Некто, скрывающийся под псевдонимом Молодой Автор.
Иные персонажи
(Действие происходит в комнате)
-Мне не нравится то, как ты написал своего Гамлета. Как-то все не так. Хотя я понимаю, что ты не для рафинированыых эстетов конца двадцатого века писал, а скорее на потеху, как у нас говоритя, электорату, но все же в нем что-то не так. Сам Гамлет какой-то сырой. Ну, поди, что он телится как ребенок с Офелией этой: хочу-нехочу, любовь-нелюбовь, могу-немогу. Ему сколько пятнадцать или тридцать? Какое-то допубертатное поведение, несерьезное для наследника престола.
-Ну, прости, друг Горацио, такой он у меня. Какой получился - такой получился. Это мое видение данного литературного персонажа. А про Офелию, то тут ты сам можешь у него спросить
(входит Гамлет)
- Ваше высочество! Тут вот молодой человек интересуется, почему это вы так странно вели себя с приснопямятной Офелией. Ведь я написал, что тридцать лет вам, а вы так себя, как это он выразился? допубертатно ведете?
- Боже мой! - Гамлет взмахнул рукой, проводя по почему-то влажным волосам.- Как меня достали эти комментаторы! Я уже заикался отвечать на всякие такие вопросы. - он засунул руки в карманы.- Ну, во-первых, положим, кто сказал, что мне тридцать лет?- он подошел к Шекспиру и громко зашептал ему на ухо.- Уилл, при всем моем уважении, ты, конечно, супер-дупер писатель и все дела, но зачем ты написал этот текст, который произносит гробовщик в последнем акте? Я понимаю, комический персонаж второго ряда, надо было разрядить атмосферу в зале, но Бога ради - ну не тридцать же мне лет! Ты перепил что ли тогда? Какие тридцать лет?! - он распрямился, снова поправил влажные белокурые волосы и сказал так, что бы его фразу услышал и Молодой Автор.- Так вот, дорогой вы мой, я, понимая, что вы, конечно, мастер потрясать копьем там, пером, но было надо понимать, что из-за этой глупой фразы мое поведение кажется, я согласен, очень инфантильным.
- Я про Офелию спрашивал, милый мой принц, про Офелию.- напомнил, ничуть не смутившись Шекспир.
Чело принца осенила печать печали, он отвел глаза и смахнул навернувшиеся на них снезы.
- Было, любил, но странною любовию. Вы же сами знаете, как тяжело мне было пережить ее смерть. Смерть меня вообще всегда несколько пугала. Папа мой, вот тоже скончался, очень переживал, знаете ли...- Гамлет опять смахнул накатившие слезы, сглотнул и вдруг спросил:
- А кто этот наглый молодой человек, которого столь интересуют подробности моей личной жизни? И по какому поводу мы тут делаем?
- Сегодня мне пришел факс из Высочайшего Божьего офиса с требованием помочь одному юному литературному дарованию. Он прочел, понимаешь, моего Гамлета, и решил, что он не понятен некоему Поколению П ни как литературный образ, ни как образ жизни. Офис, а я бы сказал, пользуясь своим родным языком,-он показал язык - шутить изволил,- the Оffice, обязал молодого человека адаптировать текст Гамлета, не пользуясь, впрочем, ни табуированной лексикой, ни известными архаизмами, которыми череват как пастернаковский перевод, так и мой собственный текст в глазах современных англичан и иных англоговорящих народов. Вы, то есть, ты, конечно, же здесь в качестве независимого наблюдателя с совещательным правом голоса. Я думаю, коль скоро из этой комнаты ничто никогда не выйдет, то я думаю можно рассказать ту настоящую историю Гамлета, принца Датского, которая, как мы оба знаем, очень сильно отличается от реальной истории.
- А что разве реальная история отличается от той, что описана у Вильяма Шекспира?- заинтересовался Молодой Автор, расслывшаший в этой фразе звон фанфар, запах фимиама и блеск медной таблички, вмонтированной в красный, как кровь (именно так ему привиделось красный, как кровь) кирпич стены Кремля - все в честь него как новооткрывателя настоящего Гамлета.
Гамлет и Шекспир переглянулись, принц положил руку на плечо писателя и спросил у Молодого Автора:
- Ты уверен, мой юный друг, что хочешь услышать правдивую историю Гамлета, принца Датского?
У Молодого Автора от волнения вспотели ладони и очки, которые упали на пол от слишком сильного кивка в знак согласия и нетерпения.
Гамлет выдвинул стул, водрузил на него свое тело и начал долгую и печальную историю.
Родился я в замке Эльсинор от короля, которого, как и меня, звали Гамлет и супруги его королевы Гертруды. По свидетельству современников, я рос мальчиком меланхоличным и впечатлительным. Очень любил сидеть на берегу моря и смотреть, как море разбивается о скалы. Впрочем, хватит псевдолирических отступлений.
Я не очень любил своего отца. Я знаю, тебе, о юный литератор, странно это слышать, ибо традиционная шекспировская версия представляет меня эдаким зацикленным народным мстителем за его смерть. Нет, я его практически не знал. Наши средневековые семьи были иными, чем ваши. Папа все время был в разъездах, войны, понимаешь, с той же Норвегией, for example. Мама меня любила, но тоже особого внимания не уделяла. Не то, чтобы она была плохой матерью, просто времена были другие.
Мной много занимался Йорик. Не знаю, была ли его привязанность ко мне столь же искренней, как и моя к нему, все же это достаточно престижно - воспитывать сына короля. Именно он передал мне ту долю рефлексии, которая явилась основной чертой моего характера - черта весьма полезная для шута, но опасная и ненужная для королевского сына. Я мало занимался традиционным для мальчика фехтованием, да и спортом вообще, предпочитая затворническтво буйству...
Гамлет запнулся.
Молодой Автор заинтересованно слушал.
Шекспир рассеянно кивал головой.
Гамлет, будто бы говоря самому себе, проговорил:
- Все не то. Не то. Не про мать и про отца надо вам рассказать, молодой человек, не то... Все, что я сейчас сказал, как-то плоско, анкетно, что ли. Не так надо было начинать.
Он качнул головой, словно соглашаясь с самим собой, и продолжил:
Я любил своего старшего брата Готфрида. Он был самым близким для меня человеком. Он был очень добрым и справедливым. У него не было той спеси, которой отличались многие люди и дети нашего круга. Я помню, как я наблюдал, спрятавшись за узкой бойницей на подоконнике второго этажа Эльсинора, как он, испачкавшийся и запыхавшийся, сновал во дворе замка между челядью и воинами, играя с приходившеми к нему каждый день детьми горожан то в догонялки, то в войну. Он всегда был у них заводилой, и не потому, что был сыном короля. Дети, как и взрослые, словно бы инстинктивно тянулись к этому белобрысому десятилетнему мальчугану. Лишь мать иногда появлялась на площадке перед замком, пытаясь урезонить не вмеру разошедшегося Готфрида и увесли его, чтобы он сел за парту и выучил хотя бы географию и историю Дании, не говоря уже о слове Божьем.
Впрочем, он больше всего любил изучать именно Библию. Не знаю точно, насколько он был религиозен, но у него всегда так поособенному светились глаза, когда он будил меня среди ночи, держа перед лицом свечу и горячо, даже горячечно шепча: Пойдем я тебе что-то прочитаю. И мы шли темными сонными коридорами в его комнату, где на столе, ярко освещенном четырьмя факелами лежала королевское писание, нарядно украшенное лучшими писарями францисканского монастыря, переплетенное телячьей кожей с золотом теснеными буквами.
Особенно ему нравилась история Иосифа, в котором он, наверное, видел себя. Хотя, конечно, он уже был возле престола, но не иосифова карьера так нравилась ему. Я полагаю, что его влекла к себе его справедливость и доброта.
Однажды зимней ночью ( а это была одна из тех тихих, мертвенно тихих скандинавских ночей, когда, кажется, свет звезд меньше доходит до земли, так как по пути, наверное, в районе Луны, свет замерзает) он сбежал смотреть на призраков, которые, как ему по секрету поведал один из его друзей, ночью бродят вокруг замка. Известно ведь, что если призрака спросить, где закопано золото, то он обязательно покажет.
Хватились его только после заутрени. Четыре раза по сто человек обошли все вокруг Эльсинора, пока в одном из сугробов не обнаружили двоих - четырнадцатилетнего Готфрида и его друга, того самого, который так хотел раздобыть золото, чтобы купить себе настоящий, взрослый меч.
Брат был еще жив. Он медленно-медленно дышал, и иногда шевелил синими, заиндевевшими губами, словно бы хотел что-то сказать. Его перенесли в замок, растерли притираньями, положили в самом теплом месте. Через два дня он уже открыл глаза. Не знаю, видел ли он тем остекленевшим взглядом обезумевшую мать, коленнопреклонную возле его ложа в бесшумной молитве. Не знаю, слышал ли он тяжелые шаги священника, шуршание его теплой сутаны, когда он пришел причастить брата. Не знаю. Он только смотрел вверх, на потолок, где синий датский лев разрывал сердце павшего врага, и шевелил иссниними губами.
На следующую после своих похорон ночь он пришел ко мне во сне. Он кричал, что он не может выбраться из-под снега и что ему очень холодно. Он просил меня согреть его, позвать кого-нибудь на помощь, но я, парализованный ужасом, не мог двинуться. Тогда он тронул меня рукой и холод, подобный холоду ледяной могилы, пронзил мои члены. Я закричал и побежал.
Очнулся я только через две недели. Ослепленный, я выпал из окно в сугроб, сломал себе обе ноги и заболел. Хотя на мой вопль сбежались люди и почти сразу нашли меня, я смог снова выйти во двор лишь летом, когда уже светила бархатное июньское солнце, а то место, откуда меня звал брат, уже было покрыто сочной изумрудной травой и семейство шмелей, деловито жужжа, сносило в свое отверстие душистый, пахнущий клевером и смертью мед.
Я разгромил их гнездо.
Гамлет налил себе воды и залпом выпил весь стакан, заливая пересохшее горло, не говоря больше ни слова. Молодой Автор тоже хранил молчание, не то потрясенный, не то непонимающий чего-то. После минутной паузы он подошел к Гамлету, положил ему на плечо руку. Гамлет не обернулся. Он только мягко убрал руку и сказал:
- То дела давно минувших дней...
- Тогда почему вы, ты, то есть, так переживал смерть отца? Почему именно смерть отца послужила лейтмотивом трагедии?
Гамлет налил себе еще воды и выпил ее. Бульканье в горле еще больше оттенило тишину, повисшую в комнате, где было слышно лишь оно да тиканье часов на руке Молодого Автора. Поставив стакан, Гамлет извинился и вышел. Вместо него на вопрос Молодого Автора ответил Шекспир:
- То, что ты сейчас услышал - это лишь предыстория к тому, о чем я писал. Гамлет, он ведь вообще переживает смерть как безвозвратный уход. Смерть для него - это костлявое, закутанное в темный саван чудовище, которое вселилось в его брата и исказило гримасой крика его лицо. Того чудовища, которое, кажется, с тех пор бродило ночами вокруг Эльсинора, зовя к себе Гамлета голосом умершего брата. Даже я, который был более озадачен тем, чтобы приковать к местам и заставить молчать разношерстую публику пока идет представление, как мне кажется, достаточно хорошо показал в своей кавер-версии истории Гамлета, что именно Смерть бередит его сознание сильнее всего прочего. Вот смотри: завязка - смерть отца. Убийство отца действительно имело место, но именно Смерть как великое таинство Жизни, или бытия, если угодно, подспудно давит Гамлета. Ведь посмотри, абстрагируясь от канвы сюжета, каковы движущие эмоции принца: едва вернувшись из долгой отлучки для учёбы, в которую он был послан вскоре после смерти брата, он буквально на пороге опять встречает Ее, косматую, унесшую подмышкой отца. Через несколько месяцев он уже думает о самоубийстве (я это передал в моем бессмертном to быть иль not to быть), потом на кладбище он находит череп Йорика и видит, во что превратился ментор его детства, что тот остроумный и нежный ум, который он любил и которым возмущался, изъеден червями, валяется в грязи и служит футбольным мечом. Впрочем, - Шекспир извинился, - про футбольный мяч он не думал - футбола еще не было. Почти сразу он узнает о смерти Офелии...
- Может быть я глуп, или типа того, но тогда какого ля он убил старика Полония? - прервал, наконец, затянувшийся монолог Шекспира Молодой Автор. - Может, я не просекаю фишку, но дорогой вы мой сэр, при таком трепетном отношении к таинству смерти он мог бы потрепетней относится к жизни окружающих. Да ладно, только бы один Полоний, а Розен, как его, Кранц и Гельдерштерн?
- Гильденстерн, - автоматически поправил Шекспир.
- Пусть хотя Роман Полански, не суть важно. Как там насчет этого?
- Я конечно не дедушка Фрейд (кстати, пил с ним на прошлой неделе),- ответил Шекспир.- но, на сколько я знаю Гамлета, я бы так ответил на твой вопрос: может, он таким образом пытался изучить само явление Смерти. Подожди, подожди, не перебивай, - прервал он было закряхтевшего Молодого Автора. - Мне кажется, и, возможно, я ошибаюсь, - в конце концов, можешь его самого спросить, - что Гамлет был очарован Смертью, влюблен в нее. Не в дуру Офелию, нет, но в Смерть. Она стала его первой страстью со смертью любимого брата, она сопровождала его всю жизнь, она ревниво забирала всех, кто мог стать между ними, кто был ему хоть как-нибудь дорог: отца, Офелию, мать. А он пытался сбить ее со следа, бросив ей, как бросают кусок окровавленного мяса на пути преследующей тебя своры гончих, и Полония, и друзей-предателей...
- Но какая же это, к чертям собачьим, любовь-кровь-морковь?- не выдержало сердце Молодого Автора.
- Вы дадите мне закончить, молодой человек?- раздражаясь, сказал Шекспир и уже много нетерпеливее продолжил. - Это высшая форма любви. Высшая форма любви не та, как вы выразились, любовь-кровь-морковь Ромео и Джульетты, где все лубочно-масленично хорошо, а та, когда ты любишь и боишься. Когда предмет твоей любви настолько ужасен, что ты самому себе боишься в этом признаться, когда ты ненавидишь то, что любишь. Это такая любовь, ради которой убиваешь своих детей, как Медея, это такое чувство, от которого бежишь, которого не хочешь, но которое преследует тебя с неизбежностью расплаты за грех, как Эриния, и которое снова и снова находит тебя, где бы ты не находился: под землей, под водой, в глубоком космосе. Вот что такое высшая форма любви. Извращенная. Великая. Прекрасная. - Шекспир раскраснелся, встал со стула и начал широко размахивать руками. - Гамелт любил Смерть, ненавидя ее. В том известном монологе он пытался обручиться с ней через самоубийство, но не решился - у него было еще много дел перед свадьбой...
- Угробить дядю, например, - хмыкнул Молодой Автор.
- Пускай. В том числе и убить дядю. Он хотел убить его потому, что, ненавидя Смерть, зная, как она холодна, он не мог простить того, что дядя отдал ей его отца. Более того, мне кажется, что стремясь покарать братоубийцу, он пытался искупить свой собственный грех - грех, который он, как ему казалось, совершил, не придя на помощь брату в ту ночь. Он в своем рассказе ведь не сказал, что брат его предупреждал о том, что он собирается охотится на призраков. Он знал и не предотвратил. Грех непредотвращения поистине ужасен. Ужасен тем, что невозможно найти ему оправдание. Можно найти оправдание прелюбодеянию, воровству, убийству, наконец, но не греху непредотвращения! Мстя дяде-братоубийце он мстил самому себе!!! - голос Шекспира вырос до скрежащего фальцета, но сорвался стремительным домкратом на верхнем си.
И в комнате опять были тишина и тиканье часов на волосатой руке Молодого Автора.
- Круто! - вот и все, что смог вымолвить Молодой Автор после паузы. Нет, вру, не единственное. Он смог три раза подряд повторить круто!
- Тук-тук-тук. Можно? - осведомился, возвращаясь в комнату, Гамлет.
***
- Я тут у двери стоял и все слышал, - его глаза были красными, как кровь, заплаканными и серьезными. - Очень интересно. Очень больно. И очень справедливо. Я заслужил эти обидные слова. Хотя бы тем, что мое поведение может быть так... - он запнулся, подыскивая правильное слово, - грязно интерпретировано. Раз его можно так истолковать - значит это моя вина.
- Давай только не будем играть в це... девственниц, хорошо? - сказал Шекспир. - Давай не будем. И ты, и я прекрасно знаем, что я прав. Ты мне сам об этом говорил, когда мы впервые после моей смерти здесь встретились. То, что я здесь сказал, пусть нелицеприятная, но правда. Во всяком случае, большая часть сказанного.
- Лжец! Лжец и предатель! - закричал Гамлет. - Не верьте этому старому сказочнику, молодой человек! - обратился он к Молодому Автору. - Давайте лучше я вам расскажу, как все было, и вы сами отсеете, где правда, где вымысел, а где просто наглая ложь и клевета.
Вскоре после моего приезда после учебы, скончался мой отец. Это была безмерно тяжелая утрата для меня. Впрочем, штамп безмерно тяжелая мало подходит как эпитет к той странной опустошенности, которая снова поселилась в моем сердце - почти забытое чувство, которое я считал мертвым, как мой брат.
Но боль, если она продолжается, становится привычкой, как чистить зубы или чмокать с утра постаревшую супругу. Но, как странно!, тот парад событий, который убил во мне ребенка за восемь лет до того, повторялся, словно кто-то играл со мной, как с марионеткой. Снова была смерть, и снова был призрак рядом с этой смертью. Трепеща, я пошел с Горацио на встречу с ним, не зная, ни что это было за создание тени, ни за чем оно. Когда тень отца рассказала мне тайну своей смерти, я сразу поверил в это. Только пустомеля, вроде Шекспира, кстати, а вы знали молодой человек, что его настоящая фамилия вовсе не Shakespear, а Shakeair, пустомеля в переводе на русский язык...
- Ты ври, да не завирайся. Даром, что принц, а благородства ни на грамм. - буркнул Шекспир, высовываясь из-за газеты, в которую он уткнулся сразу после того, как Гамлет начал говорить.
- Сыну торговки не пристало тыкать наследнику благородных воителей! - заносчиво ответил Гамлет.
- Ты бы был поосторожней, демократия победила не только в России, но и тут у нас, я на тебя в суд подам.- Шекспир сказал и снова уткнулся в газету.
Гамлет презрительно сощурил глаза, гордо приосанился и, презрительно фыркнув нечто неразборчивое про зарвавшихся хамов и чертей, продолжил:
Только неуемная фантазия неудачливого автора, который готов продать свою мать ради полной кассы, могла предположить, что я буду два месяца мучиться на тему а был ли мальчик?. Я согласен признать, что это действительно забавно смотреть в течении двух актов на то, как рохля-принц выводит на чистую воду злодея дядю и прелюбодейку-мать. На само же деле меня не мучили сомнения, я чувствовал, что призрак не врет. Дядя сам рассказал об этом Полонию, а я это подслушал. Именно Полоний придумал объявить меня сумасшедшим, чтобы легализировать дядино восшествие на престол, на который с полным правом претендовал я, но по причине моей сравнительной молодости - всего двадцать! - и потому, что дядя поспешно обручился со вдовой королевой, передо мной извинились и попросили пождать, мол, будешь следующим монархом.
В это время у меня возникли романтические отношения с Офелией, за которой я ухаживал, чтобы быть в курсе интриг Полония. Она мне нравилась, если говорить честно, но она была суховата для меня, слишком подвержена чужому влиянию, братнему и отчему. Она постоянно чего-то боялась, словно бы через себя общалась со мной, все время выбирала странные места для встреч. Я все больше увлекался ею, и тем больше была та боль, которую я испытал, когда понял, что меня опять обошли: это Полоний использовал свою дочь в качестве соглядатая, а не я. Примерно в это же время я узнал о предательстве Розенкранца и Гильденстерна, двух своих друзей.
Тогда, окруженный врагами, я действительно начал подумывать о самоубийстве. Оно представлялось мне побегом из змеиного логова размером в весь мир.
Возможно, мои доводы не представляются совсем логичными, но прошу вас, сделайте скидку на мое в высшей степени неуравновешенное душевное состояние, мой рассудок поистине был замутнен горем двух утрат: отца и матери, которые, хоть и не были мне близки, но во время нашей разлуки они представились мне бастионом того светлого детства, которое я провел в Эльсиноре.
Вскоре после этого я говорил с матерью. Наш разговор почти дословно воспроизводит этот Шекспиришка, я полагаю вы знакомы, по крайней мере, с его содержанием. Мать мне не поверила, как вы знаете. Но ее верие или неверие уже не было важно. Она также была предательницей...
-Это, конечно, все очень интересно, мой принц, но позвольте вас прервать. - сказал Молодой Автор, ерзая на стуле. - Но скажите, однако, какие чувства вы испытывали по отношению к матери?
- О! Мама! Хоть, как я сейчас понимаю, что мы не были так хрестоматийно близки, как обычно бывают мать и сын, но я ее любил...
Шекспир сложил газету, положил ее на стол, и с интересом стал вслушиваться в разговор.
- Но я ее любил. Она, как я уже сказал стала для меня единственным твердым остовом того счастливого детства, которое оказалось убитым одной февральской ночью.
- Но ведь вы говорили, что ваше детство не было счастливым. По вашему рассказу у меня сложилось впечатление, что вы ваше детство было детством немного загнанного ребенка, скорее ненужного и заброшенного, чем востребованного и любимого? - спросил, покачиваясь на стуле, Молодой Автор.
- А какие критерии счастья? Это некое абстрактное книжно-мелодраматическое, выдержанное в розово-голубых тонах нечто или некая постигаемая в сравнении величина? Я полагаю, что период жизни может быть назван счастливым только в сравнении с более горестными временами, но никак не потому, что он является прянично-беззаботным. Поэтому я называю детство счастливым, ибо последовавшая за ним взрослость не принесла мне никаких положительных эмоций.
- И все же, расскажите мне про ваши отношения с матерью, - вновь повторил свою просьбу Молодой Автор.
- Да, да расскажи ему. Мне тут один мой приятель, австриец кстати, на прошлой неделе рассказывал, что ты ему наговорил. Он потом мне сказал, что ты являешься блестящим доказательством одной его теории. - ехидно-ехидно проговорил Шекспир, со открытым вызовом глядя в красные, как кровь, глаза Гамлета.
Тот неожиданно взвился над своим стулом, подбежал к Шекспиру, схватил его за грудки и, тряся, как мешок картошки, заорал:
- Что? Это жидовское отродье, этот псих рассказал тебе о.... Я убью его! Я убью тебя! Как он посмел! О небо! О горе мне!
Молодой автор подскочил было, чтобы разнять их, но Гамлет (откуда только силы взялись!) со всей мочи двинул ему в челюсть. Брызнула кровь, красная, как кровь. Молодой автор упал и остался лежать недвижимый. В это время Гамлет начал душить Шекспира, тот пытался сопротивляться, вцепился пальцами в лицо насильника, пытаясь выдавить тому глаза, но тот, не чувствуя боли, скорее выл, чем кричал:
- О сукины дети! Как он посмел! Как он посмел! Как ты посмел! Я не спал с ней! Не было этого! Ты подохнешь! И этот подонок Фрейд подохнет! Я убью его! Я убью тебя!
Шекспир уже посинел, он лишь беспомощно махал рукам в воздухе, словно пытаясь найти что-то, что поможет ему, опуская их все ниже и ниже. Внезапно, когда его почти недвижимые пальцы достигли поверхности стола, он нащупал шариковую ручку. Из последних сил он схватил ее и что есть мочи вонзил в глаз Гамлета.
Гамлет завыл, поднес руки к лицу и рухнул на пол. Рядом с ним на колени опустился Шекспир. Прежде, чем потерять сознание, он произнес:
- Чем тебя породил, тем тебя и убил.
***
-Так вот значит, что это было! Какая странная история! - произнес Молодой Автор, глядя на Шекспира. - Как странно! Как странно! - Еще несколько раз произнес он. - Так значит, когда брат пришел однажды ночью рассказать Гамлету про новый чудесный рассказ в Библии, вместо одного брата он обнаружил брата и мать? И они убили его, придумав всю эту историю? Но это чудовищно!
- Как видите, молодой человек, правда гораздо хуже того, что я описал. Я, как справедливо говорил наш слишком нервный друг, действительно писал на потеху толпе. А толпе не нужны такие страсти-мордасти. Ей надо, чтобы зло было наказано, а еще любовная линия. Учитесь, мой юный друг! - Шекспир отпил кофе.
- Так значит он не умер? - сказал Молодой Автор.
- Ну конечно нет. Ведь мы все, кроме вас, давно уже мертвы. А дважды не умирают.
- А зачем тогда был весь этот прогон про Смерть-невесту и все дела?
- Ну, зачем, как вы говорите, это был прогон? Это правда. Не вся, но правда. К тому же я, как и вы, поэт, и за сим склонен к некоторой доле преувеличения. А то, что он мстил дяде, мстя себе, так это абсолютнейшая правда. Мне старина Зигги именно так все и объяснил. - Шекспир сделал еще один глоток.
- Ну да ладно, лучше давайте я вам покажу, что у меня есть. Я тут уже переработал часть вашего текста, пока вы валялись в больнице.
- Ну давай, посмотрю. - Шекспир одел очки и взял протянутый ему лист бумаги. На нем было написано:
Того иль не того, вот где я торможу
И круто ль прогибаться пред судьбой
Или собраться и навалять
И, мощно дав по рогам вороху проблем,
Замочить их? Здохнуть. Дождаться прихода.
И знать, чё ни бошка болеть не будет, ни че не будет колбасить.
А чё? Разве было б не круто? Здохнуть. Нормально отоспаться... и глючить. Вот, епт, реальный ответ
Быть или не быть, вот в чем вопрос. достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи решений,
Присущих телу. Это ли ни цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть... И видеть сны. Вот и ответ.
- Неплохо, хотя и смело. Во всяком случае, мне понравилось. - произнес Шекспир.
Внезапно из угла комнаты, прямо из стены, вышла тень. Это был призрак высокого человека, одетого в старинные доспехи. Он молча подошел к Шекспиру и с чувством пожал сначала ему руку, а потом руку Молодого Автора, который, заикаясь, произнес:
- Вы отец Гамлета?
- Да.
- Что вам надо? - шепотом спросил Шекспир.
- Меня не Гамлетом звали. Впишите это где-нибудь, - сказал призрак и растворился.
- Почему он так сказал? - после минутной паузы спросил Молодой Автор.
- Да хорошего человека Гамлетом не назовут.
Гамлет очень нервничает, и поэтому пренебрегает правилами грамматики.
Автор данного текста полагает, что только наличием старшего брата у Гамлета можно объяснить его потрясающую неподготовленность к управлению государством.
Hamlet морфологически состоит из двух слов: ham (ветчина, а во времена Шекспира также и свилья) и let (уменьшительный суффикс, как, например, у друга Винни-Пуха Пяточка - Piglet по-английски). Таким образом Hamlet - это маленькая свинья. (Прим. Автора - не Молодого Автора, впрочем)