Прежде чем взяться за перо и доверить бумаге необыкновенную историю, приключившуюся со мною во времена беспечной молодости, я некоторое время находился в глубоком размышлении. Супруга моя, женщина любящая, но строгая, высказала мнение, что в истории той мало полезного смысла и назидательности. Не согласиться с нею я не мог. Надо сказать, я вовсе не помню такого случая, когда бы я был принужден не согласиться с рассуждениями жены моей, кои всегда были так здравы, что их невозможно было оспорить. Но соглашаясь с разумностью ее доводов, я, тем не менее, обладая характером горячим и самонадеянным, часто поступал вопреки им. Только ангельская снисходительность жены моей к проступкам своего неразумного мужа сделала наш брак не только возможным, но и счастливым.
Я расскажу вам все с одним лишь условием, которое, смею надеяться, не покажется вам излишне обременительным. Вы не станете искать в произошедших событиях глубокого смысла и пытаться извлечь из них нравственные уроки. История моя пусть послужит не для поучения, а лишь для развлечения наших веселых, в чем я по неведомым причинам уверен, потомков.
В конце июня 1796 года...
Хотя позвольте мне прерваться еще на несколько слов. С рождения фортуной мне был предопределен посредственный удел. Я не был рожден простолюдином, но и знатностью и богатством моя фамилия похвалиться не могла. Отец мой, Константин Захарович Милашевич, был из небогатых смоленских дворян. Давным-давно переехал он в белокаменную в поисках подходящего поприща для честолюбивых мечтаний своих, возлагая надежду на доброту дальних, очень богатых родственников, но отношения с ними сложились прескверно. Виноват в том был мой отец, который по молодости обладал темпераментом пылким и гордым, то есть несовместным со скромным положением бедного родственника. Батюшка мой рассорился со всеми, с кем только можно было рассориться и, вдобавок ко всему, совершенно неуместно влюбился. Она, конечно, была красавица, но француженка и гувернантка в доме нашего родственника князя Обольянинова. Князь хоть и был стар и женат, но питал столь нежные чувства к мадемуазель Женевьеве, гувернантке своего младшего сына, что решительно потерял контроль над своими чувствами и разгневался до крайности на моего отца. Отцу бы отступиться, но не тут то было. Не прошло и трех месяцев, как мадемуазель Женевьева, после крещения по православному обряду Евгения Алексеевна, стала супругой моего отца, а еще через девять месяцев моей любимой и дражайшей матушкой.
Брак этот был столь же несчастлив, сколь и скоропалителен. Любовь прошла раньше, чем я успел родиться. Отец в нищенском и жалком своем существовании винил мою матушку, а подметив добросердечие и слабость ее характера, сделался совершенным домашним тираном. Все это я рассказываю, чтобы вам было легче понять мой нрав и ту жизнь, которую я принужден был вести. Я унаследовал черты обоих родителей. От отца досталась мне горячность, смелость и склонность к необдуманным поступкам. От матушки - доброе сердце и красота. Вот вам несколько слов о моей весьма примечательной наружности. Достигнув осьмнадцати лет, я сделался на голову выше моего батюшки, который в свою очередь также не отличался маленьким ростом. В плечах я был широк, в талии узок. От своих французских предков я унаследовал густые черные кудри, кои я отпустил до самых плеч. От славянских предков своих унаследовал я темно-синие глаза с поволокой.
Я привык к женскому вниманию и без кокетства могу сказать, что чаще оное тяготило, чем развлекало меня. Во мне жила единственная страсть - страсть к музыке. Я играл на скрипке и хотел сделаться знаменитым музыкантом. Отец жестоко насмехался надо мной, но так как к сорока годам оставался в безвестности и ничтожестве, то ему нечего было предложить своему сыну, дабы отвлечь его от столь недостойного занятия. К тому же горячностью и упрямством я превосходил даже моего родителя. Ведь был я молод и полон надежд, а отец мой увядал быстрее, чем листва в октябре. Поэтому, невзирая на протесты отца и слезы дражайшей матушки, весной 1794 года я взял свою скрипку и поехал колесить по Европе, где, по моему разумению, только и можно было выучиться на знаменитого музыканта.
Мне понадобилось два года для того, чтобы понять раз и навсегда, что играю я недурно, но настоящим талантом бог меня обделил. Что моя выразительная внешность магнетическим образом действует на особ женского полу, и от этого им кажется, что играю я лучше, чем на самом деле. Что пора мне, пока не поздно, выбрать иную жизненную стезю, но какую... Я не имел ни малейшего представления.
Итак, в конце июня 1796 года я вернулся из Европы в Россию, как говорится, не солоно хлебавши. И как многие, находясь на жизненном распутье, я предпочитал размышлять над моей дальнейшей судьбою в кабаке. По сути, это скорее был постоялый двор, и последние несколько дней здесь было особо бойко и весело. Хозяин, толстый любезный немец с розовым, как свежая ветчина лицом, который день угощал своих постояльцев бесплатною водкою и провозглашал тосты за здравие только что родившегося третьего внука любимой императрицы нашей. Все, понятное дело, пили с большою охотою, не чувствуя никакого изнеможения сил. Время от времени можно было выйти остудить пьяную голову во двор, где теплый июньский вечер ласковым ветерком нашептывал о любви, счастии, дерзновенных мечтаниях...От того хотелось еще больше пить и веселиться.
К ночи все устали, но расходиться не спешили. Кто-то предложил сидеть до утра и развлекать друг друга забавными историями из жизни. Я был самым молодым среди гуляк, но единственным, кто столько попутешествовал на своем веку, и мои истории слушали с интересом даже люди совсем пожилые, что нимало мне льстило. Впрочем, довольно скоро запас моих историй почти иссяк. Оставалась всего одна, которую еще никому никогда я не рассказывал. История эта была странная и непонятная, а я небольшой охотник до всего таинственного. Но слушатели мои ожидали от меня чего-нибудь этакого, и мне не хотелось ударить в грязь лицом. Поэтому я начал так:
- Прошлым летом, а вернее на самом его исходе, путешествия привели меня в небольшой голландский городок, такой тихий и странный, что время от времени мне приходилось пребольно щипать себя за руку, дабы удостовериться, что я не сплю. Этот городок, казалось, состоял из одних гостиниц, хотя приезжих, на первый взгляд, было совсем немного. Я выбрал одну из гостиниц почти наугад и остановился в ней. Я говорю - "почти наугад" потому, что это было не совсем так. Я увидел, как в гостиницу вошла женщина необычайной красоты...
Слушатели мои непристойно заулюлюкали.
- Нет, нет. История совсем не об этом. Просто дама на вид была явно при деньгах. Зная, как моя игра на скрипке действует на женщин, я имел ввиду сыграть что-нибудь за сколько-нибудь денег, потому что был я, честно признаться, совсем на мели. Я снял в гостинице самую дешевую комнатушку и спустился вниз перекусить. Там уже сидели и обедали та самая дама и ее спутник. Спутник дамы показался мне не менее примечательным. Огромного роста мужчина в солидных летах с округлым, приятным лицом выглядел настолько значительным, что даже мне, человеку не очень то дрожащему перед чужими чинами, захотелось раскланяться. Я подавил в себе это желание и отворотился. Надо сказать, выглядело это весьма неучтиво, но признаюсь вам, что соглашусь скорее прослыть неучтивым, нежели подобострастным. Я стал вести пустой разговор с хозяином гостиницы: говорили о тяготах дороги, о цене за комнату и за мой скудный ужин. Я вел разговор, но мыслями находился за столом с красивою незнакомкою и ее спутником, потому не заметил, что хозяин гостиницы, пользуясь моей рассеянностью и уповая на мою молодость и неопытность, хотел обмануть меня. Попросту говоря - обсчитать. Однако в отличие от меня, спутник красивой дамы следил за нашим разговором очень внимательно, и, когда хозяин вышел, он любезно предупредил меня о том, что я вот-вот могу стать жертвой обмана. Я поблагодарил его от всего сердца, и мы познакомились. Полковник Пеллегрини, так он велел себя называть, оказался богатым итальянцем, путешествующим со своей молодой женой. Супругу уж и не вспомню, как звали...
- Хорош! Такая красотка, а он не помнит, как звать-величать! - расхохотались мои слушатели.
- Это неважно. Допустим, ее звали Лаура. Лаура при более близком знакомстве показалась мне еще более красивой, но лишенной всякого очарования. Зато с ее мужем мы проговорили до утра, и прошу не обижаться никого из присутствующих, но более интересного собеседника у меня не было за всю мою жизнь. После обеда Лаура, сославшись на усталость, поднялась в свои комнаты, а мы с полковником пошли побродить по ночному городу. Пройдя за полчаса все оживленные улицы и переулки, мы вышли к маленькой, но бурной речушке, огибающей этот городок. Здесь было безлюдное и весьма живописное место. Освещала его лишь луна, которая сегодня казалась тусклой и до прозрачности тонкой. Она совсем не отражалась в бурлящем черном потоке реки. Я молчал, погруженный в созерцание мрачного, но полного очарования пейзажа. Полковник Пеллегрини, опершись на свою трость, тихо насвистывал какую-то мелодию.
- Должен сказать вам, полковник Пеллегрини, - счел я более учтивым прервать наше молчание. - Я человек не очень то впечатлительный, но этот пейзаж заставляет сладко содрогаться мое сердце.
Полковник усмехнулся:
- Вы, молодой человек, смею утверждать, еще совсем мало знаете свое сердце. Поэтому впереди у вас много восхитительных открытий, но и немало разочарований.
- Хотите сказать, что сами уж не видите и не чувствуете красоты?
Полковник Пеллегрини не ответил:
- Если хотите, я скажу вам, что я сейчас вижу.
Что-то в его голосе подсказывало моему неразумному сердцу мысль - сейчас же воротиться в гостиницу и не спрашивать ни о чем странного итальянца, но вместо этого я сказал:
- Извольте.
- Я вижу ваше грядущее лето.
Сердце мое екнуло и заныло, объятое какою-то неизъяснимою тревогою. Но любопытство было сильнее страха. К тому же в глубине души я не верил во всю эту мистику.
- И вы будете столь любезны, и сообщите мне, что я буду делать следующим летом? - спросил я, стараясь, чтобы в тоне моем читалось легкое недоверие, но чтобы полковнику мои слова не показались слишком грубыми и неучтивыми.
- Да, - отвечал полковник просто. - Грядущим летом вы сделаетесь, во-первых, итальянцем, во-вторых, медведем и в-третьих...
Здесь прошу прощения, мои любезные слушатели, но третье предсказание я не могу даже произнести. Оно настолько жестоко и страшно, насколько первые два смешны и нелепы. Но, поверьте мне, мурашки побежали у меня по спине, когда я его услышал.
Я закончил свой рассказ в полной тишине. Некоторые из моих слушателей с тревогой поглядывали в окошки, с нетерпением ожидая рассвета. Хозяин постоялого двора первым нарушил молчание:
- Готов спорить, вы не все рассказали нам.
- Да, - согласился я, дивясь прозорливости немца. - Я кое о чем умолчал, потому что, боюсь, это покажется вам совершенно неправдоподобным.
- Расскажите, - предложил кто-то и был всеми поддержан.
- Хорошо же, - отозвался я и продолжил. - Озадачив меня своим предсказанием, полковник Пеллегрини преподнес мне также подарок.
- Какой же? - оживились мои слушатели.
- Полковник подарил мне свою трость. Великолепная трость из красного дерева с резным, деревянным же, набалдашником. Он задумчиво покрутил ее в руках, потом начертал ею в воздухе какой-то невидимый знак, и тусклая луна вдруг стала яркой, как солнце. Черный бурлящий ручей, позолоченный этой новой луной...Никогда еще в своей жизни не видал я ничего более красивого и захватывающего дух. Полковник Пеллегрини окунул набалдашник своей трости в позолоченную воду и я, даю вам слово, видел собственными глазами, как деревянный набалдашник превратился в золотой. Чистое золото.
Мои слушатели ахнули.
- И он подарил эту трость вам?
- Да. Но, увы, я потерял ее. Или ее украли. Вот я рассказал вам почти все свое приключение. Скажу напоследок лишь еще несколько слов. Когда мы расставались, полковник Пеллегрини настойчиво приглашал меня, если представится случай, навестить их с супругой в Генуе. Спустя пару месяцев мне довелось побывать в Италии, и я, конечно же, сразу бросился разыскивать полковника Пеллегрини. Меня спросили, откуда я знаю полковника. Я отвечал, что познакомился с ним в путешествии пару месяцев назад. И то, что я услышал, поразило меня. Полковник Пеллегрини действительно жил в Генуе, но, по словам моих собеседников, был слеп уже тридцать лет, и тридцать лет никуда не выходил из своего дома. Я навестил настоящего Пеллегрини. Надо ли говорить, что тщедушный слепой старец совершенно не походил на великолепного полковника, с которым я имел честь познакомиться в безвестном голландском городке.
- Мне кажется, я знаю, кто это был, - сказал хозяин-немец, попыхивая трубкой.
- Кто же?
- Никто иной, как Граф Калиостро.
Все зашумели, бурно рассуждая об этом предположении.
- Подождите, - прервал общее обсуждение хозяин. - Мы еще не спросили нашего юного друга, сбылись ли предсказания графа Калиостро, если, конечно, это был он...
Я, улыбаясь, покачал головой:
- Нет. Первый месяц "грядущего" лета на исходе, а я все еще не итальянец и не медведь.
Все засмеялись. Наступало утро. Солнечный свет прочищал наши мозги, которые, совсем было заволокло лунным туманом далекой голландской ночи.
Все, что я рассказал, было чистой воды правдой, кроме одного весьма значительного факта. Трость полковника Пеллегрини была до сих пор при мне. Никто ее не крал и уж тем более, я ее не терял, но сказать на постоялом дворе, что в твоих комнатах лежит трость с набалдашником из чистого золота? Нет, конечно, я не был настолько глуп.
Еще два дня я провел на постоялом дворе у радушного немца, пока не произошло следующее. Выйдя из своей комнаты к завтраку, я увидел горестно рыдающего человека, коего добрый немец пытался успокоить, но безуспешно.
- Что с ним? - спросил я шепотом.
- Ничего не отвечает, - пожал плечами немец, махнул рукой и удалился по делам, которых у любого хозяина постоялого двора всегда невпроворот.
- Что с вами, любезный? - спросил я безутешно рыдающего, присев напротив. Спросил строго, так как по опыту знаю, что жалостливый тон в таких случаях отнюдь не помогает, а скорее наоборот. Однако, такого волшебного воздействия моей строгости я не ожидал: мужчина поднял голову и только взглянул на меня, как на его некрасивом веснушчатом лице просохли все слезинки до единой.
- Вы, случаем, не итальянец? - спросил рыжий с тою надеждой, которую сердце кровью обливается разрушать.
- Нет, - покачал я головой, опасаясь, что в туже минуту рыдания возобновятся. Но рыжий только шмыгнул носом. - Простите великодушно. Просто ваши черные кудри до плеч и эти черты...
- Матушка моя родом из Франции, - пояснил я.
- Надо же. А вот вы, сударь, ведь вылитый итальянец!
- Да неужели.
- Скажите, а вы, случаем, не играете на каком-нибудь музыкальном инструменте?
- Да, играю. Могу я узнать цель ваших расспросов?
Узнав, что я играю на скрипке и фортепиано, объездил всю Европу, говорю по-французски и по-итальянски, рыжий оживился сверх всякой меры. Лицо его покраснело от возбуждения, карие глаза часто заморгали огненными ресницами. В довершение всего он крепко схватил меня за рукав, будто боялся, что на мне сапоги-скороходы и через минуту я буду на другом конце света.
- Спасите, спасите меня, умоляю! - воскликнул он.
- Да что с вами? Уж здоровы ли вы? - усомнился я и попытался высвободить свой рукав из плена, но рыжий отпустил его сам и рухнул передо мною на колени. Ситуация представлялась мне презатруднительной. Не доставало только, чтобы кто-нибудь сейчас вошел сюда.
- Встаньте, встаньте же! Давайте выйдем на воздух, вы успокоитесь. Я обещаю выслушать вас и помочь, если это будет в моих силах, - предложил я, поднимая рыжего с колен.
- О, как вы добры! Бог вознаградит вас за участие, у вас золотое сердце, - захлебываясь от переизбытка чувств, рассыпался он в благодарностях. - Вам еще повезло, что я не упал в обморок. У меня, знаете ли, бывают такие головокружения с обмороками. Доктор Шульц говорит, что это нервическое, а нервические болезни мне по происхождению моему неположены...
Не стану приводить вам, друзья мои, весь разговор с пациентом доктора Шульца дословно, но узнал я следующее. Рыжего звали Афанасием, и был он преисправным слугой, или как он любил себя величать, доверенным человеком графа Вязимова. Этот самый граф приказал Афанасию, во чтобы то ни стало, найти и привезти к нему учителя музыки для своей дочери, непременно итальянца. Афанасий сбился с ног в поисках, но они оказались безрезультатны. Итальянцев было до обидного мало в нашем отечестве, а те, кто встречался либо были вовсе не музыканты, либо уже ангажированы, либо запрашивали столько жалованья, что переговоры завершались ранее упоминавшимися нервическими обмороками Афанасия.
- Да если бы его сиятельство намеревался столько платить жалкому итальяшке, он бы, наверное, выписал его прямо из-за границы, - возмущался Афанасий.
- Прескупой, должно быть, твой хозяин, - подтрунивал я над ним.
- Вот почему, скажите, у вас такое мнение? Если человек не хочет швырять деньги на ветер, так, стало быть - скупой, - бухтел мой новый знакомец, а после всех этих рассказов о своих злоключениях сделал мне такое предложение:
- Послушайте, вы похожи на итальянца больше, чем я на свою матушку! Вы знаете итальянский и вы - музыкант! Умоляю! Спасите меня! Поедемте со мной. Прикинетесь на какое-то время учителем музыки за небольшое, но верное жалованье. Не понравится - уедете себе - куда глаза глядят, а понравится, так и останетесь. Вам пустяк и одно приключение, а меня граф до смерти забьет, если я без итальянца ворочусь. Да и графиня, голубушка, без меня как без рук.
Я всю ночь размышлял над предложением Афанасия. С одной стороны, мне все одно некуда было деться, и был я на мели, с другой стороны - это все ж таки обман. А еще не хотелось представлять мне, что станется с Афанасием, если я откажусь ему помочь. И наутро решил я согласиться. В дороге, придумывая мне имена, мы много смеялись. Потом видоизменили мы с Афанасием мое настоящее имя - Александр и фамилию мою - Милашевич. Звали меня отныне Алессандро Милани. И, хотите верьте, а хотите - нет, но ни на мгновенье не вспомнил я о предсказании полковника Пеллегрини.
Обстоятельства нашего прибытия в усадьбу графа Вязимова вполне могли стать трагическими, если б хотя бы на несколько минут мы замешкались в дороге. А ведь это чуть было ни произошло: Афанасий, большое дитя, когда ехали мы через лес, заметил белок, прыгающих по веткам сосен. Ему захотелось остановиться и поглазеть, чего я ему категорически не позволил. Хотел бы я сказать, что неведомое тревожное предчувствие подгоняло меня побыстрее прибыть в усадьбу, но лгать для красного словца не стану. Причиной всему была усталость и только.
Так или иначе, но, подъезжая к усадьбе, мы заметили такую суматоху, которая обычно бывает на пожарах, однако не было ни огня, ни дыма. Крики мужиков, бабий ор, безудержный лай собак. Афанасий сменился в лице:
- Господи помилуй, что-то случилось!
Афанасий бросился на задний двор, я бросился вслед за ним, на всякий случай прихватив трость, подаренную полковником. На заднем дворе творилось невообразимое. Стая разъяренных травильных псов окружила беременную женщину, лая и рыча изготовлялись броситься и растерзать несчастную. Женщина, бледная как полотно, оцепенела от ужаса, боялась пошевелиться. Мужики пытались криками и улюлюканьями отогнать собак, но те, огрызаясь, распалялись еще больше. Один из мужиков пугал псов горящим поленом, но тщетно.
- Барыня! - воскликнул Афанасий и растеряно оглянулся на меня. - Это графиня...что же делать?!
Я уже упоминал в начале моего рассказа, что с молодых лет отличался я необычайной горячностью и необдуманностью поступков, которые впоследствии многие трактовали как смелость, но сам я не берусь судить о том, смел я, или нет. Я действую обычно, поддаваясь первому порыву. И в этом случае поступил также. Бросился к собакам, размахивая направо и налево тростью, пытаясь отвлечь внимания зверей на себя. Маневры мои имели успех необычайный. Псы не только отступили от несчастной графини, но и внезапно присмирели, заскулили, попятились от меня. Наступая, я теснил их к обнесенной частоколом псарне. Мужик с горящим поленом кинулся помогать мне, пинками загоняя собак обратно туда, откуда им удалось вырваться, и закрыл узкие ворота на железный засов.
Афанасий подбежал к графине и, бережно поддерживая, повел хозяйку в дом. Она все еще не могла оправиться от испуга. Афанасий впоследствии рассказывал мне, что, доведя графиню до спальни и препоручив заботам крепостной девушки ее, Арины, тут же грохнулся в обморок. Так это было на самом деле или не так, но только Афанасий, видимо, довольно быстро отошел от своего обморока. Он очень вовремя подоспел мне на помощь. Окруженный и неотпускаемый восхищенной дворней, я упражнялся в своем ломаном русском.
К вечеру графиня совершенно пришла в себя и вышла из своей комнаты, чтобы познакомиться со мной и поблагодарить.
- Даже не знаю, как выразить вам свою признательность, господин Милани, - обратилась она ко мне с чувством. - Муж мой в отъезде, вернется только завтра, но я непременно расскажу ему обо всем. Ваша храбрость будет вознаграждена, не сомневайтесь в этом.
- О, синьора, прошу не оскорблять меня подобным изъявлением благодарности. Я очень рад, что приехал во время и успел помочь вам, - отвечал я, коверкая слова.
- Какая еще "синьора"?! - шипел Афанасий, который все время беседы околачивался у меня за спиной. - Надо говорить - "Ваше сиятельство".
- Я думаю, господин Милано, постепенно освоится, - графиня улыбнулась. Я поклонился и встал, когда она вышла из гостиной.
Утром приехал граф. Со своей дочерью. Надо сказать, что и он и она оказались существами весьма примечательными. По рассказам Афанасия, я уже догадался, что граф человек пожилой в сравнении со своей супругой, но все же не ожидал увидеть перед собой старика лет семидесяти. Если когда-то он и был молод и хорош собою, то было это, видимо, еще в эпоху царствования императрицы Елизаветы. А сейчас он был некрасив, морщинист, худ как щепка. Смуглое лицо его обрамляли длинные седые волосы, и носил он смешной старинный кафтан. Дочь его была девицей и вовсе анекдотической. Толстая матрона сорока с лишним лет, с лицом красным и нечистым, ума не дальнего, она только и делала, что потела и отдувалась. Почти все время она сидела с закрытыми глазами, лишь изредка приоткрывала их, чтобы бросить на кого-нибудь полный злобы взгляд.
Я был представлен графу, когда его уже осведомили об ужасном происшествии с графиней. Я приготовился принять как можно скромнее благодарность графа, но слов благодарности я так и не услышал.
- Невозможно поверить! - возмущался граф. - Как это могло произойти?
- Я думаю, что Григорий забыл закрыть псарню на засов, - ввернул Афанасий.
- Запорю! Сошлю в солдаты! - кричал граф.
- А что ваша жена делала на заднем дворе? Кажется, доктор Шульц ясно сказал ей, что в ее положении ей нужно пореже выходить из комнаты и побольше спать. Право, дура какая, - фыркнула дочь графа. Естественно было бы ожидать, что столь грубое высказывание о его супруге, которая еще к тому же носит под сердцем дитя, покоробит графа, но он не только не сделал выговора своей дочери, но и поддержал ее:
- Действительно, экая глупость и упрямство! - воскликнул он.- Не будь она сейчас брюхата, ее следовало бы примерно наказать. Я в растерянности оглянулся на Афанасия. Тот молчал, уставившись себе под ноги. Я решил перевести беседу в другое русло и спросил графа, когда мне стоит приступить к моим непосредственным обязанностям. Старик нахмурился.
- Фортепиано в усадьбе есть. Ежели Шурка не против, занимайтесь, кто вам мешает, - он покосился на меня и добавил. - Все лучше, чем собак палкой гонять.
И потекли дни мои в доме графа Вязимова одновременно и странно, и однообразно.
Граф, например, удивил меня тем, что при всем видимом равнодушии к тому, что произошло, с виновником происшедшего, псарем Григорием, разобрался очень скоро. К вечеру уже и духа Григория не было в усадьбе. Куда его услал граф, оставалось для всех загадкою, но ходили слухи, что сослали бедолагу в солдаты.
Дочь графа, Шурка, как он ее называл, не проявила ни малейшего интереса к урокам музыки. Во время оных смотрела на меня, ноты и инструмент, как баран на новые ворота. С каждым днем проявляла она все больше нетерпения к занятиям, с невиданной злостью барабанила толстыми пальцами по клавишам. Вскоре она начала увиливать от уроков, не заботясь об особой изобретательности в предлогах, а после и вовсе перестала заниматься, уже безо всяких предлогов. Честно признаться, я и сам недоумевал, зачем этой сорокалетней девице вдруг понадобилась музицировать, но ведь получал я жалованья не за свои сомнения, а за уроки. Когда мадемуазель Шура совсем отказалась от занятий, мне совершенно стало нечего делать в доме графа. Все шло к тому, что необходимо мне было уехать, что казалось правильнее всего. Но обстоятельства сложились так, что уезжать мне совсем не хотелось. И причиной тому была графиня Вера Глебовна, супруга старого графа.
Надо сказать, что в первое наше знакомство Вера Глебовна не произвела на меня впечатления. Она показалась мне маловыразительной и неинтересной. Черты лица ее были правильные, но лицо слишком истощенное, глаза большие, но тусклые, фигура статная, но без той женственной грации, что пленяет мужские сердца сильнее, чем красота лица. Держала она себя со мной строго, если не сказать холодно, и казалась мне такой правильной, что воображению моему не за что было зацепиться совершенно.
Кроме того, Афанасий будто помешался после случая с псами, вбил себе в голову, что ничего бы этого не произошло, если бы никуда не отлучался он от своей хозяйки. Теперь же, он буквально и всюду ходил за ней по пятам. Не поверите, доходило до того, что Афанасий стал ссориться с графом, который со всеми на то основаниями считал Афанасия больше своим слугой, нежели слугой Веры Глебовны. Он посылал Афанасия по делам, а тот либо перекидывал порученное на кого-нибудь другого, либо впрямую отказывался выполнять приказы графа.
Я не узнавал Афанасия, вернее, я узнавал его теперь таким, каким он был на самом деле. Он впадал в экзальтации исключительно в случаях, когда желал чего-нибудь от кого-нибудь добиться, как тогда, когда ему необходимо было срочно уговорить меня ехать с ним в усадьбу. Он никогда всерьез не опасался барского гнева, а теперь то и дело вступал он с графом в открытую конфронтацию. Однако, ему было тяжело оттого, что Вера Глебовна совершенно не поддерживала его намерения везде и всюду следовать за ней и охранять. Она бранила Афанасия, отсылала прочь, но все без толку. В поисках управы на него, она обратилась ко мне с просьбою переговорить с ним, убедить его в глупости и бестолковости такого поведения. Вот, начиная с этого курьезного повода, и стали мы с графиней сходиться. Вместе смеялись мы над Афанасием, придумывали разные штуки, чтобы Вере Глебовне улизнуть от его назойливой опеки. Не заметили мы, как стали с графиней практически неразлучны. Уж не казалась она мне более ни унылой, ни слишком правильной. Стал я удивляться, как раньше не замечал я, насколько она красива. Я не привык обманывать себя, уже совсем скоро признался я себе, что первый раз в жизни влюблен.
- Отчего вы так грустны, Алессандро? - спрашивала меня Вера Глебовна, во время нашей прогулки по саду.
- Я не знаю, ваше сиятельство, почему однажды вашему мужу пришла в голову странная идея пригласить учителя музыки для своей дочери, но музицирование совершенно ее не увлекает. Принужден я признать, что нет видимых причин для моего проживания в вашем доме, и надлежит мне покинуть его в скором времени.
Вера Глебовна побледнела, остановилась и тихо произнесла:
- Останьтесь по невидимым причинам.
От этих слов меня будто жаром обдало. Они означали следующее: она знает, что я влюблен в нее, принимает это и просит меня остаться. От счастья я потерял дар речи, и прогулку свою довершили мы в полном молчании.
Более не мог я обманывать мою любимую ни в чем. На следующий же день признался я ей в том, кто я есть на самом деле, надеясь на ее снисходительность. Она ничуть не рассердилась и только посмеялась нашей с Афанасием шутке. С тех пор мы стали еще более близки, и скоро я рассказал ей и об истории с полковником Пеллегрини. Она выслушала меня внимательно и сказала:
- Одно я вам могу сказать на это. Человек, с которым вы встретились, не мог быть графом Калиостро.
- Почему?
- Доктор Шульц ничего не понимает в медицине, зато увлекается всякого рода мистификациями, - улыбнулась графиня. - Он, помнится, говорил нам, что Калиостро умер летом прошлого года, проведя перед этим четыре года в заточении в каком-то мрачном замке...
- Жаль, - сказал я, задумавшись.
- А как он выглядел этот ваш Пеллегрини?
Я с увлечением описал запоминающуюся наружность полковника. Чем в большие подробности я вдавался, тем бледнее становилась графиня.
- Что с вами? - спросил я с тревогою через ее положение.- Вы знакомы с этим человеком?
- И да, и нет, - ответила Вера Глебовна уклончиво, и более я от нее ничего не добился. Впрочем, скоро забыл я об этом разговоре. Так как произошло событие, перевернувшее в моей голове все с ног на голову.
Это был конец июля. Жара стояла неимоверная. Дождей было мало, горели травы и наступающие ночи обволакивали такой духотой, что невозможно было свободно дышать. Бессонница, и без того частая моя гостья, не покидала меня уже неделю. Взмокший, шальной от этой бессонной пытки, я часто выходил во двор, чтобы развеяться. Иногда выходил я за пределы усадьбы и шел окунуться в маленький, поросший кувшинками пруд, что возле леса. Афанасий, узнав о моих похождениях, хмурился и долго стращал россказнями о русалках и водяных, но я отвечал ему, что уж лучше пусть уволокут меня на темное и холодное дно, чем терпеть эту жару.
И вот одной из таких ночей, остудившись купанием, лежал я на берегу пруда в камышах, глядя на звездное небо и мечтая. Как вдруг услышал я приближающиеся голоса - мужской и женский. Не покидая своего укрытия, я приподнял голову, чтобы посмотреть, кого еще мучает бессонница, но в темноте я ничего не разобрал, зато в тишине донесся до меня женский смех - натужный, с повизгиванием. Этот смех мне был хорошо знаком. Ах, вот оно что, подумалось мне, значит, графская дочурка нашла себе ухажера! Вот ведь, действительно, на каждый товар свой покупатель.
Шурка со своим избранником резвилась голышом в пруду. Любовник ее был тощий и мелкий. В сравнении с ним моя бывшая ученица казалась огромной, как рыба-кит. Резвясь, они приближались к тому месту, где притаился я и, когда оказались напротив, я чуть не вскрикнул от неожиданности. В любовнике Шурки признал я самого графа. Объятый ужасом и отвращением, попятился я назад, поранил руку свою о камышовый лист и бросился бежать так быстро, насколько мне хватило духу. Назад, в усадьбу. Уж не замечал я ни жары, ни духоты июльской полночи. Перед глазами моими то и дело всплывала непристойна, отвратительная картина...Впопыхах добежал я до ворот усадьбы, где наткнулся на Афанасия.
- Ты за мной следишь, что ли? - спросил я его с раздражением.
- Да вот как бы...- отвечал он, замявшись. - А вы с какого пожара господин Алессандо?
Я посмотрел на Афанасия с подозрением.
- Там, на пруду был...Видел графа с...
У меня язык не поворачивался сказать, что я видел, но по выражению лица Афанасия мне стало ясно, что он знает даже больше меня.
- Так ты все знаешь?
- Про графа и Шурку? Ага.
- Но ведь это...
- Нет. Она ему не дочь.
- А Вера Глебовна знает?
- Что вы...как можно? И вы не вздумайте сказать! Граф привез Шурку в усадьбу полгода назад. Сказал Вере Глебовне, мол незаконная дочь.
- Но как это грязно. Держать любовницу в одном доме с беременной женой...
Афанасий пожал плечами.
- Это не самое ужасное.
- Ах вот как?
Афанасий кивнул.
- А вы думаете, я зря, что ли, ни на шаг от графини не отхожу. Правда, когда вы с графиней сошлись, мне полегче стало. Если не я, то вы рядом с Верой Глебовной.
- Ты хочешь сказать, что Вере Глебовне угрожает опасность?
- Я это понял сразу же, как мы с вами сюда приехали. Помните, псы, что накинулись на графиню?
- Еще бы мне не помнить.
- Граф, конечно, живенько постарался сплавить Григория куда подальше. Но я оказался шустрее. Надавил на него еще до приезда графа. Он мне и признался. Как только я уехал за учителем музыки, непременно итальянцем, стала Шурка Григория обхаживать, чтобы он псов из псарни на хозяйку спустил. Тот сначала упирался, не хотел грех на душу брать, но граф через Шурку хорошие деньги предложил. Григорий не устоял. Вовремя мы подоспели. И меня граф недаром услал да еще через такой повод, чтобы я подольше не возвращался.
- Я убью графа!
- Тсс! - зашипел на меня Афанасий. - Убьете. Кто говорит, что не убьете? Но надо все с умом сделать. Он и Шурка знают, что вы их видели?
- Не знаю. Может быть.
- Ладно. Неважно. Идемте сейчас к вам в комнату. Там неспеша все обмозгуем.
И придумали мы с Афанасием следующее. На следующий же день я должен был найти повод и уехать из усадьбы. Но не по-настоящему. Просто все должны думать, что я уехал.
- Может, Вере Глебовне все расскажем? - предложил я.
-Да вы что?! Она для ее же блага ничего не должна знать!
- Ну хорошо, хорошо, - согласился я нехотя.
- Вы уезжаете, будто, а я вас спрячу на старой конюшне. Там никто не бывает, а барахла много всякого. Есть, где укрыться. Потом я также придумываю предлог, чтобы уехать из усадьбы, но так, чтобы граф знал, что не будет меня всего одну ночь. Они не станут упускать такой случай. Обязательно попытаются свое черное дело провернуть. Но тут то мы их схватим.
- Мне кажется это опасно. Для Веры Глебовны, - сомневался я.
- Опасно, - кивнул Афанасий. - Только еще опасней, ежели они сделают это тогда, когда мы не ожидаем. Они хотят ее погубить, и они будут искать случай.
Придумывать повод для отъезда не пришлось. На следующий же день, после утреннего моциона в окрестностях усадьбы, я застал у себя в комнате графа. Все мои вещи были разбросаны - на стульях, на софе, на полу, а граф вертел в руках трость, которую мне подарил полковник. Граф ничуть не смутился тем, что я застал его за столь неприглядным занятием, как обыск. Но чего можно было ожидать от человека, который в более, чем преклонном возрасте поддался своим страстям настолько, что забыл думать о своей душе.
- Как это понимать, ваше сиятельство? - возмутился я, более не считая необходимым говорить с итальянским акцентом.
- Понимайте, как хотите, сударь. Мне, признаться, безразлично. Мне плевать даже на ваш липовый итальянский акцент, - сказал граф, угрожая мне моею же тростью. - Но чтобы духу вашего сегодня же здесь не было. Иначе завтра вас посадят в тюрьму за мошенничество! Ясно вам?
- Отлично, - ответил я. - Я рад, что все прояснилось. Я и сам думал уехать завтра...
- Сегодня, - рявкнул граф, швырнул об пол мою трость и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Я понял. Граф видел меня вчера ночью, или же догадался, что в камышах был именно я. И это означало, что от меня нужно избавиться, пока я не расстроил счастливого неведения графини. Что ж, все складывается как нельзя лучше - граф полагает, что напугал меня.
Прощаться с Верой Глебовной было тяжело. Узнав о моем отъезде, она пришла в такое смятение чувств, что ее крепостной девушке Арине пришлось прибегнуть к нюхательным солям. Бедняжка не знала, что мой отъезд лишь часть хитроумного плана Афанасия. Она не знала и поэтому, рыдая, выкрикивала мне в лицо самые горькие и несправедливые упреки, ничуть не заботясь о том, что ее могут услышать. Я стоял перед нею на коленях, опустив глаза.
- Вера Глебовна, - сказал я дрогнувшим голосом. - В вашем положении вам нельзя волноваться.
Я попытался взять ее за руку, но она отшатнулась от меня и выдернула руку.
- Пойдите прочь! - задыхаясь, сказала она. - Вы жалкий трус и обманщик! Я ненавижу вас!
Она бросилась всем телом на подушки и зарыдала.
С тяжелым сердцем я покинул ее комнату.
Совершенно ожидаемо наш план начал натыкаться на всякого рода неприятные неожиданности. Во-первых, узнав, что Афанасий уезжает по делам в город, граф вдруг объявил, что едет с ним, но поедут они на день позже. Тем самым старик решил убить сразу двух зайцев: он хотел обеспечить себе алиби и заодно - быть уверенным в том, что Афанасий не вернется в самый неподходящий момент, случайно или специально. Лишний же день понадобился злодеям, чтобы сговориться и спланировать все. Даром, что Шурка с утра уехала и до вечера где-то пропадала.
Все это означало для меня то, что с той минуты, как Афанасий с графом уедут, защита Веры Глебовны полностью будет возложена на меня одного. Но неожиданности на этом не закончились. Перед отъездом граф распустил почти всю дворню по домам с позволением навестить родных. Отпустил под тем предлогом, что раз он уезжает, то много слуг в доме не потребуется. В усадьбе оставались только Вера Глебовна с Ариной, Шурка и кухарка Матрена. Из мужиков оставлены были лишь конюх Демьян и семнадцатилетний внук его, Андрюха.
Приступая к описанию той страшной и в то же время счастливой ночи, должен предупредить ваше закономерное удивление. В некоторых моментах этой истории я не принимал непосредственного участия. Однако, столько раз слышал обо всем от жены моей и вследствие этого так ярко себе представляю все события, будто бы видел сам, собственными глазами. Поэтому, с вашего позволения, рассказывать буду именно так - будто все видел и слышал.
После долгих томительных жарких дней, природа разбушевалась. Еще до обеда небо заволокло тяжкими, черными, будто пушечные ядра тучами. К вечеру поднялся сильный ветер, который швырялся горстями легкой, еще сухой пыли. Как не поворотись, а пыль каким-то чудом оказывалась на зубах. К ночи поднялся настоящий ураган. Деревья скрипели, по двору летали и перекатывались легкие предметы. В воздухе запахло приближающейся грозой. Нервы мои, признаться, к этому времени, были уже порядком расстроены. Я знал, что Вере Глебовне угрожает опасность, но не знал, какая именно. Неведение мое было мучительно. Я принял решение перебраться в дом и быть так близко к графине, как это только возможно.
Увидев через окошко на первом этаже семнадцатилетнего Андрюху, я постучал. Андрей открыл рот и окно, впуская меня:
- Господин Алессандро?!
- Тсс...сказал я ему. Мне пришлось вернуться. Погода, знаешь ли...
- Да, гроза, - глубокомысленно отозвался Андрюха и засунул палец в нос..
- Послушай, никому не говори, что я здесь. Вот тебе пятак. Получишь столько же утром, если будешь молчать.
- Я вас не видел.
- Молодец! Еще скажи мне быстро, где сейчас графиня?
- В своей комнате.
- А остальные?
- В кухне. Квас пьют.
- Отлично. Ты тоже иди на кухню.
- Зачем?
- Квас пей. Только молча.
Недолго поразмыслив, я решил спрятаться в кабинете графа. Во-первых, туда без крайней необходимости никто не заходил, особенно в отсутствие графа, а, во-вторых, спальня Веры Глебовны находилась как раз напротив.
Тем временем, Вера Глебовна никак не могла заснуть. Ее мучили дурные предчувствия, которые она тщетно пыталась заглушить голосом разума. Молнии, мелькавшие за окном, и следовавшие прямо за светом громовые раскаты лишь еще более распаляли воображение графини. Любые незначительные звуки казались ей странными и зловещими. Нервы ее были натянуты, как струны на моей скрипке. Накинув на плечи платок, Вера Глебовна спустилась вниз, на кухню, чтобы переговорить с Демьяном - все ли в порядке, все ли двери и окна заперты. Но на кухне застала она следующую картину: старый конюх и его семнадцатилетний внук спали мертвецким сном, облокотясь о стол. Она стала будить их. Толкала, что было сил. Но не могла добудиться.
- Их теперь хоть режь, не проснутся, - раздался за ее спиной голос. Шурка вытерла рукавом капли пота с толстого красного лица. - Фух. Жарища. На улице гроза, а в доме дышать нечем.
Противоестественно крепкий сон Демяьна и его внка, а также странные, зловещие слова Шурки перепугали графиню до полусмерти. Вдобавок почудилось ей, что мелькнуло у Шурки за пазухой лезвие ножа.
Вера Глебовна попятилась из кухни и, оказавшись у лестницы, взлетела наверх так быстро, как только позволяло ее положение. Она вскочила в комнату и заперлась на ключ. Зубы ее стучали. Приказала она Арине ночевать сегодня с нею в одной комнате. Легла в постель, попыталась успокоиться, читая Библию, но только забылась тяжелым полусном, как вдруг сквозь сон слышит - кто-то крадется к ее постели.
- Графиня, очень нужно мне выйти, - стоит над нею ее девка Арина.
- Зачем это? Ложись!
- Выпустите, прошу. Очень нужно.
- О Господи, да что же это?! Иди уже!
Графиня выпустила Арину, и пока та спускалась вниз, опрометью бросилась в кабинет мужа. Она вспомнила, что в столе его видела как-то пистолет, завернутый в красную юфть. Здесь наткнулась она меня и от неожиданности без чувств упала мне на руки. Тяжела, но приятна была мне эта ноша. Отнес я Веру Глебовну на руках в ее спальню, положил в постель. Она открыла глаза:
- Это ты, Алессандро (так называла она меня по привычке). Теперь мне ничего не страшно.
Вера Глебовна сказала мне про пистолет, и я вернулся за ним в кабинет графа. Нашел его скоро, как раз в том месте, на которое указала графиня. Но вдруг услышал я в коридоре тяжелые шаги. Они приближались к кабинету. Оглянулся я по сторонам. Никуда я уже не успевал спрятаться, когда под ногами увидел медвежью шкуру. Охотничий трофей графа. Не долго думая, накинул я эту шкуру на себя. В тот же миг дверь кабинета отворилась, на пороге появилась Шурка. Увидев медведя, любовница графа не успела даже охнуть. Толстая, грузная, осела она на пол. От страха сразила ее апоплексия, от которой умерла она в несколько минут. В голове моей мелькнула мысль и логичная и забавная в данной ситуации: "Бедный граф, как расстроится!"
Но мне горевать над Шуркою было недосуг. Схватил я пистолет, зарядил его и бросился в спальню Веры Глебовны. Там закрылись мы на ключ и стали ждать. В полной тишине услышали мы, как внизу кто-то отворил двери с надворья на кухню. Послышался топот нескольких человек на лестнице. Через минуту они стучали кулаками и ногами к нам в дверь и требовали отворить. Мы ничего не отвечали. И разбойники ушли.
- Ушли? - с надеждою спросила Вера Глебовна.
- Это было бы странно, - шепнул я. Здесь что-то не так. Боюсь, они сейчас вернутся.
Так и случилось. Но на этот раз решили разбойники проникнуть в комнату к графине через окно. Они были уверены, что женщина совершенно одна, да и на заряженный пистолет они как-то не рассчитывали. Один из злоумышленников взобрался по приставной лестнице. Надавил на стекло. Оно и вылетело. Разбойник просунул голову в окно, и я немедля выстрелил в него. Упал он, раненный, во двор. Остальные злодеи, испугавшись неожиданного поворота событий, разбежались. Но и одного нам было вполне достаточно, чтобы выложил он нам все, что знает. Стрелок я неопытный - рана у нашего пленного оказалась пустяшной. Выдал он и графа, и Шурку, и подельников своих. Вера Глебовна онемела от ужаса, слушая его рассказ. Более всего расстроило ее, что, как оказалось, удалось злодеям склонить на свою сторону даже верную Арину. А я рад был услышать, что старик Демьян с внуком Андрюхой также оказались лишь жертвами в этой истории. Опоила их Шурка каким-то зельем. Хорошо хоть не до смерти.
Наутро, когда граф вернулся в свои владения и увидел полицмейстера, он вовсе не испугался. Ничего не подозревая, думал старик, что приехал полицмейстер разбирать убийство жены его. Когда же понял, что полицмейстер здесь, чтобы арестовать его, графа Вязимова, что все планы его провалились, а любовница померла, поднялся к себе в кабинет и застрелился.
Как старые, добрые друзья встретились мы с Афанасием. Долго обнимались и Афанасий, как дитя, плакал. Расспрашивал по двести раз, что и как тут с нами приключилось. Сначала рассказывала графиня, потом я, потом снова графиня и снова я. Афанасий готов был слушать историю нашего чудесного спасения бесконечно. Одно омрачало его радость. Граф, как выяснилось после его смерти, оказался почти совершенно разорен. Его вдове, правда, оставалась усадьба, но денег содержать ее не было. В этом смысле будущность наша была туманной, но тогда мы были счастливы нашей любовью и не думали о материях столь низких.
На этом я мог бы завершить свой рассказ, если бы речь шла исключительно о романтическом знакомстве с будущей женой моей, Верой Глебовной. Но существует еще и мистическая сторона этой истории. Как-то, разливая чай, Вера Глебовна, задумавшись, перелила его. Я обеспокоено спросил ее о причинах:
- Я вдруг вспомнила, - отвечала она. - Ведь и второе предсказание полковника Пеллегрини сбылось.
Напомнила она мне о том, как я до смерти напугал Шурку, сделавшись по необходимости медведем. Мне стало не по себе. Но я не показал виду, чтобы не тревожить Веру Глебовну.
- Скажи, а какое было третье предсказание?
Я долго не хотел говорить, но она настаивала, да так серьезно, что я не посмел ей перечить.
- Полковник Пеллегрини тогда сказал. Грядущим летом вы сделаетесь, во-первых, итальянцем, во-вторых, медведем и в-третьих...обезглавите российскую императрицу.
Вера Глебовна побледнела.
- Какой ужас, - сказала она.
- И глупость, - попытался успокоить я свою любимую. - Подумайте сами. Лето почти на исходе. Каким волшебным образом я могу здесь, в усадьбе вашей, пересечься с императрицей?
- Не знаю, - отвечала Вера Глебовна. - Но все это так странно. Ты должен кое-что знать. Помнишь, ты рассказывал мне, как выглядит полковник?
- Да.
- Я тогда еще сказала, что и знакома с ним, и нет.
- Да, помню.
- Так вот. Незадолго до твоего появления в нашей усадьбе. Приснился мне этот самый человек и сказал, что ребенок, которого я ношу под сердцем - особенный, что я должна беречь его, но сама нахожусь я в опасности. Еще сказал он, что скоро в нашей усадьбе появится человек, что я должна довериться ему - и свою жизнь доверить, и жизнь будущего ребенка.
- И?
- Дурачок, - улыбнулась Вера Глебовна. - И скоро в нашей усадьбе появился ты.
Как ни трудно было мне поверить во все это, а другого выхода у меня не было. Я сам был знаком с полковником Пеллегрини. Я сам был свидетелем его необычайных способностей. И, в конце концов, два из трех его предсказаний сбылись.
- Ну, вот видите, вы сами сказали, что моя миссия охранять вас, - сказал я улыбнувшись. - Так что забудьте про третье предсказание. Через пару недель наступит осень. Ничего не случится.
Вера Глебовна как будто успокоилась и забыла обо всем. Забыл и я.
Но однажды, спустя несколько дней после нашего разговора, произошла между мной и Верой Глебовной ужасная ссора. Никогда больше впоследствии мы так не ссорились. Я вышел из себя настолько, что жгучий стыд охватывает меня даже сейчас, когда пишу я эти строки. Положим, повод расстроиться у меня был, но все же я должен был лучше сдерживать свой горячий нрав. Причиной ссоры послужило то, что узнал я совершенно случайно - Вера Глебовна ходит на могилу своего бывшего супруга, да еще и носит туда цветы. Ярость моя не знала границ. Я посчитал это с ее стороны предательством, а она совершенно не чувствовала вины своей.
- Он - мой бывший муж. Я обязана чтить его память.
- Он хотел убить вас!
- Он заплатил уже за все. И если я простила его, почему ты не можешь простить?
- Простила?! - вскричал я, не в силах поверить собственным ушам. В сердцах я схватил вазу и бросил ее о стену. Сотни осколков полетело во все стороны.
- Перестань! - закричала Вера Глебовна. - Ты меня пугаешь!
- Никогда не думал я, что вы так лицемерны!
- В чем мое лицемерие?! - кричала Вера Глебовна.
- А это, по-вашему, не лицемерие лить слезы на могиле человека, который хотел убить вас?!
- Я не оплакиваю его! Я только простила. Откуда в тебе столько ненависти и злости?!
Я слушал ее и понимал, что совсем не знаю женщину, которую люблю. Не понимаю, что стало со мной, но в ярости я крушил и ломал все, что попадалось мне под руку. Вера Глебовна рыдала и умоляла меня прекратить, но я не слушал ее.
И произошло вот что. В руке у меня была трость полковника. Я не удержал ее, и с размаху она полетела в сторону графини. Я оцепенел от ужаса. Еще немного и трость попала бы в Веру Глебовну. В последний миг она слегка нагнулась, прикрывая руками голову, и трость пролетела мимо. Трость упала на столик, на котором стоял бюстик императрицы нашей, Екатерины. Бюстик пошатнулся, грохнулся об пол и разбился. Прелестная белая головка императрицы покатилась к моим ногам. Сверкающими брызгами разлетелись по гостиной десятки драгоценных камней. Оказалось, что в бюстике императрицы был тайник.
Но в тот миг я не думал ни о драгоценностях, ни о золоте. Я бросился к ногам Веры Глебовны, умоляя простить меня. Я поклялся, что никогда больше не дам волю своему гневу. И, конечно, вы понимаете, что если уж Вера Глебовна простила графа за все, что он ей сделал, то меня она простила и подавно.
Вот таким необычным образом все-таки сбылось предсказание полковника Пеллегрини. Больше всех нашему нечаянному богатству радовался Афанасий. Спустя какое-то приличное время, мы с Верой Глебовной наконец-то обвенчались, а еще раньше она родила чудесную девочку. Я считаю ее своей дочерью. И скажу вам по секрету - она, действительно, совершенно особенная. Уже в семь лет проснулся у нее удивительный дар я сновидения, а с тростью полковника Пеллегрини она не расстается никогда.
Однако, бывает так, что для кого-то событие является счастливым случаем, а для кого-то дурным предзнаменованием. Через несколько месяцев после того, как в нашей усадьбе была обезглавлена российская императрица Екатерина, она скончалась от апоплексического удара, искренне оплаканная большинством своих подданных.