К главе 4

В УМИЛИТЕЛЬНОЙ ЕЛАНИ
Болтовня поэта-венеролога



I
Светлым вечером весенним 
я люблю бродить по грязи, 
и скользить, и спотыкаться, 
и смотреть, и чутко слушать.

Светлым вечером весенним 
все хотят на волю выйти: 
там по улице Лассаля 
триппера мои гуляют.

Триппера мои вдыхают 
ароматы луж весенних, 
лужи эти и навозом, 
и мочей благоухают.

Ароматы возбуждают 
трипперов сердца и страсти, 
их сердца любови просят, 
им отныне запрещенной.

Месяц колкий и двурогий 
ухмыляется ехидно, 
месяц бледный и рогатый - 
он скептически настроен.

Месяц бледный, месяц бедный 
импотенцией страдает, 
от его скупой постели 
убежала прочь супруга.

Потому ехидный месяц 
не сочувствует влюбленным, 
трипперам моим печальным 
он показывает фигу.

Так и я, как этот месяц
Я на вопли всех влюбленных 
им в ответ смеюсь тихонько 
и показываю фигу.

Трипперам никак не должно 
бурной страстью опьяняться, 
допустить такого срама 
венерологи не могут.

Вот и я, как венеролог, 
я б хотел, чтоб все постели 
предо мной одним раскрыты, 
а другим - закрыты были,

и тогда, поверьте, триппер
был бы всюду уничтожен, 
только я один страдал бы, 
истощенный от любви,

импотенцией объятый 
стал бы скептиком заядлым. 
Всем известно, что объятья -
это школа скептицизма.

П
Я среди безумств любовных 
скептицизму научился. 
Впрочем, практики немного, 
и не все еще постиг я.

Потому моя натура,
так сказать, не стопроцентна:
я - чудовищная помесь,
я - скептический мечтатель.

О глазах Лили мечтаю,
о сияющей улыбке,
твердо зная в то же время:
трудно быть гнусней Лилиты.

Впрочем, что же удивляться? 
Лиля - это перл творенья, 
Лиля - чудо совершенства, 
самый яркий выразитель 
человеческой природы.

Ну, а сущность человека, 
квинтэссенция похабной 
человеческой морали -
лицемерие и гнусность 
без конца и без начала.

Потому не возмущаясь 
лицемерием Лилиты, 
я люблю ее, голубку 
за ее капризный ротик.

А Лили меня целует, 
любит нежно, бескорыстно, 
принимая приношенья 
только в виде поцелуев.

Всё же женщины отчасти 
по природе проститутки, 
за любовь свою желают 
получать по твердой ставке.

Да, любовницы желают 
лести, нежности и страсти, 
блеска глаз и остроумья, 
и рифмованного вздора.

К счастью, есть и поспокойней 
(в скобках должен я заметить)! 
кое кто предпочитает 
просто чистую монету.

III
Сколько раз я в дождь и в вёдро, 
утром, днем и на закате
клялся всякими богами, 
что коварных женщин брошу,

и еще звучали клятвы, 
но уже через минуту 
снова следующей даме 
целовал я нежно руки.

В жизни шумной и прохладной 
все мы страшно одиноки. 
Вы подумайте об этом, 
одиноки, одиноки.

Так по холоду и грязи, 
смертно плача и тоскуя,
мы бредем дорогой жизни 
одиноко, одиноко.

От тоски моей смертельной, 
от холодной этой жизни 
часто хочется согреться 
у живого сердца милой,

к дорогой груди прижаться 
головою непокорной, 
чтоб она ее тихонько 
нежно гладила, лаская,

чтоб волос моих вихрастых 
пряди жесткие и злые 
навивала ты на пальцы, 
дорогая, дорогая.

Можно, правда, и к мужчине 
головой на грудь склониться, 
но такие излиянья 
были б несколько курьезны.

Выбор той иль этой груди -
дело вкуса и уменья. 
Лично я предпочитаю 
милой грудь из за комфорта.

Грудь ее весьма удобна, 
как пуховая подушка: 
прижиматься к этой груди 
и тепло, и очень мягко.

IV
На дороге жизни скользко, 
грязь - не хуже, чем в Елани. 
Нужно твердую опору, 
чтоб в пути не спотыкаться.

Три могущественных чувства 
овладели бедным сердцем. 
Как ни странно, в этих чувствах 
даже я, я постоянен.

Я боюсь, люблю, тоскую. 
Под эгидою тройною 
проживу свою пустую 
и кочующую жизнь.

Чувство первое - могучий, 
темный, злой, необоримый 
страх и ужас перед смертью, 
перед тайной разрушенья.

Только вспомню о внезапной, 
о блуждающей старухе -
сердце дрогнет и сожмется, 
сердце плачет и тоскует

и не хочет примириться
с неизбежным, с неизбежным.

Ах, тоска уничтоженья 
нам, увы, неразрешима. 
Мысли эти и вопросы 
от себя я отгоняю. 

Чувство мощное - второе -
спазм любви необычайной, 
непреклонной, бескорыстной, 
удивительной и милой.

Изменял я всем и всюду, 
но в одном я неизменен: 
я люблю любовью верной 
своего родного сына.

Замечательный мальчишка -
милый, умный и капризный, 
от рожденья он мечтатель, 
от зачатья ярый скептик.

Весь в отца он уродился. 
В нем я будущее счастье 
и встречаю, и лелею. 
И звенит в моей любови 
голос рода, голос крови.

Голос рода - вот спасенье 
от блуждающей старухи. 
Милый сын мой, он в грядущем 
сохранит меня и скроет -

То, что в этой глупой жизни я - 
и праздный, и ленивый 
удосужился не сделать, -
создадут, быть может, лучше 
эти самые потомки.

Третье чувство - я тоскую 
о тебе, моя Мария, 
ты одна неповторима 
в золотом калейдоскопе.

Долго ль я твою улыбку 
у других искать не брошу, 
долго ль буду в исступленьи 
через жизнь к тебе тянуться 
исхудалыми руками;

Ах, ужель в тоске напрасной 
о любови незабвенной 
в пустоте и без ответа 
тихо жизнь моя иссякнет?

V
За окном кружится ветер, 
ветер ставни рвет и стонет.
В умилительной Елани 
Я у радио вздыхаю.

темной лирикой тревожусь, 
и плыву, и растворяюсь: 
так меня обуревают 
звуки танго из Варшавы.

Из далека, из тумана, 
по волнам эфира легким 
шлет гавайская гитара 
нежно чувственные звуки.

Забываясь под наркозом 
этих призрачных томлений, 
я лирически вздыхаю, 
счастлив, грустен я и светел.

В сердце бьется звонкий, сладкий
ритм, и строфы за строфами 
вновь слагаются, толпятся 
в голове моей горячей.

Может быть, другого счастья, 
счастья глубже и полнее 
в этой бедной, скудной жизни 
больше я не испытаю,

никогда таким глубоким 
и счастливо-долгим вздохом 
не вздохну я, не вздохну я 
под гавайскую гитару.

От моих протяжных вздохов 
рядом мельница кружится 
и скрипит она крылами, 
и ворчит она сердито:

будет, милый, разболтался, 
перестань, пока не поздно,
не тревожь меня, старуху, 
воздыханьями своими.

И от лирики очнувшись, 
вновь насмешлив и спокоен, 
я лукавыми глазами 
в жизнь смотрю и улыбаюсь.

Жизнь - улыбка! Мудрый знает,
что она пройдет бесследно.
Вместе с ней и я исчезну -
улыбающийся скептик.

Пусть незлобивый и мягкий, 
праздный, тихий и ленивый
в этой жизни одинокой 
и следа я не оставлю,

пусть она течет капризно, 
унося мои желанья, -
не пророк я и не воин,
не тщеславный честолюбец.

Эти ж строки, эти строфы, 
как и сам я,- несерьезны: 
бурно страстны; в то же время 
и насмешливы, и сухи.

Эти строки: не поэма 
и не исповедь пороков, 
не лирические вопли, 
не житейский катехизис, 
это просто -
БОЛТОВНЯ!

Апрель-октябрь 1931 г. Елань.

К главе 4