Литвин Василий Васильевич. Сказка о том, как Иван-дурак искал утерянную душу

Россия, лишённая русскости -

суть другая страна,

тело без души.

Из разговора в трамвае.

Где сын свирепого Сварога ,

полузабытого прабога,

прищурясь, солнышко встает,

а месяц по небу идет,

и где покорные судьбе

бродят тени по избе,

где подсолнухи цветут,

где шмелей тревожный гуд,

где в разбивку али хором

на поваленных заборах

петухи с утра поют,

где гуляет в поле ветер,

жил да был дурак на свете.

И седые старики

тоже были дураки,

и у всех в селенье том

не заладилось с умом.

И дурак там в дурака

пальцем тыкал свысока

в час, когда он бражку пил

и не знал совсем того,

что уже у самого

ум за разум заходил.

Наш герой, слегка щербатый,

рослый, тучный, конопатый,

был бы умным мужиком,

если б не был дураком.

Что щербатый, так кобыла

раз на вожжи наступила,

а дурак из-под хвоста

подымать ей ногу стал.

И кобыла (нате вам!)

звезданула по по зубам.

Но дурак и есть дурак!

Переморщился кой-как

да зажил себе тишком

уж Щербатым дураком.

При таком-то мощном теле

грех страдать бы от безделья,

только дело-то идет

шиворот навыворот.

Открывал он дверь поленом,

ел на завтрак кашу с хреном.

На обед, как у людей,

наливал тарелку щей.

А на ужин он молился,

а потом не молоко,

пил отвар травы мелиссы

преогромным черпаком.

Был веселым и здоровым.

Рыжепеструю корову

за бодливые рога

уволакивал в луга.

Там, за вербными кустами,

он кормил её цветами

и сердился: "Вот же бесть!

С рук никак не хочет есть."

Всё - то было б ничего,

не коснись беда его.

Раз он сдуру загулял

так, что душу потерял.

Хоть душа не лапоть вовсе,

чтобы взять и потерять,

признак верный - приготовься

православный помирать.

Помирать, куда б ни шло.

Только что произошло,

что случилось где и как,

вспомнить силился дурак.

Видел лишь, как наливали

на последние гроши,

то да сё, да трали-вали,

а проснулся - нет души!

Пусто, пакостно на сердце.

Отворили будто дверцу,

птичку выпустили вон.

В голове такой трезвон,

словно посреди села

боем бьют в колокола,

и тоска такая днесь,

что хоть сразу в петлю лезь.

А в распахнутые двери

поналезли люди-звери.

Друг на дружку не глядят,

сразу поедом едят.

Глянул: прямо от ворот

муравей ползёт, ползет,

а зачем и почему,

то неведомо ему.

И дурак тут ненароком

призадумался глубоко

над ничейным муравьем

и сказал себе потом:

"Да гори оно огнём -

и село и отчий дом."

Взял с собою хлеба пайку,

да брянчливу балалайку

и пустился наугад

в степь, куда глаза глядят.

Хмель ещё по жилам бродит,

чёрт ещё руками водит,

он идёт себе идёт

и частушечки поёт:

"Ай. дуду.дуду, дуду,

ай, дудушечки!

Я дуделочку найду

на горушечке.

Во лугах, лугах, лугах,

во зелёныих,

стынут слёзы на глазах,

ах, солёные.

Тень, тень, потетень,

наступает новый день.

Я по полюшку иду,

день вчерашний не найду."

И дурак по свету бродит,

день вчерашний не находит.

А под ним земля плывёт,

а над ним луна идёт,

занимается заря,

а ему до фонаря.

Между тем молва ходила,

что нечистая-де сила

дурака подстерегла,

а когда сгустилась мгла,

совершила злое дело -

душу вынула из тела

и куда-то унесла

на расправные дела.

Нет души, так прямо в гроб...

Но читатель скажет: "Стоп!

Почему дурак-то жив,

если нету в нём души?"

Не гнушаясь долгой речью,

я на то тебе отвечу:

"Чёрт-те знает, почему

смерти не дано ему.

Дуракам закон не писан.

Может быть, трава мелисса,

чей отвар он пил с утра,

жизнь ему и сберегла,

али нечисть-то со зла

у нутрях не полскребла,

малость с самого начала,

егда душу вынимала,

али свистнул в поле рак,

только вот.. живой дурак.

Со щеки сдувает пот,

и отвар мелиссы пьёт.

Правда, весь, как свечка, тает,

хоть и пайку хлеба ест.

Всё же здраво рассуждает,

будто вправду тяма есть.

"Без души не может тело,

надо что-то срочно делать...

Без души едрёна мать,

можно просто дуба дать.

Я, как тетерев, токую:

где искать её такую,

непутёвую, шальную?

Ну а если в тёмный лес

уволок рогатый бес?

Аль в дурную непогоду

чёрт унёс её под воду ,

и теперя ей родной

володеет водяной?

Иль в широко чисто поле

умыкнуло злое горе,

и она в лихой узде

горько плачет в борозде?

Но одно я твердо знаю,

что сейчас она, родная,

не на небе, на земле,

словно белочка в дупле.

В час, когда пресветлый брат Дажбога,

юный месяц шаловливым рогом

под микитки солнышко пырнул

и шутя на зиму повернул,

завернул Иван во чисто поле

по своей дурацкой вольной воле,

отыскал великий дикий камень,

влез на камень ватными ногами

и, найдя прилипчивое слово,

стал он кликать беса полевого:

- Гой ты, чудо-юдо полевой!

Я, Иван-дурак, перед тобой,

ни живой, ни мёртвый, никакой...

Не встречал ли ты в своей тиши

Неказистой, маленькой души?

Аль зверятушки, может, видели,

да нечаянно разобидели?

И - туда верста,

и сюда - верста.

Нет нигде креста,

глухомань - места.

И волнами заходило чисто поле

на безбрежном пасмурном просторе,

углядело мшистый дикий камень,

поклонилось поле васильками.

Опустился долу малый колос,

отозвался в поле зычный голос:

- Ой ты гой еси,

свет-Иванушка!

Ты бы слез, дружок,

с горюч камушка,

да на землю лёг,

землю-матушку,

да вздремнул часок.

Вот и ладушки!

Не бывает поля безо ржи,

не бывает слова безо лжи.

Рожь да во поле - не околица,

речь нетрезвого - не пословица.

Спит Иван в широком чистом поле,

ходит рожь волнами на просторе,

а во ржи, привольной и густой,

бродит чудо-юдо полевой.

В закутки напрямки всё захаживает,

аржаные усы всё поглаживает.

Как направо пойдёт,

резвый гром громыхнёт.

Как налево пойдёт,

рясный дождик идёт.

А как прямо пойдет,

светит солнышко

да на зёрнышко.

И травиночки перед ним расстилаются,

и жуки-пауки преклоняются,

птицы песни поют, заливаются.

Только мрачный удод

(вот хохлатый урод!)

не к добру кричит, надрывается.

И сказал полевой:

- Беспокойный ты мой!

Ты удод не кричи,

ты удод замолчи,

не мешай думать думу великую

про судьбу дурака многоликую.

И огонь - беда,

и вода - беда.

Не спасёт тогда

и трава лебеда.

Ласточки-касаточки,

чёрные стрижи,

не видали, браточки,

ивановой души?

Ласточки-касаточки

сетью небо метили,

ласточки-касаточки

на вопрос ответили:

- Как во чистом поле

есть четыре воли:

туда, сюда, инаково,

что вобщем одинаково.

Летая вдоль и поперек

над перекрёстками дорог

и в заповеданной глуши,

увы, ивановой души

ни на свободе, ни в узде

не обнаружили нигде.

А стрижи-то - молнии

в небе сети ставили,

а стрижи промолвили,

а стрижи добавили:

- Всё шито вилами пока.

Всё это бредни дурака.

Он всем три короба наврал,

никто души его не брал.

Полевой упрямо хмыкнул,

властным голосом прикрикнул?

- Гой мышиная ты рать!

Прекращай озорничать

на земле и под землёй.

Будет мой наказ такой:

надо срочно отыскать

беглу душу дурака.

То-то мышки-то, мышки полёвочки

повязали приказ тот верёвочкой

и пошли искать, переискивать

на земле, под землёй, да попискивать.

Обыскали весь этот белый свет.

А души-то нет. А души-то нет!

Полевой сказал на это:

- Быть Ивану без ответа,

потому что сей Иван

и смутьян и хулиган.

Ишь ты: "Маленькой души...

не обидели."

И пропал себе во ржи -

только видели.

То ли бесы вынуть спицы

у небесной колесницы

захотели втихаря,

то ли алая заря,

юной завистью горя,

у сестрицы, у зарницы

выкрасть краски из светлицы

вознамерилась, но тут

поднялся небесный гуд,

(Знать меж туч, дождями пьяных

всполошилася охрана.)

и Перун в ночи проснулся,

как неясыть, встрепенулся,

начал в небе колесить,

злобно палицей разить,

громоносной, громогласной,

в час ненастный, в час ужасный.

Возле камня векового,

позамшелого, седого

наш дурак открыл глаза.

А над полем-то гроза!

Лупят молнии в гранит,

а уж после гром гремит.

Небывалая гроза!

Встали дыбом волоса,

как трава худая хвощ.

А потом и - хлынул дождь.

Будто хляби вверху похудилися,

прохудилися, расступилися.

Начал ливень по полю похаживать,

против шерсти былинки поглаживать,

рожь сгибать в дугу,

только тихий гул

над землёй стоял.

И дурак сказал:

"Не утопит, так убьёт!"

Дуракам всегда везёт.

Помаленьку, потихоньку

наш Иван отполз в сторонку

под кудрявый березняк,

про себя подумал так:

"Что ж, наверно, полевому

недосуг помочь живому.

А быть может, там, во ржи,

не нашлось моей души.

Но ответить всё же мог

я промок, и я продрог

до адамовых костей

от евоновых затей,

и меня чуть-чуть вода

не лишила живота.

Право слово, честь не в честь,

нежить он и нежить есть.

Ну а нежить - тот же бес.

Ишь наслал грозу с небес!

А пойду-ка я к другому

бесу... бесу водяному.

Потому что водяной -

Вроде, как отец родной.

Меня мамка - вот дела! -

прямо в лодке родила.

За бортом помыть решила

и - о Боже ! - упустила.

А волна средь бела дня

проглотила вдруг меня.

Мамка - следом, чтоб поймать,

да и начала пускать

пузыри. А водяной

подымаясь бороной ,

спас случайно наши души

с ходу выплеснув на сушу,

хлябь озёрную блюдя,

роженицу и дитя.

Вот с тех пор я водяного

Почитаю, как родного,

хоть не видел-то живьём

ни в ночи ни ясным днём.

И пошёл дурак на озеро лесное,

сел под раскоряченной сосною,

стал искать таинственное слово,

чтоб привлечь вниманье водяного.

Знай твердит себе одно и то же,

а найти его никак не может.

А над озером заря разгоралася,

красным лебедем в водах плескалася.

И ползла тишина первозданная

в предрассветные дали туманные.

В этот ранний час

только Божий глас

кликал сумрачно в дали нагорние

души тёплые, беспризорные.

Ну а заросли тростниковые

сотрясала великая дрожь,

то зубастые щуки пудовые

карасям учиняли правеж.

И с намереньем неигрушечным

из своей вековой полутьмы

за преглупым народом лягушечным

выползали на сушу сомы.

И лягушки-квакушки зелёные

первобытную чувствуя власть

сдуру прыгали, как заведённые,

тихомолком в раскрытую пасть.

И один недомерок малюсенький

долго так к дураку подползал,

дико пучил глазёночки-бусинки,

а потом, осмелевши, сказал:

- Не Иваном, случайно, вы будете,

этим самым, который дурак?

Без души вы по свету блудите...

А Иван отвечает:

- Так!

- А скажите, дружок откровенно.

Ведь не так уж дела хороши?

Может быть, превеликая ленность

ощущается вместо души?

Вновь дурак ему ответил:

- Что-то сдвинулось на свете.

День который, как в хлеву,

что животное живу,

и ни шатко и ни валко,

ни отца, ни мать не жалко,

и от всех честных людей

отступаюсь, как злодей.

А душе и горя мало,

навострилась и сбежала...

То ли сам я маху дал,

где, не помню, потерял.

Али нечисть-то со зла

впрямь под воду унесла.

И сказал ему сомишко:

- Пораскинул я умишком:

уж не хочешь ты сказать,

что-де надобно искать

в закоулочках подводных,

тихих, мрачных и холодных

душу тёплую твою.

Так ли, нет, я говорю?

Призадумался дурак,

а потом ответил:

- Так!

Сполз по травке в воду сом,

завертелся колесом.

Только брызгами слегка

окропило дурака.

Закрутились руки, ноги

да зелёна борода,

как на стрежне на пороге.

И дурак воскликнул:

- Да-а,

ведь это водяной!

Во чудила, во больной!

Водяной весь в жёлтой тине,

словно кокон в паутине,

выл белугой, хохотал,

да маленечко пристал.

Стал резвиться тише, тише,

подплывать всё ближе, ближе...

А когда же надоело придуряться,

он за дело принялся и начал так:

- Эй, послушай, ты, дурак!

Нынче дороги услуги

на душевные потуги.

Нынче всюду "бабкам" честь!

У тебя казна-то есть?

- Что? Казна? Да я не знаю,

что такое есть казна, -

ему дурень отвечает. -

А зачем она нужна?

- Ох, деревня! Ой, хомут!

Бестолковый баломут!

Ты, придурок! Вот послушай!

Ты - мне "бабки", я - те душу,

то же самое, что жись!

И - любовно разошлись!

- Да, я понял. Денег хочешь!

И с того меня морочишь, -

наш дурак ему в ответ. -

Нет казны и "бабок" нет.

- Беднота, едрёна мать!

Что б с него такого взять?

Слышь! Средь ночи, среди дня

утопи-ка мне коня !

Ох, люблю же я коней,

да чтоб были пожирней.

И пошёл Иван по свету,

чтоб решить проблему эту.

Как без денег - и хороших -

приобресть живую лошадь,

чтобы после утопить,

водяному угодить.

А ведь лошадь - не машина,

где найдешь её, скотину?

Это ж надо у людей

не осталось лошадей!

Вот ещё задача Ване,

для ума тягчайший труд:

воровать коня не станешь,

а за так не отдадут.

С голодухи хлеба пайку

он за милу душу съел,

заиграл на балалайке

и частушечки запел:

"Шёл я лесом, видел беса,

а в деревне чудеса.

Сидит баба на заборе,

зенки шире колеса.

Тьфу ты, ну ты, доски гнуты

в пятистенке у Анюты.

Тьфу ты, ну ты, нет души.

Так давай, давай пляши!"

Шёл да шёл. Пришёл к избушке

на куриных на ногах

да и с ходу в двери - бах!

Так что бедная избушка

закачалась на ногах.

Двери настеж. Влез в избушку.

Испугалася слегка

страховидная старушка,

по прозванию Яга.

Испугалась да как ахнет,

заикаясь говорит:

- Тьфу ты! Русским духом пахнет,

прямо так-таки разит!

Окоянный паразит,

то ли дело ты пытаешь,

то ль от дела ты лытаешь ?

Говори, как ну духу!

И дурак сказал:

- Угу!..

Распоганая старуха,

а не хочешь сразу в ухо?

Нет! Кого тут в ухо бить?

Можно сразу зашибить!

Ухватил за обе руки,

со стены вожжину снял:

- Я те просто без науки...

Дашь мне борзого коня?

- Дам, скаженный.. Буде, буде!

Только конь тот далеко,

и поймать его-то будет

очень даже нелегко.

- Говори!

- Есть в океане...

- Побыстрей! Чего ты тянешь?

- Есть Курильски острова,

выше пояса трава...

В той траве пасётся конь,

злой и добрый, как огонь.

Но тебе средь бела дня

не поймать того коня!

- А на что аркан ременный?

Что ли конь заговорённый?

Ты тут лясы не точи!

Я словлю его в ночи.

- Ну твоими бы устами,

кверху брюхом под кустами,

напохмелку меды пить.

Ну, словил, а утопить

даже вот с такою рожей

все равно его не сможешь.

- Я сначала-то словлю,

апосля и утоплю.

Ввечеру помывшись в бане,

припася аркан заране,

да ещё ременный кнут,

да ещё четвёрку пут,

отняв с боем у Яги

самоходы-сапоги,

браги наш дурак напился,

на полати завалился,

под подушку от Яги

спрятал чудо-сапоги,

раза три зевнул широко

и забылся сном глубоким.

Ночью был кромешный ад:

свист, и вихрь, и гром, и град,

и молоньи небо жгли,

доставая до земли.

За стеной река рычала,

и Яга во сне кричала.

И в избе в содоме том

всё ходило ходуном.

Но того никто не слышал,

даже глупенькие мыши,

так как филин от дверей

поотвадил всех мышей.

Ну а сам на ёлке жил

да избушку сторожил.

Чуть забрезжило в углах,

наш дурак уж на ногах

в скороходах-сапогах.

Обругавши на дорожку,

растакую бабку-Ёжку,

распрямив крутую грудь,

дурачина двинул в путь,

под собой не чуя ног

из-за чёртовых сапог.

Каждый ноженьку несёт,

как заправский самолёт.

Может, бес ему поможет

изловить лихую лошадь

не за совесть, а за страх

на Курильских островах.

Где тут Азия, Европа,

даже чёрт не разберёт,

Пошустрее топай, топай,

повезёт, так автостопом,

но вперёд, вперёд, вперёд!

Ярославль, Инта, Ухта,

Барнаул, Иркутск, Чита.

Беднота-то беднота!

Лица, лица, лица, лица -

нескончаемый черёд.

Быстро сказка говорится,

жизнь помедленней идёт.

Наступил желанный срок:

наконец - Владивосток!

Всё! Упёрся, ходу нету,

вся, как будто песня спета,

припылил, конец земле.

Дальше лишь на корабле!

Съел селёдки океанской,

прогулялся по Светланской,

посетил старинный ГУМ -

и взялся дурак за ум.

Стал пытать прохожих скучных,

где стоит корабль нужный:

в акватории-то всей

эка прорва кораблей!

И сказал загульный "чёрт":

- Пер бы ты в рыбацкий порт.

Только помни все ходы

охраняют там менты.

Ну, да ты ведь не дурак

разберёшься, что и как.

И пошёл наш горемыка

в порт рыбацкий горе мыкать:

ты попробуй без рубля,

стать матросом корабля.

Лица, лица, лица, лица -

нескончаемый черёд.

Быстро сказка говорится,

жизнь неспешнее идёт.

Но скажу я наперед:

дуракам всегда везёт.

Наш Иван уже плывёт

на "Курильски" острова,

где высокая трава,

а по ней гуляет конь,

злой и добрый , как огонь.

Не шутя, не понемножку

на борщи и на окрошку

чистит мелкую картошку.

Даже бровью не ведёт,

когда боцман маты гнёт.

Но у кока он в фаваре.

Тот, когда уж мат повторит,

а, точнее, повторит,

всё вокруг него кипит!

Ну, да нам, япона мать,

что ли к матам привыкать!

Так идут в сплошном тумане

трое суток в океане.

А рассеялся туман,

вот он, остров Шикотан.

Всё! Приплыл. Ступил на сушу.

Поискал глазами душу:

ведь неведомо, куда

занесла её нужда.

Может быть, наряд ей дан

тож на остров Шикотан..

Морось, слякоть. Нету солнца.

От "ипритки" легкий зуд.

И за что это японцы,

надрываясь, глотки рвут?

А теперь одна забота -

распроклятая работа:

надо бы средь бела дня

поискать того коня.

Мимо дедовских бараков

неглубоким буераком,

минув сайровый завод,

перейдя речушку вброд,

он идёт, раскрывши рот.

Дальше видит ров глубокий,

неприступный и широкий.

Еле выбрался из рва:

дальше дикая трава.

Тут уже который год

лошадь вольная живёт.

Снегом всё когда покрыто,

разгребает снег копытом.

Не даётся никому,

даже чёрту самому.

Вот за тем конём Иван

мерил море-океан.

Между нами, местность эта

называется край света.

От того так нарекли,

тут конец родной земли.

Ох ты, русская землица!

Видно, Бога не боится

тот нерусский щедрый тать,

кто решил тебя отдать...

Ты ж на вечные лета

русской кровью полита!

Знал-не знал того Иван,

глядя в море-океан,

обойдя в траве высокой

остров вдоль и поперёк.

Но стемнело. Одиноко

на бамбук дурак прилёг,

на роскошную горушку,

и раскрыл в блаженстве рот:

там пружинистой подушкой

кое-где бамбук растёт.

Ночь настала. Мрачно, сыро.

Всё замолкло. Всё застыло.

И кузнечик не куёт.

Только слышится: идёт

дикий конь и пышет паром.

А глазищи, будто фары

у того грузовика,

что подбросил дурака

прямиком на Чуйский тракт.

(То в Сибири было дело -

вот же время пролетело!)

И дурак подумал: "Факт,

вот нечистую-то силу

мне на скорую могилу

ненароком, а несёт".

Ну а он идёт, идет!..

Дурака кидает в пот.

И с испугу про аркан,

позабыл совсем Иван,

про четвёрку крепких пут,

да и про ременный кнут.

Ещё миг...

Глаза погасли.

Конь как конь.

Хоть сразу в ясли,

и корми его и холь.

Голос слышится: - Изволь

умоститься на спине.

Ты Иванушка по мне.

Сел? За гриву-то держись.

Эх, поборемся за жизнь!

- Ты откуль-то это знаешь:

и про душу и про жись?

- Я? В нутрях твоих читаю.

Ну, уселся? Понеслись!

"Сделал конь прыжок один.

Здравствуй, остров Сахалин,

здравствуй, остров, и прощай:

впереди у нас Китай!

А за ним померкнут вскоре

и сибирские просторы

с поредевшею тайгою,

с закуточками, где моют

записные ухаря

золотишко в втихаря,

где и сено и солома

возле дедовского дома

очень мягко говоря

мужику до фонаря.

Он, мужик, который год

за бесценок продает,

не пшеницу, не скотину,

а "ничейну" древесину,

пропивая-то всего

долю внука своего.

Что нам сено и солома

возле сельского парома?

Прыг да скок - и вот мы дома,

в той глуши, где водяной

измывался надо мной".

Конь устал и начал пить,

а попив, сказал Ивану:

- Хочешь сдуру утопить?

Упираться я не стану:

даже лёжа на боку,

утонуть я не могу.

Наш Иван ответил так:

- Да неужто я дурак!

Нужно всё ж, едрёна мать,

утонутие сыграть.

Прошептал коню на ухо:

- Можешь стать ты развалюхой?

Конь всхрапнул и закивал,

конь заржал - и с тела спал.

Вдвое шея удлинилась,

дряхлось сразу появилась.

Всё! На чучело похож,

хоть сейчас его под нож.

- Чудо-юдо водяной,

выходи, коли живой! -

закричал Иван с обрыва,

теребя коня за гриву. -

Посмотри, какой припас,

я к столу тебе припас!

Сразу бучило

так и вспучило

по-над лысиной,

мокрой лысиной,

и глазёночки

враз окрысились.

И забулькал водяной:

- Возвернулся, мой родной!

Возвернулся ясным днём

не один, вдвоём с конём!

Правда, конь-то староват,

правда, конь-то худоват.

Чай, живёт двадцатый год..

Ну, на первый раз сойдёт!

Эй, русалки, ёлки-палки,

хватит вам играться в салки,

али кто ещё-нибудь!

Помрогите-ка стянуть

с бережка клячёнку ту

за серебряну узду.

А русалки отвечали:

- Вот нам не было печали!

Как с крутого бережка

полудохлого конька

за верёвочку тащить,

чтобы взять и утопить.

Мы же все же неглиже,

то есть голые уже,

а Иван-то мо-ло-дой!

А Иван-то, о-ё-ёй!..

Нет, тряхни-ка бородой,

помеси немного грязь,

сам на берег и вылазь!

Водяной полез в горячке,

где ползком, где на карачках,

где совсем на животе

по прибрежной мелкоте,

чтоб быстрей средь бела дня

утопить того коня.

А Иван его сграбастал

под микитки не спеша:

- Ну так что ж, пузырь зубастый,

где обещана душа?

- А кака душа? Не знаю

никакой такой души!

Да, чего-то вспоминаю...

- Вспоминаешь? Так дыши!

Из-за пояса ремённый,

на три жилы заплетённый,

по-хозяйски, тож неспешно,

достает рукою грешной

кучерской короткий кнут.

- Как нас девочки зовут?

- Ну, Водяшей. Бить, что ль, будешь?

- Не ошибся! Буду бить!

- Про отца и мать забудешь

и про тёщу, может быть...

Ну, а конь-то потянулся,

встрепенулся, отряхнулся,

вновь из клячи стал конём

и сказал: - Иван, пойдём!

Ты уж шибко не блажи!

У сквалыги нет души

неприкаянной твоей.

Ты уж нежить пожалей.

Втихомолку славя Бога,

наш Иван путем-дорогой

углубился в дикий лес,

где живёт последний бес.

Тоже нежить, дух поганый,

с виду только человек,

в одежонке, вечно рваной,

коротающий свой век.

Едет, песенки поёт,

про судьбу и про народ.

Ну, а путь неблизкий тот

прямо к лешему ведёт.

"Вороньё, ты вороньё,

воровская стая,

будет третья мировая,

если я возьму ружьё".

Вроде прямо, да не очень.

Слева кто-то захохочет ,

справа дико зарегочет,

а потом в ладоши бьёт.

Конь поёжился: - Ведёт

нас, кажись, по лесу леший.

Он в таких проказах спец.

Будь ты конный, будь ты пеший,

заплутаешься вконец,

и придёт тебе конец.

А Иван: - А ну, поганка,

оставайся не у дел! -

Снял, а после наизнанку

куртку старую надел.

Стихло всё! Потом аукать

стал с обратной стороны.

Конь сказал: - Иван, а ну-ка,

скидовай скорей штаны!

- Для какого сатаны?

- А такого! Ты штаны

наизнанку не надел.

Вот он сразу и узрел,

да пошёл себе аукать,

словно сыч, по лесу гукать.

- Нет! - сказал дурак ретиво. -

Не такое леший диво,

что пред ним, едрёна мать,

я должон штаны сымать!

И пока так говорилось,

даль лесная отворилась,

и оттуль, как перст, возник

весь расхристанный старик.

Подошёл походкой бравой,

грудь, конечно, без креста.

Телогреечка направо

позастёгнута.

Говорит слегка напевно,

прячет ноги босые,

волосёночки налево

позачёсаны.

Чудо-юдо муравей,

доля-доленька!

Ни ресниц и ни бровей -

всюду голенько.

Конь с Иваном попригнулись,

а потом переглянулись,

и дурак кивнул слегка,

привечая старика.

Гость меж тем чуть-чуть в сторонку

примостил свою котомку

и Ивану говорит:

- У меня спина болит.

Запалил бы костерок,

я с утра совсем продрог.

- Костерок? За ради Бога!

Тут же прямо у дороги

наломал он сушняка,

чтоб утешить старика,

и развел такой огонь,

что сказал с опаской конь:

- От такого, братцы, жару

кабы не было пожару.

А дурак промолвил так:

- Не боись, ведь тут лешак.

Он на вид годами стар,

но уймёт любой пожар!

Старичок, как вскинется,

да об землю ринется,

серым волком с земли подымается,

лютой злобой глаза наливаются.

И загривок встал,

и зубов оскал

плотоядным огнём разгорается.

Конь вздрогнул, всхрапнул,

конь в кусты нырнул.

Но Иван не спал,

но Иван сдержал

неуёмную прыть неразумную,

плоть трусливую, полоумную.

И сказал коню Иван

- Ну и, коник, ну, болван!

Испугался лешака!

Нет, такого дурака,

в растаку едрёну мать,

надо только поискать.

- Сам такой, мочёный груздь!

Если я волков боюсь...

А куда девался бес?

- В лес рванул и там исчез.

- Ну тогда меня послушай!

Из неволи свою душу

ты намерен выручать?

Или будешь здесь торчать

бестолковым дураком

до скончания веков?

- Вон однако ты каков!

Позабыл, что ты пока

в подчиненьи дурака?

Говорю тебе по-братски:

слушай замысел дурацкий.

Беса мы сейчас вдвоём

очень просто позовём:

- Мол, послушай ты, балда,

ковыляй давай сюда!

В это время на сосне

ухнул филин в тишине.

- Я сижу давненько тут, -

молвил леший-баламут.

- Так сию минуту слазь!

(Вот-де пакость развелась!)

Ах ты, старый хулиган, -

говорит ему Иван. -

То прикинешься волком,

то глубоким стариком,

то вдруг птицей страхолюдной...

Неужели так уж трудно

в том обличье, как ты есть,

на валежину присесть,

покалякать бы ладком,

а то сразу же волком!

- Ох, и врёшь! Не так уж сразу...

- Да сидит в тебе зараза,

аль со скуки, аль с тоски

делать всё не по-людски.

- Надоел! Те душу надо?

Так отвечу: "Есть душа!"

Никакой с тебя награды

мне не надо. Ни гроша!

- Так бесплатно и отдашь?

- Ну почти что - баш на баш.

- Что же ты с моей докуки

поимеешь в обе руки?

Ситуация така:

взятки гладки с дурака!

- Прибедняешься никак!

Ну какой же ты дурак?

Так послушай: чуда-юда

(Вот заморская паскуда!)

как домой к себе залез

в разорённый русский лес.

Всю-то душу наизнанку

напрочь вывернул, поганка,

и обратно завернул,

распроклятый богодул.

Я молю: ослобони,

чуду-юду прогони!

- А скажи-ка нам, отец,

то есть ты, который филин,

чтобы ворога осилить,

нужен меч ведь кладенец.

- Отправляйтесь налегке

с этим к бабушке Яге.

Будет меч вам в лучшем виде.

Погодите! Ты обидел

в прошлый раз её, Иван.

Ты того... не хулигань.

Понимаешь, мы повиты

вкруг верёвочкой одной.

Ну да ладно, будем квиты.

А теперь и с глаз долой!

Тихомолком славя Бога,

вдаль знакомою дорогой

едет важно наш Иван,

не спеша, как атаман.

А куда ему спешить,

чуда-юда не сбежит.

Едет ночью, едет днём,

разговор ведёт с конём:

- А скажи-ка, конь буланый,

ты б сейчас напился пьяным?

- Что ты, лошади не пьют!

- Аль вам просто не дают?

А и то, чего бы вышло,

разъяви в кленово дышло?

Это же уже не грамм!

Это сколько килограмм,

целых литров,

аль поллитров

надо было б водки вам!

Да... голимая растрата!

Ну, была б ещё зарплата,

а зарплаты-то и нет.

В том-то, видно, и секрет...

- Ну а вы с чего же пьёте,

что ли весело живёте? -

разозлившись на Ивана,

вопрошает конь буланый. -

Пьёшь, напился, вот ты пьяный,

похрабрился, поорал,

взял - и душу потерял!

- Душу ты мою не трогай,

а иди путём дорогой,

топай, топай не спеша!

Штука тонкая - душа...

И тебе, ядрёна мать,

эту душу не понять!

- Под одним ведь Богом ходим,

из костей и мяса вроде...

- Вот, к примеру, взять цветы.

Ну, скажи, что видишь ты?

- Гм, цветы...

- Отвечу: корм!

А каких чудесных форм

те цветы, чудак бывают,

как они благоухают,

эти дивные цветы,

вот того не видишь ты!

А возьми Святую Русь.

Всю окинуть не берусь,

а за малый уголок,

за берёзовый листок,

знаешь, как душа болит...

- Ты, душевный инвалид!

Перед Богом не греши,

у тебя-то нет души.

Вся долина утром рано

позатянута туманом.

Чуть видна в тумане том

потихонечку шажком,

как пугливая старушка,

пробирается избушка

боком в реденьких кустах

на куриных на ногах.

Конь заржал в речной тиши:

- Ай, держи её, держи! -

Припустил крутым намётом

по горелому болоту,

дурака обрызгав вдрызг

водопадом чёрных брызг.

Но догнал:

- Привет, избёнка!

Приоткрой свои глазёнки,

к лесу задом повернись,

побалакаем за жись!

Ты чего сбежать хотела?

- А тебе какое дело? -

приоткрыла дверь Яга. -

тут сбежишь от вас, ага!

Если энтот хулиган,

по прозванию Иван,

напугал меня до смерти

прошлый раз. А мне, поверьте,

стресс излишний ни к чему, -

говорит она ему. -

Разве он любимый зять,

чтоб вожжами угрожать?

- Так прости меня, бабуся,

досточтимая Ягуся, -

говорит Яге Иван. -

Я за море-океан

в те поры уже смотался

и ума, ума набрался!

- Ох, не верю, что набрался,

если даже и смотался

ты за море-океан

на далёкий Шикотан.

- Как не веришь? Вот те крест,

не сойти мне с этих мест!

- Ладно, ладно! Мне-то с Богом

не совсем, чай, по дороге.

Что-то ваш еврейский Бог

мне ни разу не помог.

Ну а в чём сейчас забота?

Видно, трудную работу

вам лешак-то задал днесь,

если вы вдругорядь здесь.

- Угадала. Так и есть!

Нам бы меч, старинный русский,

не широкий и не узкий,

самосек - двуручный меч,

чтобы головы отсечь

распроклятому паскуде,

продувному чуде-юде,

что бессовестно залез

в расчудесный русский лес.

Говорит Яга Ивану:

- По мечам-то спец Марьяна.

Но минуло десять лет,

как Марьяны дома нет.

- Это же кака Марьяна? -

вопрошает конь Ивана.

- Да её, наверно, дочь.

- Я реву и день и ночь,

помогите кто-нибудь

дочку с плену возвернуть! -

завопила тут Яга.

И Иван сказал: - Ага,

вот и новая забота,

распроклятая работа,

дочку с плена выручать.

Конь промолвил: - Слышишь, мать!

А хотел узнать бы я,

где теперя дочь твоя?

- Где да где? Да у Кощея!

Чтоб ему крутую шею

об каку сосну сломать.

Чудо-конь опять же: - Мать!

Ну а где того Кощея,

где распутного злодея

можно было б разыскать?

- Да неужто вы, сыночки,

мне... мою вернёте дочку?

Экую... бездельницу,

чудо-рукодельницу,

танцовщицу и певунью,

хохотулечку и лгунью,

каковой не видел свет

уже много-много лет?

Помню раз у лешака

мы такого гопака

вместе с нею оторвали,

что хозяин, трали-вали,

в восхищенье обалдел.

...Тут Гораныч прилетел

и унес мою дочурку,

как бесчувственную чурку,

во кащеевский удел.

- Где же тот удел, карга?

Плача молвила Яга:

- В тридесятом государстве,

где сидит себе на царстве

пребольшой прелюбодей,

сластолюбец и злодей,

всеми проклятый Кощей.

Там и есть такой удел.

У-у-у! - дурак тут загудел. -

Это сколько дней пути

в энто царствие идти?

Конь подумал, посчитал

и задумчиво сказал:

- Значит что же? Подытожим,

что мы тут поделать можем,

и на том поставим точку.

Выручаем, значит, дочку,

чтоб достать старинный меч,

чтобы головы отсечь

распроклятому паскуде,

продувному чуде-юде,

что бессовестно залез

в наш дремучий русский лес.

Заберём у лешака

беглу душу дурака,

отдохнём чуток, а там -

разбежимся по домам.

Мне до фени русский лес

в целом, ежели залез

лютый ворог однова

на Курильски острова.

Делать нечего. Верхом

взгромоздяся на коня,

не плутая, прямиком

наш Иван средь бела дня

во чужое государство,

где сидит пока на царстве

пребольшой прелюбодей,

прощелыга и злодей,

Богом проклятый Кощей,

наводя в округе жуть,

достославный держит путь.

Клёны, ели да берёзы,

нескончаемая грусть,

и серебряные росы

на извилистых покосах -

это ты Святая Русь.

Между тем пошли болота,

тут раскладочка не та.

Слез с коня, идёт пехотой.

Маета-то, маета!

Гнус поганый жаждет крови,

лезет в очи, нос и рот,

злобный бес за ноги ловит

и с сапог подмётки рвёт.

Заломило поясницу,

крутит кости, мочи нет.

На день третий, на седьмицу,

чуть затеплился рассвет,

путешественник голодный,

полумёртвый и холодный,

на коне лежит пластом.

От воды дурной болотной

разболелся животом.

Дурачина в травах дока,

ну а тут какой-то бред!

Всё осока да осока,

а других растеньев нет.

Только вылезли с болот,

конь Иванушку зовёт:

- У тебя несчастный вид,

всё болит живот?

- Болит!

- Не лежи , как мёртвый Авель!

Видишь травку? Конский щавель.

Ешь его и твой живот,

как метёлкой прометёт.

- То не травка, а травища!

То лошажья будет пища.

Я не вылечусь от мыта ,

а откину прочь копыта.

- Вы, двуногие уроды,

позабыли мать-природу!

А она - на то и мать,

что умеет исцелять.

Нету снадобья полезней.

Щавель - он от всех болезней!

Завари его и пей,

разнесчастный дуралей!

Сотворил Иван лекарство,

бьёт Буланку под бока:

А какое нынче царство

и какое государство?

- Трижды пятое пока,

царство Белого Быка.

Едут дальше. Горы, горы...

Искривился белый свет:

вверх да вниз, ну, прямо горе,

а горам и счёта нет!

Выпил наш Иван лекарства,

хлоп Буланку под бока:

- А какое будет царство

и какое государство?

- Царство Серого Быка,

трижды осьмое пока.

Всё-то едут! Жар. Пустыня!

Днём кипит, а ночью стынет

крепко в хворых жилах кровь.

Дурачок промолвил вновь,

выпив кислого лекарства,

дав Буланке под бока:

- А какое счас-то царство

и какое государство?

- Тридевятое пока,

царство Чёрного Быка.

Тут Иван швырнул лекарство

на безжизненный песок,

что струёй с бархана тёк,

и сказал: - Последний срок!

Дальше будет государство,

где сидит пока на царстве

пребольшой прелюбодей,

прощелыга и злодей,

Богом проклятый Кощей.

Ну, давай-ка пообсудим,

что и как мы делать будем,

уясним самим себе

шансы в будущей борьбе.

Что имеем? Голы руки!

Знать, по воинской науке,

не сподручно будет драться.

Тихой сапой бы пробраться

в дом Кощея и с Марьяной

повстречаться утром рано

втихаря. Да будет так! -

резюмировал дурак.

Дальше едут.

Средь барханов

слышно блеянье баранов.

Приуныли: вот те на!

Шутки шутит сатана...

Бесова новация -

га-галюцинация!

- Слышь, Иван, открой глаза!

За барханом голоса.

Там чудно твориться, брат:

не по-русски говорят, -

полусонному Ивану

вскоре молвил конь буланый.

Только влезли на бархан,

видят: это не обман,

всюду плещется вода,

всюду тучные стада

на лугах, травой покрытых.

У бетонного корыта

одногорбые верблюды

эту воду дружно пьют.

По округе голы люди

меж скотиною снуют.

В отдаленье, под горою,

среди пальмовых дерёв,

позаросший ивой ров,

тож наполненный водою.

А на самой на горе

замок. Крыша в серебре.

Где-то там сидит злодей,

пребольшой прелюбодей,

всеми проклятый Кощей.

А в глубоком подземелье

во сырой и мрачной келье

в абсолютно чёрной мгле,

сидя прямо на земле,

пленная Марьяна страждет

от неволи и от жажды.

А Кощей - о-ё моё! -

домогается её.

И под правою рукою

встрепенулось ретивое,

и вселенская тоска

придавила дурака.

Если ты один в пустыне,

ни души родной вокруг,

скорбь-тоска мгновенно стынет,

словно воздух ввечеру.

И дурак, прикрывшись веткой,

налегке ведёт разведку,

оползает вкругаля,

замок тот лукавства для.

Что-то где-то примечает,

на листочке отмечает,

ищет в крепости изъян.

"Всё! - сказал себе Иван. -

Энту ночку отдохнём,

а по утречку начнём".

Ох, недолго ночка длилась!

Чуть на замке засветилась

крыша та из серебра,

конь сказал: "Тебе пора!"

А дурак глазами тучи

по привычки поискал,

в бутафорские онучи

быстро ноги замотал.

Так же скоро нос курносый

в тёплу воду обмакнул,

всяко-разные обноски

на плечишки натянул,

у коня спросил: - Ну как?

- Точно вылитый дурак! -

конь сказал ему в ответ. -

Никаких различьев нет.

- Ну, прощай!

- Прощай!

Помчался

так, что пояс развязался,

прямо к замку, аки бес,

и в окно на кухне влез.

В мире чудное творится,

раскрывай пошире рот!

Долго сказка говорится,

да быстрее жизнь идёт.

Там, на счастье, для Ивана,

кофей делала Марьяна

для Кощея своего

да увидела его.

Закричать она хотела,

да, одумавшись, стерпела,

потому что крепко вдруг

в нос ударил русский дух.

- Подожди вот тут внизу,

кофе я сейчас снесу,

(На сухарик, подкрепись!)

покалякаем за жись, -

тихо молвила Марьяна

и суёт кусок Ивану.

Что тут делать дураку?

Примостился в уголку,

и сидит себе, и ждёт,

да тихонечко жуёт

тот кусок сухой и жёсткий,

может быть, бисквит заморский?

А на кухне, Боже мой,

рукомойник золотой!

Варят кашу повара

сплошь в горшках из серебра.

Печь нерусская обита

найчистейшим малахитом,

и по плиткам там и тут

птицы райские бегут.

(Чем обита печь в натуре,

он воистину не знал,

потому что сам-то дурень

малахиту не видал.)

А на кухне-то самой

всё сияет белизной.

Из цветных стекол окно.

Плюнуть вроде бы грешно!

Чу! Кажись, идёт Марьяна,

пышнотела и румяна,

кровь с кобыльим молоком.

Груди держит высоко.

Ну, а грудь, скажу я вам,

кажна десять килограмм!

Юбка больно широка,

но зато шелка, шелка!..

И сказал Иван:

- Марьяна!

Из-за моря-океана

я привёл сюда коня,

чтобы среди бела дня

из кощеевой темницы,

где в неволе даже птицы

в клетках каменных живут,

где слезьми голодный люд,

моет ноженьки босые,

возвернуть тебя в Россию,

где подсолнухи цветут,

где шмелей немолчный гуд,

где в разбивку али хором

на поваленных заборах

петухи весь день поют,

где тебя старушка-мать

не устала в горе ждать.

И заплакала Марьяна

на кушетке из сафьяна,

хлопнув бренди из стакана

генуэзского стекла:

- Как? Она не померла?

Жаль, конечно, мать-старушку,

жаль вертлявую избушку

на куриных на ногах,

жаль рябого петуха,

но пойми, мой дорогой,

я в Россию ни ногой!

- Отчего же так, Марьяна? -

скиснул голос у Ивана. -

Ты того... соображай!

Там же твой родимый край.

Там родные и друзья.

Там же родина твоя!

-Ха! Друзья? Ну старый леший,

что нас с матушкою тешил?

Аль, быть может, водяной?

Так мужик совсем дурной!

Нет, в Россию ни ногой,

мне милее мой покой!

Там в России, как болоте,

очень дурно вы живёте!

Там не есть, a very good !

Очень скверно там живут.

Тут, в Кощаре, - ванна, душ,

хоть бессмертный, всё же муж!

Да и замок на замке

в расчудесном уголке.

А наряды... Боже мой!

Нет, в Россию ни ногой!

- Так, скажи хотя б, где меч,

чтобы головы посечь

распроклятому паскуде,

продувному чуде-юде,

что ведь дуриком залез

в расчудесный русский лес? -

дуралей спросил Марьяну

со стакану бренди пьяну.

- Где да где?.. Зарыт под кручей,

под кривой сосной могучей.

Там, на речке, где затон...

А теперь ступай-ка вон,

а то сдам тебя Кощею.

Жернов бы тебе на шею!

И дурак заволновался:

- Зря я что ли облачался?

Знаешь что, купи армяк,

а не купишь - вот те так!

А в придачу и онучи.

В час, когда закроют тучи

солнце красное в раю,

вспомнишь родину свою

и умоешься слезьми...

- Вот копеечка! Возьми...

Но дурак фасон сдержал,

ту копеечку не взял,

а в сердцах-то на дорожку

плюнул на пол - и в окошко,

будто кошка сиганул,

словно чёрт его слизнул.

И дурак из государства,

где сидит себе на царстве,

пребольшой прелюбодей,

сластолюбец и злодей

Богом проклятый Кощей,

через мир наискосок

очень быстро в путь потёк

прямо, прямо на восток,

удивляясь, как народ

не воюючи живёт.

Нет, какие-то всё ж войны

кое-где, конечно, шли.

Если в общем, то спокойны

были области Земли.

Вот минули Чёрно море,

краем Каспия прошли -

пролетели вмиг - и вскоре

уголок родной земли.

Всё! Приехали к избушке

на куриных на ногах.

- Это как бы так старушке

объяснить-то в двух словах,

что ледащая Марьяна, -

комплексует конь буланый, -

из-за моря-океана

(Вот-де матери беда!)

не вернётся никогда.

- Ну да мы её уважим,

ничегошеньки не скажем.

Да простится нам обман! -

говорит коню Иван.

Заворачивай к реке.

Там в укромном уголке

мы с тобою меч найдём

и гулять - дурить пойдём

по безбрежнему по лесу

и заморскому-то бесу,

распроклятому паскуде,

продувному чуде-юде

заколдованным мечом

головёнки отсечём!

Ахи, ахи, ахоньки,

каки дети махоньки,!

А как только подрастут,

будет им и зер и гут.

Наш дурак запел частушку,

а коню-то жаль старушку

до лошажьих крупных слёз.

Эх, да по фигу мороз!

Вот приехали на речку,

где смородина-поречка

так привольно разрослась,

и Буланый буркнул:

- Слазь!

У меня же все бока

не казённые пока,

чтобы их в чащобе драть,

в растаку едрёну мать!

- Что-то ты разматерился,

как коломенский мужик!

- Да пошёл ты! Умостился

на хребте. Я чё ли бык!

- Всё, Буланый, тише, тише!

Не слепой, и сам я вижу,

что подлесочек густой.

Ладно, ты уж здесь постой!

Наш Иван тут расстарался,

с тихим рыком перебрался

по-звериному в горячке,

где впригиб, где на карачках,

где совсем на животе

напрямик сквозь дебри те.

Видит он: под самой кручей

под кривой сосной могучей,

если глянуть на восток,

неприметный бугорок.

А копать-то чем? Руками?

Нет, тверда земля. Веками

уплотнялася небось.

И Буланый молвил: - Брось!

- Ты-то как здесь очутился?

- Вкругаля. С дороги сбился

и маленько припозднился.

Брось её руками рыть-то,

дай, попробую копытом!

Через час совместных мук

обозначился сундук.

Наш Иван закончил рыть,

в яму влез сундук открыть.

Как ни пыжился, ни бился,

сундучишко не открылся.

Мало сил у дурака

сдвинуть крышку сундука.

Конь сказал: - Иван, а ну,

прицепи, а я рвану.

Фу, открыли! Но дурак

меч вертел и так и сяк.

Бедолага даже взмок,

но поднять его не смог.

Сел на угол сундука,

и взяла его тоска:

- Не дается, хоть умри!

Видно, впрямь, богатыри

были крепче на Руси.

- Ты водицы попроси

да маленечко испей,

слабосильный дуралей, -

крикнул зычно, как в трубу,

чёрный ворон на дубу. -

Да водицы непростой,

заколдованной, живой!

- Где же я её возьму? -

говорит Иван ему.

- Мало ли криниц в лесу.

Попроси и принесу.

За великую услугу

Ты обязан мне, как другу...

- Чёрт тебе перхатый друг,

а ещё дубовый сук.

Не хочу я никакой

от тебя воды живой!

Лучше я ужо сорву

чудо-одолень траву,

и мечишком завладею,

и поганому злодею

в этом утреннем лесу

сразу головы снесу!

Ту траву я видел вроде

по соседству на болоте.

- Эй, лешак! Ну, где ты есть?

Ты б не смог травы принесть?

-Тута рядом я в лесу

чудо-одолень несу.

Травку тронула рука -

и уже у дурака

оказался чудо-меч,

и зачал он сразу сечь,

словно чурки на дрова,

им крутые дерева.

Конь дивился и молчал,

а когда Иван устал,

презадумчиво сказал:

- Вот оказия кака,

страшен меч у дурака...

- Да, конечно, очень страшен,

пусть, поганки, знают наших!

А теперь давай паскуду,

иноземну чуду-юду,

что бессовестно залез

в беспризорный русский лес.

Будет смерть его легка

от Ивана-дурака!

- Знаешь, очень не гордись,

потихоньку торопись, -

осторожно конь сказал,

пряча грустные глаза.

Втихомолку славя Бога,

вновь Иван путём-дорогой

едет прямо на восток.

Путь нелёгок и далёк.

А за ним лукавый леший

по-мужицки где-то пешим,

где-то филином глазастым,

где лесной свиньёй клыкастой,

с чудным именем секач,

где козлом несётся вскачь

через выжженный погост,

через тот Калинов мост

на Смородине реке,

где совсем невдалеке,

возле сопочки крутой

ждёт Ивана смертный бой,

где с утра часам к восьми

должен ворог лечь костьми.

Леший чуть заметной тропкой

первым вымахнул на сопку

да и как заголосит:

- Что наделал, паразит!

Голова-то не болит

за чужую мать-природу.

Нет прощения уроду!

И сказал тут конь буланый:

- Слышь, Иван, давай-ка глянем

мы с тобою втихаря

то ли там пустая фря,

то ль сурьезный супостат,

поедучий, злобный гад,

с кем пора идти на вы,

не жалея головы.

Только влезли на вершину,

видят страшную картину:

по округе ни цветочка,

ни былинки, ни кусточка,

и ни деревца окрест,

даже землю, сволдочь, ест,

оставляя под ногами

лишь голимый чёрный камень,

каковой, как говорится,

на могилу не годиться!

Конь казалось сразу скиснул:

- Не пора ли править тризну

по себе заранье нам,

растаким богатырям?

Устрашающего вида

островная каланча!

Я такого индивида

даже в сказках не встречал.

В вышину-то будет он

четырёх, поди, сажён ,

а в длину, чтоб не соврать,

почитатй, все двадцать пять.

А голов - да стой ты, бесть! -

даже трудно сразу счесть.

И у каждой из хайлища

временами пламень свищет,

и клубами дым идёт

на версту, чай, поперёд.

То-то вымахал змеище

На привольной русской пище!

А Ивану хоть бы хны!

Подтянул на пуп штаны,

а потом как с ходу гаркнет,

как ногой о землю шаркнет,

так что камни с сопок вниз

вмиг лавиной понеслись:

- Ты, безмозглая паскуда,

продувная чуда-юда,

бестолковая микить,

как мне тут прикажешь жить?

- А тебе-то здесь горит? -

огрызнулся паразит. -

У тебя земли довольно.

Нахватал под самый пах.

Можешь жить себе привольно

где-нибудь в других местах.

- Ты, наверное, татарин,

чтоб понять: хозяин барин,

и никто мне не указ

ни потом и ни сейчас,

где мне следовает жить!

- Ну, Иван, пора рубить

с богатырского плеча! -

крикнул леший сгоряча. -

В бога! В душу вашу! В крест!

Он же землю... зелю ест!

Конь томился и молчал,

конь приказа к бою ждал

и некованым копытом

по сырой земле разрытой

неприязненно стучал.

Чудо-юдо ел землицу

и, схватясь за поясницу,

плюнул снизу на Ивана

с дымной копотью поганой.

Да излишне, вишь, прогнулся

и маленько промахнулся.

Возле каменного вала

на юру сосна стояла,

так она с того плевка

унеслась за облака.

Краем лешего задело,

закружило, завертело,

и полуживое тело

ветром в яму занесло,

где то дерево росло.

Конь сказал: - Иван, пора,

пахнет гибелью игра.

И дурак вскричал: "Ура!",

вскачь рванул на чуду-юду,

но заморская паскуда

обожгла его огнём

и поддела так хвостом,

что Иван на небо взвился,

полетел и очутился

под Калиновым мостом.

Приподнялся, отряхнулся,

встрепенулся, потянулся,

стал ощупывать мослы:

слава Богу! Все целы,

и подумал: "Сучья сыть,

так ведь может и убить!"

Сполоснул лицо в реке,

охнул громко и протяжно,

матюгнулся трёхэтажно,

а меча-то нет в руке.

И когда летел, вертелся,

верный конь куда-то делся,

будто ветром в те поры

унесло в тартарары.

Как сухую хворостину,

узловатую дубину

над лохматой головой

поднял он - и снова в бой.

А поганый змей смеётся:

- Что, Иван, тебе неймётся?

Ох, не трать напрасно сил,

я ведь только пошутил.

И - по пояс в землю вбил.

Да в какую землю? В камень!

Всею тушею втоптал

так, что наш Иван ногами

до Америки достал.

Кое-как осилив камень,

на судьбу лихую зол,

встал и с голыми руками

на противника пошёл.

Чудо-юдо вновь смеётся:

- Что, Иван, опять неймётся?

Я ж нисколько не шутил.

И - по шею в землю вбил.

Если б в землю!

В чёрный камень!

Приоткрыл Иван уста,

и дрожащими ногами

до Австралии достал.

"Всё! Наверное, каюк,

не свести на ног ни рук! -

мысль худая пронеслась...

- Ну, чего же ты? Вылазь! -

крикнул Леший и за ворот

стал Ивана теребить,

да и ворона просить:

- Гой ты, чудо-чёрный ворон,

дай живой воды испить!

Вот осилит лютый враг,

окочурится дурак,

не пройдёт и десять лун -

всем настанет карачун.

Чтоб сейчас была вода!..

Да коня, коня сюда!

Да займись ещё мечом,

там он где-то за бугром.

- То не надо... то горит, -

умный ворон говорит. -

Просчитал я этот час.

Вот вода!

Давно припас.

Меч и лошадь будут тут

ровно через пять минут!

- Ты, клювастый, молодчина!

Уважаешь дисциплину,

подчиняешься, сиречь.

Ну, давай коня и меч!

Вещий ворон заскучал,

вещий ворон заворчал:

"Как же мы, едрёна мать,

любим ближним понукать!

Ну да мне-то всё равно:

дело делаем одно".

Леший той живой водицы

дал Иванушке напиться,

плечи, шею окропил,

а потом и сам попил.

Наш дурак раздвинул камень

вширь могучими руками,

будто бы лебяжий пух,

перевёл свободно дух

и, как будто припекли,

шустро вылез из земли,

удивляяся слегка:

- Больно яма-то мелка,

как могло такое стать,

чтоб Австралию достать?

Да не время удивляться,

а пора ведь насмерть драться,

сел на верного коня:

- Ну теперь держи меня!

Послужи мне, чудо-меч!

Помоги главы отсечь

распроклятому паскуде,

продувному чуде-юде,

на дуринку что залез

в беспризорный русский лес!

И с четвёртого заходу

поедучему уроду

снёс четыре головы,

но потом, потом... увы!

Чудо-юдо в небо взвился,

словно почвой подавился,

он её в те поры ел,

и вихляя полетел

на ближайшую границу.

Потирая поясницу,

наш дурак вослед глядел,

будто вымолвить хотел:

"Ой, вы гости, господа!

Не ходите никогда

на Россию. Это вам

будет, ох, не по зубам".

Вместо этого сказал:

- Чуду-юду я прогнал.

Слышь, лешак? Давай пляши!

Как теперь насчёт души?...

Я трудился как с куста,

не жалея живота.

Ты теперь трудись давай,

душу что ли отдавай!

- Так... она... уже в тебе!

- Что? Когда!

- Да, да! В тебе!

Ты обрёл её в борьбе.

- Ну и леший! Во надул,

как портовый богодул,

простофилю-дурака, -

конь воскликнул:

- Всем пока!

Мне пора в морской туман

на родимый Шикотан!

Раз - и взмыл за облака.

И пропал куда-то леший,

и остался только пеший

да опешивший дурак,

повторяя: "Как же так?!"

Только ворон на суку,

дёргал клювом за ногу. -

Тьфу! Ошибся я - за ногу,

зыркал глазом на дорогу,

на худой Калинов мост,

на заброшенный погост

и на всю-то Русь святую,

неуёмную такую...

***

Вот и кончилась, друзья,

сказка долгая моя...

Тут бы водочки бадью!

Да, простите, уж не пью!

Ноябрь 2003

Василий Литвин

С К А З К А

о том, как Иван-дурак

искал утерянную душу

Сварог - в славяно-русской мифологии бог неба, небесного огня.

Егда - когда

Тяма - ум, разум.

Перун - бог грома и молний, громовик.

Согласно народному поверью водяной всплывает колесом или бороной.

По народному поверью рыбаки угощают водяного утопляя чужую лошадь: вот тебе дедушка гостинец: люби

да жалей нашу семью.

Лытать - уклоняться.

Пыльца растения. При попадании на кожу проявляются симптомы, схожие с поражением ипритом.

По народному поверью леший (лешак, лесной дух) бьёт в ладоши, свищет, аукает, хохочет, плачет, перекиды-

вается в мужика с котомкой, в волка, в филина, обходит путников, заставляя их плутать; избавляются от этого,

надев все платье наизнанку. Волосы у лешего зачесаны налево, кафтан запахивается направо, бровей и ресниц

нет, любит греться у костров.

Мыто - расстройство живота, понос.

Не очень хорошо.

Сажень - 2,13м

Оставить комментарий © Copyright Литвин Василий Васильевич Размещен: 15/12/2003, изменен: 17/02/2009. 185k. Статистика. Стихотворение: Сказки		Ваша оценка:

Литвин Василий Васильевич : другие произведения.

Сказка о том, как Иван-дурак искал утерянную душу