Ахилл трижды кашлянул, отхаркнулся и сплюнул в ночь. Плевок едва-едва-едва слышно шлёпнулся посреди тлеющих головешек. Да, - спокойно вспомнил Ахилл, - тут ещё три дня назад урывшись в песок лежали ладьи ахейцев, которые троянцы подожгли, притащив огромные канистры с бензином. Проклятая война! Бедняга Ахилл - живой талисман... Ахилл вспомнил как во дворце Ликомеда слушал последний альбом "Блек Сабат" с многообещающим названием "Sabath Bloody Sabath", и как откуда не возьмись привалили эти два негодяя - Одиссей с Диомедом. Тогда он им спьяну по секрету проболтался, что под псевдонимом Ози Осборна скрывается кентавр Хирон. Да ещё о многом они говорили... Диомед мечтал стать классиком соцреализма, а Одиссей был кагебешником. Но когда его увозили, возможно, на настоящую погибель, Ахилл всё-таки легче вздохнул, вырвавшись из распутничающего гнезда Ликомеда, где алкоголь и групповой секс раньше или позже превратили бы его в шизофреника, мнущего себя непризнанным гением. Что дальше? Поживем - увидим! Что же? Словно разглядывая старую поблекшую фотопленку, Ахилл вернулся в детство.
Никак, никак, никак, никак не мог вспомнить имени того мальчика, которого стукнул по голове деревянным паровозиком. Ребенок начал странно, словно поскрипывающая дверь, со вздохами похныкивать. Плакал долго. Его старший братик - такой же большеголовый, с таким же плоским носом, такими же широкими как заводские врата зубами, такими же редкими как пушок цыпленка волосами альбиноса - мог легко, так как был на целую голову выше, отдубасить Ахилла. Но стоял как олух и смотрел туповатым и кротким взглядом, пока Ахилл не посторонился, и тогда начал утешать малого. Ахилла как-то странно влекла эта непропорционально огромная, на тоненькой шее болтающаяся голова, всё провоцировала, подстрекала, соблазняла причинить боль мальчугану, непонятное наслаждение и еще более непонятное облегчение, вызванные этим плачем, нежили ему душу. Осмелевший Ахилл уязвил и старшего, ударив его в ухо 17-тым томом энциклопедии, хотя плач младшего казался более приятным. Отец этих детей был точно такой же макроцефал, точно такой же простофиля и лирический флегматик. Когда Ахилл обижал его сыновей, то он с угрюмым видом, но без малейшей злобы на лице, закуривал сигарету и ровно также, когда никто не видел, утешал детей. Жена же его была неказисто серой и скучной как рабочий день матерью семьи. Они часто всей семьей являлись в гости к Пелею, отцу Ахилла, итак появлялось ровно столько же возможностей довести до слез малого. Почему его голова так гипнотизировала? Почему и другие вели себя таким же образом? Даже тихий и нежный Патрокл, который часто уставившись в одну точку до того забывался, что мочился в штаны, при первом удобном случае со всего здоровья колошматил обоих братьев. И только позже, только позже, гораздо позже, намного позже, порядком позже, значительно, да, значительно позже, когда лобок Ахилла покрылся нежными кудряшками, он уже словно будучи вундеркиндом понял, как жестоко мучил эту семью. Мучил отца, который и так мучился живя с нелюбимо женой, ее б не полюбил бы никто на свете, ибо кто же поверит, что она - не как попало выстроганная кукла, с которой добрых лет пять никто не протирал пыль; таких людей узами брака связывает не любовь, а несчастье. Стало быть, отец мучился вдвойне жестче, видя, как обижают его сыновей, которым он ничего, кроме огромных голов и убогих умственных способностей, не смог дать. Мучил мать, которая в жизни ничего, кроме стирки белья и варки капусты, не видела; таким образом разбавляя ее житье перспективой отчаяния. Мучил обоих братиков, заставляя их плакать словно переключая радио, и никак, никак, никак не соображая, что ничего, ничего, ничего, ничего иного им не остается, как утешать друг друга. Утешать - чем? Этого Ахиллу никогда, никогда, никогда не суждено было узнать.
Сейчас ему хотелось найти этих головастых, уже взрослых братьев. Они должны быть здесь, в лагере, потому что такие как они, никаким образом не смекнули бы уклониться от всеобщей военной обязанности. А почем ему этот самовольничающий комуняга Агамемнон? Почем ему пизданутый старикашка Нестор? Почем ему рогоносец Менелай? Почем ему напыщенный экстрасенс Калхант? Диомед, Одиссей, Аякс! Почем? Ахилл с досадой пнул вынырнувшую из тьмы и попутавшуюся под ногами, брошенную на троянском пляже бутылку от пепси-колы. Этих два головастых брата для него оставались едиными близкими. Неуклюжие и милые гости из далекого детства... Каким сладким может стать раскаяние!
Ахилл щелкнул фонарик и стал носиться по палаткам. Если не погибли в бою, то должны быть здесь, в какой-нибудь палатке, окутавшись в одеяла. Рифленый световой круг метался по лицам спящих воинов, из палаток дохлыми крысами отдавали несколько недель нестираные носки... За пару часов Ахилл обегал весь лагерь - одну палатку за другой, но братьев не обнаружил. Их не было. Не было тех, за которых хотел заступиться грудью в ближайшем бою. Как они погибли, эти бедолаги?
Ахилл опустился на песок, который едва-едва-едва слышно зашуршал под коленками, и расплакался, всё повторяя: "Простите! Ах, простите!" Он попытался как только мог тверже стиснуть зубы, но горячие слезы заливали щеки, а под ложечкой трепетавшие боль и сострадание сотрясали всем телом. Одиночество. И страшное, и сладкое. Ахилл беспомощно направил слезный взгляд к небу, и звездные лучи спелись в золотую сеть. Дергаемый болью, Ахилл стал кататься на песке. Вдруг стих. Он почувствовал, как его окутывает и проникает насквозь не-то усталость, не-то сон, не-то предчувствие близкой смерти, которое слившись с жалостью, нежно успокаивает словно инъекция новокаина загнивающий зуб. Ахилл оглянулся и почувствовал, как ночь, пустой пляж, вдали что-то невнятно бормочущее море, словно стадо бесформенных коров лежащие палатки ахейцев, на взгорье призрачно маячащая Троя - все вещи вокруг излучают теплую смерть.