Аннотация: Новый опыт души, обретенный на флоте, заставляет Веронику выйти из духовного застоя.
НА СУШЕ
Наконец-то зима наступила. Прямо как в "Евгении Онегине": долго стояла осенняя погода. Зима принималась и отступала, почти до конца января - то снег, то дождь, даже ночью не замерзало, так тепло. Вся природа в недоумении была: спать или оживать. И вот все-таки заснула. Встала зима. Заморозило, снега в неделю навалило - сугробы.
Вглядываюсь в темную даль с высокого берега Волги. Светятся неясные огоньки Бора, проступают в мутной мгле. За моей спиной остался старинный храм - собор Михаила Архангела. Часто, возвращаясь с работы, заезжаю сюда. Особенно тут уютно, хранят здесь стены вековую память: усыпальница князей и княгинь нижегородских. Есть у меня любимая икона на правой стене - нашего батюшки Серафима Саровского - с мощевичком. К нему прихожу молиться о своих. Их у меня много: и родственники, и друзья, и просто знакомые, и те, кто остались в памяти, с кем когда-то пересекалась, и еще пациенты. Я не оставляю работу на работе. Я все храню в себе и приношу сюда. Ведь что я могу? Чудес не творю, не исцеляю, не возвращаю здоровья молитвой. Но хоть что-то, что в моих силах... Вот и прошу здесь, как умею.
Постояла, повздыхала и пора. Скоро Сережа должен приехать, надо поторопиться, а то опять Елизавета с ним скучать будет. С Минина в Щербинки путь неблизкий. Забиваюсь в уголок маршрутки, мысли тоскливые теснят одна другую. Я так не люблю, когда люди болеют, особенно дети, поэтому, наверное, я врач. Вот и сейчас у меня девочка Настя с редким диагнозом, и прогноз пока очень неясен. Господи, помоги...
Еще Сережа... врачок, скучный какой-то, худой. Ходит, ходит, чего выхаживает? Давно пора решать - предложение или не предложение. А если да, то, что я скажу? Уныленько мне с ним будет. Человек-то добрый, хороший, но не хватает в нем чего-то... запала у него нет, слишком мягкий. Вот помню: летом гуляем. Сорвет синий цветочек, показывает, улыбаясь: "Твои цветочки, Вероника. Узнаешь себя?" Ну да, это вероника... Какой-то крепости в нем не чувствую. Впрочем, врач он очень хороший. Кротость и добронравие для доктора - настоящий клад, лучший ключ к больным и ценное лекарство. Я верю в силу доброго слова, а у него их с избытком. Честный, порядочный; в наше время это уже более чем достаточно. Не стоит мне, как говорится, капризы чинить: в конце концов, мне уже тридцать два, и других перспектив обрести мужа не видно.
Вот Лиза одна не останется. Обе мы с ней безумно рыжие, зеленоглазые, но такие разные! Она высокая, крепкая, стройная, раскрасавица. Как идем вместе, так молодые люди едва ли шеи не сворачивают, на нее заглядываясь, а на меня... никто и не посмотрит. Вздыхаю. Я - просто недоразумение: маленькая, хиленькая, какая-то размазня, как говорят в народе, "ни кожи, ни рожи". Так что если рассуждать трезво, Сережа - единственный вариант, и я заранее согласна. Только вот смущает, конечно: семья требует значительных ресурсов, а у меня что? Больница, лаборатория, лекции и снова больница - бесконечная круговерть. И все это не мимоходом, а с полным напряжением. Нельзя быть плохим врачом, просто не позволительно! Поэтому стараюсь изо всех сил. И как совместить это с семьей? Не знаю... Ладно, Господь управит.
Ага, он уже здесь - стоят ботиночки. А я опять задержалась. Кричу "общий привет" и бегу мыть руки. Пахнет очень вкусно. Молодец Лиза! Как мне с ней хорошо. Пойдет утром, на лекциях позевает, вернется - вот тут у нее закипает работа: все перемоет, перестирает, перегладит, еды наготовит. С ней дом стал просто образцово-показательным. Я ведь в силу профессии имею "чувство грязных рук" и очень не люблю всякий беспорядок, но раньше порой ни сил, ни времени не хватало на домашние хлопоты. А теперь ее заботливые руки от всего меня избавили, даже беспокоиться не надо - живу на всем готовом, поэтому могу работать, что называется, до упаду.
Вхожу в комнату. На столе - цветы в моей любимой вазе, початая бутылочка красненького, еще не разрезанный торт и все к чаю. Сережа какой-то парадный: в костюме при галстуке, со свежей стрижкой, и Лиза тоже нарядная. Что за праздник, про который я забыла? И, собственно, почему не спешит подарить цветы? Рассеянный... Оба меня приветствуют, сияют улыбками.
- Старший Рыжик! Мы тебя не дождались, поужинали, а вот торт тебя дождался. Давай, я тебе принесу ужин, а потом чай вместе будем пить,- тараторит Лиза.
- Младший Рыжик! Я, пожалуй, чаем и тортом ограничусь, чтоб больше влезло, - смеюсь, - и еще винца пригублю. Кстати, по какому случаю торжество?
Оба они конфузятся. Лиза смущенно говорит:
- Сережа сделал мне предложение, у нас скоро свадьба.
Как обухом по голове! Лицо у меня само собой вытягивается, и глаза лезут из орбит. Глубоко вдыхаю, задерживаю воздух и медленно сбрасываю. Мысли словно застывают на момент и... снова понеслись, да как!
Очень неожиданный ход. Ходил-ходил тихоня врачок и... вот те раз! Сделал предложение сестрице! Хорош гусь. Елизавета моя бестолковая! В мединститут поступить не могла, несмотря на мою протекцию и помощь, все зевала; еле-еле ее на биофак запихала по старой дружбе! И там ворон считает... а мужичка-то прибрала! Что ей своих молоденьких хлопчиков не хватает? Ай да бравушки, ай да молодцы! Хороша парочка - баран да ярочка. Все ясно, кому тут цветочки!
Делаю усилие, чтобы овладеть собой: напрягаю уголки рта в улыбке, напускаю блеска в глаза, беру глубоко дыхание для крепости голоса и с присущей опытному лектору выразительностью выдаю:
- Ну что ж! Поздравляю! Давайте за это выпьем. Сереженька, разлей по капельке.
Точным движением разливает тютелька в тютельку, но я-то замечаю, что рука не уверена. Значит, неловко ему, волнуется. Еще бы! Лиза принимается резать торт. На пальчике сверкает камушек в золотом колечке. А мог бы быть моим!
- А когда же свадьба? - любопытствую я.
- Постараемся после Пасхи, на Красную Горку, но тут уж как в ЗАГСе расписание будет, - спокойно говорит Сережа.
Значит, заявление еще не подали. Ничего, успеют.
Вечер проходит в напряженной деликатности. У меня начинает бо-леть голова, но я не уйду, а то они чего-нибудь себе надумают, дотерплю.
Проводили Сережу. Выхожу на балкон подышать морозцем. Редкие снежинки покусывают лицо. Голова идет кругом. Все как-то так невероятно, странно и просто нечестно!
- Старший Рыжик, - Лиза зовет меня смущенным голосом, просовываясь в балконную дверь, - замерзнешь, возвращайся.
- Сейчас приду. Подышу немного.
Надо мне собраться с мыслями, да и просто взять себя в руки. Я не смогу стерпеть все произошедшее молча, я с ней поговорю. И сделаю это спокойно. Ныряю в тепло комнаты.
- Послушай, младший Рыжик, что же это у нас за подмена такая случилась, а?
- Да нет, наверное, подмены... Я сама в большом удивлении, это мне так же неожиданно, как и тебе.
- Как это неожиданно? Вы встречались, получается, за моей спи-ной, уже дошли до помолвки, а ты говоришь "неожиданно"? Как же вы так меня подставили?
- Мы не подставили тебя и не встречались за твоей спиной. Он ходил к тебе, а не ко мне. А вышло, что выбрал меня. Он пришел сегодня с цветами. Я думала, для тебя. А подарил мне. А потом - вот это, - показывает колечко, - и позвал замуж. Вот так. И я не раздумывала. Я согласилась сразу.
- Интересно, как же это сразу так можно?
- Старший Рыжик! Не чувствуешь ты и не понимаешь! Ты на него особо и внимания не обращала: так, есть он, и есть, и ничего у тебя к нему нет, а мне он сразу в сердце врезался. Знаешь, как я тосковала. Как его ждала каждый день... И молчала... Не рушила я твоего счастья... А ты ничего не замечала. А он, видать, замечал. Смотрел на нас обеих и выбрал. И я не могла отказаться. Ты меня, конечно, прости. Но тебе он не дорог, а мне очень. И я счастлива. А почему он так странно поступил, не знаю, - Лиза говорит, отвернувшись, и, догадываюсь, почти плачет. Меня это остужает и смягчает.
- Младший Рыжик, только не плачь. Я же тебя не обвиняю. Ты и меня пойми. У меня, как говорится, "нелегкий шок". И принять так сразу эту перемену в нашей жизни не получится, - вздыхаю. Надо этот разговор закончить. Говорю мягко, - все встанет на свои места. Господь управит... Пойдем-ка спать.
А вот спать-то и не получается. Лежу, не шевелясь. Голова безумно устала, но не хочет успокоиться сном. Чувствую, что так и буду мучиться, пока не разберу все, что крутится в уме гудящим клубком. Надо выстроить мысли. Вероника, где логика!? Что имеем? Безобразный вопиющий факт: Вероника, тебя предали! Тебя поменяли на твою сестру. Почему? Ты хуже? Ну а в чем? Конечно, она в десять тысяч раз привлекательнее тебя, ты это знаешь, Вероника. Но может ли это быть реальным критерием для столь серьезного выбора? Вряд ли, хотя и не без этого. Это раз. Она хорошая хозяйка. Вспомни, его (этого докторишку) угощала ужином она, а не ты, почти всегда, за исключением посещений кафе или ее отъездов. Если честно, она готовит лучше. Безусловно, он заметил, что хозяйство ведет она, а не ты. Это два. Значит уже 2:0 в ее пользу: красивая женщина, которая вызовет у всех восторги и даже зависть и плюс отличная хозяйка - первое дело для хорошей жены. Он это оценил. Хорошо, что дальше? Характер... Тут у меня опять явный промах. Лиза - мягкая, спокойная, как говорят, "пушистая"; нежная девочка, ласковая. А я - острая холодная сталь, бронемашина с девизом на борту "только вперед!" И это он тоже понимает. С ней проще: она будет ему покорна, а я? Я строптивей незаезженной молодой лошади, я буду упрямо гнуть свою линию, и он вряд ли бы со мной справился (к тому же я не настроена подчиняться ему). Он и это, видимо, понял. Это уже три. Интеллект. Это у меня, пожалуй, самое лучшее, что есть, а у Лизы? Она не слишком обременялась его развитием. Впрочем, ну зачем жене интеллект? Условие хорошее, но не необходимое. Проведем подсчет: 3:1 в ее пользу, и то единица неполноценная. Так, теперь добрались до него. Неужели нельзя было как-то по-человечески поступить? Ну, хотя бы разобрался сначала со мной, а потом переключился на сестру? Зачем же втихаря-то? Может, боялся, что я потом ему с сестрой помешаю, разрушу планы, буду мстить или что? Или, может, на Лизу давить буду? Ну конечно, он чувствует, что Лиза его любит, а я, в общем-то, нет. И если учесть, что она как будто лучше меня, то закономерно выбрал ее. Но он-то? Вроде бы он сам ко мне что-то испытывал. А может, нет? Может, просто связался зачем-то с более удачливой коллегой? Да нет, он не подлец. Долго, видать, он к этому шагу шел. Целился-целился и выстрелил... обеих наповал сразу... Охотничек!
Ну а я?! Я-то как все пропустила? Почему не почувствовала, как оборачивается? Ведь все видела с точностью до наоборот! Думала, Лиза с ним скучает, а она только о нем и мечтала. Думала, я его приручила, а он на нее уже глядел незаметно. Да и в конце концов! Ждала предложения и получила... предложение сестре!!! Я - лопух! И правда, я бронемашина бесчувственная. Загордилась, закичилась. Построила себе башню и смотрела на всех свысока. Но башня оказалась из спичек... Слышен треск... Вероника, ты рухнула вместе с башней. Ушиблась? Больно? Вот так-то. Ты же знаешь, что гордым Бог противится, и что мерзок Богу всяк надменный. Ну а ты, молитвенница наша, образец кротости! Ты-то какая? Досмиренничалась? Хорошо смиренничать, когда перед тобой студенты или пациенты, над которыми у тебя власть. Ведь можно поскромничать, так легко, красота! Или когда профессора к тебе относятся с почтением. Ой, как приятно опустить глазки, и поуслаж-даться про себя, что дедушка профессор тебя уважает. А ты-то его уважаешь? В этот момент, может быть, да. Ну а если с ним не согласна? Как ты мыслишь? Вот как: "старый дед, умом тронулся, лечить разучился, рос еще при царе, а вздумал спорить!" Хорошее уважение... Да, Вероника, что-то не выходит из тебя православная, хотя подделка уже неплохая. Вот ты и получила! Там где подделкой взять не удалось - провал. Вероника, это провал!
Завтра с ним встречусь. Посмотрим, как обернется. А теперь, срочно спать!
Великий Пост проходит не постно. Пытаюсь себя собрать, нет... сухо... Бужу себя и тревожу: Душе моя, душе моя, востании, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися: воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй... Онемела душа, одряхлела, корка на ней зависти и обиды. Стегнул меня врачок злым хлыстиком, а с глаз не убрался, да и моим родственником скоро станет!
Ни молиться, ни каяться не могу, скребусь-скребусь в двери по-каяния, но заперто. Не открыть их с гордостью. И службы постные в тягость, и хор клиросный не ладен, и батюшки устали. И всем не до меня. И мне не до кого! Лечу, стиснув зубы, молюсь без боли, со студентами расправляюсь без жалости, как батько Махно.
На Лизку глядеть не охота, а к Сережке на защиту пойду - ну и ввалю ему! Да что это я? Да не они виноваты в моем унынии, а я сама! И как бы мне выбраться? И как нам всем теперь быть? Иду по коридору, смотря на полы своего халата, отлетающие от колен. Эх! Был бы это не халат, а шинель ультрамариновая, хлоп-хлоп по черному хрому сапог; а на голове - не белая шапка-колпачок, а фуражка со сверкающими крылышками, и погоны на плечах с золотыми звездами - по три жирных на каждом! И чтоб быть мне полковником аэрокосмических войск! Вот было бы да!
Да о чем это я мечтаю?! Нет, не об этом надо. Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене... Свешиваю голову ниже. Пришла. Мой кабинет. Кресло... Упала... Есть охота - всегда так в пост.
А где они будут жить? Пора и мне об этом серьезно думать. У Сережки квартиры нет, и денег на нее нет - какие деньги у врача! Лиза - студентка, ей, кроме общаги, ничего не положено. А что за семейная жизнь по чужим углам? А у меня все-таки бабушкино наследство - квартирка уютная. А наследство-то не мое, а наше с Лизой общее. А ей теперь нужнее. Мне-то что, одинокой волчице? Если по совести, то я должна уступить. Хорошо: если скажу, что оставляю им квартиру, то согласятся ли, как возьмут? Надо как-то это придумать, проработать.
Встаю с кресла, подхожу к окошку. Сырая нижегородская весна. Мятущиеся руки темных деревьев борются с ветром. За грязноватым двойным стеклом уныло и мутно, как в моей душе. Повыть бы с ветром... Выть или... выпить. Оглядываюсь: в шкафчике внизу стоит (еще со дня рожденья осталось). Достаю початую бутылку коньяка и стаканчик. Застываю в раздумье. А мы ведь с ним говорили, с Сережкой... И ничего я не поняла: он запирался, то ли оправдывался, то ли на меня наступал по временам, но не прояснил. Да и что это меняет? Откупориваю бутылку. Метнулся густой веселящий коньячный запах.
Стучат в дверь, скромно и точно. Не подумав даже, что у меня в руках бутылка, отвечаю на стук:
- Да!
Мужчина в годах, крепкий, с суровым лицом, густой проседью в бороде и цепким взглядом. Папа моей Насти, капитан дальнего плавания. Настоящий человек, думаю, раз капитан. Улыбается, входя:
- Вероника Николаевна! - замечает коньяк: брови приподнимаются в удивлении, - простите, к вам можно?
- Да-да, конечно, прошу вас, - бормочу, застыдившись, что меня застали врасплох. Спешно ставлю бутылку и иду к своему креслу. Указывая на гостевое, говорю уже собранно, - присаживайтесь.
Беседа завязалась утешительная. Настя - радость моя! Как бы худы ни были мои дела, и как бы плохо я не лечила сейчас, но, Господи! Как хорошо! Исцеляешь Ты, а не я! И она, аленький тихий цветочек (так про себя я ее прозвала, когда она подолгу чахла в больнице), она явно идет на поправку. Отец благодарит и выспрашивает, как и что дальше - и ему, вероятно, еще не верится в счастливый исход недуга дочери. А мне и объяснить-то нечего: вижу, что она выздоравливает, и результаты лабораторных исследований подтверждают это, но отчего так - только одно объяснение: так Богу угодно. Вот и пытаюсь растолковать отцу, Кто, на самом деле, вылечил его дочь.
Он и согласен, кажется, и продолжает настаивать, что это моя заслуга. Извлекает из портфеля большую упаковку кофе - это приношение мне, привычный символ благодарности пациентов. Говорит, что это - настоящий бразильский, из Бразилии. Беру с благодарностью, знаю - от чистого сердца. Предлагаю выпить обычного растворимого; не дожидаясь ответа, ставлю чайник, достаю кружки, сахар, и прочую мелочь, выставляю все на стол. Смотрю на беспомощную одинокую бутылку коньяка, после секундного раздумья беру ее и без заминки водружаю в центре.
Я здесь и не здесь, мне плохо и хорошо немножко, внутри меня уже привычный душевный зуд какой-то и тревога, но и радостно волнующие мысли о выздоровлении Насти, и теплые слова ее отца. В теле слабость, что-то мне плоховато. Разливаю в кружки кипяток и опускаюсь в кресло. Спрашиваю о привезенном кофе - пусть расскажет что-нибудь о море, о путешествиях, мне уже не говорится. Я безумно устала.
Слушаю о теплых морях, вцепившись холодными пальцами в горячее пузико кружки, смотрю в темное отражение лица на поверхности дымящегося кофе - пушатся ресницы, хмурятся брови - я теперь всегда хмурая. Кутаюсь в кофейно-коньячный аромат лицом, в мягкое тепло его, в напевный рассказ о далеком юге.
- И мне бы в море! - вдруг, неожиданно для себя, вырываюсь из ласкового плена и прерываю рассказ капитана.
- Вы это серьезно? - улыбается.
- Да, очень даже серьезно, - про себя думаю: "Да что же это за чепуху такую несу?!" - мне нужно уехать из города и по возможности насовсем или на максимально долгий срок, вот так! - кажется, иду вразнос, нельзя мне пить ни капли спиртного.
- И вы готовы отправиться в море? - говорит удивленно, и, чувствую, не воспринимает мои слова серьезно.
- Да хоть в космос! Простите, что на вас выливаю свои проблемы, но я измучилась здесь и хочу уехать, и этому есть веские основания. И пошла бы на судно, хоть поварихой, что ли! - говорю отчаянно, и во мне растет решимость пойти на радикальный шаг.
- Пожалуй, поварихой вам было бы тяжеловато, - произносит мягко, наверное, хочет меня успокоить. Не ожидал от Вероники Николаевны такого поведения, да ведь! - но вы могли бы быть судовым врачом, к примеру, - говорит чуть с задорцем, вспыхнули огоньки в прищуренных глазах.
- Да? А это возможно, если на полном серьезе? - мне становится уже жутко интересно; заметались острыми стрелочками в воображении морские картинки.
Капитан немного призадумался, сдвинув брови. Я замираю в ожидании какого-то маленького чуда.
Начинает медленно:
- У меня доктор, с которым мы обычно попадаем в навигацию, уходит на пенсию. Значит, в следующую я пойду с новым врачом. А вот кто это будет? Может быть, вы? - поднимает брови и смотрит так выразительно на меня, что я, конечно, уже согласна.
- Георгий Константинович, обязательно пойду, хоть завтра! - сердце у меня начинает колотиться, и кровь хлынула по телу горячим ливнем.
- Ну не завтра, конечно. И еще есть кое-какие "но". Дело в том, что к судовому врачу предъявляется ряд серьезных требований относительно его квалификации. Нам ведь нужны не узкие специалисты, как на суше, а терапевт и хирург, да и все остальные в одном лице. Понимаете?
- Отлично понимаю. Я даже не сомневаюсь, что надо еще и спецподготовку какую-то проходить, даже если ты врач "что надо". Мне бы познакомиться с этими требованиями, и я увижу, могу ли им соответствовать, - очень волнуюсь, а вдруг я вовсе "не то, что надо", начинаю объяснять, как будто оправдываюсь заранее, - видите ли, я ведь не сразу стала иммунологом. Терапевт я, в общем-то, сложившийся, и с хирургией приходилось сталкиваться, и более того скажу, я ведь поработала в ННИИТО с ожоговыми больными, а это, сами понимаете, серьезные травмы. Кстати, этот контингент и заставил меня пошире открыть глаза на иммунологию, и она меня затянула с руками и ногами. Много я говорю, но это к тому, что я не самый узкопрофильный врач, как может казаться. И вообще, медицина меня увлекает настолько, что я всегда старалась овладеть по максимуму всем, чем только возможно! - говорю решительно. Я уже как будто настаиваю, чтобы меня непременно взяли на это судно врачом. Даже не важно мне, что за судно - уйду в море, и все!
- Добро, раз вы действительно так серьезно настроены, Вероника Николаевна, то у вас есть время до июля подготовиться. Насчет требований и, как вы выразились, спецподготовки, я бы вам помог. Ну и, конечно, походатайствовал, чтобы на "Капитан Свиридов" взяли именно вас,- смотрит открыто, произносит твердо. Знаю, он не шутит. Он уважает меня, считает хорошим врачом, он бы меня взял. Значит, если я постараюсь развязаться со всеми делами и привести себя в соответствие всем требованиям, я буду судовым врачом! Так меня будоражит эта мысль, что по спине пробегает щекочущий холодок. Да, это, наверное, и есть выход из сложившейся ситуации. Я уеду, не буду видеть моих дорогих Лизоньку и Сереженьку, не буду болтаться у них под ногами и, кстати, освобожу им квартиру! Вот и развязка. Решено, иду в море!
НА МОРЕ
Судно мягко вальсирует в волнах. Море поет хором из тысяч голосов. Море счастья хлынуло в меня. Свалились оковы обиды, зависти, все душное осталось на суше, так далеко от меня. Я как будто освободилась из темной пыльной клетки. Выбралась на волю рыжая кошка Победа!
Прошлые месяцы были смутным временем. Как трудно было оставить науку, работу, академию, бедных моих больных. Еще труднее с сестриной свадьбой. Все наши родственники, и коллеги, и друзья, как мне казалось, смотрели на меня как на ходячее недоразумение. А у меня в голове крутилась старенькая песенка:
Но так вышло, что она,
А не я твоя жена,
Что за странная ошибка?
Что ты сделала, сестра!
И так мне было унизительно на всех смотреть, так это било по моему самолюбию, что я дождаться не могла, когда сгину с их глаз долой. Все брошу, всех покину! Будет новая жизнь, и я буду новая, морская, полная удали и отваги, настоящая, интересная, самая-самая!
Действительно, я новая, счастливая, свободная. И имя мне - Победа! Стою на палубе, переполняюсь солнцем и радостью, и от этого, шумно вздохнув, выбрасываю "А-ах!!!". От солнца веснушки у меня стали яркими, моя рыжая грива - само солнце, глаза зеленые - море. И будто бы я не размазня какая (а я всегда ей была), а княжна-красавица.
И работа здесь - так, на вроде прогулки. У меня ведь здесь - не больные-доходные, а здоровые хлопцы: что им болеть-то! Разобралась с медкнижками, навела ревизию в аптеке, довела ее до ума и все. Кроме инспекции в иностранных портах - ничего от меня и не требуется. Но ведь я не могу ничего не делать! Устроила фитобар и ввела в рацион витамины. А теперь вот хочу почитать желающим популярные лекции о здоровье и, конечно, о болезнях. Надо бы их запугать! Ведь как живут, никакой заразы не боятся! Говорят, "не липнет". А гепатит?! А то, что от распутных женщин принести можно?! Да элементарно, попили с одного стакана - и привет горяченький, чего только не подарили друг другу! Нет, так нельзя.
Впрочем, мне здесь не скучно. Я всегда умела себя занять чем-нибудь полезным. Встану по привычке ранехонько, прочту молитовки и иду на палубу встречать солнце, если погода позволяет, потом - к себе в "больницу" или на камбуз к поварихам. Их у нас трое: две толстушки-веселушки - Маша и Надя - постарше и помоложе, именно такие, какими и представляются себе поварихи, и девушка лет двадцати Аня.
На первый взгляд она - ворожея, как картинка к сказке. Высокая, крепкая, все движения у нее ловкие, пластичные. Волосы каштановые крупными локонами, распустит - копна, глаза темно-серые в пушистых ресницах, загар золотой, брови черные высокой дугой, все черты отточенные - глаз не оторвать. Если нас рядом у одного зеркала поставить, то я, наверное, просто растворюсь. И голос глубокий, низкий, очень звучный...
Вот с ней-то мы и подружились. У меня сразу к ней зародилось уважение, хотя она младше Младшего Рыжика. Чувствуется, серьезная, рассудительная, не девчонка-вертихвостка, знает цену вещам и себе цену знает. Да и не это главное, она - православная, притом настоящая православная, не поверхностно только, как я, например, а в глубине, внутри. Прочувствованное у нее это, живое. И в душе я смотрю на нее снизу вверх и прекрасно понимаю, что мне до нее - далеко да далёко... А может, я и не стану такой настоящей никогда, так и останусь сахарницей без сахара.
Она не умеет говорить так умно и красиво, как я, да и вообще не много говорит, но уж если скажет, то не пресно - с сольцей, по существу.
На судне она, при ее красоте, одна, как и я. В том смысле, что у нее нет мужчины. У Маши здесь муж, у Нади, как бы сказать, - друг. А у нее - никого, хотя многие бы очень хотели быть с ней рядом. Вот мы и проводим свободное время вместе, в портах ходим в православные храмы - она ведь уже много где побывала и часто знает, как добраться до собора или церквушки.
А еще бывает, вечером постоим на палубе у борта, держась за леера, поговорим, потоскуем о лесе, о травке. Ведь как ни прекрасно море, а на сушу тянет, хоть пару бы шажочков по теплому летнему мху, посмотреть на резное солнышко сквозь сосны, послушать, как бор поет.
Вот и сегодня о том же: "А знаешь? А помнишь?" Про то и про это друг другу наговариваем, про северное, лесное.
- Воркуете, голубушки? - Вася пришел, хлоп своими ручищами по лееру.
Оборачиваемся к нему. Вася - наш друг, наш телохранитель в портах, наш собеседник вечерами. Вася - самый большой и самый, с виду, страшный человек на судне - сущий Бармалей. Очень толстый, все у него большое - ручища, голова, нос, глаза; лицо в веснушках, рыжие кудри с проседью в висках над хмурым лбом. Он любит бурчать и браниться, но не на нас, конечно. Любит матросов пожурить, пнуть что-нибудь ножищей-корягой. И штаны у него, и роба - все засаленные мешки какие-то. Ну, ужасное существо! Нам, порой, и говорят хлопцы насмешливо: "Нашли себе кавалера! Что тут других мужиков нет что ли?" Мужики-то, конечно, есть. Но в отличие от них всех, Вася-то приставать не станет, так ему только - пообщаться, а вот с другими ухо востро держать надо.
- Да все лес вспоминаем, так в лес хочется! - выдыхает Анна.
- А у нас степи, я в лесу-то почти и не бывал за жизнь, - пожимает он плечами.
- Сколько же ты потерял! - вспыхиваю я, - кто не бывал в весеннем лесу, тот, наверное, и не представляет, как природа наполняется жизнью.
Щурюсь от мелких брызг, и кажется мне, что я у себя на далекой родине весной. Сырая прошлогодняя листва, ручьи перетекают из болотинки в болотинку. Мелькнет белым зеркальцем крыла кое-где отважный зяблик, усердно выводят мажорное "ци-фи" весенние синицы, чокают, перелетая по деревьям, рассеянные повсюду красавцы-рябинники, издали призывно выкликивает белобровик. Рву первые цветы - дымную сизую хохлатку - апрельский коврик леса. В сердце вливается утешение, горечь потерь и скорбей растворяется чувством величия Творца, благоговейным преклонением. СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
- А еще... Вася, а слышал ли ты когда-нибудь, как растет трава?!
Васино лицо из мечтательного делается удивленным.
- А вот как! Бывает это теплым весенним вечером, когда солнышко прогреет лес. И надо еще, чтоб было тихо-тихо, ни единого ветерочка. Тогда... Травка, пробиваясь, подпирает слежавшийся за зиму листовой опад, и он начинает шуршать и похрустывать. Так слышно, как растет трава. А потом приходит май. И что с лесом?! Если смотреть в сторону солнца, то по всему объему его светят миллионы желто-зеленых фонариков. Но это не долго. Недели через две это уже сочные зеленые листья. Пришло царство птиц. И такой светлоголосый хор в лесу, что перестаешь уже и различать-то всех, и душа захлебывается в празднике птичьих голосов. Господи, радость-то какая! - всплескиваю руками.
- Ну ты мастерица-узорница... Тебе только книжки писать... А ты что, птиц по голосам отличаешь? - словно опомнившись, говорит Вася.
- Да, многих знаю, но не всех. С детства мне природа интересна, животные, растения. Вот и птиц учила, благо дело, у нас леса кругом. Потому, отчасти, и стала врачихой, - отвечаю задумчиво.
- А вон то, что за птица, знаешь? - тычет здоровенным пальцем вдаль.
- Да не вижу я без очков. Вроде есть что-то в небе... Да и не знаю... - щурюсь, но бесполезно.
- А это буревестник, про которого Горький писал, - довольно говорит Вася. Ну, в знании моря и всего морского он меня явно превосходит во сто крат! И буревестников знает, и поморников, и альбатросов и кого угодно еще.
- Эх, подлетел бы поближе, а то не разглядеть, - говорю, доса-дуя, что нет очков.
На камбузе тепло, душновато и уютно от вкусного запаха ужина. Я редко кушаю в кают-компании - кажется, что все смотрят - только что не давишься. Не доводилось мне бывать в обществе, где одни мужчины, а если у кого-нибудь жены приезжают - так это еще хуже. По сравнению с этими дамами я себя вообще чувствую ущербной. С поварихами как-то лучше, по-свойски. Сидим с Анной вдвоем, жуем потихоньку, разговариваем.
- Послушай, - говорю, - а почему ты на море работаешь, у тебя ведь ни мужа, ни отца моряка нет. Что уж здесь такого хорошего? Тяжело.
- Да вышло так... Я в первую навигацию попала, мне восемнадцать было, радовалась, жизни не знала. А вот она меня кое-чему поучила... Я, как на берег сошла в Севастополе, помню, через день крестилась. Домой вернулась, а родители у меня - неверы закоренелые, очень им не понравилось это... журили... стало в родном доме тесно. А я тогда денег привезла - в общем, было на что жить. Собралась и уехала учиться в Нижний. А куда мне учиться - базы-то никакой; так только, подучила английский на курсах, привела в порядок морские документы и вернулась на флот, только уже на настоящий морской. Я поначалу на "река-море" была. Ну а ты, - улыбается и щурится, - дело пытаешь или от дела лытаешь?
- Лытаю... - вздыхаю, - успешный практикующий врач, кандидат медицинских наук, доцент кафедры, автор многих научных работ, уже и докторская не за горами - все сложилось, а вот личное... Вот и сбежала, - морщусь.
- Но это ж не навсегда. Как возвращаться-то будешь, раз сбежала? Или не будешь?
- Да не знаю, да и куда возвращаться - квартиру сестре с мужем оставила, раньше-то мы вместе жили с ней, а теперь они там. Нет, теперь сама по себе буду - денег хватит, - поднимается во мне какое-то упрямство вместе с неприятными воспоминаниями.
- А ты молись, и разрешатся твои дела, - смотрит пристально мне в глаза, как будто понимает, что я не договариваю.
- А я ведь не умею молиться-то... - смотрю также пристально и жестко, говоря эту откровенность, как будто это не беседа подруг, а противоборство какое-то.
- Столько лет в храм ходишь, людей лечишь, и говоришь, не уме-ешь? - улыбается слегка и насквозь меня видит.
- Не умею. Не молюсь, а воздух сотрясаю. А может, и не буду никогда уметь... Ты ведь меня не знаешь. Я ведь не из тех, кто сердцем верует, а из тех, кто соблюдает... выстаивает, вычитывает, посты тянет... а внутри - пустышка, как стекляшка на дороге - блестит, а по сути - ничто, - говорю, смотря в глаза ей, не отрываясь.
- Но ведь ты же хороший врач, а это просто так не бывает. Божие это, - словно оправдывает меня.
- Хороший, - усмехаюсь, - а почем ты знаешь, какой хороший, да и что такое "хороший врач"? Я - не хороший. Мне ведь благодарность человеческая дорога, признание научное. Я, конечно, не признаюсь в этом, только себе - чуть-чуть, да на исповеди скажу об этом, но без сокрушения, как факт только, и тебе вот сейчас говорю... Ты на меня смотришь как на старшего товарища, а я - на тебя как на старшего. Понимаешь? - остро и честно говорю ей: я в нее верю.
- Отчасти... Знаешь, если так от души это говоришь, то, по-моему, ты уже и есть хороший врач... если честно лечишь... - чуть-чуть улыбаясь, ласково произносит, - сама-то как думаешь о "хороших врачах"?
- А врач должен быть честнее честного. Помнишь, у Иоанна Златоуста сказано: "душа священника должна быть чище лучей солнечных". К врачу это тоже в полной мере должно относиться. Священник, врач и учитель - те, в чьих руках души человеческие. А у врача еще и тела. Каким же тогда должен быть врач? Чуешь, к чему я?
Анна чуть приподнимает плечи.
- А вот и древние даже понимали, - продолжаю, - мы же все кля-немся вслед за Гиппократом: "не навреди", а на деле как? Конечно, специально вредить - дело редчайшее, но хуже другое... Навыкаем работать абы как: будто не с живыми людьми, а с мясом, прости за грубость. Жалеем ли мы их? Жаждем ли, чтобы выздоровели? Заботимся ли, чтобы лечить как можно менее болезненно? Да плевать, потерпит! И это еще не все! Ведь наши нравственные принципы так далеки от идеала. Подумай, ведь как часто врач уговаривает, - ударяю в это слово, - женщину сделать аборт! Ты видишь, как мы можем жизнями распоряжаться. А она ведь поверит, поддастся - аборт-то по "показаниям", ну или по "оправданиям". Вот где грех-то!
И еще, знаешь, не все ведь пациенты врачу симпатичны... и мне, в частности... а разве так должно быть? Как Спаситель-то велел относиться к ближним? Вот-вот. Хороший врач должен быть, как батюшка Серафим Саровский, чтобы всякому мог сказать, ну хоть про себя, "радость моя"! Вот тогда и лечить научимся, и Боженька нам разумение пошлет, и выздоравливать станут. Вот так думаю, - откидываюсь назад на спинку стула, уверенная и даже после таких откровенных слов безумно гордая женщина и "очень-очень хорошая врачиха".
После этого разговора мы с Анной действительно ближе стали, и меня к ней больше потянуло. И хочется мне быть, как она, честнее и проще. Но ведь сердце-то надо чистое иметь, а когда оно не чисто, то и все в человеке не чисто, и другие нечистыми кажутся. Умею я людей критиковать (хотя бы про себя), умею их недостатки разгляды-вать, начиная от несовершенства черт лица и дефектов речи до гаденьких их страстишек. И кажутся некоторые, порой, сущими тараканами.
А впрочем, я людей-то не знаю. Я сама душой толстокожая, вот и других чувствовать не могу. А раз не понимаю, то, что мне о них рассуждать, надо ведь оправдывать. У них ведь это немощи, как и у меня. Нет, это я вижу только умозрительно, теоретически, но на деле - у меня не так. И другие во мне это замечают: мою гордость, придирчивость и, порой, шутя, называют "критик Белинский". Вот как это во мне сильно!
Сижу в своей больнице, думаю-думаю уныло. Каждый день начинаю новую жизнь, но первого, кого встречу, опять вижу тараканом, опять где-нибудь что-нибудь скажу едкое, опять обижусь зря, опять мнительность и подозрительность. Да... на суше, в академии, я была в своей тарелке, и там проще было притворяться хорошенькой и добренькой, даже для самой себя притворяться. А здесь, в чужой обстановке, моя неуверенность и трусливость, вся моя мерзость так и лезут червяками. Вот сейчас подойду к зеркалу, рот открою, а там... - язык змеиный раздвоенный! Скверная и злющая баба!
Да. Здесь у меня есть время думать. Там-то, на суше, суетно было, все хлопоты, да хлопоты. А здесь ум и душа могут не нестись со скоростью болида F-1, и можно как бы приостановиться и посмотреть на себя: а что я есть, куда я пришла, не заблудилась ли совсем? Впрочем, я и раньше эти мысли ловила, понимала умом-то, что я ведь - "не то", но во мне это не отзвучивало, так только - факт констатировался, и холодно, сухо, мертво внутри. А здесь, может, и дойдет что... Я даже стих себе сочинила и вспоминаю его часто:
Гордым Ты противишься, Господи,
Лишь смиренным Ты даешь благодать.
Если не избавлюся от гордости,
Не видать мне благодати, не видать...
БРАНЬ
Быстрый стук в дверь.
- Войдите, - громко выдыхаю, поворачиваясь на кресле.
Появляется высокий молодой человек в замусоленной робе (должно быть, моторист или механик, смекаю про себя); левая кисть замотана какой-то тряпкой и придерживается правой рукой. Лицо бледное - испугался, видимо.
Ну вот! Травма... только не это! Но здесь врач - я, травматологов нет, значит, нет места боязни и капризам, должна со всем справляться сама! Ну, добрые мои привычки! Улыбнись, Вероника! Ты должна с первого мгновения человека успокоить, а там - по обстоятельствам.
- Ну что, голубчик, у вас случилось? Давайте-ка взглянем, - говорю, надевая очки, с видом старой профессорши, сама себе придавая внушительности.
- Я это... там... в машине... - разматывает руку с дрожью и толком ничего объяснить не может.
Тряпка вся кровавая, крови много, а вдруг серьезно?
Ну, Слава Богу! Два пальца только разрезал, глубоко, правда, но это ничего.
- Сейчас обработаем и зашьем, будут пальчики, как новенькие, - говорю весело, потому что сама очень ободрилась.
А у него лицо еще больше вытянулось. Понятно, зашивать боится. Спешу успокоить:
- Да не бойтесь, я вам заморозку сделаю, ничего и не почувствуете, и болеть не будет, пока действует, а потом и само отпустит.
Несколько стежков - дело несложное. Хорошо, что края ран ровные, а вот если бы рваные - тяжелее бы мне пришлось. Теперь перевязка - и все готово.
- Ну вот, голубчик, все у вас в порядке. Поболит, конечно, не-множко. Но я вам дам таблеточки обезболивающие. Принимайте, как будет боль сильнее накатывать, только не усердствуйте, больше четырех в день - не дозволяю. И еще не вздумайте употреблять спиртного. Это по двум причинам: во-первых, с таблетками не совместимо, а во-вторых, спирт способствует расширению поверхностных капилляров, и раны могут закровить. На сегодня пишу вам освобождение от вахт. Ваши фамилия, имя, отчество и должность...
- Скуратов Илья Михайлович, моторист, - отвечает мне уже спокойным голосом.
- Придете до или после ужина - как вам удобнее, посмотрим, как обстоит дело, и перевяжем. А теперь идите поспите, это самое полезное, - заключаю спокойно со сдержанной улыбкой.
Как уютно в кроватке, когда за бортом гудит море. Там ветер шумит и с озорством срывает с гребней волн пену, а тут его же сила могучая нежно качает мою колыбелечку.
Мне не спится. Неспокойно на душе, как на море. Чувствую, что-то недолжное происходит во мне, и надо бы разобраться. Ну, как же глупо я себя веду! Зачем это я сегодня на ужин в кают-компанию поперлась, да еще и очки нацепила. Это чтобы лучше видеть тебя, дитя мое, не так ли!?
Конечно, ради Илюши... Зачем я к нему присматриваюсь, по какому праву даже и про себя называю "Илюшей", зачем назначаю ему лишнюю перевязку? Ведь я пользуюсь служебным положением. И к чему мне увлекаться этим мальчиком - да просто не пристало! А если честно, то я увлекаюсь, да так быстро! Невозможно. Я же врач! У меня просто и не может возникать никаких пристрастий к пациенту, на этот счет у меня стойкий иммунитет. И никаких нечистых ощущений не может вызвать тело пациента, каким бы привлекательным для других оно не было. Я всегда с благоговением относилась к человеческому телу, как к удивительному и премудро устроенному творению Божию, но не иначе.
А что сейчас со мной творится? Какое окаянство! Почему я с таким вниманием ловила его запах, зачем разглядывала украдкой его лицо и медлила с врачебными манипуляциями. Однозначно, я потеряла хладнокровие и могу перестать быть врачом. Я не замечу, как ввалюсь в волчью яму и пропаду. Надо срочно это прекращать, пока не поздно. Беру себя в руки.
Ворочаюсь в постели, оборачиваясь одеялом, вздыхаю. Но какой же он хорошенький...
- Здравствуйте, доктор, - заходя, произносит Илья. Его загорелое лицо светится здоровьем.
- Меня зовут Вероника, - говорю, улыбаясь. Ой, какая ошибка! Да какая я ему Вероника! - Вероника Николаевна, - спешно поправляюсь я. А вдруг он что-нибудь заметил? Что я не совсем равнодушна... - Давайте посмотрим на вашу травмочку, - с самым деловым видом принимаюсь за свою работу. Вероника! Работа, и только работа, помни!
- Все замечательно, скоро шовчики снимем и все, - говорю сдер-жанно.
- Да на мне, как на собаке все заживает, - смеется. Как же здорово он смеется, как легко, молодо. И глаза смеются, и щеки, и все ровненькие белые зубки. Я сама от удовольствия улыбаюсь во весь рот.
Э-э, Вероника! Да ты чего это!? Не разносись! Спешно отворачиваюсь и иду мыть руки. Выдыхаю. Вроде, пронесло...
- Какие у вас руки беленькие, - голос сзади.
Я вздрагиваю слегка, в животе и под челюстью у меня схватывает и по спине пробегает жаркая волна. Сердце, сердце, тише, не шуми!
- А к чему это вы вдруг? - говорю тихо на вдохе, пытаясь сохранить голос ровным и невозмутимым.
- А я ведь их первый раз без перчаток вижу. Вы все в перчатках меня бинтовали, - отвечает, чуть щурясь.
- Ну теперь крови никакой нет - нет и в перчатках необходимости, - отрезаю я, - можете быть свободны, зайдете завтра, - делаю шаг к своему столу, чтобы увеличить дистанцию - так спокойнее.
- Спасибо, доктор, до встречи, - улыбается и выходит.
Приваливаюсь лбом к иллюминатору; нервная сила прижимает лицо к стеклу, и напряженные мышцы превращают его в гримасу. Какая тоска-а! Да что это я?! Тридцатидвухлетняя старуха прицепилась к мальчику! Сколько ему? Девятнадцать? Да он мне почти сынок! Ой, баба глупая-а! Начинаю плакать. Так мне обидно, что мне все не везет, да не везет, что я сама даже опять промахиваюсь, не успела выбраться из одного болота, как попала в худшее. Понимаю, что уже точно попала, да как! Ведь отсюда уже не убежишь, да и теперь все положение удивительно скверно и глупо потому, что у меня разбередилось сердце, и я не могу теперь поступать разумно. А у меня нет должного опыта, и я легко себя погублю, если ошибусь. А здесь ведь и малая ошибка запустит лавину. И особенно скверно еще то, что мой объект прямо здесь, мы заключены в один объем и обязательно столкнемся и раз, и другой, как броуновские частицы. Вероника, думай, думай, пугай себя и держи в руках. Тем более что ты - врач, единственный здесь. И неужели тебя не беспокоит твое реноме и не волнует, что на тебе огромная ответственность. Ты не можешь выйти из строя. Не можешь идти на поводу у своих жалких страстей!
Стискиваю зубы, но продолжаю плакать. И почему же я не человек, и почему не могу, как все, просто жить и даже влюбляться! Другим же можно, а мне нельзя. Знаю, знаю, что нельзя! А сил не хватает... Царица Небесная, помоги мне! Всяк, уповай на Тя, Госпоже, не погибнет.
А почему он так странно со мной попрощался? Опять нарочито, как будто, назвал "доктором", несмотря на то, что я подчеркнуто представилась (впрочем, он и так знал мое имя, не в первый раз пришел) и еще сказал "до встречи", не "до свидания", а именно "до встречи", как-то чересчур по-приятельски. Или я себе надумываю? Хватит, хватит. Надо почитать что-нибудь.
Пришло время снять Илье швы. "До встречи" говорил, я помню. Да, и встреча будет последней. А потом - тише воды, ниже травы. В кают-компанию не ходить, на палубе не болтаться, лекции закончить (а я уже и так неделю никого не собирала на беседы о болезнях и здоровье) и сидеть у себя в больнице. Пусть лучше как в тюрьме, но свободной. Настраиваю себя на прохладную благожелательность и не более. Можешь приходить - я готова.
Илья пришел, и я действительно осталась на удивление спокойной не только внешне, но и внутри себя. Сохранилось ровным дыхание и точными руки - работа спасает меня. Еще двадцать секунд, и отпущу тебя навсегда, мой хороший мальчик. А судно большое - может, и вовсе не увижу тебя больше. Поворачиваюсь от умывальника и уже открываю рот, чтобы прощаться, и тут... перед моим лицом почти (я ведь малявка) на ладони его - морская звездочка.
- Доктор, это вам от благодарного пациента, - комментирует Илья этот сюрприз. Я привыкла, конечно, к презентам, но сейчас он абсолютно неожиданный.
- Ой, какая... - не нахожу слова, теряюсь, краснею даже и чуть всплескиваю руками, не решаясь прикоснуться к подарку, и поднять глаза тоже не могу.
- Ну что же? Берите, - слышу, он почти смеется. Какая же я не-ловкая! Растерялась совсем, поднимаю как-то руки, но не делаю никакого уверенного движения.
Илья кладет звездочку на стол, и эту секунду, пока он отвернулся и не смотрит на меня, я использую, чтобы немного оправиться.
- Извините, совсем не ожидала. Очень вас благодарю, - еще сму-щенно, но спокойно говорю я, - желаю вам не попадать больше в неприятности и не калечиться. И вообще, будьте всегда здоровы. Это говорю вам как врач, - ой, что-то меня опять понесло. Замираю на мгновение, - простите, мне надо работать, очень много дел, - как-то суетно и неловко поворачиваюсь и делаю шаг к шкафу.
- Ну, извините, тогда я пойду, - говорит каким-то совсем другим голосом, словно разочарованным. (Ожидал чего-то другого? Чего?) Выходит.
Смотрю на звездочку. Я чуть не прокололась, очень опасная была ситуация, но, к счастью, миновала. Улыбаюсь при этой мысли и уже без страха беру в руки звездочку. Красивая, конечно, очень, но пахнет дурновато. А более того, жаль ее, она ведь была живая, а ее засушили ради прихоти. Плохой подарок. Убираю в стол, больше и глядеть не буду.
Сажусь в кресло, закрываю глаза. Море... крылатые качели...
Надо ценить жизнь, не в смысле свою жизнь, а жизнь вообще, любое существо. Вот хоть эта звездочка... Или муравьишка, или червячок какой-нибудь... Смотреть надо под ноги, чтобы не раздавить. И ветки, и листочка лишнего не сорвать... И рыбу не ловить ради спортивного интереса. Не говоря уже о жестокости к животным, и думать об этом не могу. Вздыхаю. А мы-то врачи да физиологи! Мы-то что творим?! Господи, Господи, прости нас грешников великих! Как же мы-то с ними поступаем. Эксперименты на животных... как мы их мучаем, ни в чем перед нами не виноватых, и не для того Богом созданных, но беззащитных... У меня слезы катятся. Вспоминаю виварий в академии, операционные, и глаза их... Господи, прости, как же мы виновны! Преданные добрые глаза этих бессловесных... А ведь здесь два шага до фашистских врачей. Они ведь тоже на крысах и собаках начинали. А потом дошли до людей. Измени доктрину, и этот тонкий барьер сразу разрушится...
Экспериментатор - чудовище... И этот путь добычи знаний, по которому идем столько веков, суть ложный. Никогда мы через чужую боль не достигнем истинного знания, не поймем устроения жизни и потому мы, врачи, никогда не победим болезни: мы на них, а они на нас все больше и больше... Вот батюшка наш Серафим, ничего о физиологии не знал, а одним словом исцелял. Это ему Господь давал за чистое сердце, крепкую веру и пламенную молитву. А мы и молимся, и стараемся, а все - как об стену, потому что каменные, и уповаем на себя, а не на Бога.
Сижу и плачу. Хорошо, что я сама отказывалась резать животных, пока училась, хоть и угрожали "незачетом", но да ведь выучилась же как-то! Но и я, и я - участница этого безобразия, раба этой науки. Горько, как горько...
- Вероника... Николаевна... Извините, не хотел обеспокоить...
Открываю заплаканные глаза. Илья. Я, безусловно, не услышала, как он вошел. Машинально нащупываю в кармане платок и вытираю лицо.
- Простите, виноват, но что с вами? - участливо спрашивает, глядя ласково и пристально.
- Звездочку жалко, - наивно и тихо говорю, выдыхая.
Илья смеется, обнажив крепкие зубы. Фу, какая я дура! Так перед мальчишкой выставила себя, а он надо мной хохочет.
- А вы коровок тоже жалеете, когда мясо едите? - продолжает смеяться.
- Все вы так говорите, и это отнюдь не умно, - отвечаю, морщась, и уже, раздражаясь, - и не нахальничайте. Вы по какому вопросу? - смотрю сурово (ой, ну какая же я грубиянка, чуть меня задели, и я уже взбесилась, гордячка!)
- Это... извините... я и не думал нахальничать. Мне бы чего-нибудь от головы, - бормочет, поднимая брови.
- Извольте, - доставая из ящика "Пенталгин" и отрезая от упа-ковки две таблетки, протягиваю ему, - примите одну, а вторая на всякий случай, - говорю мягче, но очень сдержанно. А на уме: "лучшее средство от головы, сам знаешь, - гильотина". Это ведь я злюсь на себя и на него оттого, что у нас романчик не завязался. Не стоит лукавить. Понимаю это даже без долгого анализа. С такими мыслями смотрю на него важно и открыто, этакая маститая тетка-докторша. Уже не стесняюсь и ничего не боюсь.
Боже мой! Да что я делаю! Хуже фельдшера деревенского! Дать таблетки, не осмотрев пациента, не поняв причины недомогания. Ужас! Да какой я после этого врач! Сущий позор! Я словно опомнилась: мои страстишки задушили во мне человека, призванного искренне и квалифицированно помогать людям справляться с недугами. Вероника! Это первый и последний раз!
- Подождите, - говорю ласково и чуть торопливо, видя, что он уже уходит, - все же я должна вас осмотреть. Не будем торопиться с терапией, не установив диагноза.
Провожу обычный осмотр, но как мне тяжело! Руки не слушаются, голова мутится, сердце пляшет. Тут мне уже впору обращаться к доктору. Скорей, скорей, внимательней. Да все у него нормально. Симулировал, поди, болезнь, чтобы раздеться, да чтоб я его пощупала. А почему я так думаю? Ведь это я к нему присохла, а не он ко мне. А может, у него свой расчет до меня? Скверно так думать о человеке. Ой, у меня пальцы совсем похолодели. Он это явно заметил. Набираю поглубже воздуха в легкие.
- Ничего объективного я у вас не нахожу. Вероятно, вы просто устали, - выдыхаю я, - от головной боли можете выпить таблетку, должно помочь, а в целом, все в порядке.
- Да? Жалко, а я бы хотел поболеть. Я бы к вам ходил, а вы бы меня лечили. Такие у вас руки замечательные, - так и ластится голосом, соловьем поет. Ну, уж дудки! Я стойкий оловянный солдат и в эту игру не вступлю.
- Болеть не надо. Идите с Богом, - спокойно и уверенно говорю ему.
Нечего делать. Ушел восвояси. Если чего и хотел, не добился. А вот я была, все же, на волосок от погибели. Слава Богу, пронесло.
За эту неделю измучил меня Илья своими визитами. То живот, то горло, то еще чего придумает. Вижу, конечно, что есть у него цель, но зачем? Оттого что на безрыбье и рак - щука, или понял, что он мне не безразличен, и решил одержать полную победу. Ну, нету у меня сил больше терпеть! Но он притворяется, и я притворяюсь: играем, как детишки, "в больницу", только совсем это не та игра. И я не могу собраться и покончить с этим. Поговорить начистоту? Опасно и глупо. Вытолкать его взашей? Справедливо, но не имею права. А что будет в следующий раз? Он ведь непременно сегодня явится. Раскричусь, выгоню его или брошусь на шею? Или опять будем инсценировать прием? Да, на суше, где у врачей очереди, у него бы этот номер не прошел, а здесь он нашел удачный способ меня третировать. Все, точка. Приема не будет. Зачем я позволяю над собой издеваться этому щенку! Нет, конечно, прием будет, но совсем другой.
Я права. Явился, не запылился. Решаюсь первая начать разговор, чтобы вырвать, так сказать, инициативу и застать его врасплох.
- Ну и что опять стряслось? - говорю резко и даже свирепо, так что челюсть просится вперед, и губы становятся напряженными и тонкими.
- А вы мне словно и не рады, - проходит и садится без приглашения напротив, ничесоже сумняшеся. Такой смелый и наглый. "Ты, видать, вообще ни во что меня не ставишь, раз так себя ведешь", - думаю я.
- И что вы на этот раз будете симулировать? - продолжаю так же решительно.
- Да что угодно, лишь бы вы меня полечили, - так открыто смот-рит, с таким вызовом. Ну и щенок, ну и наглец!
- Неприемный день, - отвечаю зло (эх и дура, ввязалась в словесную перепалку, это же верный провал!), - вы мне мешаете работать, покиньте, пожалуйста, кабинет, - говорю, вроде, твердо, а у самой все поджилки трясутся, вот-вот сорвусь. Выдох.
- Послушай, а ты уверена, что хочешь, чтобы я ушел? - так мягко, вкрадчиво говорит, глядя мне в глаза. Ловит на столе мою руку (я не убрала руки под стол - ошибка) и крепко сжимает. Все, я теряю способность сопротивляться. Мальчишка берет меня в плен!
- Зачем ты меня мучаешь? - говорю тихо, сквозь зубы, но чувст-вую, что проиграла. Опускаю глаза и пытаюсь воспользоваться возникшей паузой, хоть что-то обдумать. Я долго тянула с развязкой и позволила себя заиграть. Понимаю, но что мне это сейчас дает? Что делать? Руки вырвать не пытаюсь. Молчу, смотря в стол.
- Ты ведь не хочешь, чтоб ушел, - почти шепчет. А я молчу. Я в тупике. Не оставляя моей руки, быстро встает из-за стола и в два шага оказывается сзади меня. Свободной рукой обхватывает. У меня в глазах мутится, но я успеваю заорать: "Пошел прочь!"
Кошмар кончился, дверь закрылась. Я снова одна. Ставлю левую руку на стол и с силой прижимаю ладонь к лицу. Рука холодная и сырая. Сморщиваю изо всех сил лицо под ладонью и испускаю вой. Боже мой! Как больно! Начинаю плакать.
Наступило затишье на поле моей брани с Ильей. Я, кажется, одержала маленькую победу, прежде всего, над собой, выгнав его из больницы. Но мне все же очень плохо. Я ни с кем не делюсь этим, даже с Анной. Да и что я бы ей сказала? "Вот тут, мол, мальчик один, моторист, я в него влюбилась, и он непротив, а я боюсь". Очень глупо. Да и не знает она его вовсе. Может к Жукову пойти (у нас так называют капитана, потому что Георгий Константинович, как Жуков) и сказать, что тут один моторист мне жить спокойно не дает.
Да он меня не трогает. Это я сама себя запутала. И измучила. Ни молиться не могу, ни читать, и все не интересно. Мысли о нем пытаюсь гонять, а он во сне приходит. И спать боюсь, и уснуть хочу. Милый, милый скверный мальчик, как же ты меня так заарканил! Вижу, что-то в тебе не то, что-то нагловатое и нечестное, но так тебя люблю; даже не лгу себе, а с тех пор, как вышвырнула тебя из кабинета, так и совсем извелась.
Знаю, пойду к Васе. Что-нибудь ему и скажу, он-то поймет. Почему-то мужику легче рассказать о горе душевном, нежели женщине, заранее ждешь, что пожалеет, что ли? Сейчас у Васи вахта кончится, и я с ним поговорю.
- Вероника, что это тебя совсем не видно уже несколько дней. Я и сам к тебе отправлялся, да отвлекали. Э-э, да на тебе ж лица нет! Ты заболела? - насупившись, говорит мой добрый Вася.
- В некотором смысле... я... у меня горе, Вася! - начинаю говорить и тут же плачу.
- Да что такое, голуба, ты - и плачешь, - ласково берет меня за плечо и толстым пальцем подхватывает на лице слезы.
- Вася! Тут случилось так, тут один мальчик... он пальцы раскромсал, а я зашивала, а потом он ходить ко мне стал... а я... дура... - всхлипываю, сказать уже ничего не могу, только даю волю слезам.
- Ну, понятно, влюбилась, - ласково так смотрит, - влюбилась, - повторяет тише каким-то погрустневшим голосом и вздыхает, - и чего же, - молчит некоторое время, - разобраться с ним пойти, что ли?
- Нет, не надо, он меня ничего... не обижал. Я сама... сама выгнала его. Я не знаю, что делать, но больше не могу. Васенька, мне так плохо! - бросаюсь Васе на грудь и реву изо всех сил. Вася меня, конечно, жалеет и обнимает. А я реву до наслаждения, пока источник не иссякает.
Выплакалась. Отрываюсь от Васи и достаю платок.
- Васенька, спасибо тебе, я ведь никому и сказать-то не могла. А ты ведь мой верный... верный, - поднимаю к нему обсушенные платком, но еще красные и распухшие глаза.
- Да не на чем, а за "верного" тебе спасибо, - чуть улыбается и, помолчав немного, вздыхает, - как тебе помочь, голуба моя?
- Да никак, пожалуй, Васенька. Только пожалей меня, - говорю, уже совсем успокоившись.
- Знаешь, Вероника, если надо, то я его пришибу, точно пришибу, хочешь? - как-то вскидывается он, сжимая правый кулак, - вот хорошо, что не сказала, кто это, а то бы точно пришиб! - он улыбается.
- Да не надо пришибать, - я тоже улыбаюсь, мне явно стало легче.
Васю кто-то зовет из рубки, и он, спешно целуя меня в лоб, убегает медвежьей походкой, бросая на прощанье:
- Не плачь, голуба, я его пришибу!
Я даже смеюсь. Да, хорошо, что пошла к Васе, думаю, провожая глазами моего милого друга.
- Вероника Николаевна, простите...
Я резко оборачиваюсь. Илья. Опять подкрался неслышно. Смотрю на него молча, строго и вопросительно.
- Простите, я был дерзок с вами. Я имел неосторожность предполагать, что вы ко мне..., - он замялся, хмурясь, глядя вниз, и вскинув голову, продолжает, - одним словом, что вы с Василием... - явно не закончив, отворачивается.
А что это за пафосный стиль? Откуда? Он предполагал какой-то разговор, но... вдруг, неожиданно, заметил меня с Васей. Он видел! А что видел? Как Вася меня обнимал? Да неважно! Разглядываю его внимательно и смело, как бы чувствуя за собой силу. Теперь уже он отводит глаза, а не я.
- А какое тебе дело? - спрашиваю тихо и жестко (а зря я ему тыкнула, недостойный реванш, пошло и некрасиво так вести себя взрослой женщине).
- Слушай, Вероника, скажи... ты... с Васькой? - нервно кивая головой в сторону ушедшего, говорит и цепко хватает меня за руку.
Этот жест я уже знаю, но и не боюсь.
- Не с Васькой, - отвечаю остро и пытаю его взглядом. Чувствую в себе такую опасную и отчаянную отвагу, как казак перед боем.
- Так может, со мной? - говорит тихо, низко и тоже пытает меня глазами. Я молчу, но смело продолжаю смотреть в упор - рыжая отважная кошка.
Стоим, не шевелясь, говоря глазами. Его взгляд теплеет и смягчается, смягчается и рука. Но я не вырываюсь больше и тоже чувствую, лицо мое проясняется, и глаза начинают сверкать. Скажут все они, и я не смогу скрыть, и не буду больше скрывать. Он все и так знает, и хватит мне бегать, нужно жить...
Я больше люблю рейсы, чем стоянки в портах, хотя бы потому, что изобилие впечатлений от новых городов бывает чрезмерным и утомительным, да и не это главное. В рейсах, когда жизнь обитателей судна, как метроном, отчеканивает вахты, подвахты и отдых, я имею некоторое "законное" время, которое могу провести с Ильей, а порты - это просто карнавал какой-то! Так, часы раннего вечера перед ужином - мои. Если погода хорошая, то бывает два варианта: либо мы отдыхаем на палубе за надстройкой, либо случается, что судно встает на часок, чтобы ребятишки могли искупаться. Тогда этот часок у меня украден. Я не купаюсь со всеми - просто не могу плескаться вместе с мужиками и даже не смотрю на все это - ухожу в больницу и жду, пока команда порезвится в море. Если же погода не радует, то можно просто посидеть в больнице, благое дело посетителей почти не бывает, и это мне нравится даже больше, потому что я чувствую себя увереннее и комфортнее на своей территории. Мы много беседуем, и часто случается, причем совершенно непроизвольно, что я принимаю роль лектора, и беседа превращается в монолог. Это нехорошая моя привычка от работы со студентами - верный признак тщеславия. Ловлю себя на этом и стара-юсь поспрашивать Илью, чтобы он говорил, раскрывал себя. Порой он берется посмотреть "страшные книжки" - пособия по разным направ-лениям медицины, которые я держу для помощи в работе и для досуга, но, рассматривая картинки, редко доходит даже до середины - противно и страшно, говорит что-нибудь, в роде: "Ну и премерзкая у вас, врачей, работа!" Я только посмеиваюсь; конечно, большую привычку иметь надо и мужество.
Таких совместных вечеров прошло - по пальцам перечесть, но мне кажется, что это длится очень-очень давно, что так заведено, и должно быть всегда. Сегодня я неважно себя чувствую из-за качки, погода хмурая, и мы сидим в больнице. Илюша рассматривает книжку Маянского "Микробиология для врачей", а я с улыбкой наблюдаю, как он невольно гримасничает, натыкаясь на "страшные" картинки; дойдя до фотографии пациента с лимфомой, он издает невнятный звук, морщится и откладывает книжку в сторону.
- Если ж оно на картинке так неприглядно, представь, каково бывает в жизни, да это ж надо и не со стороны смотреть, а пользовать пациента, чуешь? - смеясь, говорю, поддразнивая его.
- Фу, Вероника! Да забудь ты про свою работу хоть ненадолго, ты же женщина все-таки, а не только Айболит! - шутливо укоряет меня и, беря за руки, подтягивает к себе.
- Да ты ж сам стал эти картинки разглядывать, я тебе даже не давала, - продолжаю смеяться, приближаясь к нему.
- Не давала, - повторяет за мной, явно подчеркивая двусмыслен-ность выражения, - ну когда же ты умягчишься, суровая женщина? - бархатно и низко шепчет, касаясь губами моего лица. Меня словно пробивает электричеством от этого теплого шепота и ласки, и я чувствую, что не буду сопротивляться, если он меня поцелует, а он непременно поцелует!
Сегодня мне весь день гадко, и ночью было гадко, и утром, а сейчас уже почти вечер, и мне не легчает. Сегодня качает еще больше вчерашнего, и меня мутит. И на душе не уютно, как будто я вся грязная и противная: ну зачем я вчера целовалась с Илюшкой?! Фу, какая блудница!
Появляется Илья, подходит и сразу целует, потому что это, вроде бы, уже само собой разумеется; замечает, что я отстраняюсь от него.
- Ты мне не рада, Рыжичек? Что случилось? - удивляется.
- Качка измотала, меня весь день мутит, и никуда не денешься, не отключишь ее, не могу больше, - уныло постанываю я. Конечно, это не главная причина, но об этом не могу сказать, а поддаваться, как вчера, тоже не могу и не хочу.
- Ну вот, опять ты суровая, - помолчав, произносит с оттенком обиды в голосе; добавляет после паузы, - а я ведь знаю, отчего ты такая строгая. Это потому, что ты церковная. Вы все там такие, платками замотанные, всего боитесь, от всего шарахаетесь - ты еще ничего, а вот другие! Что у тебя за жизнь: того нельзя, сего нельзя, шаг вправо, шаг влево - расстрел! И мир, как у зашоренной лошади - дорожка перед глазами!
- Э-э, не много же ты знаешь о моем мире, - говорю тихо и вкрадчиво, - слушай, а ты в детстве бабочек разглядывал?