Сентябрь

-Рота, подъем!

Повестка пришла к Нему в сентябре. Он ждал ее, готовый к тому, чтобы стать еще одной безмолвной пешкой из тысяч прочих безмолвных пешек, брошенных прямо в горнило армейской машины, как говорится, на отъебись. Правда жизни оказалась для Него простой и безжалостной: никаких физически неполноценных, только симулянты, привыкшие бить баклуши, пока мамка кормит. А Он как думал, Его болячки станут для Него своеобразными ангелами-хранителями? Думал, привольные детство и юность, при которых розовые очки кажутся буквально частью физиологии, будут длиться и длиться? Думал, что сможет оставаться в стороне, и колючая проволока, разделявшая привычное для Него мироздание на жесткие ограничения и безграничность бытия, не попробует Его на вкус? Кто сказал Ему, что Он другой?

Он должен почувствовать тонкие нити колючей проволоки, пронизывающие напитанный безмятежным солнечным светом воздух мягкий и игривый, принуждавший Его к воле. Он должен почувствовать их тонкий опасный и пронзительный звон, который, на самом деле, раздавался повсюду. Но должен ли был с учетом попыток тех же матери с отцом вправить Ему мозги и заставить хотя бы получить образование? Как будто тяга к воле и безмятежности была заложена в Его генах с самого момента Его зачатия. Мог ли Он слышать противный пронзительный звон колючей проволоки, испоганивший чистый благосклонный к Нему воздух? Понимал ли Он, что уже перешагнул за проложенную ей границу, отправленный родителями сначала в детский сад, а затем в школу? Да конечно понимал. И понимал, и чувствовал. Понимал и чувствовал, несмотря на солнечный свет, тянувший Его обратно на приволье. Там был Его реальный мир, там был Он сам со всей Его действительностью и ощущением жизни, день за днем становившийся лишь ярче и красочнее.

И связь с ним сохранялась. И оттого Он мог предчувствовать, даже предвидеть. Будто Ему были доступны все варианты тех или иных событий, касавшихся Его напрямую. Хуй его знает как можно было это объяснить, но оно работало, напоминая о себе даже в Его жестах, казавшихся ему произвольными, совершаемыми Им спонтанно, будто устраиваемыми не Им самим, но частями Его тела. Как было, например, с перспективой Его похода в армию. Совершенно отчетливо Он помнил, как стоял перед зеркалом, отдавая честь четким движением руки и практически идеально вытянувшись по стойке смирно, видимо, уже пребывая где-то на территории воинской части. Он не хотел попасть туда, и это было нормально для самого настоящего распиздяя призывного возраста, чья жизнь представляла собой полную свободу действий. Это было даже чересчур нормально. Нормально настолько, что выявленные в ходе медкомиссии физические отклонения казались Ему хорошими друзьями, последствий наличия которых для здоровья Он просто не понимал. Хорошими друзьями, из-за которых Ему пришлось провести некоторое время в диспансере на обследовании, но не абсолютно надежными. Просто потому, что Он понимал, что такое недобор призывников.

Куда большей дикостью Ему представлялось позирование в одних только трусах перед членами комиссии, стоя на деревянном квадрате напротив стола напротив военкома. В этот момент Он чувствовал себя самым настоящим куском мяса, в любой момент, пущенным на убой. -Пухленький, жирненький, на чистом сливочном масле воспитанный, - так и лезло Ему на ум. Ему было крайне неприятно в этот момент. Он чувствовал холодные стальные взгляды, которыми Его оглядывали как на какой-нибудь скотобойне перед процедурой разделывания каждой частицей своего сознания. Его, таки, поймали в некий силок, которого он страшился и надеялся избежать. Ему пиздели о каком-то долге перед Родиной, представление о которой у тех, кто, рассказывал Ему об этом, имелось самое поверхностное, если имелось в принципе. Его же Родина осталась там, за пределами видимой глазами колючей проволокой приволье, самая настоящая безграничность, наполненная мягким и теплым солнечным светом, и никакого намека на стальные звенящие нити, противно режущие глаза и слух. Там все было намного свежее и ярче блеклости и размытости, где правят бал указания таких же узников, одним из которых должен был стать и Он. Он видел перед собой этих узников во всей полноте их неволи, спрятавшихся в шкурах армейских костюмов и больничных халатов, сложив руки по швам и стоя на деревянном квадрате в полуголом, нахуй, виде.

Чувства отвращения, стеснения, ненависти, и жалости смешались в Нем тот момент, сдерживаемые все той же колючей проволокой, обернувшей Его так, что нельзя было пошевелиться. Он чувствовал превосходство тех людей над Ним, исполнявших чью-то волю, прописанную такими же людьми, которая требовала подчинения. О да, подчинение. Тогда Он, кажется, осознал всю полноту смысла этого слова, казавшегося Ему невероятно ничтожным, практически несуществующим. Ему втирали о том, что Он должен был стать настоящим мужиком, Ему втирали о самой настоящей школе жизни, о том, что армия это почетно, что армия это уважение, что только трусы откупаются деньгами и липовыми справками о хлипком состоянии здоровья. Он отлично понимал тогда, что все эти пафосные речи и лозунги о патриотизме и любви к Родине откровенный пиздеж из уст тех, кому давно стало похуй и на Родину, и на правду, и на самих себя. Он отлично понимал, что кусок пожирнее сделал бы свое дело и отправил бы Его в запас без колебаний. Он отлично понимал, что для них, давно смирившихся со своим статусом узников, обвитых колючей проволокой с ног до головы, Родина там, где больше платят, где надежные связи. Их устраивало быть узниками, их устраивало быть обвитыми колючей проволокой с головы до ног. Они выполняли свою работу, которая повелевала ими, которая стала частью их самих и нередко приносила им радости в жизни в виде денег, коньяка, конфет. Их родные и близкие тоже стояли вот так: в одних лишь трусах на деревянном квадрате, те, которым не удалось отмазаться или откупиться. Ах да, те еще, которые маленько помешались на том самом патриотизме, имевшем в перспективе карьерный рост и стабильный доход. Вроде прадед - военный, дед военный, отец военный, семейная традиция такая. Очередной, на самом деле, пиздеж, имеющий в своей основе желание пристроить свой зад как можно более удобнее внутри обесцвеченного серого периметра, огороженного колючкой.

Пиздеж основное условие существования в пределах колючей проволоки. Стоя в одних лишь трусах и сложив руки по швам, Он чувствовал слабость, витавшую над столом комиссии, пронизывающую каждого из ее представителей. Он чувствовал эту слабость повсюду в тот момент. Он чувствовал эту слабость, исходящую из чрева, огороженного колючкой, инстинктивно стараясь держаться от нее как можно дальше. Слабость была подобна некоей болезни, вирусу, поразившему каждую частицу тела и сознания их, исполнявших возложенные на них по их же доброй воле обязанности. А впрочем, какая, нахуй, воля? Попав в недра, очерченные колючкой, Он не встретил никого, кто имел бы хоть малейшее представление о воле. Зависимость от гормонов, от алкоголя, от легких денег, спускаемых в игровых автоматах, от виртуальной реальности, даже от откровенной наркоты вот их воля. Зависимость от начальника, от косого взгляда, от чьих-то языков, от кресла, маячащего на пару ступенек выше на иерархической лестнице, что придумана самими же двуногими, вроде как мыслящими созданиями как средство от скуки вот их воля. Зависимость от примитивной страсти и заинтересованности физиологическими данными партнера, которую Он легко заметил в глазах врачихи вот их воля. Что знали они о воле, частью которой Он себя чувствовал на всех уровнях своего существования? Что знали они о воле, кипевшей в Нем, звавшей Его куда-то во всех направлениях одновременно, как если бы Он каждый миг своего существования разрывался на бесчисленное множество частей? Они рождались и умирали в пределах колючей проволоки, путь за пределы которой был им заказан уже с момента появления их в этом мире. Даже запахи, исходившие от них, были тусклыми, обедненными, практически бесцветными.

Стоя перед ними, Он чувствовал себя более чем живым, более чем просто существующим в этом мире, с которым чувствовал самую острую связь.

Им было похуй на Его физические отклонения. Но даже представляя весь их похуизм, практически не сомневаясь в их намерениях поставить еще одну галочку в угоду плану по набору очередных призывников, про себя Он еще надеялся на их благоразумие. Нет, даже не на благоразумие, но на элементарную человечность, о которой в пределах колючей проволоки стоило забыть и не пытаться вспоминать смысла ее. Но чем больше Он надеялся, чем дольше Он старался сохранить внутри эту веру в людское, которое еще можно было в достатке найти за периметром, огороженным колючкой, тем сильнее росло в Нем нечто, оставленное внутри волей. Оно все больше приходило в состояние некоего бурления, само собой приводилось в движение, испытываемое Им с особой чувствительностью. Оно требовало от Него смирения, но больше того, стоило Ему почувствовать это смирение, как данная сила стремилась заполнить каждую частицу Его физического естества. Все негативные чувства и эмоции Его по отношению к тем, кто загнал его в периметр, огороженный колючей проволокой, перемешались друг с другом до состояния взаимоуничтожения, оставив Ему лишь трезвый ум. И еще уверенность в каждом Его слове и жесте, даже в каждой Его мысли.

Нечто внутри Него требовало некоей перестройки, настроя на новые условия бытия, в которые Ему предстояло попасть, и которых нельзя было уже избежать. Эта новая реальность в одно мгновенье стала для Него какой-то предсказуемой, какой-то рутинной. Будто Он однажды уже был свидетелем ее, будто Он стал персонажем какого-то многосерийного фильма, каждый эпизод в котором был Ему хорошо знаком. Будто нечто новое в Его жизни оказало на Него впечатление всего на мгновенье, и благодаря воле, поселившейся в Нем, которая требовала лишь смирения, это новое бытие не казалось Ему столь мерзким и отвратительным. Будто Он знал все наперед, и оттого практически не удивлялся своему новому статусу товара на этом облаченном в армейскую униформу, мать его, рабском рынке.

Как бы противно и неестественно это не звучало, Его покупали на сборном пункте. Ему было трудно назвать этих людей в погонах людьми, прибывшими, непосредственно, из воинских частей за новобранцами. Без стеснения они называли себя покупателями. Его же так и подмывало поинтересоваться ценой, которая была уплачена за Него: в рублях ли, в долларах, может быть, в фунтах стерлинга стоила Его тушка, осмотренная со всех сторон, даже изнутри во время похода по врачам. Может быть, стоило с Ним поделиться? Но и это унижение Он проглотил со всем спокойствием и хладнокровием, которые влились в Него благодаря Его преданности воле. Все было еще впереди, Он знал, что Его время лишь приближалось.

Он был хорошо осведомлен об армейских порядках, и в первую очередь о дедовщине. Он слышал рассказы ребят, возвращавшихся из армии, сводившиеся к одному и тому же, Он видел кино на эту тему. И вот теперь Он должен был быть готов показать свои зубы, которых не было с рождения, и Его воля не допускала физической агрессии, обделив Его этим должным быть качеством. Он просто не мог нанести удар кулаком по ебальничку своим обидчикам навроде лишенного подобной функции механизма. Он знал, что наверняка может последовать ответка, а вслед за ней наступит физическая боль, которая была хоть и переносима, но крайне неприятна. В детстве он много раз испытывал ее самыми разными способами: от ударов током до порезов острыми предметами. Такова была плата за излишнюю Его любознательность и стремление насладиться каждым моментом желаемой им воли, где зачастую глупость правит бал. Он вполне понимал и принимал свой статус уличного тюфяка, стараясь не выпендриваться перед сверстниками, с которыми, между прочим, почти не общался. Его участь в армии должна была быть предрешена, и родители старались сделать все, чтобы их сын не попал в эту молотилку.

С волками жить по-волчьи выть. И та перемена, что произошла в Нем, должная привести Его в замешательство, на деле ничуть Его не удивила. Как будто этот воздух, скопившийся в пределах колючей проволоки над бетонными плитами забора воинской части и вышками часовых, в один миг напомнил Ему о Его подлинном существовании вдали от приволья. Как будто и не было никакого приволья вовсе на самом деле. Как будто выдумал Он эти мифические место и время, наивный и беспомощный в породившем его бытие. Как будто был жутким зверем Он, которого надо было держать под семью замками неустанно, денно и нощно, чтобы не вкусил зверь крови своих надзирателей. Все обострилось в Нем до предела. Каждая минута, проведенная в казарме, была наполнена энергией, рвавшейся из Него наружу. Он не сразу попал в роту, до принятия присяги должный провести целый месяц на карантине вместе с родным призывом под руководством сержантов. Месяц на то, чтобы осмотреться, освоиться, принять новые обстоятельства, которые (Он чувствовал и понимал это всем своим естеством) никак не были совместимы с Ним. Он оказался лишним в этих условиях, чужаком. Хотя кое-кто из тех, кого Он знал, не стеснялся признавать факт Его визуальной принадлежности к военщине, отмечая идеальное соответствие Его физических параметров и военной формы, которую Он, таки, примерил.

Перед комиссией Он прошел письменные тесты, в ходе которых выявилось Его стремление к небу. Он не стал скрывать, что хотел бы попасть в военно-воздушные силы, представлявшиеся Ему идеальным местом возможной (и неизбежной) армейской службы. Он не переставал чувствовать небо внутри себя. Связь с небом оставалась для Него куда важнее связи с родителями, вообще со всеми родными и близкими, которых Он воспринимал как временных спутников в бытие, принявшем его. И даже существующее вокруг Него бытие было проходящим. Лишь небо над головой имело статус Вечности. И этот статус величественный и всеобъемлющий Он чувствовал у себя внутри. Оттого Его сердце билось сильнее и как-то гордо, как-то по-особенному. Лишь в небе Он чувствовал себя самим собой, таким, каким Он должен был быть на самом деле. Там, в небе, не могло быть ничего похожего на колючую проволоку, даже намека на нее. Там, в небе, безграничная воля проливалась неиссякаемым потоком на землю. Для Него. Чтобы чувствовал Он свое подлинное существование.

Тесная казарма, огороженная колючкой поверх армейского забора, была недоступна для той силы, что чувствовал Он в небе. Связь оказалась нарушена, и Он подготовился к этим изменениям, отдавшись тому, что хранилось в Нем и требовало от Него смирения. А то, что было в Нем, в обычных условиях могло бы стоить Ему даже жизни. Потому что резкий тон в голосе, сам голос Его, изменившийся до неузнаваемости, и слышимый Им самим как какой-то демонический рев или рык, который был способен просто превратить в кусок льда всякого, кто встретился бы на его пути, должен был бы заставить бояться даже его обладателя. Потому что каждое движение Его стало каким-то не просто резким и четким, но практически мимолетным и неуловимым для глаз. В каждом движении Его пробудилась какая-то излишняя сила, в том числе физическая. Даже ребята из одного с Ним призыва были слегка обескуражены, зная Его мягкий и откровенно слабый прежний характер.

Он будто переместился в другое измерение, в другое тело, не принявшее Его прежний дух, но требовавшее иного Его сознания. Будто некий вожак, предводитель грозного и жуткого на один лишь внешний вид его представителей войска. Каждый солдат его восседал на мощном черном коне, облаченном в тяжелую стальную броню, крепко сжимая поводья толстыми твердыми пальцами, заключенными в такие же прочные стальные латы, сверкавшие на солнце от идеального блеска. Каждый солдат в этом войске был подобен куску металла, защищенный стальной броней с ног до головы, что и лошадь под ним. Каждый солдат Его войска был вооружен мощным рубящим оружием самых разных форм и размеров, обученный искусству ведения боя и разрушения. Каждый солдат Его не знал пощады и жалости, воодушевленный Его призывами сеять боль и страдания, которых не знал свет, будто вырвавшихся из глубин Преисподней. Сам же Он всегда оставался сильнее и безжалостнее каждого из своих воинов. В голове Его неустанно звучал этот тягучий мрачный марш с сочными барабанами и глубоким воем синтезатора, окрылявший все Его воображение и окунавший Его сознание куда-то в самый эпицентр бесконечного средневекового сражения. Даже поход, не предусматривавший никакого намека на битву, был для Него схваткой с непримиримым соперником. Он видел эти образы и слышал эту музыку каждую ночь своего пребывания в казарме, производившие с Ним эти метаморфозы. Сон Его был глубоким и беспробудным, даже более глубоким, чем прежде.

По ночам Он был рожден для битвы, и каждая ночь, казалось, возвращала Ему воспоминания, изобилуя самыми мелкими деталями их, которые просто невозможно придумать, не имея перед глазами конкретных четких образов. Армия позволила Ему почувствовать себя лидером, хоть и по ночам. Этот дух возобладал над Ним, проявляясь в Его поведении едва ли ни с первого мгновения Его пребывания в части, еще до того как Он примерил новенький хаки. Ради подчинения этому приятному Ему чувству, он принял резкое, даже уничижительное по отношению к самому себе отношение со стороны младшего сержанта отделения, в котором оказался среди двух десятков своих сослуживцев. Ради статуса жесткого лидера, готового вести за собой верную ему толпу Он готов был выполнять самые блядские приказы старших по званию, откровенно потешавшихся над Его тщеславием. И в то время как Он готов был вгрызаться в горло своему призыву, чувствуя нестерпимый зуд в собственных кулаках, сержантский состав просто угарал с Его рвущейся жопы.

Однако марш в Его голове звучал и звучал, и Он запомнил его в деталях, способный насвистеть мотив в любой момент со стопроцентной точностью. Этот марш был с Ним постоянно, то и дело отправляя Его воображение в очередную кровопролитную битву. Не имели значения мотивы, не имела значения правда, которую Он отстаивал, побеждая очередного врага. Он был рожден для войны в этом заключался смысл его существования, в этом же заключался смысл все новой пролитой крови, как Его воинов, так и солдат противника. Его призвали как какого-то демона после проведения особого ритуала, возможно отдав за Него чью-то невинную душу. Призвали ради ведения боя.

И только Он один, казалось, и понимал, и чувствовал свое подлинное призвание, внезапно открывшееся Ему в пределах колючей проволоки, незримой и неслышимой всеми прочими, среди которых Он оказался. Был ли Он взаперти или же это с Ним заперли их для того, чтобы Он подготовил и обучил их? В этот миг стремление остаться в шкуре цвета хаки, посвятив свое будущее армейскому делу, охватило Его с ног до головы. Это была фальшивка (и Он понимал это), являющаяся, однако, частью Его силы.

И когда Он набросился с кулаками на младшего сержанта Его отделения, это был лишь вопрос времени. Хватило лишь одного слова, выплеснувшего Его недовольство, наконец, наружу. Он ебнул сержанту от души, наебнул два или три раза, Он не помнил в тот момент количество наносимых ударов. Естественно, что Он получил в обратку. И потом еще раз, от других сержантов, отправивших Его в санчасть. Ему было настоятельно рекомендовано комиссоваться, ибо в противном случае Его ожидало несладкое существование в роте после присяги. И похуй на уровень Его возможностей. Потому что Он изрядно подзаебал как сержантский состав, так и своих собственных сослуживцев. Такие как Он вдруг оказывались не нужны, но энергия, бурлившая внутри, требовала свое. Он хотел расходовать ее. Тело Его хотело расходовать эту силу в то время, как сознание Его пришло к некое движение, огражденное от приказов к подъему и сну, хождению строем в столовую, тянуть носок на плацу, или же петь не от души, а по принуждению. Конечно, в санчасти оказалось не столь свободно как Ему бы хотелось. Тем не менее, помятый сержантами, Он чувствовал себя как-то в своей тарелке, как-то по-прежнему.

И с первой же ночи своего пребывания в санчасти, понимая свою скорую отправку в специальное учреждение для небольшого обследования и признания себя немножко непригодным в качестве солдата в мирное время с последующей комиссией и отправкой домой, Он встретился лицом к лицу с тем, кто привел Его к физическим увечьям и больничной койке за излишнее (звероподобное) рвение носить армейские погоны. Нет, Он не глядел демону прямо в глаза сквозь глухую, начищенную до блеска сталь шлема, лишенного элементарной прорези глазниц.

Первая же ночь в санчасти перенесла Его сознание в самое настоящее царство Хаоса, в самые недра Геенны огненной, где визуальное восприятие происходит на подсознательном уровне, на звуках, на ощущении собственных чувств и эмоций. И можно сказать, что в тот момент Он будто провалился куда-то вглубь самого себя, в чернейшую Бездну, пронизанную бесконечной болью, жгучим все сжигающим жаром и смертельно режущим холодом, слившимися друг с другом в страшную единообразную Сущность. Он отчетливо слышал ее дыхание и голос тот самый марш, формирующий бытие, участь которого была предрешена Им самим и Его верными бесстрашными и безжалостными воинами. Серое и черное, затянутое непробиваемой мрачной пеленой туч и холодным солнечным светом, застрявшим между облаками, средневековье, пропитанное солеными привкусами крови и металла, оставалось Ему таким близким и родным. Однако Он ЗНАЛ, что это не так. Он ЗНАЛ, что окружающее Его бытие лишь часть чего-то намного большего, тем не менее, все такого же Ему близкого и свойского.

Но больше того, те разрушения, что УЖЕ произошли по воле Его вторжения и нападения на эти благодатные земли, залитые кровью их обитателей, оставались здесь с самого начала своего существования. У них не имелось другой истории. Как будто данное бытие уже появилось таким искалеченным и изуродованным вместе с Ним самим. И все представления о пестроте и разнообразии цветов и красок, которыми оно должно было бы быть насыщенным, так и оставались возможными представлениями. И стоило Ему сделать шаг куда-нибудь назад или в сторону, и этот мир мог бы предстать во всем своем подлинном великолепии. Но лишь теоретически, на уровне допущения. Если бы Он мог, конечно, допустить, лишенный таких вероятностей.

Он появился среди этого хаоса и опустошения на свет. Не из чрева матери, но не менее естественным путем, если чье-то стремление к Его рождению можно так назвать. Но даже тогда Он не смог указать на своих родителей, слыша с самого первого своего вдоха жуткий и яркой отпечатавшийся в сознании марш, гнавший Его к свершению своей разрушительной миссии. Однако с самого первого своего вдоха Он чувствовал, что подлинное Его призвание, выраженное теми, кто хотел Его рождения, скрывалось где-то посреди множества причиняемых Им горя и страданий, до которого Ему еще предстояло добраться. Там, где Он обрел жизнь, получил, скажем так, временную плоть и кровь, тоже была колючая проволока, четко ограничившая мрачное серое бытие. И по ту сторону периметра, поля которого были обозначены ею, как будто больше ничего не могло быть. Только Бездна. Тот, кто призвал Его быть физически, казалось, не знал о том, что за пределами колючей проволоки существовало что-то еще. Или же просто намеренно исключил из сознания своего детища даже вероятность такого существования.

Он слышал насыщенный в деталях шум сражения звон металла скрещенных мечей, яростные и отчаянные крики и рычания схлестнувшихся друг с другом воинов, жалобные и горестные стенания женщин и детей, грохот рушащихся под Его натиском стен. То была самая настоящая какофония, способная свести с ума неподготовленного слушателя. Звуки терзаемой плоти, отчетливые на слух брызги крови из смертельных ран, хруст ломаемых и разрубаемых костей могли бы показаться неподготовленному свидетелю с богатым воображением страшной пыткой. Но где-то на заднем плане, где-то далеко, но не менее ясно, отчаянно пробиваясь под толстым слоем какого-то родного марша, вновь и вновь повторявшегося перед Ним, слышался легкий щебет птиц, чистый и окрылявший детский смех, доносилось даже шипение морской пены, лобзавшей каменистый берег под теплыми лучами доброго солнца. И все это происходило за пределами колючей проволоки, и Он чувствовал это, сколь бы тщательно не старался Он не обращать на это внимания. Это пробивалось к Нему и пыталось разбавить подхлестывающий Его марш само собой, будто кем-то со стороны навязанное специально для Него. Будто не мог Он быть АБСОЛЮТНЫМ исчадием зла, рожденным все тем же человечьим естеством, в котором не умерло то, что сохраняет природой заложенное в каждое живое существо сострадание. Будто и сам Он был человеческим естеством, несмотря на свою принадлежность демоническим силам.

Он будто оказался внутри этого существа. Больше того, Он чувствовал себя сердцем его, подлинным естеством его, подлинной его сущностью, скрываемой им от сторонних глаз. Он чувствовал себя намного живее его, намного реальнее его, намного возможнее, оставаясь внутри периметра, огороженного колючей проволокой и отличая неестественные звуки, казавшиеся при звучавшем марше какими-то помехами, которых, конечно же, не должно было быть, но которые сохраняли ему жизнь. Не благодаря творцу, но по воле Его, оказавшегося внутри демона.

И демон не отторгал Его, при каждой новой встрече появлявшийся в этом ужасном и одновременно уютном для Него месте. В этот момент Он чувствовал себя каким-то дополненным, каким-то целостным, каким-то сформированным. И можно сказать, что в эти часы своего сна в привычном Ему физическом теле, Он был максимально здоров, готовый по первому же приказу ринуться в бой. В эти часы тело и дух единого целого соединялись вместе, обретая четкую прочную форму.

Ему, кажется, дали шанс в том бытие, что приняло Его однажды, восемнадцать лет назад. Кто-то или что-то за пределами колючей проволоки, куда Он прежде так не хотел попасть, наслаждавшийся привольем со всеми его благами. И было ли это шансом на самом деле? И после пробуждения Он чувствовал некую досаду и неуверенность. Сила внутри, кипевшая в Нем, взявшая Его под свою опеку, велевшая Ему подчиняться ей, в конечном счете, намеревавшаяся увести Его за этот очерченный колючкой периметр, представляла собой это нечто, при должном осмыслении являвшаяся этим самым шансом. И при всей перспективе армейских будней, открывшейся Ему внезапно, пока Он чувствовал ее, пребывая в казарме и примерив хаки, пробудившейся после восемнадцати лет отдаления от тела, готового вершить кровь и разрушения по воле своих хозяев внутри периметра, яркое и пестрое приволье все сильнее дышало в лицо, как будто Он и не покидал его ни на мгновенье. Не для горя и разрушений бытие приняло Его однажды, не для исполнения чьей-то жестокой воли, преследующей лишь личные цели. И будто однажды оставил Он свое грозное тело, не знающее жалости перед тем, как явиться в этом мире на свет. И лишь память Его оставалась с Ним, которая должна была оставаться лишь воспоминаниями о каком-то далеком прошлом где-то на значительном отдалении от Его нынешнего местонахождения в пространстве и времени.

Однако воспоминания, кажется, не утратили своей сладости, и при первом же удобном случае вспыхнули с новой силой. А если точнее, то они будто пробудились при Его попадании в определенные условия, принятые в окружении колючкой. Они никуда не делись из его сознания, затемненные узорами приволья, которым Он привык наслаждаться и будто не мог насытиться с самого раннего детства. Он просто не должен был забывать о своей прошлой, настоящей жизни, полной убийства врагов, щедро пропитанной их кровью и слезами невинных жертв Его деяний смерти и истребления. И так, наверное, хотели те, кто призвал Его к существованию в физическом мире.

Это было нечто новое, предложенное Ему прежней волей, которую Он знал с момента своего появления в этом мире. Быть может, предостережение, смысл которого не должен был открыться Ему сейчас. Однозначно не сейчас, и про себя Он понимал, что этот момент обязательно случится в будущем, предоставив Ему соблазн вернуться в реальность, скрывающуюся в глубинах уводящего за собой гимна. В ЕГО реальность, туда, где Он был ведущим, где Он чувствовал себя так же свободно, что и в этом мире за пределами колючки. Это предостережение, со всеми его перспективами, со всеми благами, со всеми, выражаясь простым языком, плюшками и ништяками надежно поселилось в Его сознании. Он понимал, что испорченный военный билет вряд ли сулит Ему будущую армейскую карьеру (только с большими деньгами или хорошими связями) с должностью и пенсией, однако перспектива солдата, такого же храброго, такого же дерзкого, такого же сильного во всех смыслах этого слова, который ожидал Его каждую ночь в своем логове, нашла свое местечко у Него в голове, и к ней Он мог обратиться в любой момент. И тогда Он мог бы постараться найти и деньги и связи, так необходимые Ему для ее достижения, хотя здравый смысл подсказывал Ему, что такое вряд ли случится в обозримом будущем. Да и вообще в будущем.

Воля была дороже, вновь принимавшая Его. После своего обследования в больничке и комиссии, принявшей решение об отправке списании Его в запас по состоянию здоровья Он вернулся в часть уже в качестве гражданского лица в ожидании оформления всех соответствующих документов. Он вынужден был носить армейскую униформу, вынужден был вставать все так же по команде, ходить строем в столовую, исполнять какие-то приказы вышестоящих по званию. Но все было иначе. Отношение к Нему было другим, более мягким. Он хоть и носил хаки, хоть и продолжал подчиняться каким-то приказам, Он был гражданским. Дело лишь оставалось за формальностями и официальными документами. Он стал ненужным в роте, Он стал лишним, Он стал инородным элементом. И на какой-то миг те образы, что были у Него в голове, сохранявшиеся всякий раз поутру, и ставшие еще сильнее за время, проведенное Им в палате больницы после армейского госпиталя, слегка покачнулись. Как будто Он впервые глотнул того воздуха, что насыщал безграничное пестрое приволье, оставшееся за периметром, огражденным колючей проволокой, и от этой свежести у Него закружилась голова.

И этот освежающий и освеживший Его всего глоток будто заставил Его проснуться, убаюканного цикличным все повторяющимся маршем в Его голове. Заставил проснуться и увидеть самого себя внутри периметра со всеми его правилами и ограничениями, которые недопустимы для людского естества с рождения, но придуманными им для признания своей собственной убогости, что ли. Он и раньше мог представить себе это ограниченное существование, все эти приказы и указы со стороны таких же людей, но с металлическими символами на одежде по отношению к другим людям молодого возраста, лишенным этих блестящих штуковин, а потому почему-то обязанных исполнять их волю (самую разную, в том числе, считающуюся уничижительной). Ему было сложно понять это неформальное разделение на запахов, духов, черпаков, слонов (солдат, любящих охуительные нагрузки), дедов. Фазаны, хуяны - чего только не придумано в самых разных частях и родах войск. А разница-то всего лишь в сроках своего пребывания внутри периметра цвета хаки. Хули же школа жизни. Подготовка к новому периметру, огороженному колючкой, именуемому окружающей действительностью, взрослением, определением своего места в жизни, полной несправедливости и какому-то маниакальному стремлению утопить тебя на самом дне.

Нет, неправда. И Он понимал весь ужас этой несвободы, начинавшейся в стенах казармы, вбиваемой в головы людей с металлическими символами на плечах армейской униформы другим людям, у которых этих символов не было.

И в той же степени Он понимал и чувствовал все значение власти, доминирования, в том числе немалой, а даже львиной доли физического доминирования одних людей над другими. Страха физического воздействия, страха физической боли, именуемой сторонним физическим воспитанием. Жесткости, именуемой необходимостью взращивания в себе мужских качеств, даже чувства локтя, природного человеческого единения друг с другом под пафосные речи о необходимости сохранения рода. Другими словами, быть отпизженным табуреткой, бляхой армейского ремня, голыми руками и ногами сразу несколькими служащими, и все такое в таком духе значит естественный отбор, непригодность для дальнейшего полноценного существования, непризнание своего человеческого естества кем-то со стороны. А кто же там, со стороны, воспитанный все тем же страхом, толкавшим на отпор? Или то ангелы, нахуй, с крыльями, из другой плоти и крови? Мол, да я, блядь, нахуй, ебашил на раз всех этих черпаков, дедов, духов, чтобы, пидоры, знали свое место. Я же нормальный, нахуй, пацан, правильный весь такой из себя. Справедливость понимаю. Или, все же, что-то не так?

И Он осознавал, что нет, не так. На тот момент времени Он не видел ни в одном из этих людей того, кто походил на воина из Его снов. Даже среди офицерского состава. Все это был по большей части такой же молодняк, лет по тридцать пять-сорок, ну максимум, пятьдесят, не имевший никакого отношения к окопам и боевым действиям где-либо. Эти лица предпочитали отсиживаться в своих креслах, бухать, вести свои дела и делишки, покрикивая на подчиненных им солдатиков и отдавая им какие-то приказы. Быть может, им и были знакомы и физические тренировки, и боевые учения, теоретическая часть, даже тактика, и они действительно что-то умели, но в первом же реальном бою от таких командиров вряд ли бы вышел толк. И Он бы не удивился их бегству с поля боя. Эти люди, посвятившие себя армии, занимались совсем другими задачами, найдя для себя тепленькое местечко.

А солдатики. А что солдатики? Солдатики выясняли отношения между собой, выпячивая друг перед другом грудь от гордости своего срока службы, тая в себе обычные человеческие обиды от лишнего замечания и поливания себя грязью. Все оттого, что большую часть времени им просто нечем было заняться, а то, чем они занимались, в реальном бою не имело должного значения. Ну кроме, разве что, физической подготовки. Независимость личного состава роты от офицеров была видна Ему невооруженным глазом. Все сами по себе. И только пиздюли сержантов и дедов, а по факту, черпаков, получивших долгожданную волю после года службы, поддерживали в роте более-менее порядок, поставив каждого из солдат на свое место.

Это было однозначно не Его место, где главенствовал принцип всеобщего похуизма, явно далекий от духа объединения и чувства локтя перед потенциальным врагом. Он так и не увидел того лидера, который собрал бы воедино всех и каждого в пределах не одной только лишь роты, но и всей части. Он так же понимал, что лидер здесь и не был нужен в принципе. На самом деле он был: Система. И Он приходил к мысли, что Система контролировала каждый подобный периметр, и в каждом воинском расположении происходил подобный разброд. Где-то больше, где-то меньше. Но он существовал. До определенного момента, естественно. Ведь не могло быть так, чтобы не было других, таких как тот, кого Он видел во сне почти каждую ночь. Он не был единственным, кто чувствовал Демона, призванного для горя и разрушения, Он просто не мог быть единственным. Но таких стоило искать.

И вот Он, наконец, отправился за пределы колючей проволоки, на прежнее приволье, отброшенный Системой за излишнее рвение быть востребованным в мирное для нее время. Но, однако, Он не потратил это время зря, вернув некие воспоминания о своем боевом прошлом. Ну еще впервые в своей жизни зарядил кому-то по ебальничку, пусть даже если за это был крепко поколочен в ответ, вследствие чего и был пока что списан. И не просто наебнул сержанту, что называется от души, а просто сломал нос и выбил зуб. Так что повод для гордости у Него, все-таки, имелся.

Только прежнее приволье оказалось чуть другим, не вполне оправдавшим Его ожидания. И в первую очередь Ему нужно было самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. Детство-то кончилось, и мамка с папкой ожидали от Него внятных решений и четких действий. Впрочем, и в этот раз Ему удалось быстро перенастроиться, подстроиться под нужный рабочий лад, и спустя неделю ничегонеделания после возвращения из части Он пристроился на какой-то оптовый склад. Тогда же Он открыл для себя музыку жанра мартиал, основанную на военной тематике, включавшую в себя как военные марши, так и откровенную психоделику. Про себя Он стремился отыскать ту музыку, максимально похожую на ту, что слышал во сне. Потому что Демон не желал оставить Его после Его возвращения из армейки, только набиравший свою силу и все больше требовавший к себе внимания.

Он понял, вдруг, что Ему было бы неплохо оказаться на поле боя, где Его таланты вояки и лидера могли бы раскрыться на всю катушку, о чем так стремился рассказать и рассказывал Ему призванный кем-то из преисподней Демон. Демон вливал в Него физические силы, Демон поддерживал Его моральный дух, Демон бодрил Его всего целиком. Он и сам удивлялся той продуктивности, которую исполнял на рабочем месте. Удивлялся и чувствовал, что способен на большее вне пределов ограниченного колючей проволокой периметра, из которого вырвался совсем недавно.

Он хотел излучать эту энергию, бурлившую в Нем благодаря связи с Демоном. И то была разрушительная энергия, и Он осознавал со всей ясностью своего ума ее потенциал. Разрушение во благо, разрушение во имя, и даже четкие цели не имели для него должного значения. Он физически въебывал за троих, не стесняясь прилагать максимум своих сил, накопленных за счет прежнего приволья и приумноженных Демоном с его воодушевляющим волю маршем. На складе Ему моментально присвоили прозвище Терминатор, и Он совершенно не возражал против этого слова, чувствуя свою дурь, которой обладал в собственных руках, ногах, горбушке.

Помимо проявленного интереса к музыке военной тематики Он, вдруг, всерьез начал интересоваться политикой, внимательно следя за всеми этими новостями из уст СМИ и политическими передачами и ток-шоу, чтобы быть в курсе геополитической обстановки, меняющейся практически каждый день, при которой вчерашние стратегические друзья и партнеры становились врагами и конкурентами. По большей части Его интересовало поведение соседей и партнеров Его Родины, которая пока что не собиралась ни на кого нападать и уж точно не намеревалась ни от кого обороняться. Тем не менее пропаганда поливала дерьмом стратегических противников, радуясь каждой их неудаче, трепала и молола языком всю хуйню, не имеющую отношения к тому, что Ему было интересно, хотя в тех речах содержалось кое-что для Него полезное, ради чего можно было и послушать, и вдоволь посмеяться, чтобы лечь спать с хорошим настроением.

Ему хотелось этой движухи, при которой мочилово и резня доставляли бы Ему удовольствие. Как там у одного известного поэта: война самое лучшее развлечение из всех остальных, придуманных человечеством. Не раз Он представлял себя на поле боя в качестве наемника где-нибудь там, где СМИ акцентировали внимание своей аудитории, каждый день транслируя происходящие бои по телевизору и комментируя, и даже прогнозируя ход боевых действий. В качестве небольшого отступления: самые точные прогнозы даются их исполнителями. Не раз Он приходил к мысли набрать баблинского и свалить туда, где происходил очередной вооруженный конфликт. Добраться, скажем, автостопом, необязательно с загранкой на руках. Почему бы нет? Но что-то однозначно Его останавливало, какое-то внутреннее чутье, или же Демон, занявший место в Его памяти, мол, примости свою жопу на одном месте и не дергайся попусту. Так что пока Он заработал на то, чтобы обновить свой телефон и приобрести мощный ПК.

И вот спустя какое-то время, за которое Он обулся, оделся, мамку с папкой подкармливал, на Его Родине сложилась такая политическая обстановка, которая ясно давала Ему понять о долгожданном шансе оказаться на поле боя. Грамотные управленцы нарулили на пиздец, оказавшись перед лицом принципиального противника, готового пустить кровь Его согражданам. И когда было объявлено о неизбежном в Его ожиданиях и понимании нападении, Он был одним из первых добровольцев, возжелавших отстоять свой дом. Даже не государство, с его обязанностями гарантий гражданам, с его благами, с его устройством, благодаря которому Он зарабатывал себе на хлеб с маслом. Не государство, но дом свой, своих родителей, свое право на существование. Но это так, чтобы близкие Ему люди гордились Его пониманием справедливости, мол, патриотизм и все такое в подобном стиле: за Родину, за предков, бла-бла-бла. На самом же деле причина Его рвения мудохать агрессора была очевидна, описанная выше. И Демон внушал Ему непоколебимую уверенность в физической неуязвимости перед врагом в первом же сражении. Демон рвался на свободу и его убеждения оказывались намного сильнее любого здравого смысла и вероятности стать трупом или же физическим калекой, который даже в туалет по-людски не сможет сходить поссать. Демон, можно сказать, захватил Его всего и Его тело, и Его дух, забивая сознание нескончаемым маршем.

Если бы кто-то был внимательнее, глядя Ему в глаза, он наверняка бы увидел не просто огонь, полыхавший в них жгучим страстным пламенем, но огонь из самых глубин Ада, наполненный холодом и бездной Тьмы, бесчисленными страданиями бесчисленного множества грешных душ. В зеркале Он мог бы увидеть даже не собственное лицо, но страшную морду Зверя, надежно защищенную глухим шлемом, неспроста придуманным теми, кто хотел от него разрушений.

Однако Он чувствовал соленый привкус крови во рту, Он чувствовал, как Его сердце будто разрывалось на части, неспособное выдержать напор губительной страсти, заложенной в Него с рождения. Заключенное в физическую плоть, в кусок мяса бушующее пламя Его жажды нести боль и страдания, невозможно было бы почувствовать во всей его полноте. Но то, что поддавалось чувствам, и овладело Им, призывая к ведению боевых действий и стремлению вести за собой, было вполне открытым для понимания. Плевать Он хотел (и должен был) на вполне оправданные переживания родных и близких за Его жизнь и здоровье, вполне осознававших всю серьезность угроз для их дома, для целой страны. Отсиживаться где-нибудь в тылу, в самых задних рядах, вдали от поля боя Он не собирался. Наоборот, стремился в самое пекло, там было Его место.

И уже в тренировочном лагере где-то на подступах к границам соприкосновения с солдатами противника, прорвавшими сопротивление пограничных войск и занявшими некоторые территории Его Родины, Он встретил сразу нескольких солдат со знакомым ему бушевавшим адским пламенем внутри каждого из них. Все это были такие же добровольцы, стремившиеся опиздюлить наглого агрессора, которым было что терять, которые гордились своей страной, гордились своей принадлежностью ей, ее традициям и истории. Быть может, они так же чувствовали внутри себя Демонов, призванных чьей-то волей однажды, воспоминания о которых открылись им в армии. У них были либо уже сформировавшиеся семьи с детьми, либо глубокие отношения с намерениями образовать семью. Тем не менее, это были Его единомышленники, обладавшие немалой готовностью взять в руки оружие и выбить врага со своей земли раз и навсегда, как когда-то поступали их предки. И Он впечатлял каждого из них своей воодушевленностью и страстью в своих речах ввалить противнику таких пиздов, чтобы запомнилось его потомкам на сотни лет вперед. Молодой, не имевший ни семьи, ни детей, ни даже той, с которой мог бы начать длительные отношения до глубокой старости, обладавший каким-то фантастическим даром красноречия в пропаганде и воодушевления идти в атаку. На каком-то интуитивном уровне Он чувствовал, что они слышали тот же самый марш, давно ставший Ему родным.

Удивительно легко Ему давались в лагере навыки обращения с боевым оружием, зрение и слух Его обострились до предела, физическая подготовка улучшилась как-то сама собой. И все это произошло с Ним за стремительно короткий промежуток времени, благодаря Демону, чье пламя в глазах передавалось новому физическому телу в ином бытие. Его умения без сомнений поразили инструкторов и сослуживцев, с которыми Ему предстояло идти в бой. И в то же время пока они наблюдали перед собой обычного молодого парня, в зеркале перед Ним представало лицо Демона, до того запертое глухим стальным забралом, только распалявшим Его любопытство увидеть свое подлинное обличье. Однако, еще большей мистикой оказывался факт наблюдения Им самим в своем собственном отражении все той же глухой стали, из-под которой просвечивался глубокий в своей принадлежности демоническим силам жгучий огонь. Да, в момент наблюдения себя в зеркало, Он будто утрачивал свое привычное в ЭТОМ мире лицо. И совершенно не впадал ни в какое замешательство, будто понимая, что ничего особенного с Ним не произошло с того дня, как Он решил взять в руки оружие с намерением разделаться со злобным врагом. Ведь Его однажды призвали, поместив в периметр, огороженный колючей проволокой, и вот этот миг, наконец, настал.

Он чувствовал себя преисполненным сил. Никакого, нахуй, страха, никакого, нахуй, мандража. То, что наполняло Его в момент единения против врага, вторгшегося на Его территорию, невероятно окрыляло, изгоняя из физического тела все лишнее. Только бушующий огонь, сладкое все сжигающее тепло, взявшее под полный контроль полую физическую оболочку. Ему не нужна была никакая броня против тяжелых пуль и жутких взрывных снарядов. Он пришел ебашить: мочить, крошить в труху, валить целыми толпами. Никакой ни киношный Джон Рэмбо, никакой ни Халк из комиксов, даже не Терминатор с безымянного склада. Он помнил свое настоящее прошлое, из которого Его будто выдернули, дав возможность насладиться кружащим голову привольем, но напомнив о том, кем Он был на самом деле. Может быть, жестоко по отношению к Нему, однако сейчас это не имело никакого прежнего значения. Его позвали, чтобы Он вломил врагу максимально жестко, как Он умел это делать всегда. И разъебанное лицо сержанта, а затем покалеченное его собственное тело в ответ можно было смело назвать разминкой, чтобы вкус крови вновь коснулся всех Его чувств.

И с корабля, как говорится, сразу на бал. Все по-честному жестко и без предупреждений. Колонна с новобранцами попала под мощный обстрел силами противника, устроившими дерзкую засаду для свежего пушечного мяса. Поднялась жуткая пальба, многие из новоприбывших даже не успели выскочить из грузовиков для элементарного укрытия и ответного огня. Он же будто предвидел нечто подобное, оттого его реакция на скорость и ловкость получилась просто молниеносной. Он чувствовал, однако, удары нескольких пуль, угодивших в Него, должных умертвить Его физическое тело. Точно так же происходило и с людьми, с которыми Он познакомился по дороге в тренировочный лагерь, и внутри которых бушевало знакомое Ему пламя. Что-то непонятное происходило с ними в эти минуты, во время которых несколько пуль достигло кое-кого из этих людей и удивительным образом и буквально отразилось от их тел, заключенных в бронежилеты. Вряд ли они понимали, что происходило с ними, однако Он видел все. Между Ним и этими людьми мгновенно образовалась некая особая связь, быстро сгруппировавшая участников боя и настроившая их на друга. В мгновение ока с десяток человек, внутри которых полыхал мистический темный огонь, оказались плечом к плечу, сориентировавшись в условиях творившегося хаоса.

Его взгляд одного за другим находил солдат противника, ведших обстрел и намеревавшихся надежно скрыться после нападения. Он не думал прятаться сам, Он нашел цели, которые должны были быть уничтожены. То же самое требовалось и от других бойцов, в мгновение ока понявших друга. На поле боя будто прибыл самый настоящий спецназ, за плечами которого были задания намного сложнее, хотя еще совсем недавно никто из них и представления никакого не имел о том, как разобрать и собрать автомат за максимально короткое время.

Лично Он настиг и завалил троих нападавших, экипированных по последнему слову воинского обмундирования. Им не помогли ни бронежилеты, ни каски, ни маскировка, ни профессиональные навыки. Он убил каждого из них с максимальных хладнокровием, на которое был только способен, либо одной пулей в голову, либо одним точным ударом армейского ножа, в который вкладывал четкость и резкость движения. Лишь один из этой троицы попытался оказать сопротивление, прошив короткой очередью Его грудь. Тяжелые пули даже не притормозили Его приближение к оторопевшему в ужасе противнику, не то, что не отбросили назад. А дальше четкий рывок и затем брызги горячей крови из пробитого горла. Ее тепло на Его лице и руках лишь усиливало это чувство внезапной эйфории и торжества после утомительно долгого уныния под толщами непрерывного марша, который теперь просто гремел повсюду.

Он не испытывал более ничего, что могло бы и должно было заставить Его ужаснуться от содеянного им убийства человека. Человека, который исполнял такой же приказ, у которого так же имелись родные и близкие, который шел на чужую территорию осознанно, взяв на себя ответственность. И за них в том числе. Для Него это был обычный противник. И для Него самого, и для каждого из группы таких как и Он созданий с адским огнем внутри, настигшего и уничтожившего всех до единого врагов, что устроили засаду на Его земле. Для них все только начиналось, и их война должна была проходить отдельно, но так, чтобы наверняка. Без жалости к врагам, невзирая ни на пол, ни на возраст. Даже язык их общения друг с другом был иным, способным достичь любого из них на любом расстоянии.

Как знать, возможно, каким-то образом это Он воздействовал на них, заставив демоническое пламя вспыхнуть в каждом сознании, полностью подавив их природную волю и инстинкты. Все это не имело никакого значения теперь, когда они получили возможность не бояться ни физических мук, ни самой смерти. Они получили особые физические возможности, благодаря которым могли обнаружить врага, где бы он ни находился. По Его собственной воле, или же по воле тех, кто призвал Его самого похуй.

А дальше происходила обычная рутина, не допускавшая сбоев и мельчайших осечек: обнаружение врага его истребление. Постепенно среди обеих сторон вооруженного противостояния стали поговаривать о чем-то необычном, против чего нет спасения. Мол, как так-то, нахуй: у них есть какие-то особенные бойцы, самые настоящие львы на поле боя, косящие профессионально обученных воинов, а у нас нет?

Подобные речи дошли до командования и высшего руководства обороняющейся стороны: якобы кто-то что-то там видел, слышал краем уха, передавал из уст в уста о каких самых настоящих призраках, ловко косящих живую силу противника направо и налево. Мол, появляются прямо из ниоткуда, делают свое дело просто молниеносно, и исчезают в никуда. Мол, данная группа нанесла заметный вред в рядах врага, даже посеяла легкое беспокойство. Ну прямо неуловимые мстители какие-то. Как такое может быть? Даже вроде пули их не берут.

И все же кому-то повезло запечатлеть лицо одного из таких призраков. В ходе выяснения личности стало понятно, что это один из тех, чье тело было обнаружено среди множества других тел, оставшихся на месте устроенной противником засады. Там почти не было выживших, всего трое или четверо считались пропавшими без вести, в том числе Он, как будто растворившийся в воздухе. Еще там были найдены тела всех членов устроившей засаду группы, всего около трех десятков человек. Каждый из них был убит либо одной пулей, либо одним ударом холодного оружия. Эта засада унесла жизни всех до единого Его товарищей, в которых пылал живительный мертвый Его огонь. Теперь они принадлежали Ему, вполне живому, действительно выжившему в тот день в самом настоящем аду, позволившему им наказать своих губителей. Можно так сказать, Он как бы размножился на какое-то количество копий своей страсти к истреблению врага, что позволило Ему делать свое дело, то, что Он умел делать лучше всего.

И Он чувствовал этот страх. То, что произошло в тот день, та засада с кучей жертв, не афишировалось публично в средствах массовой информации. Но то, что всем этим командирам, да и простым воякам удалось узнать, наводило определенную степень если не страха, то опасений. Те, кого оправданно считали мертвыми, чьи тела были опознаны и доставлены родным для захоронения, каким-то образом продолжали свою активную деятельность на поле боя. О них говорили и среди врага. И в этих голосах тоже чувствовался страх. Как раз то, что было нужно Ему больше всего.

Другое дело - насыщенность Его пролитой кровью врага. Было ли ее уже достаточно для того, чтобы Он, наконец, испытал удовлетворение от своих деяний? Он шел на войну, чтобы громить противника со всей своей природной мощью, пользуясь неоспоримым и недостижимым преимуществом, полученным Им столь внезапно физической неуязвимостью. Кстати говоря, о Его бессмертии. Он чувствовал, а еще больше понимал, что эта сила имела свое значение только здесь, только на время Его участия в боевых действиях, где пули свистели над головой постоянно. Его ведь не устраивали вялые перестрелки, не для того Он вызвался в числе первых добровольцев. И лез Он в самую жопу, в самую мясорубку, поддерживая защитников Его страны своим вмешательством, итогами которого обычно становилась победа Его соотечественников. Он знал, что кто-то считал Его дезертиром, таким охуенным профи в тренировочном лагере, обделавшемся при первой же серьезной заварухе. И кровь, что Он проливал, ни грамма не щадя врагов Его Родины, казалась, ему все новыми старыми доказательствами Его преданности. Вопрос лишь кому?

Он понимал, что физически Он не был истощен, что и моральный дух Его оставался на высоте. Его соотечественники постепенно побеждали агрессора, спустя почти год войны перейдя от обороны в уверенное наступление и освобождение захваченных противником территорий. Все чаще Он слышал о скорых переговорах и прекращении огня на условиях руководства Его страны. Это однозначно означало возвращение домой покалеченных морально и физически людей к их родным и близким, но конечно не сломленных и гордых за свое мужество, за то, что хватило сил выстоять перед лицом смерти. Это означало и Его собственное возвращение домой, о котором Он все чаще задумывался против собственной воли. И на фоне непрерывного марша в Его сознании, все яснее звучали голоса птиц, журчание ручьев и целых рек, детского смеха, в котором Он узнавала свой собственный смех такой далекий, будто из какой-то иной реальности, ставшей ему чужой за последнее время. В какой-то момент Ему захотелось вернуться в серость руин и опустошения, породивших и державших Его в некоей спячке, из которой Он выбрался по воле извне. В какой-то момент Он осознал, что хочет слышать свой марш в полном одиночестве, без присутствия физического тела, принявшего Его, но все же остающегося для Него посторонним, а значит неугодным ему спутником.

Его же искали как дезертира, и никто и предположить не мог о связи между теми, кто погиб в той засаде и кем-то, кого не обнаружили ни на месте ее, ни в окрестностях, добравшегося до ближайшего блокпоста и рассказавшего о том, что произошло. Он должен был бы так поступить как солдат, покинувший поле сражения, раненый или нет, а не исчезать в неизвестном направлении. Он не попал в плен, никто не требовал за Него выкупа. У Него дома были военные при погонах, задавали вопросы. Они задавали вопросы и кому-то из Его друзей, которые касались Его возможного местонахождения.

И вот Ему предстояло вернуться со всеми вытекающими из Его возвращения домой последствиями, включая дачу ответов на интересующие вояк вопросы об обстоятельствах Его исчезновения с поля боя. И чтобы вернуться достойно, Он должен был представить им нечто значительное, что перевешивало бы любые их сомнения.

-Но ты никому ничего не должен, - пытался убедить Его Демон, явившийся и обратившийся к Нему во сне, - Это они хотели, чтобы вновь стали одним целым.

-Таков принцип Системы: дать, чтобы потом отнять. Системе нужны ресурсы, которые превращаются в отработанный шлак. Но я Человек. Я никакой не ресурс, и уж тем более ни отработанный материал.

-Ты - мертвец, - напомнил Ему Демон, - Посмотри на свое тело. Сколько пуль прошло через него, пока мы с тобой сотрудничали, сколько осколков? Пока я с тобой, оно живо. Стоит ли оно твоего стремления что-либо доказать этой, так называемой, Системе?

На Его теле действительно не имелось ни одной раны, благодаря Демону, благодаря силе, пропускавшей вышеупомянутые Демоном пули и осколки снарядов сквозь плоть без какого-либо вреда для нее. Но правда заключалась в том, что эта сила была временной, о чем уже было сказано выше. Его же возвращение домой, к мирной жизни могло быть осуществимо только при наличии этой силы в Его теле и в дальнейшем. И таким образом Он смог бы доказать свое боевое прошлое только ценой собственной жизни.

-Я не предатель. Я не дезертир. Я не бежал с поля боя от страха быть убитым или стать никчемным инвалидом, за которым бы жопу подтирали. Я убил многих противников. И после этого я должен оправдываться за то, что не помахал ручкой, привлекая их внимание, мол, глядите-ка, вот он я, все еще с вами.

-Нет, не должен, - вновь настаивал Демон.

-В моих родителей, в моих родственников будут тыкать пальцем: воспитали дезертира. В мою мать, в моего отца. Они не при делах, понимаешь?

-Твоя ли это стезя в этом мире отнимать жизни у врагов? Смог бы ты сделать это без меня?

-С тобой ли, или нет, но иначе уже не будет. Я знаю, кто ты: подлинное мое естество, от которого я освободился на какое-то время. Но о котором мне напомнила Система, однажды приготовившая для меня условия снова стать самим собой.

-Не для одного лишь тебя, - поправил Демон, - Мы сделали все от нас зависящее, чтобы враг понял, что ему здесь не место. Мы внесли определенный вклад в общее дело, и можем разделить победу со всеми остальными, кто выстоял. Если же тебе так важно твое имя, за которое не было бы стыдно, и которое было бы Системе неподвластно, я могу предложить тебе иной путь. Очередной отдых после бурных на кровь событий. Пока, конечно, тебе вновь не помогут вспомнить о моем существовании.

-Так уже было когда-то, - понял Он.

Все так, и ЭТО бытие было не единственным для Его освобождения от Демона, жаждущего крови. Но какое по счету? Однозначно очередное. И каждый раз Он появлялся на свет на приволье, с самого своего рождения в новом физическом теле наслаждаясь безграничным небом, недостижимым солнцем, разноголосьем птиц, поющим высоко над головой ветром, даже гудящим мягко и освежающе воздухом. Он всегда целиком предавался окружающему приволью, пытаясь пронзить взглядом своих добрых глаз саму Бесконечность, порождающую каждое существующее во времени и пространстве бытие, пытаясь выйти за пределы ее, чтобы на миг познать то, что могло бы скрываться от любопытных взглядов. Он получал ни с чем несравнимое удовольствие вдыхать чистый свежий воздух приволья полной грудью, задерживать его внутри себя, стремясь выжать из него все до последней капли.

И еще Он отчетливо слышал этот неизменный звон колючей проволоки где-то неподалеку, от которой старался держаться подальше, предчувствуя нечто грубое по отношению к Нему, практически ничего не помня о своем действительном прошлом, в котором было полно насилия. Но из раза в раз память о Демоне возвращалась к Нему внутри периметра, огороженного колючей проволокой. Именно там находился некто (возможно, то была целая группа), чья воля возвращала Ему воспоминания, необходимые для Его стремления к ведению боевых действий. Естественно, угодных им.

Его тело всегда находили на поле сражения по окончании всех боевых действий и наступлении мира. Его тело находили ОБЯЗАТЕЛЬНО, оно не терялось среди множества безымянных тел, немалая часть которых просто не подлежала быть обнаруженной и уж тем более опознанной. Это все равно, как если бы Он приносил себя в жертву во имя свершения священного ритуала войны, ради которого и был вызван из какого-то ненадуманного и жуткого небытия, предусмотренного правилами Преисподней. Это тела Его воинов не подлежали второму захоронению, уже отправленные их родным и близким с дифирамбами, воспевающими их героизм и несломленный под натиском противника дух.

В этот раз Его тело было найдено в окружении множества бездыханных и изувеченных тел вражеских солдат где-то в полуразрушенном городке. Там была крошечная группка из пяти или шести человек, державшая оборону против превосходящих сил противника, стоявшая до последнего патрона. Все это были молодые ребята, понимавшие, что им не суждено было выстоять и продержаться до прихода подкрепления. Он же принял огонь врага на себя полностью. Бездыханное тело Его напоминало решето, пальцы Его не выпускали автомат, продолжали сжимать его уже после физической смерти. Глаза Его были распахнуты, полностью остекленевшие, но заключившие внутри самый настоящий огонь, такой же застывший, остановившийся во времени, и это было просто невероятное зрелище. Те, кому удалось обнаружить Его тело первыми, старались умолчать об этой невероятной детали, прекрасно понимая всю невозможность ее.

Еще большей невозможностью для них стала музыка, звучавшая над этим жутким местом. То был зацикленный марш, что Он слышал во сне, что он слышал с самого первого дня своего пребывания в казарме воинской части, в которую попал благодаря призыву на армейскую службу. Этот марш был слышен лишь в одном конкретном месте и только теми, кто обнаружил бездыханные тела солдат, в том числе и Его тело. Такое тоже нельзя было объяснить с точки зрения здравого смысла. Однако это было на самом деле, и об этом тоже постарались умолчать. Но только не перед близкими родственниками, получившими Его тело на руки для захоронения.

И вот Он вновь оказался где-то на приволье, где-то на зеленых лугах под облачным небом и ярким и теплым солнцем, наслаждаясь свежим прохладным воздухом от протекавшей рядом с домом чистой реки, так и манящей Его к себе окунуться с головой в компании таких же как и Он оголтелых сверстников. Он вновь не помнил Демона, затаившегося и погрузившегося в глубокий сон где-то на недостижимой глубине, недоступной для света, но полной жгучего и холодного огня в окружении нескончаемого боевого марша. Перед ним вновь и вновь разворачивались бесчисленные сражения, о которых он не помнил в силу отсутствия их в реальности, но которые захватывали его дух и заставляли его каменную и заросшую мхом, паутиной и пылью обитель, что была надежно окружена стальной колючей проволокой, резонировать в такт его глубокому и размеренному дыханию. Колючка так же звенела, то усиливая, то убавляя этот противный звук, тонущий, но придающий некий особый окрас дыханию целого океана огня, что вызывал вокруг Демона благостные для него образы бесконечных сражений.

В то же самое время Он видел собственные сны, насыщенные яркими сочными красками, бурными событиями, которые оставались настолько живыми, настолько родными, настолько реалистичными, что просто не хотелось открывать глаза поутру. Но всякий раз открывая глаза и вновь оказываясь в реальном мире, Он чувствовал себя невероятно свободным, как будто только-только покинувшим некий плен, в который, тем не менее, так хотелось вернуться ночью, чтобы потом, в реальном мире было что вспомнить и рассказать ребятам. И та неволя в Его детских и юношеских сновидениях не была заключена по периметру колючкой, которой Он так страшился в реальности, и ее просто не могло там быть, в отличие от привычного для Него мира.

И все же этот противный металлический звон звал Его. И, несмотря на свой страх и свои опасения оказаться по ту сторону колючей проволоки, Он будто слышал некий негласный зов, который был так мягок по отношению к Нему, так добр, так по-свойски.

-Рота, отбой!

Октябрь

Это началось в октябре: на экраны телевизоров пустили новый криминальный сериал с изобилием перестрелок, погонь, рукопашных боев, мгновенно собравший огромную аудиторию зрителей. И, кажется, такого ажиотажа не было со времен приключений Штирлица. В съемках сериала были задействованы сплошь никому не известные актеры молодые и старые, практически никого из знаменитостей, за плечами которых были достойные и знаменитые роли. Больше того, с первых кадров первого же эпизода становилось понятно, что каждая сцена как бы не отыграна с театральной точки зрения, но просто пережита без лишнего пафоса в словах и действиях персонажей, просто воспроизведена по памяти, и актерам лишь предстояло воплотить события на кинокамеру. Именно простота в поведении актеров, передающих эмоции и переживания персонажей, стала той изюминкой, которая позволила зрителям пройти историю, переданную в сюжете от начала до конца.

Но именно сюжет сериала стал той самой необычностью, которую, кажется, почувствовал каждый зритель, отделенный от событий сериала экраном телевизора. Больше того, никому не удалось пообщаться ни с одним из актеров, ни с одним из создателей сериала, все фамилии в титрах оказались вымышленными, поиски по Интернету выявили фальшивые несуществующие адреса и телефоны всех причастных к данной киноленте. Был ли это такой замысловатый, скрупулезно продуманный пиар-ход, или что-то такое в этом роде, черт его знает. Было впечатление, что образовалась уличная группа энтузиастов, поработала и так же спонтанно рассыпалась. Кто такие, откуда, как только одному богу, как говорится, известно. Смысл же сюжета можно попробовать понять на примере одного из зрителей, посмотревших фильм с начала и до самого конца. Потому что сериал был снят таким образом, что количество серий каждый зритель мог придумать самостоятельно. Этакая интерактивность, вряд ли возможная подобным образом, но произошедшая с начала показа сериала на массовом уровне в масштабах целого государства. Как такое возможно? Но вот оказалось, что возможно. Тем более что вон их сколько, киноделов, чьими похожими друг на друга произведениями сетка телевизионных эфиров забита донельзя.

Так получилось и в этот раз. Ведь те, кто выдал столь захватывающее кино, так же держались на отдалении от представлений тюрьме, о преступном быте, о рутинной работе сотрудников правоохранительной системы, насытив каждую серию тюремным жаргоном и некоторой блатной романтикой. Но это сработало невероятным образом, будто высшие силы задурили голову каждого зрителя. В том числе, Его.

И самым странным образом Он обнаружил себя по ту сторону экрана, там, в вымышленном киноделами мире с того момента, как начался фильм. Он обнаружил себя в тюремной камере в качестве новичка, только что переступившего ее порог со скатанным под мышкой матрасом. Он понял, что ясно и во всех подробностях помнил свою прежнюю привычную жизнь, никак не повлиявшую на Его появление в тесном помещении с колючей проволокой по периметру снаружи. Он хорошо понимал, что является вымышленным персонажем, что каким-то образом Его сознание, все Его естество оказалось в теле придуманного сценаристами физического образа. И еще Он понимал, что в это же самое время Он находился на диване перед телевизором, хотя в этот момент физическая реальность не имела никакого отношения к привычной для Него домашней обстановке. Сидя перед экраном телевизора, он наблюдал совершенно другого главного героя, сыгранного незнакомым Ему актером. Он чувствовал насыщенный физическими силами прилив, наполнивший каждую частицу Его крепкого сбитого тела, Он чувствовал мощный моральный дух, нахлынувший на него какой-то невообразимо огромной приливной волной, накрывший Его с головы до ног. В реальной жизни Он очень редко испытывал такое бодрое уверенное состояние. В реальной жизни при своей физической форме Он чувствовал себя жертвой, окруженной опасностями и врагами, готовыми проглотить Его без остатка в любой момент.

Теперь за Ним была немалая сила. Он чувствовал ее так, как будто это был некий материальный объект, доступный для осязания. Он был расслаблен, но в то же время оставался собранным, целостным, что ли. Наблюдая за реакцией людей, ютившихся в тесной тюремной камере, Он прекрасно знал, что Ему предстояло доказать им свое физическое превосходство, чего Он на самом деле хотел. Не просто хотел, но должен был сделать. Как-то интуитивно Он знал, что Его ждали в этой тесной тюремной камере. На самом деле, еще до заключения под стражу о преступнике все известно, кто и по какой статье. Но Ему было похуй.

Их было четверо, самым старшим из которых был подтянутый и жилистый сорокалетний Его сосед Толя Таджик, который был должен Ему какие-то несчастные пять тысяч почти два года. Именно он сейчас молотил языком больше всех, с ходу пытаясь морально задавить новичка. Последнее время у того нередко возникало жгучее стремление разбить Толе Таджику ебало именно за его пиздеж и нескончаемые завтраки, но в силу своего блядского сдержанного характера Он подавлял это желание как самый обычный предатель. Но вот именно сейчас, в тесной тюремной камере, Он мог и не должен был сдерживаться, и Толя Таджик встретил по ебальничку, можно сказать, от души. Он получил даже какое-то удовлетворение, размяв кулаки, и где-то про себя стремясь оставить шрамы на лице так давно опостылевшего ему пиздабола. И да, одним раскрошенным еблом Он бы удовлетворен не был, почти всегда спускавший на тормозах обиды и несправедливость в свой адрес. Почти потому, что как-то пару раз Он открывал рот, делая уместные замечания. И потом Он чувствовал себя неуютно, как если бы сам нанес бессмысленные оскорбления, подвергнув критике обдуманные действия оппонента. А сейчас была как раз такая ситуация, которая требовала нараставшего напряжения.

За пострадавшего от Его агрессии вступилась пара сокамерников, которых Он раскидал по углам камеры ударами с ноги как заправский представитель единоборств. Один из них, Андрюша, заебал своим нескончаемым ремонтом весь подъезд. Совсем хлюпик, готовый рассыпаться в прах при легком дуновении ветра, Андрюша, тем не менее, обладал вполне твердым, дерзким, даже упертым характером, отшивая и соседей, и вызываемых ими сотрудников МВД. Он так же поднимался к Андрюше с претензиями, тот даже дверь не открыл. Так что вполне логично, что Он желал наказать соседа сверху физически. Другой же вступившийся за Толю Таджика сокамерник был знаком Ему только визуально, не раз приходивший к первому с парой бутылок спиртного. Это был совсем молодой парень, вроде как недавно дембельнувшийся из армии.

Он ненадолго вывел из строя всех троих под молчаливое наблюдение старшего по камере, который был так же Ему знаком. То был Ефим владелец конторы, в которой Он отработал уже не один год, но с которым Он почти не общался за все это время. Он был старше Ефима всего на пару лет, если вообще не являлся владельцу организации, в которой работал, одногодкой. В камере Ефим обладал непререкаемым авторитетом: умел говорить, умел драться, умел думать и рассуждать. И некая незримая сила предостерегала Его от любых попыток пошатнуть это влияние Ефима на сокамерников, будто нечто твердое упиралось в Него, своеобразное твердое поле вокруг Ефима, державшее всех остальных на расстоянии и заставлявшее слушать и исполнять его волю.

Никто из всех четверых в камере не имел отношения к прежнему их миру, оставаясь во власти воспоминаний, придуманных сценаристами, если вообще возможных. По большей части, то были обычные статисты, не имеющие особой важности для сюжета, чьей задачей было познакомить зрителя с главными персонажами. Такими как Он и Ефим, в киношной вселенной занимавшийся совсем иными делами, полностью связанными с криминалом. И нельзя сказать, что Он был искренне удивлен столь внезапным и необычным для Него наполнением предложенного зрителям сериала, вроде бы стандартного из множества подобных на ТВ сериалов про бандитов и ментов. И нельзя сказать, что Он был удивлен известием от того же Толи Таджика о том, что тот увидел себя самого в роли главного персонажа, раскидавшего по тюремной камере, в том числе, и Его. На Его же вопрос, мол, кто был смотрящим по хате, Толя Таджик назвал имя одного из своих корешей, которого давно не видел, но с которым страсть как хотел пообщаться. И так было со всеми, кто начал просмотр данного кино, и все разговоры были только об этом. Кому-то главный герой приходился сыном, кому-то мужем, братом, сватом, седьмой водой на киселе. Все оказались, как говорится, при делах, соединенные между собой связующими нитями, приведшими людей, в конечном итоге, в одно место, обозначенное на экране телевизора.

Первые несколько серий (можно сказать, весь первый сезон) были посвящены главному герою, оказавшемуся правильным четким пацанчиком с особым чувством справедливости, логично угодившем на зону по итогам своей активной деятельности. Он набирался мудрости по понятиям, знакомился с влиятельными в заключении людьми (и все это были известные Ему люди, которых он уважал, и которых справедливо должен был опасаться), пропитывался блатными жаргоном и поведением, переживал тяготы своего пребывания в заключении. И вот эта атмосфера Его как-то затягивала. И не одного лишь только Его. С учетом отличия данного сериала с условным названием Система (поскольку подлинное название должно было донести и доносило смысл всего происходящего на экране телевизора) от прочих изделий киноделов на подобную тематику атмосфера как-то что-то перестраивала внутри тех, кто начал просмотр его, аккуратно подогнанного в эфирную сетку для как можно большего количества зрителей. Не один лишь Он, проснувшись поутру после лицезрения пилотной серии неожиданного сериала вчера вечером, испытал чувство некое несвободы. Не один лишь Он, проснувшись поутру, на миг подумал о том, что пребывает в реальном тюремном заключении и сон его оборван не естественным образом, а по команде надзирателя. На долю мгновенья Он обнаружил себя в тесной камере, лежачим на нарах, которые, впрочем, незамедлительно испарились после Его обескураженного и всполошенного взгляда, окинувшего комнату спальни. Лишь во рту оставался какой-то кисло солоноватый привкус, даже не крови, но самого настоящего металла.

А еще Он слышал этот противный тонкий звон, что, казалось, заполонил все вокруг, даже стремился к самому солнцу. И будто невозможно было избавиться от него, как если бы этот звон издавался изнутри Его головы, изнутри всего Его тела. Однако Он мог различить источник этого всеобъемлющего противного звука, едва заметно пробивавшийся сквозь пространство, сквозь сам воздух, будто вшитый в него, но уже доступный для обнаружения. Тонкая колючая проволока, как бы служившая каркасом воздуха, которым Он дышал каждый день и час своего существования в этом мире. Она должна была блестеть даже вне солнечного света, и блестела на самом деле, и именно этот блеск ее и наполнял Его голову противным тонким звоном. Невозможно было увидеть колючую проволоку в этих прорехах в воздухе до того момента, как на экранах телевизоров не начался показ Системы, самым фантастическим образом, захватившей умы и внимание всех ее зрителей. Прорех в воздухе, сквозь которые Он наблюдал колючку, тянущуюся по городским улицам и ввысь к солнцу, было крайне мало, да и блеск металла не обладал такой яркостью, чтобы затмить, казалось бы, солнечный свет.

Но так было только поначалу. Ведь Он посмотрел лишь первую серию, как и все остальные не только в одном лишь Его городе. Он понимал, что все только начиналось, даже кисло соленый привкус во рту Его пока что оставался слегка ощутимым, и металл только начал проникать в Его легкие. Однако Его бодрила та же феня, льющаяся с экрана телевизора по задумке авторов фильма. Все эти жаргонные словечки и выражения, высказываемые персонажами с какой-то борзотой, быкованием, качанием прав. Его бодрило движение всех этих ненастоящих арестантов, в поведении которых было вложено сценаристами минимум пафоса, но больше реальности. Его бодрил мордобой, при котором четкая позиция участников конфликта приобретала свойства просто какой-то непокорной стали, невозможной быть сломленной. Другими словами, про себя Он восхищался дерзостью, напористостью, наглостью всех тех, кто окружал Его как главного киноперсонажа, будто Он хотел быть похожим на него, попавшего на зону к тем, которые могли ответить за свои слова и действия, и те, которые давно напрашивались на справедливое возмездие.

Сценаристами не была предусмотрена матерщина (а может, и была предусмотрена, кто его теперь разберет), но брань, перемешанная с блатным жаргоном, лилась целым потоком. И эта брань ласкала Ему слух, как будто в реальной жизни ее стоило выдумать.

И Он слышал грязную брань, перемешанную с тюремными выражениями, из детских уст в реальности. Он слышал целые цитаты из уст восхищенной перипетиями сериала юной аудитории, несмотря на жесткие ограничения по возрасту, указанные создателями Системы. И где-нибудь в той же Европе такие ограничения возымели бы должный эффект. Но это где-нибудь в Европе, где-нибудь в Америке, где не похуй на подрастающее поколение (такое же распиздяйское, по правде сказать). Где-нибудь в Европе подобное кино вряд ли бы вообще пустили на ТВ, хотя там Он никогда еще не был. Система была наполнена криминалом и чернухой, демонстрируя сцены насилия как с физическими увечьями, так и с летальным исходом, по Его личным ощущениям снятые с какой-то особой жестокостью. С каким-то особым смакованием анатомических подробностей, таких как, например, брызги крови, летящие во все стороны из изувеченных частей тела жертвы, и тепло которых Он чувствовал на своем лице, а запах свежей крови сам собой норовил проникнуть как можно глубже в Его легкие. В подростковом возрасте подобные эффекты ощущаются достаточно остро, правда, не в Его случае, когда вместо уличного воспитания Он получал опеку матери с отцом и бабки с дедом.

Нет, улица играла, конечно, немалую роль в Его жизни в тот период времени, но не ту, которую должна была. Он и в армию-то не пошел, благодаря этой родительской опеке со всеми ее возможностями оградить ребенка от большого количества опасностей вне домашних стен. Тем не менее, атмосфера улицы, все-таки, коснулась и накрыла Его однажды, заставив перестроить Его взгляды на окружающий мир. Только уж как-то СЛИШКОМ Он оказался погребен под толщами этой сметающей все на своем пути волны. Оттого, наверное, Ему удалось разглядеть множество туго натянутых нитей колючей проволоки, скрывающейся в воздухе в качестве его прочного основания.

А уже проснувшись утром после вечернего просмотра второй серии, Он действительно обнаружил себя в камере, один в один повторявшей тюремную неволю в кино. Он без проблем мог выйти из нее, заменившей стены Его квартиры, но сохранившей ее габариты и планировку. Этакая однокомнатная тюремная хата с голыми стенами вместо привычных светлых обоев и стальными решетками на всех до единого окнах. Подобная метаморфоза произошла и в квартирах всех Его соседей, которых Он знал, и с которыми пообщался после начала показа Системы. Снаружи Его девятиэтажка вроде не претерпела никаких визуальных изменений (пока что), как, впрочем, и другие жилые многоэтажные здания, вообще здания и сооружения. Однако Он чувствовал и понимал, что город начинал меняться. А возможно, город был уже изменен, но обнаружить происходившую трансформацию возможно было только при помощи просмотра нового сериала, захватившего людское внимание. Он наблюдал нити колючей проволоки, тянувшейся вдоль городских улиц. Он не пожалел времени добраться до городских окраин, чтобы обнаружить, в конечном счете, всю туже колючую проволоку, тянущуюся прямо из воздуха в качестве строгой прямой границы огромного периметра, внутри которого находился целый город. Периметр можно было вроде как свободно пересечь в обе стороны, не чувствуя воздействие ограничивающего металла физически, будто то был фантом.

И фантом не мог, а самое главное, не должен был стать явью. Однако с той стороны периметра город излучал серый свет, огороженный колючей проволокой в несколько рядов. Всякий раз выбираясь за пределы города до начала Системы, Он не наблюдал никакой колючки, оставаясь зрителем других дешевых криминальных сериалов, которых было полно по ТВ, и Он, вдруг, пришел к мысли, что такой продукции на ТВ было не просто полно, а дохуя. Он мог по памяти назвать самые запоминающиеся и яркие из них, собравшие в свое время немалую аудиторию, в число которой входил и Он сам. Он вдруг пришел к мысли, что криминальная тематика составляла бОльшую часть Его киношных вкусов. Братва, разборки между бандитами, конфронтация бандитов с ментами, выяснения отношений среди самих ментов, криминальные авторитеты, решавшие проблемы и споры едва ли не одним щелчком пальцев с ухмылкой на своих лицах, все та же феня по понятиям. Какие, нахуй, тупые комедии, сопли и слезы бездумных драм, еще более дебильная фантастика со злобными аморфными существа из космоса? Откровенная хуита и шняга, к которым Он относился с презрением. Сплошь поебень, лишенная духа улицы, не способная научить ничему полезному, не способная передать атмосферу реальной жизни, со всеми ее проблемами.

Нет, Он еще не почувствовал себя каким-то зэком, статус которого пыталась внушить Ему Система. Ну и что, что Он видел колючую проволоку вдоль улиц, очертившую четкие границы периметра, через которые можно выходить за пределы города, и там все было просто идеально. Ну и что, что Его собственный дом обрел признаки тюремной камеры, все же, все то, что было Ему необходимо для существования и обслуживания своих потребностей (стиральная машинка, ванная с душем, унитаз, микроволновка, холодильник, телевизор, ПК с выходом в Интернет), никуда не делось из реального мира. Все было на месте. Ну просто такой визуальный эффект был применен создателями сериала, чтобы передать необходимую зрителям атмосферу. Необычно, да, и самое главное, круто. Мир давно погрузился в эру высоких технологий. А, впрочем, Его почти не интересовали детали всех этих метаморфоз, начавшихся не только Ним одним. И если он и был и удивлен, и впечатлен всеми визуальными изменениями, привнесенными Системой в жизнь в Его городе, то совсем недолго. Будто Он давно ждал чего-то подобного, наблюдая развлекательную криминальщину по ТВ каждый день. Хотя на самом деле, Система, наконец-то позволила Ему в полной мере ощутить себя этаким крутым пацанчиком, слова и деяния которого имели немаловажное значение в городе.

На экране телевизора Он бил ебальники как в тюрьме, так и на выходе из нее спустя несколько лет, прописанных для главного героя сценаристами. Он приобрел серьезный статус благодаря своему упертому характеру, стерпев и моральные и физические страдания. Он был удовлетворен тем, кем стал, не чувствуя за собой никаких хвостов, которые могли бы пошатнуть Его положение на воле.

А на воле Его окружали все прежние Ему в реальности лица. Как бандиты, так и представители правоохранительных органов всех их Он знал поименно. Например, киношный преступный авторитет Сева Быков по кличке Бык в реальности был одним из ВИП покупателей, с которым работала организация, в которой Он работал, и которому иногда самолично доставлял товар. Внешне Сева Быков больше походил на бандита родом из девяностых годов двадцатого века. В конторе поговаривали, что на руках Севы действительно была кровь, а. впрочем, то были лишь разговоры, ничем не подкрепленные, которых, между прочим, Быков знал. Знал, и никак не реагировал.

Или же Валя Седой Стоматолог, в свободное от больничных дел время занимавшийся ремонтом легковых автомобилей, к которому частенько обращались ребятки с криминальными прошлым и настоящим. Отец его Александр Петрович лет пять назад до начала показа Системы купил себе миксер (бетономешалку), ожидаемо оказавшийся востребованным. Валя возвел свой дом прямо напротив дома отца, ничуть не уступавший ни по площади, ни по солидности. Его автосервис располагался прямо в гараже рядом с домом. Где-то в начале прошлого года между отцом и сыном возник серьезный конфликт из-за денег, затянувшийся на несколько месяцев, и разрешенный благодаря вмешательству одними из тех, кому Валя Стоматолог чинил дорогую машину, и кто остался доволен результатом. Конфликт удалось уладить, однако с того момента отношения между младшим и старшим Седыми оставались немного прохладными.

По сценарию же Системы оба они, а так же Сева Быков, являлись серьезными бандитами, у каждого из которых были свои люди в подчинении. И каждый из них норовил поднасрать Ему, по сюжету фильма носившему лишь прозвище Кот. Лишь раз, в самом начале он назвал свое имя, представившись обитателям тюремной хаты, и только лишь имя и прозвище. Со временем Кот вырос в Котяру, так теперь обращались к главному герою все прочие ключевые персонажи. И в основном, то были либо откровенные враги, либо не считавшие себя его друзьями представители преступного сообщества. Но все же нельзя было оставлять Котяру в полном одиночестве, чтобы логичный финал противостояния Его с конкурентами, жаждавшими его крови и удержания награбленного и наворованного, не наступил где-то в начале первой серии второго сезона, за воротами тюрьмы, где Его ожидали люди Ефима. Не друзья, но те, у кого были схожие с Ним интересы в наведении порядка в городе. Тот же Ефим, и еще сотрудники МВД, которые взаимодействовали с Котярой, коих было совсем немного, и к самому финалу Системы не осталось совсем.

Где-то глубоко внутри Он чувствовал удовольствие увидеть среди союзников Котяры в ментовских погонах Саню Логиста, косячившего почти каждый раз при формировании маршрутов для водителей в Его организации, но вообще доброго и позитивного по своей натуре парня, в нужный момент готового подорвать любое уныние, возникавшее во время рабочего процесса. Такой человек БЫЛ НУЖЕН конторе для поддержания морального духа, и на все ошибки Сани коллектив и руководство закрывало глаза, тем более что они не были смертельными. Сценарий Системы определил Саню Логиста на должность невероятно жесткого принципиального опера, о котором можно было бы снять отдельный сериал.

Где-то глубоко внутри Он чувствовал удовольствие увидеть среди союзников Котяры Серегу Савельева, с которым не переставал общаться на протяжении десятка лет, и с которым продолжал калымить при каждом удобном случае. Серега отлично соображал и в электрике, и в сантехнике, умел и побелить и проштукатурить, и использовал максимум своих умений в отделке собственной трехкомнатной квартиры, заработанной опять же собственными способностями в строительстве, позволившими ему обрести хорошие и нужные связи. Система представила Серегу сообразительным и харизматичным участковым, прошедшим, при этом, горячую точку. Ему отрадно было наблюдать за пересечением сюжетных линий Котяры и участкового, чьи интересы совпадали, и оба могли представить друг другу полезную информацию.

По ходу развития сюжета Ефим и сотоварищи продвинули Котяру до уровня смотрящего за городом, представляя зрителям новых и куда более влиятельных персонажей, с которыми тот должен был иметь дела. Разумеется, речь шла о крупных деньгах и больших интересах, за которые необходимо было драться и проливать кровь. И чем дальше Система приближалась к развязке, тем жестче становились события, постепенно наполнявшиеся погонями, перестрелками, драками, все больше захватывая зрительское внимание и желание усидеть до самого конца, чтобы узнать, чем дело кончится.

Среди таких серьезных ребят был, например, начальник всей городской ментовки, преследовавший свои личные финансовые интересы, и по уши погрязший в коррупции. Для Него роль продажного генерала исполнил Черепанов Валерий Петрович действующий на момент показа сериала в Его городе начальник городского управления МВД, которого Он видел в новостях местного телевидения. Черепанов давал интервью, и по одному лишь мясистому лицу его и крошечным глазкам можно было сразу сделать вывод о явной нечистоплотности этого человека. Он же не раз слышал о самых настоящих хоромах Черепанова в два этажа за пределами города стоимостью то ли в пятнадцать, то ли в двадцать миллионов рублей, в которых проходили гулянки с участием самого губернатора. В народе Черепанова прозвали Пауком, в чьи сети легко могли попасться и попадались самые разные люди, у которых имелись большие деньги. Котяра ловко лавировал в своих делах с генералом в ментовских погонах, несмотря на все попытки последнего достать смотрящего и закрыть его чуть ли не на пожизненный срок. Занимательным в этих фортелях был эпизод с взяткой, которую Котяра предлагал городской администрации за решение важного строительного вопроса, и в самый ответственный момент в чемодане с деньгами обнаружились презервативы, посадившие на жопы сотрудников МВД, нагрянувших в приемную мэра города с целью задержания смотрящего с поличным.

Роль мэра города в фильме досталась еще одному давнему Его знакомому Мише Севостьянову, которого Он за глаза называл Воронежом (потому что хуй догонишь) за слабость Миши к скорости на дороге, удалить которую не могла ни одна дорожная колдоебина. Миша даже как-то попал в аварию по этой причине, влетев на скорости передним колесом своего любимого Мерседеса в ямку на асфальте, из-за которой колесо просто вырвало к ебени матери, отчего автомобиль дважды перевернулся. Миша провел в больнице полтора месяца, и еще какое-то время дома на диване, что ничуть не переменило его тягу к грубому и резвому поведению на дороге. И вроде полтинник мужику стукнул, и было что терять, поскольку у Миши было свое прибыльное дело, на развитие которого было потрачено много денег и нервов (там даже криминалом попахивало), да и с мозгами вроде было все в порядке. Оставалась, правда, жопа с торчащим из нее шилом, требовавшая приключений. Да и почему нет? Миша откровенно наслаждался холостяцкой жизнью, стремясь взять от нее максимум, греб под себя и откровенно был этим доволен. Никаких обязательств, никаких долгов, ни жены, ни детей. Просто до пизды. Миша по праву называл себя хозяином своей жизни, и Он Мише однозначно завидовал.

В роли градоначальника Миша смотрелся, как говорится, в тему. В реальности на этом поле Миша еще не играл, и одним своим внешним прилизанным видом, в строгом костюме с галстуком, и начищенных туфельках он отлично вписывался в общую атмосферу, представленную сценаристами Системы. В общении с Котярой Миша вел себя вполне раскованно, по-хозяйски, будто наивно не понимая статус и возможности своего оппонента, хотя на самом деле это было не так. В сценах общения с Котярой наглядным образом зрителям было представлено взаимодействие между двумя управляющими городом криминального и законно избранного народом. Так называемое подлинное лицо двоевластия.

И на самом деле Он хотел быть подлинным хозяином города. Тем, по воле которого в городе решались бы все проблемы, а не официальным болванчиком, над которым стояли люди из Москвы, чьи указки следовало тому следовало выполнять, и по факту занимавшимся имитацией кипучей деятельности. На самом деле Он хотел власти, наблюдая полнейшее пиздоблядство, творившееся на каждом углу, начиная от бардака с общественным транспортом, до элементарной неспособности городских властей убирать мусор.

Но даже Система не могла (да, наверное, и не должна была) перевести Котяру из статуса смотрящего на должность официального представителя власти, к которой у Него со временем выработалось четкое обоснованное неприятие. Все просто: задача чиновников открыто грабить или аккуратно и по-тихому пиздить, ибо добро пожаловать в эру капитализма. Хотя, по правде сказать, условия не имеют значения. Что капитализм, что социализм, что матриархат с патриархатом, что анархия, похуй: грабеж и воровство существуют при любом режиме. Просто потому, что режим существует, неважно в какой форме, включая власть толпы. Просто потому, что есть сама возможность грабить и пиздить. Разница лишь в масштабах, и ради них режимы и разделяются на более и менее строгие.

Он не завидовал этим так называемым чиновникам. Так называемым потому, что давно определил им место даже не на нарах, а у стенки. Получив полноту власти в свои руки, Он непременно бы разделался с каждым из них своими собственными руками как с вором и грабителем, от преступных деяний которого страдали люди. Как знать, быть может, та тюрьма, которая открылась Его глазам во время трансляции Системы, и становилась все более ощутимой в реальности не только лишь одному Ему, хотя поговорить на эту тему Ему было не с кем, могла стать теми самыми необходимыми для Его идей и желаний навести тот порядок, которого Он хотел, условиями, которых больше не могло бы повториться. Он уже наблюдал полосатые робы самых разных фасонов и расцветок на окружающих Его людях. Будь то улица, будь то общественный транспорт, будь то магазины или кафе, вообще места общественного пользования. Повсюду были заключенные, даже на нем были все те же полосатые тряпки, продававшиеся в любой торговой точке соответствующего назначения.

На ком робы не было, так это на сотрудниках правоохранительных органов. Что ППС, что ДПС были облачены в свою стандартную униформу представителей власти, как и должно было быть в пределах, огороженных колючей проволокой. Все оттого, что Он мог с легкостью различить либо нож, либо заточку, либо пистолет, либо пакетик с наркотой, припрятанные в чьем-то кармане или в дамской сумочке, просвечивающиеся сквозь полосатые робы всех этих рубашек, брюк, платьев, пальто и шуб. А уж сколько запрещенки находилось в салонах автомобилей, припрятанной в бардачках и багажниках, или под водительским креслом, и вовсе можно было промолчать.

Как-то незаметно и легко Система вооружила людей. Как-то незаметно и легко, а самое главное быстро, всего за считанные дни своего шествия по экранам телевизоров, Система настроила людей друг против друга. И казалось, что Системе удалось добиться того эффекта, который, возможно, ожидался от всех прочих похожих на нее киношных шедевров. Ближе к концу сериала, где-то в районе новогодних празднеств, Он наблюдал самый настоящий концентрационный лагерь, настоящую тюрьму, огороженный множеством слоев колючей проволоки периметр с блуждающими внутри заключенными, готовыми наброситься друг на друга по любому поводу, да вообще без причины, под воздействием как наркотиков, так и спиртного, доступного едва ли не на каждом углу, и снующих между ними представителей власти в погонах, только ждущих команды заломать, задавить, растерзать подобно стае диких и голодных зверей. Они, ведь, тоже видели (или изо всех сил старались разглядеть) всякую страсть, припрятанную в карманах или в салонах автомобилей. И страх быть атакованным в любой момент, из любой подворотни, из-за любого угла был сильнее веры в закон и правосудие, даже в обычную людскую порядочность, каждого из них. И Он чувствовал этот страх.

О, да, этот страх был повсюду. Страх постепенно накапливался внутри все так же постепенно появлявшегося вокруг города периметра, огороженного колючкой. Будто из ниоткуда, но уверенно распространяясь по всей территории, страх захватывал все вокруг, казалось, заменяя собой сам воздух, чтобы проникнуть в людскую кровь. Чтобы задурманить мозги, чтобы предстать во всей своей возможной красе, о которой люди могли лишь прежде догадываться (и вроде прошло не так много времени с той поры).

Система заставила кого-то расправиться с недоброжелателями в реальности, и Он слышал о нескольких подобных случаях. А кто-то почувствовал себя настоящим героем, борцом за справедливость, или же воспринял события на экране телевизора в качестве руководства к действиям, занявшись бесчинством ради собственного обогащения. И в первую очередь это касалось молодежи. Система увеличила количество преступлений как на улицах, так и в домах людей. Ну как в домах, в зарешеченных камерах. Он чувствовал их холод издалека, оставаясь внутри своей собственной, надежно запираемой Им самим изнутри. Он ждал нежданных гостей, желавших пустить Ему кровь, про себя перебирая в уме всех, кого мог вспомнить, которым перешел дорогу. Сколько хотело припомнить Ему обиду? И в первую очередь Его волновал Толя Таджик, который был должен Ему денег. Этот находился совсем рядом. За какой-то пятак пойти на мокруху? Да за рваные кроссовки глотки друг другу рвут, за косой взгляд, за то, что вообще дышишь, за бесплатно, лишь бы тебя не было на этом гниющем свете. Хуярят будь здоров, грохнут, и не спросят.

Ну просто потому, что возможно в принципе. Просто потому, что так показывают по телевизору, превращая смертоубийство в захватывающее шоу, каждую новую серию которого смотрят и ждут продолжения, ждут добавки. Даже целые телеканалы посвящены подобной тематике, образованные (либо проплаченные) лицами, в этом разбирающимися. Криминал самый дешевый и доступный наполнитель для киноделов, желающих по-быстрому нашинковать капусты как можно больше. Тем паче, что кровь так востребована уставшей после работы массой. Кредиты, семья, за десяток лет заебавшая до чертей, с которой нет-нет, да и пробивает желание покончить раз и навсегда, духота невозможности вырваться за пределы правил, обыденность, рутина и говнооднообразие, диктат свинорылых пидоров в правительстве, завинчивающих гайки все туже и туже ради собственной выгоды как еще можно сбросить этот все копящийся за один только день груз, если не лицезрением крови врага?

Но то враг на экране телевизора в исполнении какого-нибудь актера, намеренно вызывающего у зрителя негативные эмоции (нередко переходящие в восхищение), устранение которого продвигает сюжет, приближая действие к развязке, пусть даже нелогичной, но тогда несущей некий смысл всего представленного ранее действа. Другое дело, когда враг (или недруг, который подобен ноющей занозе) знаком тебе лично, представляет определенную часть твоей собственной жизни, которая лишь тяготит, лишает тебя необходимого комфорта. И, кажется, что нужен лишь толчок, позволяющий переступить черту дозволенности, нечто, что могло бы дать оправдание такому шагу, мол, так было нужно, мол, так в кино было, точно такие же обстоятельства. Мол, герой поступил точно так же, значит и я смогу, мол, у меня тоже сил хватит и совершить злодеяние, и держать за содеянное ответ. Мол, есть на кого равняться, научившего меня как надо сделать.

Насмотревшись на действо Системы, проникнувшись ее духом, приняв условия сценария и особенностей съемок и эффектов, Он так же носил с собой в кармане оружие, специально приобретенную на случай самозащиты финку, опасавшийся за свое здоровье, даже не столько за свою жизнь. Бывают, ведь, такие ранения, в сравнении с которыми смерть представляется лучшим вариантом. Он должен был бить так, чтобы наверняка, и чтобы нападавший не мучился, ибо, все-таки, человек, даже несмотря на его намерения совершить в отношении кого-то нечто мерзопакостное, и чтобы меньше вопросов, ибо пострадавший, но живой это свидетель. Он был уверен в том, что у Него хватит смелости пустить оружие в ход, неплохо знавший свой характер, материал, из которого состояли Его яйца (и однозначно это была не сталь), и возможности инстинкта самосохранения, напрочь отшибающего возможность здраво соображать. Там все на чистой механике: либо вступаешь в схватку, либо уебываешь, чтобы пятки сверкали. И несмотря на напускную храбрость, второй исход был для Него более вероятен. Завалить кого-то в реальной жизни, пусть даже в условиях самообороны, когда реальная угроза пасть жертвой, это нихуя. Не так просто как может показаться на первый взгляд. Он-то, повторимся, себя знал. Не до конца, естественно потому, что пока что Он не попадал в такие экстремальные условия, но достаточно, чтобы понимать все нюансы и тонкости, при которых бежать для Него было проще.

Как было сказано выше, Он давно хотел ввалить крепких пиздов за просроченный денежный долг, набить ебальник Толе Таджику в качестве назидания, чтобы вовремя возвращал взятое на время чужое. Но зная себя, Он понимал, что это было лишь Его стремление, что очередной завтрак окажется для него предпочтительней, и оставаться терпилоидом по жизни для Него намного безопаснее статуса такого неебаться охуенного правдоруба. Он уже получил некоторое моральное удовлетворение, опиздюлив своего давнего должника на экране телевизора в самом начале Системы.

Так же поменялось теперь, когда Он чувствовал, что финка в кармане подает Ему сигналы некоей уверенности за пределами входной двери в Его тюремную камеру? И просто удивительно, что Его еще не остановил ни один наряд ППС для примитивной проверки личности.

Лишь бы опасение не переросло в слабость поддаться соблазну. И это Он так же хорошо ощущал всем своим сознанием. Последние годы Он наблюдал тенденцию нетерпимости людей по отношению друг к другу. Взять хотя бы всеобщее молчание в салоне маршрутки, когда мобильные телефоны заменили живое общение, а живое общение свелось либо к паре общих фраз, либо выражению недовольства и несдержанному раздражению, и любое сказанное вслух слово доставляло неудобство. Спустя просмотр Системы Он чувствовал напряжение, излучаемое людьми, собравшимися в одной точке и погруженными каждый в свои мысли, отчего всеобщее молчание только усугубляло этот давящий на Него эффект. С какой-то остротой наблюдавший оружие под осенне-зимними робами, Он был готов к самой настоящей резне, способной вспыхнуть вот-вот от одного лишь неосторожного движения или звука. Благодаря Системе люди, среди толпы которых Он находился, знали друг друга, и наверняка таили про себя за содеянное друг с другом по сценарию фильма. Это все равно, что два геймера, сразившиеся друг с другом в игре по сетке, а потом выясняющие отношения в реальной жизни.

Все эти Бандитские Петербурги, Менты. Улицы разбитых фонарей, Глухари, Ментовские войны, Невские и прочая подобная развлекательная грязь (да, по факту грязь), которой Он насмотрелся с избытком просто потому, что там борзота, махач, разборки с мочиловом, учиняемые взрослыми детишками, не наигравшимися в детстве в войнушку, где Он сам никогда не принимал участия, можно было с уверенностью назвать, своего рода, репетицией неизбежной Системы. И когда Система увидела-таки свет, Он оказался куда более подготовлен к ней в сравнении с большинством, зараженным зернами ненависти друг к другу, даже между самыми близкими друг другу людьми, даже по отношению к родным матери с отцом, что уж говорить о друзьях или о кровных братьях с сестрами. Он не сомневался в том, что большинству было недоступно визуально увидеть колючую проволоку, тянущуюся вдоль городских улиц, обвивающую дома, благодаря Системе ставшими лагерными бараками (и даже слово человейник казалось слишком мягким для каждого подобного здания). Большинству были нужны только лишь средства, повод-то оно давно получило. И единственное, что могло бы большинство сдерживать, так это надзиратели, целая куча надзирателей, чуть ли не бесчисленное их количество с расширенными для них полномочиями, с хорошими зарплатами, с обостренным самолюбием, наконец, при котором любое слово могло бы показаться им жгучим оскорблением. Наряду с актерами, артистами, спортсменами надзиратели входили в это почетное число, в элиту, неустанно прославляемую вот как раз в кино.

Но это где-то в Америке представители правопорядка могут пользоваться в народе уважением, и профессия сотрудника американской полиции это почет и ответственность потому, что менталитет, воспитанный с самого первого дня существования и следования четким прописанным правилам (не будем углубляться в подробности). В Нем же, как и в большинстве, которому Он принадлежал, текла кровь тех, кто был рожден, скажем так, на воле, за пределами любых возможных периметров, обозначенных колючкой. Это стремление к воле до сих пор не смогли выбить, ни чужая им искусственная религия, навязанная огнем и мечом и истребившая немалую часть тех, кто понимал смысл ее навязывания, ни многовековое рабство под присмотром все тех же чужаков, поочередно объявлявших себя правителями и хозяевами целого народа не его же земле, ни физическое истребление, учиняемое кровожадными врагами извне. Да, все так, Его народ уже очень долгое время стоял кому-то костью в горле. И вот теперь, на протяжении нескольких последних лет, Его народ изо дня в день пичкали вот этим дешевым (и нет такого слова, которое было бы точным сравнением) про убийства, грабежи, искалеченные жизни, будто намеренно пытаясь вбить в головы людей, что чернуха это нормально, что чернуха это в крови, в генах, и что надзиратели просто необходимы для наблюдения и контроля с самого рождения в этом мире. И Система сделала то, к чему готовили Его народ при помощи подобного киношного шлака.

Ему было больно видеть эти робы, под которыми таилось как оружие, так и что-то другое, не менее гадкое и превращающее человека в Нечто. Ему было больно чувствовать это молчание, наполненное взаимной ненавистью и затаенными обидами на откровенные мелочи и пустяки, возведенными благодаря Системе до вселенского уровня. Он понимал, что у Него не оказывалось таких сил, чтобы остановить это, чтобы убедить большинство в фальшивости колючей проволоки по периметру города. Все оттого, что колючая проволока была попросту недоступна для глаз большинства.

И все, что Ему оставалось, просто наблюдать и восхищаться происходящими на экране событиями, прописанными сценарием Системы, которые, все-таки, представляли для Него интерес, наполненные экшном. Ведь постепенно дело близилось к развязке, и противостояние Котяры и градоначальника обострялось и требовало логичного финала. И данный финал мог быть только один, поскольку Котяра, все же, являлся криминальной личностью, чьи руки были в крови по локоть, несмотря на его попытки разрешать споры и конфликты дипломатично и аккуратно. И в то же время за спиной продажного мэра города стояла система, представленная и так называемой законной властью, и правоохранительными органами, с которыми даже в кино вряд ли кто в трезвом уме хотел иметь дело, учитывая свое преступное прошлое, или же собственные слабости. Котяра должен был уйти со сцены. И вопрос оставался лишь в том, каким именно образом он должен был это сделать.

Ближе к финалу сериала Ему пришла в голову мысль о наличии на просторах Интернета форума или даже нескольких форумов поклонников Системы. Подобные сообщества просто не могли не образоваться, учитывая своеобразную специфику данного кино. Там ДОЛЖНЫ были быть такие же как и Он, могущие распознать и колючую проволоку вдоль улиц, и тюремные робы, и запрещенку, спрятанную под ними.

Он действительно нашел форум, даже не один, образованный вне популярных социальных сетей, в некоторых из которых Он был зарегистрирован, но в которых после этого почти не появлялся. Он посетил и пролистал каждый из таких форумов, посвященных нашумевшей Системе, с некоторым и кратковременным изумлением узнав о полной неизвестности, касающейся как создателей, так и актеров, работавших над сериалом. Никому не известные имена и фамилии, подавляющее количество которых оказалось вымыслом, о чем уже было сказано выше. Там же, на форумах, были истории о тех, кто проникся действом, представленным по сценарию Системы, разобравшись реально отмудохав и отправив на больничную койку своего приятеля/родственника/подругу за то, что получил от него/нее пиздюлей в кино. Подобных историй было немало.

Но так же Он обнаружил несколько историй, повествующих о том, что что-то произошло с их сознанием, из-за чего они воочию наблюдали колючую проволоку вдоль улиц, тюремные стены в собственном доме, и тюремные робы на окружающих их людях и оружие под такой их одеждой. Он не поленился и не постеснялся зарегистрироваться сразу на каждом из таких форумов и изложить свою историю. И Ему даже ответили, посоветовав как-нибудь приспособиться к этим временным неудобствам, могущим закончиться по окончании сериала в середине декабря. В конце концов, это были необычные ощущения, передаваемые через перешедшее в цифру телевидение, которому подвергнулось некоторое количество человек. Впрочем, в подобных объяснениях не указывалась причина наличия в актерском составе людей, каждый из которых был подобран для каждого зрителя индивидуально.

Тем не менее, Он воспринял эти советы, похожие друг на друга как две капли воды, вполне адекватно, даже хладнокровно. А про себя обнадеживающе. Впрочем, даже после окончания Системы никто не гарантировал Ему прежней неприкосновенности, о чем не раз упоминалось на форумах в сообщениях пользователей друг другу. Никто из них не говорил о том, что носит в своих собственных карманах что-либо похожее на холодное, травматическое, или огнестрельное оружие с постоянно повышенным вниманием по сторонам в поисках возможных источников угроз и будучи готовым (или готовой) биться смертным боем за собственные здоровье и даже жизнь. Однако Он чувствовал себя на месте каждого из этих людей, буквально был на их месте.

Он тоже не стал заикаться о специально приобретенной финке, которую до сего момента так ни разу не пустил в ход, и чувствовал, что вряд ли пустит в ход и в дальнейшем.

Все-таки, в Его жизни присутствовал некий ангел-хранитель, оберегавший Его от опасностей и каких-то действий и даже намерений их совершения, тормозивший Его стремления сделать что-то этакое, на что Он прежде способен не был даже в экстремальных или нестандартных условиях, таких как, например, Система. Сначала в образе сайтов в сети Интернет, где были люди со схожими с Его ощущениями, а чуть позже, уже в первых числах декабря, за несколько серий до финала Системы, в образе невысокого крупного участкового с глубокими глазами и строгим лицом, неожиданно объявившегося на пороге Его квартиры. Это, кажется, действительно был ангел-хранитель в своем физическом обличье, Его ангел-хранитель. Он никогда не видел участкового в лицо прежде, хотя знал того по фамилии Звонарев Александр Александрович. Не видел просто потому, что не давал повода, а на дела соседей Ему было как-то похуй. За исключением, конечно, Толи Таджика, которому Он занял денег.

-Вы посещали несколько сайтов, - и участковый выудил из своей папки и не замедлил продемонстрировать Ему распечатки Его сообщений, оставленных на форумах недавно.

-Я что-то нарушил? только спросил Он, пробежав глазами знакомые Ему тексты.

Ему не было смысла отпираться, и еще Он был удивлен оперативностью, с которой сработали правоохранительные органы. Лучше бы они так рецидивистов ловили.

-Да нет, - участковый позволил Ему забрать распечатки в собственное распоряжение, - Я только хочу Вам сказать кое-что, - он обратился к Нему по имени, - Почти все эти сайты, за исключением одного-двух, фуфло, придуманы для выявления таких как Вы. Больше того, Система придумана и приведена в действие для выявления таких как Вы. Это я знаю совершенно точно. Все подробности мне, конечно, не ясны, я не буду от Вас этого скрывать, но то, что демонстрируют по телевизору последние два месяца, имеет вполне определенную цель. Чисто по-человечески скажу, что я так же наблюдаю колючую проволоку, оградившую по периметру весь город, тянущуюся вдоль каждой улицы, разделяющую город на сектора. Я вижу на людях робу вместо одежды, я вижу всякую херню у людей в карманах. На то направлен весь расчет Не надо посещать никакие форумы. Это мой Вам совет и обычная человеческая просьба. Скоро все это закончится, но Вы о себе уже заявили. Удалит свой профиль со всех сайтов, которые Вы посетили, и на которых зарегистрировались. На всякий случай, запишите номер моего телефона, если, вдруг, что случится

-Я опасаюсь за свое здоровье, - попытался пожаловаться Он.

-Ничего дурного с Вами не случится, - заверил Его участковый, и в этот момент Он почувствовал некое защитное поле вокруг себя, нечто такое, что визуально невозможно было определить, но что определенно присутствовало на самом деле и стало доступно для Него именно сейчас, - Если, конечно, Вы сами не нагородите всякой херни.

И Он, вдруг, пришел к мысли (или же это она вспыхнула в его мозгу, зажженная участковым, который был моложе Его лет на десять), что Ему говорили не об одной лишь Системе. Он, вдруг, понял, что КАЖДОЕ подобное ей кино преследовало еще одну цель помимо элементарной коммерции, допущенное на телеэкраны в масштабах целой страны. Преступная кодла, самая настоящая мафия правила бал на протяжении трех десятков лет под присмотром такой же мафии, место которой только у стенки по приговору народного суда. Пропаганда насилия, внушение людям их принадлежности самой настоящей зоне, огороженной колючей проволокой, пока что без вышек с часовыми, до которых уже рукой подать вот оно, то самое, чего так не хватало врагам Его народа. Постоянные войны, бесчисленные нападения со стороны ничего им не дали. И вот враг сменил тактику, устроив агрессию изнутри руками своих против друг друга. Неустанное культивирование шкурнических интересов, ради которых грызня между собой норма, и как следствие навязывание самого настоящего концентрационного лагеря с огромным количеством надзирателей, в глазах которых КАЖДЫЙ преступник, готовый совершить акт насилия против ближнего своего в любой момент времени. А под шумок всеобщего разделения и непоколебимого властвования тотальное разграбление и направленный геноцид и вырождение целого народа. То, чего на протяжении сотен лет добивались чужаки, пришедшие на эти богатые ресурсами земли.

Он был в курсе плана Алана Даллеса, впервые опубликованного в романе Вечный зов, в котором четко говорилось об уничтожении самого непокорного из всех народов с подробным описанием сего процесса. Но хоть это было частью литературного романа, кто знает, откуда Анатолий Иванов почерпнул данный фрагмент, который при тщательном анализе отлично претворялся в реальности в Его времени.

-Вас вполне могут попытаться спровоцировать, чтобы Вы дали повод признать Вас неприемлемым для сложившихся норм в обществе, - мягко пояснил участковый, а потом добавил, - Чтобы закрыть Вас на долгий срок, если, вдруг, я непонятно выражаюсь. Есть такие тюрьмы, о которых мало кто знает. Тюрьмы для тех, кто недоволен, кто понимает реальное положение дел и при этом не пытается быть невидимкой. Вся ирония в том, что для таких всегда остаются лазейки, позволяющие свободно дышать при самых тяжких условиях существования для бестолкового большинства. И здесь самое главное, не позволить перекрыть эти лазейки неразумными поступками. Я говорю Вам об этом потому, что понимаю, что Вы человек не глупый. Но хоть не глупый, однако не имеющий должного опыта. Я хочу помочь Вам пройти через это испытание. Поэтому повторяю: не надо делать опрометчивых поступков

Он понимал, что был не единственным, к кому участковый приходил с целью подобных если не предупреждений, то нравоучений. Еще Его посетила мысль о догадке участкового о приобретенной Им финке на случай какого-нибудь нападения, которую Он вряд ли бы использовал на самом деле, только в собственном воображении. Его как будто обухом по голове ударили, как будто только после визита участкового Он понял, что, по факту хранил и носил с собой холодное оружие, которым не пользовался даже для нарезки хлеба или огурцов с помидорами во время приготовления салата. Там были только Его отпечатки пальцев, и в случае утери нечаянной финки с последующим ее применением в качестве оружия могло так получиться, что ему грозил срок. А проебать такой предмет как финка Он мог где угодно и когда угодно. Была ли это паранойя? Да чем бы это ни было, Он чувствовал, что что-то сверхъестественное (ангел ли хранитель, собственная ли интуиция, сомнения) указывало Ему избавиться от этого серьезного предмета, которым (и Он понимал это со всей ясностью хладнокровия) не собирался воспользоваться на самом деле даже в экстремальных для себя условиях, и который приобрел в порыве эмоций. И избавиться от финки Он должен был наверняка, чтобы не было возможности даже случайного обнаружения.

Он выбросил финку в речку, через которую были построены пешеходные и автомобильные мосты в разных частях города. Он сделал это ночью, рассчитывая на наименьшее количество свидетелей, которые могли бы что-то видеть, указав на Него. Предварительно Он стер с рукояти ее все отпечатки. И вроде Он должен был успокоиться, будто после совершения чего-то мерзкого и избавления от улик, однако ж, нихуя.

Потому что одного только избавления от финки было недостаточно. Интуиция подсказывала Ему, что Он должен, нет, Ему было суждено досмотреть Систему до самого конца, до самых финальных титров. Просто из-за того, чтобы знать, какую участь сценаристы уготовили главному герою в Его обличье.

А чего там гадать? Участь бандита и уголовника, на счету которого не одна жизнь всего одна. И не имеет значения, что жизни принадлежат таким же уголовникам и ублюдкам, погрязшим в чернухе по уши. Это раньше когда-то вор должен сидеть в тюрьме, и на смену беспринципным и железобетонным Жегловым пришли Саши Беловы из Бригады и Максимки Тихомировы из Невского криминальные авторитеты и смотрящие по городу, втоптав в грязь образ милиционера, сделав его похлеще вышеуказанных бандитов (например, Володя Яковлев из Полицейского с Рублевки). Просто потому, что идеология сменилась, сделав из людей (так и хочется сказать сброд) самых настоящих хищников, ненавидящих друг друга, когда на горизонте маячат деньги и жалкое подобие власти. И похуй, что не все такие; бандиты-то у кормушки никуда не деваются, истребляя всех тех, кто уже только думает о том, чтобы попытаться что-то исправить. Реалии таковы, что ни один бандит палец о палец не ударит ради кого-то кроме себя любимого, вопреки попыткам киноделов обелить этот образ. Деточкин только в кино. И то в иную, отличную от капитализма, эпоху.

Он не должен был питать каких-то надежд или иллюзий по поводу Котяры - по сути своей, преступника, и про себя надеяться на благосклонность сценаристов, возжелавших, как Сашу Белого, спасти его в самом финале фильма, пересадив бандита в другой автомобиль, чтобы затем расправиться с убийцами его друзей. Этот сценарный ход уже был отработан. Однако Котяру позиционировали как некоего героя, борющегося с несправедливостью более эффективными методами, нежели тюремные сроки, при которых подлецов и негодяев еще и кормят за народные деньги. Основным соперником Котяры сделали продажного мэра, действия и поведение которого должны были вызвать у зрителей негативные эмоции, прямо-таки отвращение, стремление заставить его ответить за все свои темные делишки. И Котяра исполнял роль этакого палача, переиграв градоначальника на этом криминальном поле. Только для справедливого возмездия ему пришлось заплатить собственной жизнью, пожертвовать собой, что вышибло слезу у определенного числа зрителей.

Он же воспринял такой исход как дурное предзнаменование. Котяра умирал, Он умирал. Сценаристы хотели, чтобы Он наблюдал собственную смерть как единственный исход в борьбе с продажностью и безжалостностью существующего порядка. Потому что на место одного продажного уничтоженного чиновника непременно придет другой, скорее всего, еще более жадный, которого, конечно же, приструнят, указав его место. Точно так же произойдет с неформальной должностью смотрящего, и место Котяры займет другой бандит. Никаких победителей, поскольку существующий порядок только в головах. Всегда в головах.

Но Ему было не по себе. Будто Он предчувствовал нечто, что должно было отразиться на Нем в реальности после смерти Котяры.

На следующее утро после окончания сериала, все, что было с Ним, внезапно прекратилось: пропали видения тюремного антуража в Его квартире, пропали видения колючей проволоки, пропали видения тюремной робы на окружающих Его людях, пропала всякая запрещенка под их одеждой. Будто ничего и не происходило до этого, будто не было никакой Системы на экранах телевизоров. Он проснулся и понял, что будто очнулся после какого-то сна, не в силах провести четкую границу между сном и реальностью. Но при всей охуенности, когда все хорошо, все как надо, как положено, как было прежде, когда все вернулось в норму, на круги своя, Он чувствовал тревогу. Предчувствие чего-то нехорошего не отпускало Его с момента пробуждения. Он все помнил, и окончание сериала не означало, что все, что было с ним, выбросится из воспоминаний вместе с прежними пропавшими ощущениями. Он прекрасно понимал, что у него не было никаких галлюцинаций, изучив все возможные форумы, которые Он посетил. Он очень хорошо помнил предупреждение участкового о крайне возможной провокации, целью которой была Его свобода. Просто потому, что у Него была реакция некоего неприятия, выраженная в наблюдении тюремного лагеря вокруг себя в реальности, которой Он посмел поделиться с кем-то еще.

И еще Его грызли смутные сомнения по поводу Его же решения избавиться от финки как от возможной улики. Сомнения назойливо требовали позвонить по номеру, оставленному Ему участковым, хотя у Него не было ничего в голове, что могло бы стать веской причиной вызвать того к Нему домой.

-Я вполне понимаю Ваше состояние, - судя по голосу, улыбнулся участковый после того, как Он сказал ему все как на духу, выразив опасение за свое здоровье после смерти главного персонажа в фильме, - Выйдете на свежий воздух, пройдитесь по улице, чтобы привести голову в порядок. Сейчас Вы слегка не в себе.

Его спокойный голос и дружелюбный тон сделали свое дело, вселив в Него желаемую уверенность и вроде бы уняв прежнее чувство тревоги. На улице выпал первый с начала декабря снег, похолодало до минусовой температуры, но за окном вовсю сияло солнце. И вот Он оделся, намереваясь выйти на улицу, чтобы освежить голову. И в этот момент в дверь его квартиры раздался неожиданный звонок. Первой Его реакцией стала сжатая рукой дверная ручка и намерение толкнуть дверь вперед. Но что-то Его остановило в последний момент. Глянув в глазок, Он увидел своего соседа должника.

-Деньги принес? на всякий случай спросил Он, не торопясь, однако, отворить дверь, и силясь про себя побороть желание дойти до кухни и взять на всякий случай ножик.

-Да, сосед, сколько можно-то? Не хочу в Новый год с долгами. Давай, отворяй, время не ждет.

Что-то вновь остановило Его схватиться за оружие. Будто кто-то другой оказался на Его месте, знающий развитие событий наперед и потому совершающий действия только лишь во благо себе, исходя из своих способностей предвидения. И Он не мог контролировать его действия, какие бы опасения не владели Им. Он даже почувствовал себя вне собственного тела, оставив тому некую автоматику. Такое уже было с Ним пару раз точно, когда каждое действие Его на рабочем месте совершалось им с какой-то идеальной точностью и расчетом. Тогда, вновь обретя прежний контроль над собой, Он смог прочувствовать собственную конвейерность. Когда собственное сознание уступает место только заученным движениям, и из головы реально пропадает абсолютно все, и кажется, что даже физическая боль неощутима.

Толя Таджик набросился на Него в первую же секунду после того как Он открыл дверь. Он не успел даже закрыться от агрессивно настроенного соседа руками, не успел даже отпихнуть того от себя. Движения Толи Таджика оказались каким-то молниеносными, и это в кино Ему удалось вырубить первого одним крепким ударом. В реальности же Он получил удар ножом первым резким движением своего оппонента. Боль была обжигающе сильной, и Он схватился за рану на животе, в одно мгновенье потеряв ориентацию в пространстве. Однако напавший на Него сосед намеревался разделаться с Ним до конца, ударив Его ножом еще раз в грудь. В этот раз земля ушла и Него из-под ног, а вокруг все побелело. Вторая рана оказалась безболезненной, но в долю секунды практический отнявшей все Его силы. Тем не менее, Он все еще оставался в сознании, а вошедший в какое-то животное состояние Толя Таджик намеревался сделать еще один удар. И тогда в Его прихожей возник участковый Звонарев Сергей Александрович, внезапно накинувшийся на нападавшего со спины, выхвативший из рук его орудие преступления, резво и уверенно скрутивший преступника, практически растерянного от такого неожиданного поворота событий.

На самом деле Он потерял сознание после куда более обжигающего второго ранения, едва не прикончившего Его на месте, и не видел вторжения участкового, в последний момент прервавшего расправу ополоумевшего соседа над Ним.

В забытье, представленном Ему болью, Он оказался будто где-то за пределами колючей проволоки, все там же, на полу в прихожей, заляпанной Его собственной кровью. Он лежал, оставаясь в твердом уме и в здравой памяти без возможности пошевелиться, но в то же время понимал, что стал бездыханном телом, получив смертельное ранение. Однако у Него не было и никакого желания пошевелиться, чтобы доказать свою собственную жизнеспособность. Совершив свое злодейство, Толя Таджик покинул место преступления, закрыв за собой дверь. Она оказалась не заперта на ключ, и было достаточно снаружи просто опустить дверную ручку вниз, чтобы открыть ее. Однако, если бы кто и проходил рядом снаружи, вряд ли бы он или она догадались это сделать, чтобы узнать, все ли в порядке у их соседа, чтобы узнать, что дверь вообще не заперта, и по ту ее сторону находится человек, нуждавшийся в медицинской помощи. Он лежал в тишине, совсем не давящей на Него, даже наоборот, как-то приятно воздействующей на Его зрительное и слуховое восприятие домашних стен. Ему не слышны были звуки снаружи, лишь белый шум окружал Его, казалось, поглощая Его всего и ВТО же время поддерживая Его где-то на поверхности. Но там, в окружении тишины, передаваемой белым шумом, Он ясно слышал тонкий писк, звон, источник которого находился внутри стен, пола и потолка в Его квартире. Звон металла, пребывающего в состоянии покоя и прочности.

Но вот до Него донеслась какая-то возня прямо за дверью в Дом. В следующую секунду дверь в Его квартиру открылась, вошло несколько человек в штатском, совсем не удивленных обнаружением Его на полу, залитого кровью, глядящего на них раскрытыми глазами, неспособными даже моргать. Гостей в Его доме было трое или четверо. Кто-то склонился над Ним, чтобы сделать фотографии Его тела, кто-то шастал по комнатам, кто-то обыскивал Его одежду, обнаружив несколько банкнот и монет, ключи от дома, какие-то бумажки. Они обыскивали и Его и Его дом, и вроде бы не могли найти того, что хотели. Вроде бы. Потому что в какой-то момент они достали из холодильника что-то из съестного, что Он приготовил и оставил, чтобы не прокисло. Оставшаяся в кастрюле еда, по их замечаниям, имела какой-то одним им понятный специфический запах, который привлек их внимание.

Он и раньше чувствовал неприятный запах от того, чем привык питаться. То был запах какой-то псины, особо исходящий от сосисок с колбасой, остававшийся на столовых приборах, а в последнее время источаемый другими продуктами питания.

Гости в штатском, а по факту, сотрудники МВД или еще кто-то с подобными полномочиями, говорили о Нем в нелицеприятном для Него свете. Хотя по смыслу их общения Он не был ни в чем виноват за исключением своих сообщений на форумах, посвященных Системе. С их слов, еда в Его кастрюле повлияла на Его же сознание, как повлияла на сознание всех других подобных Ему людей. Он понимал, что гости в Его доме питались как-то иначе, ели и пили что-то особенное, чего Он не мог видеть на прилавках супермаркетов или гастрономов. Они называли Его добровольцем, даже не по имени, которое было им наверняка известно. Никто из них не смотрел ни одной серии из прошедшей совсем недавно Системы. Не смотрел, и не советовал делать этого своим родным и близким.

Вот прибыли санитары для того, чтобы переложить Его с пола на носилки, затем накрыли Его белой простыней и понесли в труповозку. Он чувствовал тряску во время движения автомобиля по улицам, слышал разговоры внутри машины, и среди голосов отчетливо различал голос участкового, обращенный к Нему, пробивавшийся сквозь плотное окружение все того же белого шума, ограждавшего прочие сторонние звуки и голова.

-Не вздумай отбросить коньки, - требовал от Него участковый, чей голос не просто пробивался через эту приятную оболочку, внутри которой было так расслабляющее, - Слышишь меня, ? Ты должен жить. Ты должен быть назло Системе, назло им всем. Ты должен быть просто потому, что для них ты никто, и о тебе никто не вспомнит. Ты должен быть потому, что они добиваются совершенно противоположного результата. Ты должен быть потому, что есть такие как ты. Кино это кино, понял? Мудак, который тебя пырнул, надолго сядет, я обещаю. Давай, держись.

Оболочка белого шума постепенно сжималась, становилась все плотнее, все туже, представляя Ему все больше неги, все больше безразличия, все больше независимости. Он видел пятно света, пробивавшееся сквозь черную бездну, образованную плотной простыней, а на деле через плотно закрытые веки глаз, которые слишком не хотелось открывать, чтобы не утратить связи с визуальным эффектом, обретавшим все больше очарования и притягательности перед Его вниманием. Он пытался протянуть руку вперед с целью коснуться все более четкого в черноте пятна, внутри которого что-то происходило. И стоило лишь коснуться этой необычности пальцами, пусть даже на короткий миг, пусть едва ощутимо, но этого прикосновения было достаточно, чтобы оказаться вне окружения белого шума.

Однако Он не мог этого сделать. Он чувствовал как сжимается и все давит окружающая всего Его приятная оболочка. Он чувствовал ее и понимал, что это сжатие не имело пределов. Он чувствовал как не мог пронзить ее рукой и дотянуться до белого пятна. Все больше наполнявшегося тонким звоном прочного металла. А если бы Он и дотянулся, то испытал бы новую боль, вряд ли сравнимую с физическими страданиями, но не менее, а то и более острую и тяжелую

И вот Он, наконец-то, открыл глаза и обнаружил себя на больничной койке. В голове Его царила темная бездонная пустота, в центре которой зияло яркое пятно света, и внутри его сохранились все последние Его воспоминания, связанные с нападением на Него должника соседа Толи Таджика. Вновь и вновь воспроизводилась хронология последних минут, в ходе которых Толя бил и бил Его ножом.

-Это из-за денег, которые он тебе должен, - рассказывал Ему участковый, пришедший узнать о Его здоровье и морально поддержать, - Сумма-то копеечная: несчастный пятак, с которым два раза в магазин сходить. Он говорит, что не может дать четких объяснений своей агрессии против тебя. Говорит, что все получилось спонтанно. Он накрутил себе немалый срок, а в случае летального исхода сидеть бы ему еще дольше. Не работает, ведет антисоциальный образ жизни. Зачем ему свобода?

-Нет ничего важнее свободы, - сказал Он в ответ слабым голосом, - Таков посыл Системы, потому у нее такой своеобразный актерский состав. Поэтому такие эффекты: колючая проволока, тюремные робы и камеры, и все остальное.

-Ты хочешь, чтобы этот урод продолжал ходить по улицам? Или чтобы он пришел к тебе еще раз?

-Судите его, если так нужно, - только заявил Он.

Несмотря на свое раздражение, участковый прекрасно Его понял, чтобы пытаться продолжать говорить с ним на эту тему.

И там, на суде, заняв место потерпевшего, способный самостоятельно передвигаться, благодаря опеке врачей и родственников, Он смотрел в глаза своего обидчика, мать которого приходила к Нему в больницу с просьбой простить ее нерадивого сына. Но все дело в том, что Он не держал на Толю Таджика зла за содеянное, за то, что тот пытался зарезать Его как какую-то свинью, чтобы долг не отдавать. В клетке подсудимого, как бы, возможно, не хотелось кому-либо в зале суда, включая Его самого, находился человек. Вольно рожденный, живой, мыслящий. Но прошедший через испытания Системы, и не выдержавший их. Когда-то он сделал выбор в пользу того образа жизни, которого придерживался много лет. Но, тем не менее, он оставался человеком, хоть и зависимым от своего образа жизни. Может быть, Он и должен был бояться за свою жизнь, бояться от того, что тюрьма наверняка озлобит Толю Таджика, что его дружки могли попытаться довершить начатое им нападение и завалить, наконец, того, кому Толя даже на скамье подсудимых оставался должен денег.

Он не держал на Толю зла не из-за страха. Между ними, в принципе, было не так уж и много различий. Оба из плоти и крови, оба пребывали внутри реальной системы, на время ставшей киношной проекцией (или же наоборот), у обоих были обязанности, и совсем мало прав.

Просто в какой-то момент Ему позволено было на миг вывернуться и сделать глоток свежего воздуха. И Он не мог и не должен был позволить себе злорадствовать. Яркое пятно неприятных воспоминаний и не думало никуда исчезать из Его сознания.

Ноябрь

Поводом для появления оперативников в Его доме стали угрозы физической расправы над сотрудниками организации, в которую Он сам же и позвонил. На Его удивление представители МВД сработали просто молниеносно, всего за три-четыре часа после совершения Его звонка приперев Его к стенке записью Его же телефонного разговора. Ему не имело смысла отпираться, спустя каких-то полчаса он уже оказался в ОВД по Северному району города. Он был вынужден совершить этот звонок, так Он объяснял следователю. И до второй половины ноября текущего года Он не мог припомнить ни одной подобной выходки. Просто потому, что повода не было. Он вообще не привык кому-либо угрожать физической расправой, тем более таким способом, как пуля в башку. До поры до времени, пока Он не начал замечать некоторые изменения в своей прежней уравновешенности, казавшейся Ему незыблемой и непоколебимой. По большей части, они происходили из-за недопонимания Им людей, с которыми Он контактировал в силу своей рабочей деятельности. Последнее время Ему все чаще встречались какие-то аборигены, для которых наорать, отхуесосить, оскорбить, иногда пусть в ход кулаки было делом привычным, даже будничным, даже непреодолимой зависимостью, жизненно важной необходимостью, без которой просто край. Все это Он и рассказывал следователю, желая просто выговориться.

На Его не менее неожиданное в сравнении в быстротой оперов по его вычислению и задержанию удивление следователь, который оказался моложе Его на полтора десятка лет, немало пропустивший из Его пояснений на бумаге, предложил идею взять Ему некоторую паузу в Его привычном суетном существовании. Оно явно тяготило Его, отразившись на Его, в общем-то, молодом лице, множеством ненужных морщин.

-Ты же понимаешь, что это система? напрямую задал вопрос следователь, и продолжил, внимательно Его рассматривая, - Я предлагаю тебе выйти за ее пределы на какое-то время. И самое важное заключается в том, что за тобой остается выбор. Поверь, я могу тебе это устроить. Прямо сейчас, всего одним телефонным звонком. Либо ты можешь реально оказаться в тюрьме. И я ясно вижу, что ты вряд ли оттуда вернешься.

-Дурка, что ли? обреченно улыбнулся Он.

-Это уже решать тебе, - без тени улыбки ответил следователь и потянулся за мобильным телефоном.

Через пятнадцать минут, в течение которых Он в сопровождении следователя сходил в туалет, чтобы набрать в стакан воды из-за сильной сухости во рту и в горле, в кабинет вошли два медика пожилой мужчина и женщина лет тридцати. Женщина поинтересовалась Его самочувствием, Он пожаловался на сильную сушь, не отпускавшую Его после обильного питья. После этого они сопроводили Его в ожидавшую снаружи здания ОВД карету скорой помощи. Он не собирался пытаться дать деру, покорно подчинившись требованиям медиков и следователя отправиться в психушку.

Но спустя какого-то продолжительного следования в салоне медицинского автомобиля, Он прибыл совсем в другое место, что стало для него полной неожиданностью, впрочем, быстро сошедшей на нет в силу Его сформировавшегося мировоззрения, при котором надолго удивляться чему-либо Он разучился. Его вывезли за пределы городской черты, где располагалось крошечное поселение, состоявшее всего из пяти-шести жилых кирпичных домов рядом друг с другом, из крыш которых торчали печные трубы. Миновав пост охраны со шлагбаумом, машина остановилась возле каменного строения, стоявшего на отдалении от жилых домов. Его проводили внутрь строения, представив Его двум женщинам, так же одетым по гражданке, уже ожидавшим Его за столом со стопкой бумаг. На одной из женщин был белый медицинский халат, она была старше Его по возрасту. Вторая, моложе в годах, с очками на носу, одетая по гражданке, сидела с ней рядом. Именно ей врачиха, доставившая Его сюда, передала ей папку с записями следователя под Его диктовку.

-Сразу Вам говорю, что здесь не диспансер, - с полуулыбкой на лице разъясняла Ему женщина в белом халате за столом после того, как Он назвал е свое имя, - Делать уколы психотропных препаратов здесь Вам никто не будет. Так что Вы такого натворили, что привело Вас сюда?

-Позвонил с угрозами, - сказал Он правду больше по причине того, что не привык врать, а не потому, что все было изложено на бумаге.

-Зачем же так радикально? позволила себе улыбнуться женщина в очках, вроде бы сосредоточившаяся на изучении материалов дела, - Сейчас такое время, когда каждое слово имеет значение.

-Начальников дюже много, послать некого: куда ни глянь - сплошь неженки, - честно отвечал Он, - Не привыкли, чтобы челядь рот раскрывала. Наверное, потому, что я не умею как они - гладить по шерстке, чтобы пустить пыль в глаза. Говорю, что думаю.

Женщина в очках подняла голову, чтобы посмотреть на Него, видимо, уколотая Его замечанием.

-Это плохо, - отметила она.

-Мне нечего бояться за свои слова, - заявил Он, как бы не замечая ее и водя взглядом по стенам помещения, - Если я не прав, жду обоснований.

-Язык мой враг мой, - только сказала женщина в очках и вновь склонилась над писаниной следователя.

-И как часто Вы грозите физической расправой? в свою очередь спросила врачиха.

-До этого случая ни разу такого не было. На юга могу послать, да. Сами же сказали, время такое, когда каждое слово имеет значение.

-На юга? уже с улыбкой переспросила врачиха.

-На йух, - не постеснялся расшифровать Он, отчетливо проговорив каждую букву.

И это пояснение не могло позабавить ни одну, ни вторую женщин, переглянувшихся между собой. Он же почувствовал себя неким хозяином положения, раскрепощенный, несмотря на всю серьезность обстоятельств, в которых находился. Обе женщины нравились ему чисто внешне, были Ему по душе. Которая была в очках, наверняка имела отношение к ментам, а к ним, однако, Он не испытывал ни должного уважения, ни симпатии. Однако природа есть природа, и поневоле Ему пришлось отметить привлекательность женщины, дополнительно подчеркнутую ее очками.

-Я расскажу о том, что Вам предложили взамен уголовного дела, - предупредила врачиха, придав лицу более-менее строгий вид, - Не думаю, что Вы отпетый уголовник, готовый кинуться на первого встречного с оружием в руках. Я не вижу в Вас такового. Тем не менее у Вас есть определенные эмоциональные проблемы. Нет, не серьезные, обычный эмоциональный срыв, вызванный определенными обстоятельствами. Чтобы Вы знали, мы тесно сотрудничаем с психо-неврологическим диспансером, нередко отправляя туда тех, кто попадает сюда. Чаще всего, они не задерживаются здесь больше суток. И их участь видна у них на лицах. Это люди, сломанные или задавленные условиями, либо выбранными ими самими, либо навязанными им системой.

-Следователь говорил мне о системе, - кивнул Он, явно заинтересованный новым упоминанием этого слова, смысл которого очень хорошо понимал.

-Я знаю, - вдруг заметила врачиха, - Вы здесь именно по этой причине. Я скажу Вам больше: я могу позволить Вам прямо сейчас покинуть это место и попытаться вернуться обратно в Ваш дом. Но сразу предупреждаю город не примет Вас назад. А если и примет, то не сразу. Вы ясно выразили свое отношение к нему кругом сплошные начальники и т. д.. Можно так сказать, город предоставляет Вам шанс почувствовать себя его неотъемлемой частью.

Хоть это и звучало довольно неожиданно (как-то неестественно, фантастично, что ли) здесь и сейчас, Он понимал, даже чувствовал всем своим естеством, что никто не собирался Его, как говорится, разводить. Втирать, вешать Ему лапшу на уши. Он понимал, что с Ним говорили откровенно, сделав выводы из Его отношения к происходящему. Его понимали, понимали все Его недовольство и возмущение, накопленное за много лет Его пребывания в городе, наученного лжи и гадюшничеству, приученного не верить, но так и не впитавшего это самое гадюшничество в кровь, в свое восприятие, в свое сознание, четко разделяющее социум на паразитов и, если можно так сказать, доноров, к числу которых Он по факту и относился. Он стремился не быть должником. И не деньги имели для Него первостепенное значение. У Него было много теплых отношений, которыми Он старался дорожить, даже больше, заложником которых Он хотел оставаться по доброй воле. Он чувствовал себя нужным кому-то. Пусть одиночка по жизни, избегающий брачных уз и семейных ценностей. У Него была работа, где Его услуги были востребованы. И Он хотел и ждал открытости в ответ. И Он получал ту открытость, которой хотел. Но то было совсем чуть-чуть, и этого Ему не хватало для полноценного ощущения себя среди людей.

-Вы знаете, а я хочу в этом убедиться прямо сейчас, - потребовал Он.

Ему не препятствовали. Вот в помещение, где Он находился, прибыла пара крепких ребят в черной униформе охраны. В сопровождении женщины в очках Его посадили в белый Солярис. Через десять минут поездки по федеральной трассе вся четверка остановилась у самой окраины городской черты. Дорога в этом месте разделялась на объездную магистраль и шоссе, ведущее в микрорайон. Именно здесь Он смог воочию наблюдать десяток слоев туго натянутой стальной колючей проволоки, физически преграждавшей Ему путь в город. Колючка тянулась вдаль по внутреннему краю объездной дороги, полной фур, будто плотная, практически твердая от натяжения пленка, надежно преграждавшая Ему доступ на территорию города. Не имевшая ничего похожего на ворота, колючая проволока напоминала Ему односторонний загон, который Он покинул, получается, по собственной воле, но куда не мог вернуться. Никто не мешал Ему прикоснуться к звенящему металлу колючки, через который свободно проскакивали автомобили, будто ставшие призраками, и утратившие прежние физические свойства.

Нельзя сказать, чтобы Он был насмерть шокирован тем, что вдруг обнаружил. Да, Он был удивлен, Он был сильно впечатлен. Но, однако, Он понимал причины того, что обнаружил, причины колючей проволоки, материально не пропускавшей Его на улицы города. А ведь там было все, чем Он дорожил, там было все, что имело для него значение. И речь здесь не о родных и близких, не о друзьях и знакомых, не о тех, кому Он был важен и кто обязательно переполошится по поводу Его внезапного исчезновения. Там оставались вещи, которые Он хранил дома, да элементарная информация на том же жестком диске Его ПК или ноутбука. Много чего важного для Него хранилось и в памяти Его сотового телефона, оказавшегося в руках после Его неразумного (а впрочем, есть ли смысл оправдываться) звонка сотрудников МВД, который вряд ли ему вернут, если это улика. Или же взять Его немаленькую привязанность к Интернету, при помощи которого Он общался с самыми разными людьми, включая женщин. Он по уши погряз в системе, позволяющей Ему жить и как-никак развлекаться, работать, зарабатывать деньги на собственное существование, на, сука, хлеб с маслом. Все, что он должен был делать в ответ, не задавать системе вопросов по поводу того, что Его не устраивало, но воспринималось окружающими Его людьми как должное.

Он коснулся духа системы, ее нутра, состоящего из денег и возможности с их помощью рулить и командовать. Опять же, ради содержания ее, на протяжении тысячелетий внушавшей людям ее необходимость.

-Как такое возможно? поспешил Он задать вопросы, вернувшись в салон автомобиля.

-Все дело в Вас, - пожала плечами женщина в очках, - Вы обвили Ваш родной город колючей проволокой, ставшей теперь для Вас глухой стеной. Поэтому существует такое отделение как наше, предлагающее таким как Вы вернуться к их привычному образу жизни. Как видите, система вполне может обойтись без Вас. Это Вы зависите от нее в то время как она забирает в свое пользование часть Вашего существа.

-И как долго я буду оставаться, - Он долго не мог подобрать нужного слова для обозначения своего нового местонахождения.

-Пока до Вас не дойдет понимание Вашего участия в системе, - тем не менее поняла Его женщина в очках, - Мы не занимаемся превращением человека в овощ бесконечными уколами и пичканьем таблеток как того требует та же система, устраняющая любой выход из-под контроля. Вы можете ее ненавидеть, Вы можете ей не доверять, а можете всецело на нее надеяться, но Вам трудно без нее.

-Я просто хочу, чтобы система работала мне во благо, чтобы меня никто, извините, на наебывал и не разводил как лоха последнего. Я хочу видеть закон и порядок в моем городе. Чтобы меня, в конце концов, не считали быдлом, на херу которого можно в рай въехать. Потому что все, что система предлагает мне, направлено на мою от нее зависимость, и больше ничего.

-Понимаю Ваше негодование, - улыбнулась женщина в очках, - Именно поэтому речь не идет ни об уголовном деле, в котором Вы главное действующее лицо, ни о психушке, куда Вы вполне могли бы загреметь на два-три месяца и выйти оттуда заторможенным и восстанавливаться еще месяц-другой, глотая все те же психотропные препараты Вы в курсе, что у Вас вполне вероятен сахарный диабет? спросила она уже без улыбки.

Он подозревал наличие у Него этой гадости, потребляя большое количество питьевой воды. Очень часто Он просыпался по утрам с сильной сухостью во рту и в горле, запивал холодной водой пищу, и вообще без воды чувствовал себя некомфортно. Но все же Он не брезговал сладким, каждый день посещая магазин с подобной продукцией и балуя себя пирожными с кремом и прочей высококалорийной начинкой.

-Хотя мы и не прибегаем к инъекциям, в Вашем случае без уколов не обойтись, - сказала женщина в очках, - Если наши (и Ваши) подозрения подтвердятся, без лекарств Вам не обойтись. Есть, конечно, народная медицина, например вареная редька, которая полезна для диабетиков, но я не думаю, что Вас она устроит.

-Дом под номером четыре, - определила врачиха Его новое временное местоположение, - Располагайтесь, и спокойной ночи.

Охрана проводила Его до вышеуказанного дома, дверь которого нельзя было запереть изнутри, так и снаружи, и гости могли беспрепятственно войти к Нему в любой момент. Ну а чего они могли опасаться? Больше того, а что Он мог им сделать, а самое главное, зачем? Они прекрасно поняли, кто был перед ними, прекрасно поняли, что никакой угрозы Он не представлял, что, по факту, Он был вполне адекватен, вполне рассудителен. Что все, что Ему было нужно спокойная атмосфера, отсутствие каких-либо событий, которые могли бы вывести Его из себя. К Нему отнеслись по-человечески, и все потому, что Он действительно осознавал свою опрометчивость, толкнувшую Его сделать то, что Он сделал. Сейчас Он не задавался никакими вопросами, сейчас Ему хотелось просто лечь спать, чтобы придти в норму.

В доме Он и впрямь обнаружил печное отопление, хотя никаких дров рядом с домом Он не увидел. Погода на улице к вечеру испортилось до сырого снега с дождем, даже похолодало. А в доме было более чем тепло и явно натоплено. За входной дверью обнаружились кухня и зал. Больше никаких отдельных комнат не имелось. Ему на ум почему-то пришло сравнение дома с гостиничным номером, в котором Он до этого никогда не был. Впрочем, атмосфера уюта и умиротворения, царившие здесь, нахлынули на Него со всей их возможной силой, уводя Его сознание от всяких негативных ощущений. Ничто не передавало в доме настроение какого-то тюремного заключения, Он не должен был чувствовать себя здесь узником. По большому счету, Он оставался внутри системы, которую материл, которая стояла Ему костью в горле, которая Его так тяготила. Он понимал это так же хорошо, как и свое пребывание в этом месте.

У Него не забрали Его одежду, чтобы взамен выдать что-либо похожее на робу или что там носят в той же психиатрической клинике, подчеркивая принадлежность томящихся в неволе людей к касте самых настоящих прокаженных, изолированных от общества? И Он был благодарен за подобное к себе отношение. Он бы даже не удивился, если бы к Нему сейчас вошла баба с охуительными для Него внешними данными, чтобы скрасить холодную, беззвездную, ноябрьскую ночь. Это Он, конечно, загнул, но факт человеческого подхода к Нему со стороны всех этих людей, включая следака в ответ на, вообще-то, преступление, за которое Он должен был бы отвечать по всей строгости закона, со всеми смягчающими Его вину обстоятельствами, а закон играл для Него немаловажную роль, был неоспорим.

С мыслями о законе Он растянулся на белоснежных простынях кровати, на которой до Него наверняка спало немало других людей, таких же, что и Он, открывших свои (по мнению системы) пасти с мыслями о ее гнусности, даже не неполноценности. Интересно, сколько их было? Сколько было таких как Он на самом деле? Например, Он читал комментарии под некоторыми видеороликами в Ютубе, посвященными социальной тематике, несправедливости чиновников или тех же сотрудников правоохранительных органов. Сколько же Он видел возмущения в ответ на действия вышеуказанных лиц против простых как и Он сам людей, сколько гневных слов и выражений Он прочел, не стесняясь выражать свою собственную позицию. Или те же социальные сети, в которых было полно групп, члены которых поливали друг друга отборными фекалиями, хуесосили друг друга самыми нелицеприятными словами, даже осмеливались друг другу угрожать разбитыми ебальниками и отбитием костей и почек. Но так происходило в Интернете, а вот по ТВ рассказывали, к примеру, о разогнанной пятью тысячами сотрудников в форме пятидесятитысячной толпе (хотя по логике все должно было произойти с точностью наоборот).

Он понимал, что не Он один посмел куда-то позвонить и кому-то пригрозить физической расправой. Интересно, скольких из таких людей вместо этого миниатюрного профилактического поселения отправили именно в дурку? Кажется, Его ни капли не волновала история этого места, хотя о нем Он никогда прежде не слышал (а должен был?). Но на удивление, сейчас он уснул достаточно быстро, будто выебся за день до чертей, так что Ему не удалось достаточно поразмышлять.

Неважно, что Ему снилось, если снилось вообще хоть что-то. Важнее было то, что открыв глаза, Он совершенно отчетливо расслышал этот звук, который сложно было назвать если не мерзким, то неприятным точно. Казалось, что звук происходил у Него в ушах и в голове. И чтобы проверить это Он стиснул зубы как можно сильнее, и понял, что источник звука находился где-то в другом месте. Больше того, звук доносился откуда-то снаружи дома, без труда проникая через кирпичные стены, через железную крышу, сквозь незарешеченные окна, наполняя собой все пространство. Это был непрерывно звенящий звук, похожий на прилившую к голове кровь, в абсолютной тишине кажущийся единственным доказательством существования собственного сознания, единственным доказательством существования бытия. И при наличии сторонних шумов, не исчезающий бесследно, и продолжающий ощущение жизни. Он, вдруг, вспомнил, что этот звон присутствовал в Его сновидениях, образы которых стерлись из Его памяти при пробуждении.

А еще Он понял, что дом не остыл за ночь, что тепло, образованное растопленное прошлым днем (или вечером) печью, никуда не улетучилось, требуя восстановления новой растопкой дров, и что Ему было комфортно, даже комфортнее чем Он привык в домашних стенах. И Он не мог с уверенностью связать это чувство комфорта с тем, что он слышал, с тем, что совсем не раздражало Его, но, скорее, напоминало о своем существовании, как бы намекая, что никуда не делось. Он даже попытался получить удовольствие от этого непрерывного звона, будто сконцентрировавшегося вокруг Него. Как если бы Он оказался получателем некоей информации, передаваемой неопределенным Им (пока что) источником звука. Скорее всего, к этому звуку были причастны те, кто должен был присматривать за Ним, и то было частью условий, что приготовили Ему на время Его здесь пребывания. Этакая психологическая обработка, которую Он не мог и не должен был отвергнуть.

Однако сам собой в Его голове вспыхнул образ колючей проволоки, слоями завернувшей город подобно плотному фантику, что Он видел вчера своими глазами, и что ощутил физическими прикосновениями, из-за чего не смог пройти сквозь эту защиту города от Него же.

-Это волне естественная реакция, - прокомментировала врачиха (Римма Анатольевна), когда Он сказал ей о том, что услышал с утра (и о Его выводах), посетившая Его с намерениями узнать о Его самочувствии.

Она тоже слышала этот звон. И она слышала этот звон не впервые. Она слышала этот звон благодаря все новым людям, побывавшим в этом месте.

-И как много людей слышат его? спросил Он, понимавший причину этого звукового эффекта, по факту, источником которого являлся Он сам.

-Не так уж и много, - улыбнулась Римма Анатольевна, - Те, кто готов занять Ваше место в нашем центре. Как говорится, свято место пусто не бывает.

-Я полагаю, этот эффект ожидает меня в любом городе? предположил Он, - Куда бы я не пошел?

-Вы не сможете без него. Он нужен Вам потому, что сельская жизнь требует от Вас больше того, на что Вы способны. Поэтому Вы покинули тот мир в пользу города и его содержимого системы, чтобы пользоваться ею в силу своих возможностей.

-Это место образовано системой, верно? - вдруг осенило Его.

-Это место образовано людьми, понимающими смысл ее существования, для людей с совершенно противоположными взглядами, - поправила Его Римма Анатольевна, - Здесь никто не желает Вам вреда.

-Вас не станет, когда этот звон вдруг стихнет, обозначая конец колючей проволоки и мое возвращение после этой изоляции, - Он будто не слышал ее слов, - Не станет и этого места. Точнее, для меня. Предположим, я захочу вновь попасть сюда, и не смогу просто из-за отсутствия его физически.

-Предположим, что Вы правы, не стала спорить Римма Анатольевна, - Только зачем Вам сюда возвращаться?

-Эта извечная мечта о халяве, - пожал Он плечами, не чувствуя за собой никакого стеснения.

В доме не было никакой посуды завтрак, обед и ужин Ему приносили строго по времени. Зато дом был наполнен художественной литературой, Ему было позволено пользоваться тетрадями и шариковыми авторучками, набившими ящики письменного стола, стоявшего у окна, куда Он мог бы записывать свои мысли и наблюдения. И никаких радио, телевизора, или доступа в Сеть. Сотовый телефон у Него забрали менты, а проводным, что так же занимал место на крышке письменного стола, Он мог только принимать входящие звонки. Впрочем, никто не навязывал Ему общаться с теми же матерью и отцом, которые уже были в курсе Его пребывания, мягко говоря, вне города. По факту, Ему было удобно здесь. По крайней мере, Он чувствовал моральное удовлетворение пока звучал непрерывный звон колючей проволоки. Он чувствовал себя здесь как-то нормально, отвлеченно, полностью собранно, практически обслуживаемый специально обученными людьми, которые готовили и приносили Ему еду, меняли простыни, бросали дрова в печь, водили в ванную, позволяли бриться удобным Ему многоразовым станком. Неоднократно у Него брали кровь на анализ, сбивая повышенный уровень сахара, и давали Ему таблетки, так как у Него ожидаемо обнаружился диабет второго типа, приобретенный на нервной почве и, слава богу, являвшийся обратимым. При правильном, естественно, образе жизни.

Кроме того, Римма Анатольевна удовлетворила Его просьбу вновь оказаться возле колючей проволоки у городской черты. И оказавшись перед колючкой, наблюдая высотки жилых домов, Он неожиданно понял, что Ему отвратно вновь оказаться на городских улицах. До Него со всей остротой донесся шум автомобилей, запахи выхлопных газов, давно пропитавших некогда чистый приятный воздух из-за неоправданно огромного количества машин, взятых в кредит с одобрения тех, кто называл себя чиновниками, канализации, авариями на которой подолгу никто не занимался из-за банальной нехватки денег, потраченных кем-то в чиновничьем кресле на личные нужды До Него со всей своей остротой доносился шорох всеобщей возни, по смыслу своему абсолютно бесполезной, но возведенной серой массой в ранг какой-то святости, без которой просто не прожить. Где-то на отдалении Он расслышал звон церковного колокола, такого же бессмысленного, но имевшего своей задачей внушить массе значимость этой бесполезной возни, которая непременно отразится где-то в ином Бытие на ином уровне сознания, о котором можно лишь догадываться. А где-то выла сирена то ли скорой, то ли пожарной, то ли ГАИ или ментов. О да, Он ненавидел этот вой, пронзавший Его слух до боли, казалось, проникавший в самые дальние уголки города, и невозможно было от него спрятаться, и даже ушные затычки, которыми Он пользовался целый последний год, не спасали. Еще Он слышал поистине безумные детские визги (даже не веселый звонкий смех) на детских площадках, как будто там происходила самая настоящая оргия или смертоубийство, как будто еблись со всей своей природной неистовостью или резали друг другу глотки, о чем никто не думал в Его детстве, и дети наслаждались своей беззаботностью, ничуть не уподобляясь самым настоящим зверятам. Подобное мракобесие происходило у Него под окнами практически каждый вечер под присмотром таких же неадекватных мамаш, безучастно наблюдавших самые настоящие детские припадки, сопровождавшиеся этими самыми орами и визгами.

Он слышал каждый звук, чувствовал каждый запах (особенно, помойный), долго наблюдая за городом от самой его границы, заблокированной колючкой. Он видел город как на ладони, пронзая его взглядом насквозь.

Город. Город был телом системы, пораженный страшными болячками, которые Он замечал повсюду на протяжении длительного времени. Система препарировала его на свой лад, и с одной-единственной целью: вселять в сердца и сознание людей то же уродство. И, кажется, сейчас, находящийся по ту сторону города, отделенный от него тугой и твердой стальной защитой, Он мог видеть лицо системы, заполнившей каменно-стальное нутро улиц и переулков, клубившейся подобно густому туману отвратительных на глаз цветов и оттенков. Он сочился из каждого здания, из каждой постройки, из разбитого асфальта городского шоссе, сочился из всего, созданного человеческими руками, сочился даже из людей. И то, чем туман являлся в действительности ненормальностью и аморальностью, неестественностью и неправильностью было легко распознаваемо за пределами, очерченными колючей проволокой.

Туман вызывал в Нем только отвращение, даже невозможность физически наблюдать его визуально. Туман вызывал у Него тошноту. Воспоминания своего пребывания по ту сторону колючей проволоки так и лезли к Нему в голову визуальными образами и слуховыми эффектами. Вся дурь, все хамство, вся наглость и откровенная недоразвитость, что Он наблюдал как на рабочем месте, так и на улице за окном дома, навалились на Него всем скопом с той стороны колючки стоило Ему только встать перед ней.

А там, в доме, было чисто и тихо. Там было совсем не так. Там было полно художественной литературы, наполненной визуальными и звуковыми (даже обонятельными) эффектами, что-то из которой встречалось Ему когда-то прежде. Там было много фэнтези, смысл и сюжет в которых оказывался куда более реальными и правильными, как будто задуманными творцом изначально, не испоганенными человеческим невежеством и откровенной скукой, при которой жопу так и тянет на приключения. Там было много литературы, которую Он мог читать с легкостью, без излишней надмозговой деятельности благодаря вполне понятному Ему языку. Все равно, что скользить по водной глади, не боясь споткнуться и утонуть. Больше того, пребывая в тишине дома, поглощавшей неумолкаемый звон колючей проволоки, Он чувствовал небывалый прилив воображения, представлявшего Ему невероятно сильные и яркие образы того, что происходило на страницах книг. Воображение оказывалось настолько сильным, что застревало в Его сознании и держалось целый день, до того момента, как Он ложился спать. Впечатления от прочитанного принуждали Его взяться за ручку и начать переносить их в тетрадь. И удивительно легко у Него получалось переносить прочувствованные образы на листы бумаги в Его собственной интерпретации, как будто Он владел языком и литературными навыками с рождения.

И вряд ли бы Ему удалось делать что-то подобное в пределах города, в пределах системы, сочившейся, в том числе, из Него. Одно лишь представление этого действа заставляло его ежиться в неприятии. Он, ведь, никогда прежде этим не занимался, стесненный какими-то иными идеями и увлечениями. В основном (да почему в основном?) то было каждодневное прозябание в Интернете в поисках даже не художественных фильмов, но просто роликов на политические и социальные темы, которые (как теперь выяснилось) всего лишь казались Ему важными и существенными.

И вот в какой-то момент, совсем неожиданный для Него, проснувшись поутру, Он не услышал ставшего привычным Его ушам звона колючей проволоки. Он думал о том, что такое все равно произойдет, именно с этой целью Он находился здесь, как-то незаметно потерявший ход времени. И хотя в доме и был календарь, он практически не обращал на него внимания, занимаясь тем, что стало для Него куда более важным. Действительно важным, не казавшемся смыслом существования. Звон оборвался, заставив Его поутру обратиться к календарю и обнаружить всего три дня до начала Новогодних празднеств. С каким-то удивлением Он обнаружил и снег снаружи дома, и легкий морозец. Практически незаметно и молниеносно для Него пролетело полтора месяца с того момента как Он перешагнул порог своего временного местопребывания. Еще одним удивлением (и приятным удивлением) стала почти целиком исписанная тетрадь формата А4, и Он с трудом помнил как корпел над ней, заполняя строчку за строчкой своей собственной рукой. Он даже не был уверен в том, что делал это сам, вроде бы записав небольшой объем текста перед очередным отходом ко сну, а вернувшись к записям утром, замечая в записях что-то новое привычным Ему наполовину печатным почерком.

Но, возможно, что-то произошло с Его воображением, которое полностью перекрыло существование звона, который, на самом деле, никуда не делся, максимально заглушенный образами из окружавших Его книг? Однако нет, ибо Римма Анатольевна, каждое утро навещавшая Его, так же не услышала звеневшую колючую проволоку.

-Вы хотите сказать, что мне пора уходить отсюда? спросил Он, как бы очнувшись от какого-то затянувшегося наваждения, полностью захватившего Его сознание, - А если это всего лишь временное затишье?

-Будьте уверены в том, что Вам нужно возвращаться, и что город готов принять Вас обратно, - с уверенностью развеяла она все Его сомнения, - Вы можете забрать с собой то, что написали в тетради. Это принадлежит лишь Вам.

-А

-Второго шанса у Вас не будет, - остановила Его Римма Анатольевна, - Для каждого новоприбывшего это место, как Вы правильно догадались, действительно одноразовое. Если Вы попытаетесь совершить что-то такое, что может привести Вас к нам, Вас запросто отправят в другое учреждение, с уколами и таблетками, тормозящими людское сознание до состояния элементарного восприятия окружающего мира. Я повторю: Вам нет смысла возвращаться сюда.

На все том же белом Солярисе Его довезли до ближайшей остановки общественного транспорта. Все личные вещи оставались при нем, даже деньги. На всякий случай Он пересчитал их, хотя практически не помнил прежней суммы, но был убежден, что никто ни копейки не взял оттуда за все время Его пребывания в доме. У Него не было на руках ни единого документа, подтверждающего Его нахождение в доме, ни одной справки, подписанной лично Риммой Анатольевной, и заверенной официальной печатью. Все, что Он забрал с собой тетрадь, исписанная Им почти от корки до корки. Однако интуитивно Он понимал, что для Него еще не все было закончено в этом деле, и что бумаги Он еще получит.

Дома Его ожидала мать, специально приехавшая для встречи с Ним. Не обошлось без отчитываний и моральных пиздюлин, которых Он ожидал, и к которым готовился всю дорогу до дома. Но в конечном итоге все свелось к заверениям с Его стороны не совершать больше ничего подобного, что могло бы привести Его к отправке в дурку.

Куда большей неожиданностью для Него оказалось содержимое тетради, которую Он забрал с собой с разрешения Риммы Анатольевны. Он рассказал матери все без утайки о том, где Он побывал и что Он видел, включая колючую проволоку, перекрывшую Ему дорогу в город и звеневшую до определенного момента в доме. Разумеется, это повествование сложно было назвать правдоподобным, но другого Он рассказать просто не мог, тем более, что у матери был номер телефона, по которому она смогла дозвониться до Него несколько раз. Конечно Он не утаил от нее и свое увлечение, которым занялся в доме благодаря книгам, целой библиотеке их. Он записал целый рассказ в своей тетради.

Однако обратившись к тетради снова, чтобы в очередной раз перечитать записанный материал и встретить на страницах в клетку знакомые имена всех этих эльфов и гномов, Он вдруг обнаружил нечто совершенно иное, не имеющее даже отдаленного сходства с литературой жанра фэнтези. Он обнаружил на страницах подробное изложение своего собственного восприятия окружавшей Его системы со всеми ее минусами и недостатками, больше похожими на единственное ее содержимое, и свое отвращение к ней, которого Он не стеснялся. Он обнаружил на страницах тетради если и нытье, то вполне обоснованное, хотя сам Он таковым подобное изложение не считал. И в тот момент какие-то вспышки в Его мозгу будто пытались пробить целый холст сложенных в четкую подробную картину воспоминаний о проведенном в доме времени. Все равно, как если бы на нем образовались черные дыры, в которых можно было увидеть жуткую и горькую до омерзения подлинность, замаскированную под желаемую сознанием идиллию, окружавшую Его все это недавнее время.

На самом деле, между паузами, проводимыми в мирах на страницах книг, что Он читал, Он будто старался избавиться от того, что было Ему в тягость, что грызло Его и угнетало, навязываемое Ему городом и его содержимым. На самом деле, на страницах тетради Он передавал содержимое звона в своей (и не только) голове. Не художественное произведение на основе сюжетов фэнтези, но статья о реальной жизни, которую Он проживал физически, в которой присутствовала система, уродливая и пугающая одним лишь своим появлением, к которой Он был сам причастен. Именно поэтому Он и должен был слышать непрерывный звон, именно поэтому город не хотел Его возвращения так просто. Хотя что-то подсказывало Ему, что эти полтора месяца вне города оградили Его от куда более серьезных неприятностей, которые вполне вероятно ожидали Его на знакомых Ему улицах, и таким образом, через свой телефонный звонок, приведший Его в тот дом, Он интуитивно избежал их, избрав наименьшее из зол.

Обдумав неожиданное обстоятельство, на что у Него ушло всего несколько минут, Он пришел к мысли, что просто не может не перенести изложенные на бумаге наблюдения и выводы на экран монитора. И тетрадь была всего лишь черновиком, хранящим содержимое, которое требовало тщательной шлифовки перед неизбежной публикацией на всеобщее обозрение. До этих минут Он не имел в голове никаких мыслей зарегистрироваться где-нибудь в качестве автора на литературных сайтах, хотя, конечно, знал, что Интернет позволяет людям проявлять себя творчески, и это отличная площадка для заработка. Просто потому, что до этого момента у Него не было подходящего материала, интересного кому-либо. Ни материала, ни опыта литературного авторства. Да и то, что было записано Им в тетради, вряд ли имело ценность, поскольку ничего сверхъестественного или захватывающего вроде приключений или детектива уровня Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро Он не писал. Это было всего лишь описание системы, ради которой должен был существовать и существовал город. Он не пытался превратить свои записи в художественное произведение, перекручивая и коверкая факты. Нет, Он просто говорил как есть, говорил о том, что видел. Он говорил о ненормальности, способность разглядеть которую не утратил, указывая на все (а если не на все, то на большую их часть) детали. И можно так сказать, что система вдруг сконцентрировалась на Нем, вливая в Него силы сидеть подолгу за компьютером и писать то, что Ему было нужно. Но Ему ли?

За день же до Нового года Его навестил знакомый Ему следователь, одетый по гражданке, но с папкой в руках. Именно оттуда следователь извлек лист бумаги и протянул Ему ручку.

-Что это? с опаской спросил Он, и только потом взял лист в руки для ознакомления.

-Это договор о добровольном обследовании психоневрологическом диспансере на период с ноября по декабрь, которое Вы прошли, - прокомментировал следователь, - На обратной стороне Его выводы Вашего лечащего врача. Вам необходимо его подписать.

На обратной стороне Он действительно обнаружил записи, выполненные черной ручкой от руки. То наверняка был почерк Риммы Анатольевны, который, как и положено для уважающего себя врача, был крайне неразборчив.

-Это в обязательном порядке? спросил Он, пробежав глазами по всем пометкам в поисках каких-нибудь ловушек.

-Вы ДОЛЖНЫ подписать, чтобы я закрыл дело. Неважно, как Вы относитесь ко всем этим документам, которые, я соглашусь с Вами, по большей части договоры оферты, Ваша подпись ДОЛЖНА быть здесь. Если Вы так боитесь последствий, хочу Вас успокоить. После того как Вы поставите свою подпись, я передам Вам своего рода талон, подтверждающий Ваше пребывание в диспансере. И еще расписку, - добавил следователь.

-Какую еще расписку? насторожился Он.

-Расписку об отсутствии взаимных претензий между Вами и системой, - на полном серьезе заявил следователь, - Да, именно так. Вы рискнули выступить против нее, в ответ она изолировала Вас от города на какое-то время. И это время пошло Вам лишь на пользу.

-Я даже благодарен ей за это, - улыбнулся Он, после чего взял в руки авторучку с намерением подписать предложенную следователем бумагу, - Они сбили мне уровень сахара, чего бы мне не удалось сделать самому. Правда, теперь я знаю о своих болячках.

-Мне тоже известно, что у Вас диабет второго типа, - кивнул следователь, - И о том, что Вы должны принимать соответствующие препараты. И еще я знаю о том, что при выписке Вы забрали с собой исписанную тетрадь. Я искренне хочу, чтобы Вы рассказали о системе как можно больше из того, что Вам известно, - прямым текстом заявил он, - Без прикрас, без крайностей, честно и открыто. Потому что я думаю, что так будет справедливо. Вы же хотите справедливости.

Он явно чувствовал подвох в этом неприкрытом желании следователя, который знал слишком много с учетом его должности.

-Поверьте, для Вашей же пользы Вам ни к чему все ответы, - легко прочитал Его следователь, - Единственное, что я могу Вам сказать система должна быть готова к любым неожиданностям со стороны ее исполнителей и потому у нее есть возможности к их упреждению.

Его слова советовали Ему не задавать готовых сорваться с Его языка уточняющих вопросов. И Он мог делать сейчас какие угодно выводы, даже самые невероятные по своему смыслу, вроде принадлежности следователя не столько к органам, сколько именно к системе, породившей их для ее собственной безопасности, но эти выводы должны были оставаться лишь Его выводами, лишенными каких-либо подтверждений или опровержений. Однако, в то же время Он понял следователя как никогда замечательно, понял, что Ему не требовались никакие суждения (ошибочные или в точку), когда все было яснее некуда.

И все же он не поставил именно подпись в предложенном следователем договоре, на всякий, как говорится, случай, а просто написал свою фамилию, стараясь изобразить как можно более корявый почерк. Страховка практически никакущая, но тем не менее. И Он мог с легкостью объяснить улыбку на лице следователя, с которой тот наблюдал за Его Действиями. Но, между прочим, Он не поставил подписи и точно так же вывел рукописным текстом собственную фамилию под записанными следователем под Его диктовку показаниями по факту совершения судьбоносного для Него телефонного звонка с угрозами. Сколько раз он слышал от самых разных людей, в том числе из уст кое-кого из Его близких, о том, чтобы ничего не подписывать, если имеешь дело с ментами, никаких документов, вообще никаких бумаг. Даже под угрозой смерти. Тем паче, что Он уже был научен воспринимать любую бумагу, представленную системой, в качестве договора оферты, договора с юридическим лицом, которая юридической силы не имеет, но имеет для лица, ставящего в ней свою подпись, последствия. Но мало ли, может быть сейчас это за Него кто-то расписывался, без Его ведома или же без Его добровольного согласия (т. е. согласия, имеющего для Него положительное значение)?

После того как Он вернул подписанный договор и ручку следователю, тот сунул бумагу обратно в папку, а после этого, как и обещал, вручил Ему две бумажки меньшего формата. Одна из них была заверена печатью из психушки за подписью то ли Ермаковой, то ли Ериковой. А вот вторая содержала машинописный текст, в котором излагалось краткое содержание совершенного Им деяния, результатом которого стало Его пребывание в доме за пределами города сроком в полтора месяца. Ниже стояла подпись следователя и на удивление Его собственная, подлинная, той, которой Он пользовался, подписывая прочие бумажки, в том числе трудовой договор (хотя это было хуй знает когда). Но была еще одна подпись мэра города Шувалова М. М.. В конце краткого изложения произошедших с Ним событий от лица города мэр выражал свое согласие по поводу действий сотрудников МВД в отношении Его как правонарушителя и заявил, что не возражает по поводу полного признания Его вины за содеянное, и считает, что злодеяние заслуженно понесло наказание.

На самом деле, то была копия подписи градоначальника, черного цвета, пропущенная через принтер, однако очень качественная, будто была выведена самим мэром черной ручкой.

-Вы делаете свою работу мы делаем свою, - без улыбки заметил следователь, - И думаю, что Вам нет смысла куда-либо жаловаться. Тем более, что все довольны результатом Ваших опрометчивых, хоть и понятных действий.

Он отлично понял, что Ему вручили филькины грамоты и это касалось обеих бумажек, но смысл произошедшего с Ним подсказывал Ему хранить эти писульки как зеницу ока. И если вдруг к Нему возникнут дополнительные вопросы, разговаривать с Ним будет именно этот представитель правоохранительных органов, придуманных системой для ее же безопасности.

-Удачных выходных, - пожелал Ему следователь по окончании встречи, - Желаю Вам больше не гадить системе. Лучше дружите с ней, ну или хотя бы не вмешивайтесь в ее намерения. С наступающими Вас.

-Аналогично, - ответствовал Он, сжимая в руках бумажки, после чего вернулся к своей печатной работе.

Он не особо спешил сделать ее, тщательно пытаясь довести до ума каждую фразу, каждое выражение, при этом стремясь вложить в них как можно больше своей злости или обиды, или сожаления. Его никто ни к чему не обязывал, тем паче, что Он пока еще нигде не зарегистрировался в качестве автора, чтобы о нем знали и ждали от Него результатов. Кроме того, Ему надо было что-то есть, Ему надо было как-то существовать, Ему необходимо было себя обслуживать. Последняя организация, в которой Он числился работником, от него однозначно избавилась потому, что Он работал там неофициально. Официальную трудовую деятельность Он вести не желал потому, что нехуй кормить, поить, снабжать Его заработанными деньгами всякую хламудень с собственными руками-ногами-горбами-головой, присосавшуюся, тем не менее, к обычным трудягам и работягам до ночи, задавленным кредитами и семейными проблемами. На будущую пенсию Ему так же было насрать, ибо не доживу, так что хуй с ней, а деньги нужны были.

Тетя мама, конечно, снабдила Его небольшой суммой про запас, пока праздники, пока отходняк от пьянки, пока вообще зима, и в сезон холодов с работы стараются не уходить. Так что Он должен был экономить, с учетом обязательных расходов на колеса. Ему надо было продержаться хотя бы пару недель пока праздничная пьяная обстановка не уступит место привычным рабочим будням.

В новогодние выходные Он и сам чувствовал себя немного расслабленным, готовым, впрочем, щелкать по клавиатуре и разложив перед собой тетрадь с рукописным текстом. Тетрадь лежала там постоянно, даже несмотря на Его отвлеченность от печатной работы радостями Интернета и найденной, таки, в конце января постоянной трудовой деятельностью на дядю и унитаз. Не раз до ее окончания Он приходил к идее бросить свою писанину, и забить на нее большой-пребольшой болт. Особенно, когда на основной работе происходил аврал, вынуждавший Его появляться дома часов в десять-одиннадцать вечера, пусть с моральным удовлетворением от осознания честно заработанного бабла, зашуршащего и зазвеневшего в карманах. И только нал с полнейшим и самым жестким игнорированием пластикового говна, порой, из-за перебоев в Сети, совершенно бесполезного в самый ответственный и необходимый момент.

Он закончил свой печатный материал первого ноября, чувствуя не покидавшие Его силы все той же системы. Он знал, что это система поддерживала Его все это время, почти год, с недостатками которой Он вынужден был мириться с начала работы над своим творением. Он будто вернулся из какого-то отпуска, к которому Его принудили по Его же воле, и вновь окунулся в клоаку, откуда хотел вырваться даже за пределы Его Родины, осознавая при этом, что везде все одинаково, везде система одна и та же. Лишь печатная работа позволяла Ему ненамного передохнуть, Его сознанию, Его восприятию окружающей действительности, и это был куда более значимый и ощутимый Им отдых в сравнении с отдыхом физического тела ночью, во время сна. Именно в эти моменты Он чувствовал эту силу, будто покидавшую Его во время основной физической работы. Он чувствовал силу, требовавшую от Него наблюдения за ней, требовавшую Его омерзения, Его отвращения, Его неприятия.

Он закончил свой труд, будучи более чем уверенным в абсолютной своей правоте, в том, что Его мысли найдут большую поддержку и одобрение. Он закончил свой труд, чувствуя гордость за него, за то время, что Он потратил на написание Его, начавшееся год назад в доме за пределами городской черты, внезапно огороженной колючей проволокой.

И вот, наконец, Он зарегистрировался в качестве автора сразу на нескольких литературных сайтах, взяв себе псевдоним (Иванов 000 Иван Иванович) не из одного лишь чувства стеснения, но допуская присутствие среди возможных читателей тех, кто мог бы Его знать, например, того же следователя, желавшего увидеть и оценить результат Его годичного умственного труда. По той же самой причине Он колебался в своем окончательном решении опубликовать свой материал. Чтобы, не дай бог, не наговорить на новую статью Уголовного Кодекса. Мало ли, вдруг кто-то разглядит в Его работе экстремизм, терроризм, призывы к свержению действующей власти, да мало ли чего еще возникнет в чьей-нибудь бестолковой башке. Однако для чего тогда Он затеял все это, если в последний момент думал включить заднюю? Да пошло бы оно все на хуй.

И вот Он, таки, опубликовал свой труд, каждый раз отправляя его на новый сайт, на котором Он зарегистрировался в качестве автора, с набиравшей силой уверенностью в том, что Он делает, и желая все больше заявить о своем существовании.

В первую неделю его работа, озаглавленная, к слову сказать Система, в общей сложности набрала в районе трехсот просмотров. Однозначно Он был удовлетворен этим фактом: что кто-то вообще возымел интерес к очередному любителю, которых пруд пруди на всех этих порталах и сайтах, и у которых в головах такое, что просто какой-то пиздец, когда начинаешь это читать. Он каждый день отслеживал изменения в количестве просмотров, радуясь все новым гостям Его страничек, желавших хотя бы просто открыть Систему. Он понимал, что счетчики на этих сайтах фиксируют лишь новых посетителей, но не фиксируют прочтение ими авторских работ. Открыть книжку еще не означает ее прочтение, хотя бы до конца абзаца, что там говорить о прочтении одной страницы. Он гордился тем, что записал, это правда, но вот пришло время проверки обоснованности Им Его же гордости за не зря потраченное на все это действо время.

Спустя еще неделю, Он обнаружил всего один комментарий, оставленный неизвестным читателем, не автором.

-И что дальше? спрашивал читатель.

И этот комментарий будто зафиксировал общее количество просмотров на одном месте 450. До середины декабря это число оставалось практически неизменным, принудив его к какому-то отчаянию, ужалив Его самолюбие как-то чересчур больно. В этот период времени Он чувствовал себя каким-то не по делу униженным. Кажется, правда жизни ни на йоту не пошатнулась после Его публикации. На самом деле, Он оказывался очередным из множества желающих попинать страну, рассказывая, что, мол, как все не просто плохо, но хуево донельзя. Никакой Америки Он, на самом деле, никому не открывал. Просто всем было как-то похуй. Точно так же как было с Его телефонным звонком, который сделал свое дело, но только не так, как Он рассчитывал, обнаружив на пороге своего убежища представителей МВД с вопросами и записью телефонных переговоров.

Это для Него ненормальность, ясно ощутимая им за пределами города, за пределами системы, ограниченными колючей проволокой, была как ножом по сердцу. Это Он воспринимал ненормальность за какую-то неестественность, которая не присуща живым разумным существам. Это для Него ненормальность не являлась нормой.

А где-то в середине декабря после публикации своей работы Он получил телефонный звонок, к которому совсем не был готов. То был официальный номер с кодом 495, присущим московским конторам.

-Здравствуйте, Иван Иванович, - назвал Его вымышленное имя уверенный и молодой женский голос, - Меня зовут Людмила. Я представляю торговую фирму Сирена-Виктория плюс. Наша фирма просмотрела Вашу статью, опубликованную на портале Литературон. Мы готовы предложить Вам свою поддержку в издании статьи на бумажном носителе. Вы готовы выслушать наше предложение?

-И что вы предлагаете? спросил Он, под обращением на вы всю организацию, из которой, якобы, Ему звонили.

-Мы берем на себя расходы на редактирование Вашей статьи, на верстку, на дизайн, на печать.

-Но работа уже в общественном доступе, любой желающий может ознакомиться с ней совершенно бесплатно. Насколько я понимаю, так не делается. Для печати необходим только свежак, который есть лишь у автора и нигде больше, - пытался понять их намерения Он, - Вы хотите приобрести права на Систему?

-Вы все верно поняли, Иван Иванович: для нас Ваша работа представляет определенный интерес.

-И сколько вы можете мне предложить? приободрился Он, чувствуя, что сердце Его застучало сильнее.

-С учетом всех озвученных Вам расходов 450 тысяч рублей. И Вам будет необходимо удалить статью со всех сайтов. Исходник Вы, конечно, можете оставить себе, но без права публикации его где-либо.

-Это интригует, - расплылся Он в довольной улыбке, про себя думая немного поторговаться и попросить больше.

-Поверьте, Иван Иванович, Вам вряд ли удастся получить за статью больше. Если вообще удастся. Если Вы сейчас откажетесь, подобных предложений с нашей стороны больше не будет.

-Хорошо, я согласен, - поспешил заявить Он, - Только я не пользуюсь картами, предпочитаю иметь дело исключительно с наличкой.

-Это для нас не проблема. Мы скоро свяжемся с Вами снова, ожидайте звонка.

-Подождите, а что мне делать сейчас с тем, что в общественном доступе? быстро спохватился Он.

-Пока ничего не надо делать, Иван Иванович, - все так же официально успокоила Людмила и повторила, - Ожидайте звонка.

И вот она оборвала связь, оставив Его в глубоких раздумьях. Только сейчас Ему пришла в голову мысль о банальном разводе, о том, чтобы Он удалил свой материал из общественного доступа. Разумеется, Он должен был это сделать в случае продажи своих прав на нее, и мог пользоваться ей, например, во время приема пищи. Итак, Ему предложили почти полмиллиона. Ему сказали, что Его работа представляла для кого-то коммерческий интерес, а значит он действительно мог попросить больше. Только стоило ли оно того с учет озвученной готовности с их стороны оплатить все расходы на превращение Системы из электронного вида в бумажный? Не обнаглел бы Он в таком случае? Не пожадничал бы? В конце концов, это была ЕГО работа, ЕГО труд, ЕГО время, которое он бесцельно бы потратил на какую-нибудь очередную хуйню в Сети, на те же голые пёзды и сиськи, например. Однако прошло совсем мало времени с того момента как Он опубликовал свою работу, а Ему уже позвонили с предложением, которого любой автор ждет годами: не публикация с целью гонорара и заработка, то продажа авторских прав. С чего это вдруг к Нему такое внимание? Почему сумма именно в 450 косарей, удивительным образом умножившая общее количество просмотров Его трудов на целую тысячу? А ведь даже на момент этого звонка Ему это количество не увеличилось хотя бы на единицу. Будто о нем вдруг все дружно забыли или пришли к единому мнению о пустышке Системы. Вполне возможно, что те, кто хотел купить у Него авторские права на статью о системе, могли что-то нахуивертить для этого стопора, вполне возможно, что даже этот единственный комментарий был отправлен Ему из внезапно появившейся в Его жизни конторы.

Он вынужден был полезть в Сеть с намерением выяснить что-нибудь о Сирене-Виктории Плюс. То было юридическое лицо, зарегистрированное согласно налоговой базе данных на имя Новиковой Галины Викторовны в Москве по улице такой-то, дом такой-то. Контора занималась лекарствами, и не имела видимого отношения к литературе. Возможно, существовала контора с точно таким же названием, однако Его роение в Интернете по этому поводу не принесло никаких плодов. Еще Он набрал в поисковике запрос Новикова Галина Викторовна, Он и сам не был до конца уверен, для чего Ему это надо было. Затем Он в изображения, и среди отобразившихся фотографий с указанием интересующих Его ФИО обнаружил очень похожую на уже знакомую Ему женщину в очках, принимавшую Его вместе с Риммой Анатольевной год назад. Потом Он попытался найти фотографию этой самой Новиковой Галины Викторовны как управляющего (или владельца) Сирены-Виктории Плюс, но эти попытки так же не дали результатов. Женщина на фотографии из Интернета была без очков, и цвет волос ее был иным, но лицо Он узнал.

Ему позвонили через два дня, во время которых Он был сам не свой. Несмотря на множество странных обстоятельств, Он хотел этой сделки. Нихуя себе: почти полмульта за не столь уж такой тяжкий труд. За такие деньги на складах люди ебошат год-два, кому как повезет, рискуют грыжу получить или ссыпавшийся в трусы позвоночник.

-Здравствуйте, Иван Иванович, это Людмила, - представилась женщина все тем же строгим официальным тоном.

-Я помню Вас и предложение вашей организации, - быстро среагировал Он, опасаясь, что Его сейчас просто пошлют в пешее эротическое путешествие, мол, мы передумали.

-Мы готовы отправить к Вам нашего представителя с предложенной нами суммой и договором, - вопреки Его опасениям предложила Людмила, - Вам необходимо указать адрес. Думаю, в течение одного-двух дней он прибудет к Вам.

-Записывайте, - чуть помедлив, сказал Он и сообщил им свои координаты.

-Чудесно, - прокомментировала Людмила, - Нам приятно работать с Вами. Надеюсь, наше сотрудничество продолжится и в дальнейшем. Ожидайте нашего представителя.

Он так и не решился расспросить ее о той организации, представителем которой Людмила являлась.

Всего сутки прошли после ее второго звонка, и в шесть часов вечера, едва Он вылез из ванной, в дверь его квартиры позвонили.

На пороге стояла знакомая Ему прежде женщина в очках с папкой в руках, и Он даже не сразу понял, что Ей было нужно от него спустя год после Его пребывания в том доме за пределами города, пожелавшего избавиться от Него на полтора месяца.

А ведь Он до сего дня так и не узнал Ее имени, да и видел Он ее всего раз, в день своего прибытия в дом.

-Здравствуйте, , - с приятной улыбкой на лице поприветствовала она, обратившись к нему по имени, - Или Вас лучше называть Иваном Ивановичем?

-А я думал, Вы имеете отношение к МВД, - честно признался Он, не забывая, как она читала написанные рукой следователя Его показания, пока Он общался с врачихой Риммой Анатольевной.

-Честно говоря, Вам не нужно вникать в эти подробности, - без строгого и официального тона в голосе отсоветовала она, - Можно войти?

Уже на кухне она извлекла из папки и деньги, и договор, намереваясь перейти к официальной части встречи.

-Я правильно понимаю, что Ваша контора заинтересовалась моей работой только потому, что там знают, кто я такой? спросил Он, изучая договор, - Ваша контора имеет отношение к системе, да?

-, Вам не все равно? уклонилась она от ответа, - Вам дали понять, что Ваша статья представляет интерес настолько, что за нее готовы заплатить. Или Вас не устраивает сумма?

-Да нет, сумма в половину миллиона мне нравится, - довольно улыбнулся Он.

-Не поделитесь своими сомнениями?

-Ко мне приходил следователь, отправивший меня в дом, где я провел полтора месяца за угрозы по телефону. Там я увидел Вас. Потом этот же следователь приходил ко мне после моего возвращения домой. Опускаю детали с бумажками, которые полны таких же вопросов. Следователь сказал мне, что хочет, чтобы я опубликовал тот материал, что записывал в тетради на протяжении полутора месяцев своего пребывания в доме, и который мне разрешили забрать с собой. И уже не сомневаюсь в том, что мне позволили это сделать именно с целью предстоящей публикации. Самое главное, заинтересовать человека, мол, а что, если?

-Мне нравится Ваш настрой, - улыбнулась она, - Вы совершили свой звонок, чтобы быть услышанным. И вот Вас, наконец, услышали. Понимаю, Ваши сомнения.

-Я ожидал большего, когда размещал свою статью, - признался Он, - Четыреста пятьдесят человек это крайне мало. Плюс всего один комментарий. Для меня это провал, но тут мне звонят и предлагают продать им авторские права. Или же просто платят мне за то, чтобы я больше не писал и не выставлял на всеобщее обозрение ничего похожего на Систему.

-А мы рассчитываем на длительное сотрудничество, - покачала головой она, - Четыреста пятьдесят человек очень неплохой показатель. Это значит, что четыреста пятьдесят человек нашли что-то свое в Ваших размышлениях.

-Не факт, что они продвинулись в прочтении моей статьи дальше первого предложения. А может, это вообще накрутка.

-Откуда такой скепсис? попыталась успокоить она, - Самое главное Вам платят. И готовы платить и дальше.

-И каких работ Вы от меня ждете?

-Самых разных, но интересных. Таких, которые могут пленить своим содержанием и заложенным в них смыслом.

-Система должна знать, что интересует людское сознание, - хмыкнул Он.

-Вас никто не собирается ограничивать в сроках, - продолжила она, будто не слыша Его комментариев, - Однако, в Вашей слишком многого не хватает, необходимого Вам для ощущения полноценности. Будете работать будут возможности для исправления этой ситуации.

И вот Он взял деньги, подписал договор, согласно которого передавал все права на статью Сирене-Виктории Плюс, после чего потратил определенное количество времени на то, чтобы удалить свою рукопись из общего пользования.

Однажды Он наехал на систему, открыв свой рот перед теми, с кем надо было вести себя как минимум осторожно, а не молоть языком с намерением приструнить (таких могут приструнить лишь те, кто по статусу выше). После своего стремления до них достучаться, система восприняла Его в качестве инородного элемента, отказывающегося работать среди прочих винтиков, как положено. На время Его убрали, чтобы не натворил куда большего говна, чтобы, так сказать, остыл, пришел в норму. Однако система уже поняла на что Он мог быть способен, что Ему было нужно и почему. На самом деле, таких как Он внутри нее насчитывалось намного больше, чем система ожидала, и здесь Он мог оказаться ей полезен. Он много читал в детстве и юности, но никогда не брался за перо, чтобы записать что-то самому, так почему бы не дать Ему возможность попробовать, причем начать свою деятельность автора Он мог бы с описания самой системы. Он был один, ни жен, ни детей, ни подруги, даже без кредитов, которые должны были наверняка утопить Его в бытовом омуте. Он много читал, значит пытался развить в себе что-то такое, что системе вряд ли было и будет подвластно. Пытался развить в себе что-то такое настолько, что это банально было важнее в сравнении с природными потребностями любить самому, быть любимым, продолжать свой род. Система же поняла Его язык, на котором Он выражал свое недовольство, больше того, система позволила Ему выговориться. Система поняла Его стремление, основанное на Его слабости к развитию (или сохранению, и здесь уточнение не столь важно), невозможное без ее же поддержки.

Система обернула Его стремление и недовольство себе во благо, предложив Ему возможности к тому, что было необходимо Его жизнедеятельности внутри ее. Просто из-за элементарного инстинкта к самосохранению. Духовное есть духовное, а материальное и физическое остается материальным и физическим, и от этого никуда не деться. Система предложила Ему вариант, который наверняка должен был устроить Его, привела Его к компромиссу. Но не ради Него. Система не приспособлена быть ради кого-то, кроме самой себя, и в том ее естество. Даже оставаясь ее союзником, невозможно не оставаться ее соперником. Система не терпит ни союзников, ни противников, ни тех, кому все равно, кто остается на стороне и просто наблюдает за ней. Система дала Ему шанс. Но по факту система постаралась воспользоваться Им. Да, он заработал на ней, но заработал ли?

Всему виной деньги, и теперь Он чувствовал себя порабощенным системой как никогда прежде. Система показала Ему всю себя, Он общался с ней, взявшей сразу несколько личин, воздействовавшей на него, позволившей Ему попытаться что-то изменить, но на самом деле представившей Ему всю невозможность перемен.

Все потому, что Он был в меньшинстве. Система любит, когда в меньшинстве, ибо большинство ее просто не видит. Хотя системе просто похуй. И на большинство, и на меньшинство. Что одни, что вторые нуждаются в ней вот что олицетворял звон колючей проволоки, воспроизведенный Им на бумаге, и опубликованный на всеобщее обозрение, за что Он получил деньги, и за что система готова была Ему платить.

конец