Судьба этого рассказа складывалась нелегко. Когда я уселся перед экраном с твердым намерением его записать, я совершенно не представлял себе, на что он будет похож, и заранее его не любил. Поэтому рассказ как бы подкидыш.

В голове у меня булькала неудобоваримая каша, почерпнутая в основном из книжки "История Украины" и из вышедшего при советской власти романа о взаимоотношениях Украины-Руси с Речью Посполитой, довольно пухлой книжицы, к сожалению, только с обрывком титульного листа, вследствие чего имя автора я так и не узнал. Название этого труда начиналось на букву "В", и оставляло простор для фантазии: "Воссоединение", "Возрождение". А может, "Всепрощение" или "Воздаяние"..

Единственным благоприятным для рассказа моментом была личность автора (меня), а точнее - некоторые особенности его скособоченной эрудиции. Автор имел весьма приблизительное понятие об истории и не имел ни малейших знаний польского языка, что позволило ему сохранить замечательную способность удивляться некоторым тривиальным вещам, а это, согласитесь, необходимо любому историографу.

Так, проходя зимним днем мимо одного здания на Ярославовом Валу, автор остановился возле его красно-белого входа и некоторое время с изумлением разглядывал позолоченную табличку, на которой было выгравировано следующее:

"Ambasada Rzeczypospolitej Polskiej w Kyjowi"

Вот это да, подумал автор. Та самая Речь Посполитая, уникальное республиканско-олигархическое образование чуть ли не средних веков, сохранила, оказывается, кусочек себя в самом сердце Киева. Между тем, "амбасада" совершенно не походила на средневековый замок или костел, а, наоборот, была современнейшим зданием, охраняемым курящими "Camel" украинскими гвардейцами в меховых шапках. Из двора "амбасады" в это время выезжало нечто, которое автор, с его глубокими познаниями в области автомобилестроения, сподобился определить как "мерседес".

Итак, начало было положено. Питающий слабость ко всяким загадочным историям, увлекавшийся в детстве поисками НЛО и лозоходством, автор зашел в книжный магазин, косясь на продавца, снял с полки польско-русский словарь и немедленно удовлетворил свое любопытство: "rzeczpospolita" оказалась просто экзотическим эквивалентом "республики". О том, что "амбасада" должна означать "посольство", автор догадался без словаря.

В общем, все разрешилось довольно будничным образом, но было уже поздно: неуемная моя фантазия рвалась внутрь "амбасады" пообщаться с дипломатами - рыцарями в блестящих латах, напыщенными шляхтичами в меховых шапках с саблями, ксендзами, высохшими в ночных бдениях за сочинениями Фомы Аквинского. С некоторых пор я стал описывать концентрические, то сужающиеся, то расходящиеся, круги по старому городу. Центром этих траекторий была "амбасада".

В амбасаде мне нравилось решительно все: и чугунная ограда с шишками, и высоченная, похожая на ежик для мойки посуды, антенна на крыше, и аккуратно укутанные снежком елочки у входа. Но нравиться - одно, а мне к тому же было чертовски любопытно наблюдать за тем, что происходит вокруг амбасады и, если повезет, внутри нее. Ярославов Вал - улица не праздная и не располагающая к созерцательности, поэтому мною был изобретен следующий прием: в лавке возле Речного вокзала я приобрел этюдник, какие-то краски и кисти, а также раскладной стульчик и еще что-то, без чего по словам продавца мне никак нельзя было обойтись, но чьего названия я не уловил.

Благо времени у безработного переводчика всегда хватает, а деньги, полученные за недавнего Майринка еще не кончились, я садился напротив амбасады, раскладывал этюдник, открывал краски и принимался рисовать всякие экстравагантные вещи, стараясь по возможности своей спиной скрывать их от прохожих. Сперва мне не повезло - ко мне было пристроился седой человек с флейтой и шляпой, но вскоре он вежливо растворился где-то в Ярославовом Валу, поскольку его "Одинокий пастух" не приносил ему ничего, кроме простуды. И вот мало помалу моя хитрость начала приносить плоды: через две недели сотрудники миссии стали мне улыбаться, норовили заглянуть в этюдник, а через месяц уже здоровались за руку и угощали сигаретами. Среди них я сразу же приметил угрюмого усача лет тридцати, ходившего всегда в сером плаще. От других поляков отличался он тем, что, проходя мимо меня и глядя на мою работу, нагло ухмылялся, возбуждая во мне неясные подозрения.

Однажды, месяца через полтора после начала моей художнической карьеры, ранней весной, когда с неба на Ярославов Вал оседал наполовину жидкий простудный туман, усач остановился в двух шагах от меня и стал уже совершенно непристойно разглядывать мои руки, совершавшие, как обычно, плавные артистические движения от емкостей с краской к бумаге и обратно.

- Да вы размешивайте их, размешивайте, - вдруг не вытерпел он. Говорил он с легкой шепелявостью. - Дайте мне.

С этими словами он выхватил у меня кисточку, как-то неуловимо по-особому ухватил ее между пальцев, навалил кучу красок на ту самую штуку, название которой я не знал, повозил по ней, и вдруг стал нервными хлесткими движениями вытянутой руки запечатлевать стоящее напротив старое здание, похожее на мавзолей. Эта работа заняла у него не более пяти минут, после чего он с той же ехидной ухмылкой вернул мне кисточку, похлопал по плечу и побрел ко входу в амбасаду, насвистывая песню Леонтьева "Эх, ярмарки краски".

На следующий день, когда я сидел на том же месте и пытался придать движениям хлесткость и нервность, усач появился в дверях с какой-то папкой, огляделся по сторонам и направился ко мне. Остановившись и критически оглядев мои руки, он развязал тесемки и извлек из папки лист бумаги, на котором цветными мелками был изображен я в карикатурной позе с глупым лицом, прицеливающийся в этюдник флотской шваброй.

- Вот, я тут пана изобразил, - застеснялся усач.

- Я понял. Дзенкую бардзо, - кисло ответил я. Знакомство состоялось.

Оказалось, что он узнал мое имя у дворника амбасады и вообще с некоторых пор интересовался деятельностью "коллеги", поскольку сам был художником. Раскусить меня ему стоило двух проходов взад-вперед и одного прищура, как он сам сказал. Довольно скоро мы с паном Лешиком (так он назвался) разговорились, благо нашлись общие близкие нам темы - архитектура и черниговское пиво. Насколько я понял, пан Лешик не был женат, по какой-то причине безвылазно и праздно проживал в амбасаде и изволил скучать.

То ли от скуки, то ли от болезненно переживаемой разлуки с родиной пан Лешик стал рассказывать мне историю написания им одного портрета, случившуюся в Варшаве, в прошлом году.

Историко-патриотическое общество "Quo Vadis", заказавшее Лешику Войцуховскому для актового зала полотно "Иеремия, попирающий дракона", имело двухэтажный особняк на окраине Варшавы. Лешик долго ходил вокруг него в метели, примериваясь, и, наконец, угодил в окрашенный красно-белым вход. Угодить-то угодил, да совсем продрог, обветрился, заболел простудой и слег надолго в постель. Была уже весна, когда Лешик обнаружил себя мнущим простыню одной рукой и бумажку с контрактом - другой. Нужно было вставать. Он встал, подошел к окну, вгляделся в знакомую с детства пустотелую улицу и постепенно узрел в ней конный силуэт в меховой шапке. Это и был Иеремия. Лешик потоптался и пошел открывать парадную дверь.

Кое-как набросав контуры Иеремии на холсте минут за пятнадцать, Лешик вновь слег и болел еще недели две, до тех пор, пока не прокисло абсолютно все, что было у него в доме съестного, даже любимое пиво в холодильнике, и Лешику уже нечем было питаться. Все это время Иеремия взирал на больного плохо прорисованным глазом и что-то бормотал, недовольно вздувая холст с обратной стороны. Когда Лешик спал, Иеремия играл сам с собой в кости, попивал красное вино, напившись, горланил старинные песни и пытался ненавязчиво проткнуть холст саблей, шевелящийся кончик которой Лешик время от времени замечал, просыпаясь в горячке.

Но, так или иначе, Иеремию нужно было еще дописывать, приноравливаясь к его гонору, изгибаясь в тазу, чтобы не наткнуться пахом на снующее острие сабли, и не замечая смрада, источаемого не знавшими щетки и гигиенической жвачки деснами. Лешик подолгу сидел на кровати перед очередным приступом творчества и прицеливался кистью, которую с некоторых пор мечтал насадить на длинную швабру, чтобы писать не приближаясь к холсту. Усы Лешик подбирал раз двадцать, то тщательно, по-парикмахерски выписывая их, то соскабливая, в конце концов вырезав кусок холстины и прикладывая его, чтобы не раздражать кожу князя слишком частым бритьем. Глаза Иеремии он решил до поры до времени прикрыть: уж больно выразительно они бесновались, даже слегка наведенные.

Особенно трудно давались Лешику пальцы, их надлежащая желтизна и потресканность. По замыслу "Quo Vadis" пальцы эти должны были любовно ощупывать покрытое телячьей кожей католическое Евангелие, но сколько ни тщился Лешик, они смыкались на книге, будто клещи, и продавливали ее, образуя из Евангелия топологический тор или бублик, с вытянутыми в квадрат краями. В конце концов Лешик заключил книгу в серебряный оклад, но тут пальцы сами собой разжались, и книга полетела вниз, на грязный дощатый пол. Наклонившись, чтобы поднять ее, Лешик услышал сиплый начальственный голос:

- Сапоги начисть, хлоп.

Не поднимая головы, Лешик стал возить по сапогам половой тряпкой, обдумывая дальнейшие штрихи. Но едва он закончил натирание сапог, как Иеремия оседлал его, свесив ноги, вставил в уши два бурава и стал с натугой проворачивать.

На этот раз Лешику пришлось вызвать к себе доктора Чапульского, положить на голову уксусный компресс и попить брому. Начиналось пыльное городское лето, и "Quo Vadis" все чаще напоминало о себе письмами с требованием представить законченное полотно для обозрения комиссией.

Доктор Чапульский заходил еще раза три, стесняясь, отворял незапертую дверь, на цыпочках пробирался по коридору и останавливался в смущении возле комнаты Лешика. Стыдясь, наблюдал он сквозь щель, как Иеремия, поправившийся и порозовевший, вливает в рот Лешику воду из расписного двухлитрового чайника, как Лешик булькает, фыркает, норовит отвернуться, а Иеремия бьет его по щекам какой-то отвратительной вещицей из домашней утвари. Доктор вздыхал, поправлял галстук, так же на цыпочках возвращался к двери, затворял ее за собой и спускался по лестнице, чтобы выпить рюмку коньяку в кавярне напротив. Он положительно не представлял, что же еще можно прописать больному, но после второй рюмки все же склонялся к пиявкам.

В это самое время Лешику удавалось вырваться, он подскакивал к окну и орал на всю улицу благим матом, но, поскольку слов разобрать было невозможно (Лешик использовал какой-то галицийский диалект), доктор пожимал плечами, мрачнел и требовал еще коньяку.

- Пан гений, - восхищенно сообщал официант доктору, ставя перед ним рюмку.

Когда же Лешик начинал харкать кровью и плевать в окно розовой пеной, доктор молча рассчитывался с официантом и уходил черным ходом.

Итак, к концу работы над портретом Лешик представлял собой раздутого водянкой, постаревшего и обносившегося шизофреника. Таким он и явился в конце июня в особняк "Quo Vadis", толкая портрет на тачке перед собой и распугивая разжиревших от польского экономического чуда воробьев своими непредсказуемыми телодвижениями. Представ перед комиссией, Лешик с хрустом, до земли, как его учил Иеремия, поклонился, распухшими пальцами развязал тесемки, стянул мешковину с холста и, пятясь задом, вынес Иеремию на середину зала.

Из-за покрытого сукном стола кряхтя встал и двинулся к Иеремии похожий на Гарри Трумэна председатель комиссии. Заглянув и с той стороны и с этой, он протянул скрюченный палец к носу Иеремии и вдумчиво поскреб слой краски. Иеремия дернулся, схватился было за саблю, но раздумал, презрительно пошевелил челюстями и просто плюнул ему в глаз. Председатель хрюкнул, моргнул, поправил очки, задумчиво утерся и повернулся к комиссии.

- Ну что ж, добротно. Видно, что пан Войцуховский писал вдумчиво, с любовью, - степенно произнес он, помогая себе руками. Члены комиссии одобрительно загудели.

- Но, - председатель поднял палец, - мне кажется, усы должны быть чуть короче и несколько закручены вверх. Прошу пана, - ласково обратился он к Лешику, - поправить усы и прийти в пятницу за гонораром.

По правде, Лешик охотнее сбрил бы собственные усы и даже побрил бы всю голову, лишь бы не прикасаться больше к Иеремии, который не упускал случая угостить его зуботычиной, несмотря на то, что Лешик сильно постарел и был теперь, по крайней мере, лет на десять старше него. Возможностей было три: упросить, напоить или оглушить. Отсиживаясь в туалете и со смешанным чувством ненависти и немощи вслушиваясь во вздохи и вскрики (Иеремия занимался с заказанной по телефону за счет Лешика наташей), Лешик склонился к последнему варианту.

Орудием он выбрал чугунный чан, в котором был сварен для него безвкусный липкий рис. Крадучись, опираясь на стену, чтобы не упасть от изнеможения, Лешик добрался до кухни, снял чан с плиты и, держа его перед собой, как щит, стал, выглядывая из-за него, как сторожевой суслик, продвигаться в комнату.

- Ха, - выдохнул Лешик, опуская чан на плешь Иеремии. Тот сразу обмяк, а наташа прекратила вздыхать и, матерясь по-русски, стала извиваться, пытаясь выбраться из-под кирасы Иеремии.

- Платить кто будет? - Поинтересовалась она, расправляя приплюснутые кирасой нарочито девственные груди.

Лешик поставил чан на кровать, выпроводил наташу, уплатив ей деньгами, утаенными от Иеремии на любимое пиво, и стал подстригать ему усы, неосознанно дергая ножницами, так что у спящего Иеремии на глазах выступали мутные, не высыхающие слезы. Закончив процедуру, Лешик с ненавистью водрузил ему на голову чан и, кряхтя, усадил его на тачку.

- Ну что ж, - вдумчивым баритоном повел речь Гарри Трумэн, вытирая глаз и моргая. На этот раз он не пытался скоблить нос Иеремии, а решил подергать его за усы. - Пан Войцуховский постарался, исправил усы. Более того, он по собственной инициативе пририсовал рыцарский шлем, что соответствует исторической правде. И, заметьте, панове, князь Иеремия как будто плачет! Это символично.

Члены комиссии одобрительно загудели. Лешик по привычке стал крутить свой правый ус, и тот вдруг стал осыпаться, как застоявшаяся рождественская елка.

- Но, - председатель укоризненно поднял палец, - В августе мы будем праздновать годовщину сражения под Тыхвинцей. - Председатель посмотрел на Лешика и чихнул. - Уф.. Пану Войцуховскому конечно же известно, что в этом сражении князь окривел на один глаз. И потом.. где дракон?

С драконом у Лешика особых затруднений не вышло, он поймал соседского "сфинкса", покрасил его в ядовито-зеленый цвет, посадил на цепь, а затем, подобострастно кланяясь, установил на него припудренный загодя степной пылью каблук Иеремии. С ослеплением дело обстояло сложнее, пришлось снова вызывать наташу и спаивать Иеремию вином.

Придя в чувство и посмотревшись в зеркало, Иеремия ахнул:

- Матка Бозка! Убил меня хлоп!

Весь вечер он гонял Лешика по старой профессорской квартире, доставшейся тому в наследство от профессора-отца, и угрожал ему такими пытками, от одних названий которых Лешик спотыкался на ровном месте. В конце концов он загнал Лешика под диван и стал дико и безуспешно язвить его саблей (диван был широк, и Лешик сумел вжаться в стену на безопасном расстоянии). Почувствовав утомленность, Иеремия в качестве компенсации потребовал еще два раза наташу - вечерний бег разогнал в его мозгу винные гуморы и пробудил здоровую агрессивность.

Когда Иеремия уснул, Лешик тихонько связал его и уложил в тачку, чтобы не возиться утром. Проводив наташу, он подсчитал свои сбережения, вздохнул и принялся вытаскивать самые ценные раритеты из отцовской библиотеки. Ночь прошла спокойно, при свете ночника Лешик читал прижизненное издание Мицкевича и всхлипывал, предчувствуя скорое с ним расставание. К утру Лешик стал плохо видеть правым глазом.

Утром он катил тачку по лениво просыпающейся Варшаве, обходя все колдобины, чтобы не разбудить спящего.

- Восхитительно! - Воскликнул Гарри Трумэн. - Честное слово, пан Войцуховский, восхитительно! Как замечательно передан взгляд, как будто он не видит и вторым глазом! А каков дракон?! Вылитый Зиновий Хмельницкий! Только вот.. - Председатель стал в нерешительности водить пальцем.

Пауза затянулась. В последние несколько месяцев общество "Quo Vadis" испытывало определенные финансовые затруднения.

- Наташа, - просипел внезапно проснувшийся Иеремия сладострастно, заприметив члена жюри - грудастую крашенную блондинку с немного картофельным носом.

Палец председателя опустился вниз и озадаченно остановился чуть ниже серебряной пряжки на поясе Иеремии.

- Пан Войцуховский.. Не ожидал от пана.. - Губы председателя обиженно завибрировали, обнажая давно не леченные зубы. - Прошу пана сократить.

Наступила тишина, нарушаемая испуганной икотой Иеремии. Лешик почувствовал в паху тупую, как бы уже фантомную, боль. Он с поклоном извинился и поковылял трусцой к выходу. Спустившись по лестнице и выбежав на двор, украшенный, кстати сказать, двумя веселыми елочками, Лешик потрогал пах и твердо решил уйти в странствие.

Но, прежде чем осуществить замысел, Лешик, изнемогая, дождался троллейбуса, упал на сидение и поехал к матери, живущей на Маршалковской. Затравленно провожая взглядом удаляющийся особняк, Лешик пожелал немедленно потерять память, опроститься и лечить людей.

- Мама! - Вскричал он, ворвавшись в переднюю. - Мама! Для чего вы не отдали меня в медицинский институт?!

Кое-как успокоив рыдающего сына, пани Войцуховская накормила его кнедликами с клубничным мармеладом. Усевшись на мягкий диван, Лешик стал меланхолически водить пальцем по большому учительскому глобусу (пани Войцуховская преподавала географию в средней школе). Куда податься? Где спрятаться? Лешик закрыл глаза, крутанул глобус и ткнул в него наугад пальцем, отчего глобус жалобно скрипнул.

- Мама, - взглянув на глобус, прошептал внезапно осененный Лешик, - Извините, но я продал Мицкевича.

Психика Лешика была поколеблена настолько, что свой замысел он осуществил не сразу, а неделей позже, после того, как проснулся под мостом в живописных лохмотьях, небритый и с полной амнезией. Поначалу Лешик решил, что он - доктор медицинских наук, профессор, что от него ушла жена, а он напился и теперь, наконец, может отправиться в странствие и лечить людей. Но стоило ему заглянуть в мутные воды Вислы, чтобы кое-как причесать свалявшиеся патлы, как амнезия моментально превратилась в кошмарное дежа вю: из воды ему ухмыльнулся кривой образ с дракончиком на цепи. Образ матюгнулся по-старинному, и Лешик отпрянул.

Летняя ночь скрыла от глаз варшавян посольство бывшей провинции великой Посполитой Речи. После обычного хорового исполнения шевченковского "Заповита" сотрудники, зевая, разбредались по своим комнатам. Второй заместитель заведующего консульским отделом, выпив на ночь стакан полтавской ряженки, пожелал охране спокойного сна и сам отправился готовиться ко сну. Войдя в комнату, он не стал ждать жену, проводившую вечер примерно до четырех утра в варшавской опере с любезным другом заместителя, подающим надежды молодым польским дипломатом, а взбил подушки, так что они стали похожими на полтавские пампушки, почистил зубы и лег спать. Около двенадцати он поежился, покрутился и, наконец, пробудился от вежливых прикосновений к его плечу.

- Люба, прими душ, - промямлил заместитель и разлепил глаза.

Перед ним, сжимая в дрожащих руках заполненный бланк, стоял несчастный, нечесаный, небритый и немытый, дурно пахнущий варшавский бомж и застенчиво заикался по-польски. Рука заместителя дернулась было к секретной кнопке, но остановилась на полпути: бомж осторожно подталкивал к нему расположившуюся на одеяле увесистую пачку злотых.

Открытие визы произошло столь стремительно, что, пересекая границу в Ягодине, Лешик поверил, что на какое-то время еще раз потерял память. Соседи Лешика по купе в последний раз баловали себя краковскими колбасками и плзеньским пивом. Таможенники, весело гутаря с пассажирками, взбивали белье в чемоданах, украинские птички неизвестной породы норовили залететь в окошко, чтобы исполнить гостю "Щедрика". Скоро Лешик почувствовал себя обретшим вторую родину.

Как Мицкевич приватно поспособствовал Лешику в открытии визы, так мемуары одной таинственной дамы о генерале Костюшко бравым гусарским натиском в два часа сделали ему вид на жительство. Лешик получил работу в реставрационной мастерской и вскоре приспособился ловко восстанавливать православные иконы, хотя поначалу после реставрации все печерские монахи выглядели у него так, словно и в ветреной, далекой от благочестия, молодости были вынуждены соблюдать католический целибат. В костел Лешик не ходил, боялся себя расконспирировать.

Казалось, что Лешика ждет безоблачная, подслащенная черниговским пивом и киевлянками, жизнь и убаюканная шорохом днепровских волн старость. Так оно и получилось бы, но в сентябре историко-патриотическое общество "Quo Vadis" было признано банкротом. Хранившаяся в закромах общества картина "Иеремия, попирающий дракона" была передана в мэрию и неожиданно оказалась на выставке-продаже "Польша-Украина, Si vis pacem, para bellum".

Однажды вечером Лешик возвращался с хорошо охраняемого Печерска на свой также весьма зеленый и прекрасный Троещенский массив. Остановившись возле одиноко стоящего на пустыре коммерческого ларька, чтобы купить сигарет, Лешик получил чувствительный удар по голове тупым предметом и был оттащен неизвестными к находившейся в ста метрах от ларька трансформаторной будке.

Очнулся Лешик внутри, возле гудящего трансформатора, на который был нацеплен большой плакат, изображавший Жанну Д'Арк в доспехах, с украинским прапором и подписью:

"Хто любить мене - за мной!!!

УНА-УНСО

2-га Львiвська друкарня"

- Скажи честно, ты - жид? - Задушевно, с мягким гуцульским акцентом, спросил один из неизвестных, бородатый вуйко в афганке.

- Не, - поперхнулся Лешик. - Я - полак, полак!

- Я так и думал, - нахмурился афганец и влепил Лешику по уху. Затем он достал из кармана гимнастерки пачку фотографий. - Твоя робота?

К фотографиям был поднесен карманный фонарик, и Лешик содрогнулся: главным героем всех снимков был Иеремия - учтиво беседующий с неизвестными Лешику политиками, демонстрирующий дамам свои рыцарские бицепсы и танцующий краковяк. Среди прочих чередующихся неинтересных персонажей вырисовывался и второй герой "картинок с выставки" - чумазый и диковатый дракончик-сфинкс в украинских шароварах. На некоторых снимках Иеремия откровенно глумился над драконом своим сапогом.

- А ты знаешь, клятый лях, хто е твий Ярема Вышневецький? - Продолжал тихо афганец. - То е Ирод украинськои нации.

После следующей затрещины Лешик убежденно закивал головой. Где-то вдали он услышал милицейский свисток. Афганец беспокойно пошевелил ухом.

- Короче так, лях. Шоб духу твого нэ було завтра на територии неньки Украины. Иначе, - афганец подумал, подбирая слова, - иначе секир-башка тоби будэ.

Второй заместитель консульского отдела польской амбасады представлялся всем Каролем Швездиц-Польским и тут же добавлял, что его мать была немкой. Лешика он принял со всеми почестями, как национального героя.

- Пан Войцуховский - мой кумир, - расчувствовался Кароль. - Конечно, я не видел самой знаменитой картины пана, но мне передали по факсу ее фотографию.

С этими словами Кароль достал из ящика помятый факс и протянул его Лешику. Лешик взял факс, пощупал и не глядя положил на стол.

- Вот, если бы пан согласился написать еще портрет моего пращура Александера Швездиц-Польского, как бы я был благодарен пану! Однако чем же я могу помочь пану Войцуховскому?

Лешик изложил Каролю историю с трансформаторной будкой и Жанной Д'Арк.

- Однако, - задумался Кароль и стал отчего-то мять носовой платок. - Однако, чем же я тут могу помочь? Ведь пан отказался от гражданства Речи Посполитой.. Разве что пан напишет прошение на имя президента.. А пока пусть пан Войцуховский поживет в амбасаде, если ему, конечно, есть чем заплатить за свое проживание. К сожалению, фонды амбасады строго контролируются Варшавой, и излишние расходы могут навлечь на нас ревизию, а поскольку пан - не гражданин..

Итак, воспользовавшись гостеприимством пана Швездиц-Польского и посмертным изданием писем Шопена к Жорж-Санд, Лешик уже полгода проживал в амбасаде. Прошения о гражданстве возвращались с отказом - Лешика подозревали в неизлечимой украинофилии. В целом, жизнь в посольстве его не обременяла, единственное, что вызывало досаду - ежедневное обязательное пение "Кольоровых ярмарков".

- И что же? - Возмутился я. - Неужели вы так и будете жить взаперти, выходить на пять минут за сигаретами и пивом? И все из-за какого-то забытого всеми Яремы?

- Есть надежда, - грустно усмехнулся Лешик. - Все решится сегодня вечером. Я попрошу, чтобы пану выписали пропуск.

Удача Лешика, как это ни кощунственно звучит, заключалась в ящуре, косившем в то время поголовье скота в Западной Европе. Украина неожиданно оказалась единственной державой, в которую ящур пока не забрел. Благодаря транзиту туш через территорию Польши торговый оборот между соседствующими государствами вырос сразу в несколько раз. Принимая во внимание сложившуюся экономическую ситуацию, мэры обеих столиц решили сделать еще один шаг навстречу друг к другу, провести очередной этап выставки "Украина-Польша, per aspera ad astra" в Киеве и ознаменовать его ритуальным жертвоприношением. В качестве двух одиозных творений последнего времени, мешавших навести последние мосты братской дружбы, были выбраны картина "Иеремия, попирающий дракона" Лешика Войцуховского и скульптурная композиция "Козак Иван Богун, топчущий гадюку" Степана Гонты. Степана Гонту должны были доставить из украинского консульства в Варшаве к началу выставки. В апогее церемонии Лешик и Степан должны были пожать друг другу руки, поцеловаться, уничтожить свои произведения и разъехаться по домам, Лешик - в Варшаву, а Степан - в Хацепетовку.

Счастливый конец этой истории я наблюдал самолично, будучи приглашенным Лешиком Войцуховским в амбасаду на торжественный ужин. К сожалению, церемония из-за обилия спиртного быстро приняла необратимый характер, поэтому конец ее остался в моей памяти смазанным и невнятным.

... И свистнули подать еще водки. Лешик увидел, как "стюардесса" плывет из дальнего угла, обносит погруженных в кресла гостей, улыбается, хрюкает. Но нет, хрюкал пан Гонта, его лицо было совсем близко и требовало внимания, указывало вилкой в сторону Иеремии, о чем-то бубнило.

- Ах, презренное хлопство, - дернул бровью Иеремия и пожелал отвернуться, да плечи мантии были то ли приклеены, то ли прибиты ржавыми гвоздями к холсту.

Внесли свечи, запахло дубом, вином и свиной кровью, Лешика стало мутить, он бросил вилку на стол и, шатаясь, побрел в кресло.

- Я люблю дышать, - сказала она, завидев Лешика. - Вы не против, если я немного подышу тут возле вас?

- Глупая, - Лешик поставил стакан рядом с аквариумом и приблизил лицо к ее флегматической рожице. - Глупая, воздух - это яд, ты разбухнешь и будешь плавать вверх брюхом.

Иеремия на стене кивнул еле заметно, пан Гонта только теперь обнаружил пропажу и стал искать Лешика, поворачивая неподатливую голову, тряся седыми казацкими усами, недоумевая и грустя. Угомонился пан Гонта только тогда, когда казак Иван Богун, поставленный в угол, погрозил ему двуручным мечом.

- Нет, - она невпопад открыла и закрыла беззубый рот. - Обычно я делаю пятнадцать затяжек, а потом ныряю на дно. Десять раз в день, итого сто пятьдесят затяжек, минус две тысячи двести пятьдесят минут жизни.

- Да? Ну бог с тобой.

В этот момент объявили, что песню "Кольоровий ярмарок" исполнит Наталка Светличная. К тому же Иеремия на стене улучил момент, когда никто, кроме Лешика не глядел на него, и состроил из пожелтевших, потрескавшихся пальцев нечто такое, отчего вся внутренность Лешика окончательно пришла в сладостное очищающее движение.

- Ну зачем вы так, - укоризненно булькнула она. - Теперь воду нужно менять, а уборщица придет только утром.

- Извини, пожалуйста, - Лешик смущенно вытер губы платком, вяло пытаясь придумать, как бы перевести разговор на другую тему. - Тебе нравится народная музыка?

- Нет, - ответила она. - Я глуха, никаких ваших звуков не слышу, только читаю по губам. Вон у вас на лацкане еще.

- Спасибо.

И вправду звучала уже старинная музыка, наигрываемая пожилым бандуристом в тройке и соломенной шляпе, пан Гонта плакал, заедал чарки капустным салатом, дело медленно шло к гусиной печенке, медовухе, чтению стихов Шевченко и Мицкевича.

- Меня, кстати, тоже зовут Наташа, - представилась рыба.

- Воды, - попросил Лешик и выпил.

А за ним выпил Иеремия и довольно отер усы. Он выглядел очень хорошо. Может, оттого, что должен был вскоре превратиться в пепел, а может, потому, что его написал Лешик - как всегда, держа кисть между средним и безымянным пальцами - Лешик, имевший собственную теорию о том, что писать вообще нужно не рукой, а всем телом - внутренними органами и органами чувств, особенно носом, поэтому возле мольберта всегда имевший пепельницу с не затушенной сигаретой.