На ресницы. Меховой воротник. Лицо. На морду и спину собаки. На толстые ветви деревьев. На улицы. Дороги. Тротуары. На крыши домов и гаражей. На жестяные подоконники окон, заметая их чуть не до середины. На ветви старой ели у дома с тёмными окнами и узкой полоской света вдоль двери.
Люди, которые живут там, не подозревают о том, что и дверь в дом, и тропинку от покосившейся калитки до порога что-то заметало и, практически, замело.
И это что-то был снег. Он укрывал всё вокруг.
И всё засыпало. Погружалось в летящую тишину и падающий покой. Убаюканное, сонное в темноте и свете фонарей. Застывшее в этом свете и снеге по обе стороны реки и моста, на горках и в низинах в больших и маленьких разноцветных: рыжих, белых, жёлтых, голубых, серебряных огнях, огоньках, фонарях, лампах, окнах, вспышках, свечениях подсветок и сияний как на ладони, укрытое и защищенное.
А где-то очень далеко метель заметала проклятый город.
И это сказал не Булгаков, хотя очень похоже. Это сказала я, а мог кто угодно, но это была я.
Я уезжала, поезд уносил меня. И снег летел в темноту позади. Яростно, без остановки, без передышки, без ритма. И метель заметала проклятый город.
И заметает. И ты там. Где-то в темноте за мостом.
И вокруг темно. Но это просто ночь. Ночь на дворе. И воздух коротит, потому что на улице мороз.
Так уже было. Помнишь?
И в свете фонарей всё падает и падает снег. Сумасшедший. Бестолковый. Уже не первый. Но по-прежнему необыкновенный и удивительный.
А я просто стою перед окном и не могу пошевелиться, не могу оторваться, не разрешаю себе даже моргнуть. Это гипноз, может быть. Только у меня нет сил сопротивляться. Двигаться. Шевелиться.
И Кто-то величественно и медленно шагает между домов. И за ним как в танце плывёт и изгибается его тень. Как шерстяная шаль или огромный чёрный шёлковый плащ тащится по земле бесшумным хвостом, извиваясь как гибкая змея. И поворачивается. И плывёт. Плывёт. Плывёт.
А Кто-то всё шагает без остановки. Медленно, но верно.
Может это твой ритм? Только замедленный, но столь верный и выверенный, что становится страшно.
И ему осталось, может, три шага.
Первый. Второй. И последний.
Теперь поворот.
И вот он исчез за углом. И больше мне его не видно.
И мне хочется оттолкнуться и полететь высоко. Так высоко, чтобы внизу осталось многое.
Чтобы отпустить, чтобы забыть или забыться.
Хочется, чтобы были крылья за спиной. Очень большие и сильные. Огромные.
И тогда всё просто.
Широкий размах - всё равно, что развести руки.
Оттолкнуться - всё равно, что опустить. А потом поднять их снова.
И полететь.
Так можно. Нужно запрокинуть голову, и снег полетит вниз - а я вверх. И всё поплывёт перед глазами. Небо перевернётся. Земля внизу - покачнётся.
И, может быть, это снег летит вверх, а ты - вниз. И, может быть, ты сорвался, и теперь не принадлежишь ни небу, ни земле, и уже никогда не сможешь вернуться. Потому что так и не поймёшь, наверх или вниз тебе нужно возвращаться. А нужно ли. Это неважно. Потому что ты - летишь.
И тебе навстречу летит снег.
И в нём как и раньше будет что-то такое волшебное и сказочное, что вспомнится детство, и что-то ещё, о чём нельзя говорить.
И, может быть, это Время прошло под моими окнами и свернуло за угол. Время отмеряется песком, ссыпающимся вниз. Кто-то так решил. А перед моими глазами сыпется снег. Сверху вниз. Это завораживает. Как красота. Необратимая. Вечно меняющаяся. И постоянная. Непоколебимая. В которой каждая секунда неповторима и бывает только раз.
А может это была моя судьба. И она снова свернула за угол. В темноту. И я не знаю. Что там. И мне надо идти за ней следом. Чтоб догнать. И я не знаю, что меня ждёт. Не знаю, что упадёт на меня сверху. Каждой секундой, каждым мгновеньем. Я, наверное, ничего не знаю. Кроме того, что что-то в моей жизни уже было, и это закончилось. И снег заметал это. И оно оставалось позади. Проходило. А я шла дальше, пусть за угол, пусть в темноту, но шла.
А хотелось стоять так, протянув руки, высунув язык, чтобы на перчатках было много снежинок, а во рту - льдинок колючих и мгновенно исчезающих.
И пусть заметёт всё вокруг - там внизу. Накроет с головой. Засыпет до краёв. И меня.
Но, наверное, это не моя судьба - быть заметённой снегом. Поэтому он таял на моих ресницах, перчатках, языке. Пускай.
Он заметал навсегда, закрывал что-то, закутывал, убаюкивал что-то, внутри, позади. И что-то страшное, тёмное и уродливое отступало, потому что кругом всё было белое и светлое. И это был снег.