Литвинов Алексей. Конец света

КОНЕЦ СВЕТА

Повесть

Недавно в нашем поселке появился один странный пацан, — днем, бывает, приедет, шныряет туда-сюда на своем раздолбанном «салюте», а к вечеру сваливает куда-то за гору, далеко в лес. Никто у нас его не знает, и он никого, похоже, не знает. Иногда заезжает в продуктовый, купит водки и увозит, — куда увозит!.. Да, впрочем, так-то кому какое дело, не хай себе шныряет, но вот беда, — как он появился, стали пропадать из сараев куры, свиньи; из огородов — всякая съе-добная мелочь; с полей — картошка. И самое обидное — никто не может поймать гада! Но все у нас, конечно, подозревают этого козла на салюте.

У нас посредь поселка такой холмик есть, на нем еще водонапорная башня, так вот, бывало, кому не лень, ночью забираются на холмик и глядят вокруг, чтоб кто куда не залез. Потом стали дежурить всем поселком по очереди, сделали свою систему сигнализа-ции, дурацкую, конечно. И хотя и дежурили, и обзор ведь с холмика хороший, и поселок-то у нас невелик, — и все ж иссобачивается эта подлая скотина чего-нибудь стырить. У всех уже руки чешутся, — мол, поймаем мерзавца, жопу-то наде-рем — до старости сидеть не сможет.

Провели подсчет убытков: корова — одна уведена живьем, следы видны до лесу, свиней — три штуки среднего габарита, гусей восемь, курей одиннадцать, овощей огорода на два в сумме, а картошки-то молоденькой мешков на пять-шесть с поля повыкопали, причем ведь с каждого участка поровну, чтоб никому не обидно было. Жаждет поселок мести!

А вот с этой уведенной коровой еще своя история. Жила эта корова у одной девушки из нашего поселка; ну девушка ли — женщина, — кто раз-берет. Про эту девушку разговор особый. Приехала она сюда лет пять назад. Ну... она тут и раньше жила. Родители у ней были люди бедные. Они померли лет семь-восемь назад, а она тогда училась в институте. Померли буквально в один день — должно быть так любили друг друга, да и вообще, мало люди в нашей деревне живут — место не шибко эколожное. И эта самая девушка оказалась очень смышленой, и когда она закончила школу, поехала в институт поступать. Родители помогали чем могли, то денег вышлют, то посылку со всякими разностями. Но вот — умерли. Она осталась на одной стипендии, — слава Богу, была отличница, стипендию хоть какую, но по-лучала. Так до четвертого курса и перебивалась. А потом один профессор, штоб он издох, говнопляс хренов, взял и поставил ей три за семестр. И перестали платить стипендию.

Институт она не окончила, вернулась сюда, в поселок, пошла на нашу фабри-ку швеей работать. Сейчас ей двадцать семь ли, двадцать восемь. Живет одна, никто не хочет ее в жены взять, наверно, потому что больна она чем-то. Язвы у ней на руках. Да в нашем по-селке не она одна больная. Нам, школьникам все говорят, и родители, и учителя: закончите школу, — уезжайте отсюда. Полигон у нас тут. Всякую дрянь испытывают.

Так вот девушка эта... Катя ее зовут, Катерина... люблю я ее, и не-хорошо, конечно: старше она меня аккурат вдвое, — что ж тут сделаешь! Не знаю уж, отчего эта напасть: может, судьба ее да душа привлекли меня, а может так — красивая баба, — не знаю.

Корова эта ей, как спасительница: молоко дает, да и отелится по весне. Оно все деньги. А тут какая-то зараза уперла ее.

У нас-то коровы нет. Овечки да свиньи есть, а коровы нет. Так вот меня как-то родители к ней за молоком отправили, — она напротив живет. Вот мы с ней и сошлись. С тех пор она мне только и снится. Бывает, иду утром в школу, а она на рабо-ту, — вот и идем вместе — в одну сторону ведь. Много мы с ней друг о друге узнали, и чем больше я ее узнаю — тем больше она мне нравится.

Не скажу я ей никогда, как полюбил ее, пускай не знает. Хотя она, должно быть видит, все видит.

Я, бывало, втихаря чего-нибудь: то пацанов раскручу, картошку ей выполем; то корову с табуна пригоню, когда ей некогда; или по весне, когда холодно, дров ей нарублю, а если нету, так еще притащу. Все для нее сделаю, — самому в радость. Только чтоб она не увидела, не поняла, что это я.

Всем известно, что никакой ливень-пятиминутка картошку не напоит, кар-тошку может напоить только долгий и неторопливый дождичек, но почему-то все равно обидно, когда весь вечер поливаешь картошку, а потом оно как ливанет.

Как-то, под вечер уж было дело, улили мы с пацанами картошку, едем на ве-ликах домой, — и ливень начался. Ну мы ржем, ухахатываемся, холодно, гром гремит, а мы едем себе, мокнем — и тут как раз этот, на салюте шпарит под гор-ку. Мы решили проследить за ним — куда он едет.

Сходу прикинули план сией операции: нас всех четверо — разде-ляемся: я с Димасом еду за ним, а Лёха с Коляем срезают и едут к лесу. Там они тоже разде-ляются: Лёха проезжает за гору, а Коляй дожидается на развилке и смотрит куда тот свернет, если что дует по другой дороге наперерез.

Так и сделали. Салютчик этот хренов опять заехал за водкой, — оно, как мы подумали, даже и хорошо: с водкой он шибко гнать не будет. Ну и зря мы так подумали, — эта холера как дала по педалям! Через полминуты салют перемах-нул холмик и, как только он скрылся за поворотом, мы с Димасом вчесали за ним. Доеха-ли — выглядываем, а этот черт уже до развилки доехал — мы за ним, по лужам, по грязи. Смотрим — Коляй рванул, только, конечно, не напере-рез — куда там за ним в окружную угнаться! — напрямик бы по-спеть, — мы уже — язык на плече — жмем как можем. Доехали до развилки, глядь — а эти двое умотали к едрене фене! Коляй мочит как мотоцикл, а та скотина еще быстрей!

Это уже была не слежка, а настоящая погоня, хотя он нас, похоже, еще не за-метил — оборачиваться он не оборачивался, а услышать тут хрен че услы-шишь, — ливень хлещет как ошалелый, так-то в ушах шумит, а на скоро-сти — оно и подавней!

Смотрим — Коляй свернул в лес — поедет по тро-пинке, — на велик насрать! Все ради дела!

Салютчик въехал в гору и скрылся за ней. Теперь на Лёху вся надежда, он из нас самый покрепче, уж он-то поспеет. Мы наивно подумали — там под горку, ему и карты в руки.

И зря подумали: эта сволочь под горку не то что не тормозит, а еще и на педа-ли приседает, как прям спортсмен. И не боится упасть, а там камни.

А вот Лёха боится, притормаживает.

Ливень помалу стал стихать, гроза уходила. Но вода бурлила так, что по горе несло грязь и смывало камни. Было скользко и опасно. Стало еще холоднее, мерзлая сырость пробирала до костей.

Съехали они с горки, ну и мы за ними, умазанные и забрызганные грязью, как свиньи. Там и Коляй выскочил из лесу.

Вот тут-то этот пацан нас и заметил. Местность открытая — по-ляна большая, а на ней поворот. На повороте, чего я, в принципе, ожидал, он нас боковым зрением и усек. И вот тогда мы поняли, что до сих пор он еще не гнал, а так, еле тащился. Теперь он дал такой свист, — так еще, наверно, ни один велосипедист в мире не ездил.

Мы, окончательно потеряв надежду, остановились. Нас охватывала крайняя злоба: неужели мы такие мудаки, что не можем догнать какого-то козла с водкой. Коляй про-ехал за ним еще метров сто — тот за это время проехал триста — потом бросил эту затею. До нас донеслись его яростные слова: «Сука долбан-ная!»

Димас обессиленный упал на мокрую траву, жадно глотая порции кислого воздуха.

Лёха был не очень измотан, но очень зол:

— Эх, надо было мне дальше, до следующей развилки проехать.

— Да чего теперь! — сплюнул я.

— Ты бы пока до туда доперся, он бы тебя десять раз обо-гнал! — прохрипел Димас. — А мы еще думали, что такие крутые, хоть кого обгоним.

— Да, — фыркнул Лёха, — я, помнится, в пя-том классе на соревнованиях всю деревню делал.

Коляй добрел до нас. На его отосковавшей физиономии была выражена вся безнадега и злость. Он ничего не сказал.

Дождь перестал. Издалека еще сверкала гроза и доносились раскаты грома. Было зверски холодно.

С минуту мы молчали.

— Ну че, по домам?

— Стой! — вскочил Димас. Он подбежал к дороге, и, ос-мотрев ее, закричал. — Следы! Следы! Мать вашу! После дождя все следы ви-дать!

Мы посмотрели — и впрямь. Недолго думая, устремились по сле-ду. На мокрой земле колеса крепко отпечатались. След уходил вдоль реки за мост, — километров пять исколесили. Мы уже догадывались куда ведет этот след. Поселков там нет...

След свернул с дороги и поехал по полузаросшей проселочной, там и с нее свернул, — на тропинку, по лесу, по лесу, еле пролезая в гуще деревьев...

И путь злобно перерубил забор со зловещей надписью — «запретная зона». Меньшим шрифтом было растолковано, что проникновение на эту территорию запрещено.

И именно под надписью, нагло и демонстративно в хитроумном заборе была проделана еле заметная хитроумная дырка, которую мы бы вообще не нашли, если б не зна-ли, что она там должна быть. Конспирация была отличная.

— Пацаны! — почему-то шепотом сказал я. — Что будем делать?

— Лезть туда. — не раздумывая решил Лёха.

— Давайте так, — предложил Димас, — трое лезут туда, а кто-нибудь, на всякий случай, тут будет ждать.

Так и сделали. Ждать остался Коляй. Мы полезли за ограду.

Лес там был более редкий и постепенно все более болезненный. Сразу было ясно: на этом полигоне испытывали не минометы, не гранаты, не танки, — здесь испытывали химическое оружие.

След привел нас к странному убогому домишке, сложенному из бревен: одно окно, закрытое чугунными ставнями; толстая дверь; какие-то драные провода в разные сто-роны. Домик стоял в сравнительно густом скоплении деревьев, но, главное, возле него была маленькая пристройка, типа сарая. Мы зашли. Там стоял салют, тот самый, а еще было две свиньи, корова и пара гусей.

— Катькина корова! — зашептал я.

— Свиньи наши! — охнул Димас.

В момент мы приняли решенье: конфискуем краденое имущество, и бегом на-зад. — Так и сделали.

Уже солнце сползало к горизонту. Мы спешили. Я вел корову, Димас с Лёхой тащили по свинье. — Еле выбрались в дырку со всем этим табуном. Коляй аж рот разинул от удивления. Нам еще предстояло как-то провести всю эту живность до посел-ка — километров восемь.

Что скажет Катя, увидев свою кормилицу!

Небо наполнялось тихим закатистым светом. В речке отражались красные об-лака и звонко мерцали последние лучи вечернего солнца. Мы спускались к мос-ту, — блики ослепляли нас, но от этого пейзаж казался еще красивей.

Когда мы доползли, было уже темно. Я первым делом повел корову Катьке. В ее окошке горел свет, она что-то варила. Я завел корову во двор и крикнул: «Катерина!». Она поспешила к дверям. В сенцах протопали ее шаги. Я почувст-вовал, что весь дрожу, — волнуюсь, наверно, или просто холодно.

Ее глаза были полны изумления, сперва она стояла не шелохнувшись. Потом закричала: «Марья, Марьюшка моя!» Она подбежала, расцеловала сначала ко-рову, потом меня.

— Где ж ты ее нашел?

— Нашел...

— Как тебя благодарить-то теперь!

— Да че меня благодарить...

— Ну, пойдем, хоть чайку попьем.

— Щас бы спиртику лучше. Я и рад зайти, да мне домой пора. Уж как-нибудь зайду.

— Заходи, расскажешь все.

— Ну, счастливо. — я направился к калитке. — Только ты не говори никому, что это я привел. Скажешь, зашла в стайку, а там корова.

— Это как тогда, пришла на поле, а картошка выполота! — будто посмеиваясь, заметила она.

Я смолчал. не ожидал, что ли. Распахнул калитку и поднял велик. А она мне вслед, уже без насмешки:

— Ну, это ведь ты, да?

— Ну я, что теперь...

— Ничего.

И все, я сел на велик, — домой покатился. надо было и в самом деле, завести корову в стайку, да смотаться, а я, засранец, захотел себя молодцом выставить. да штоб я сдох! Мне казалось, что я делал все это бескорыстно, только чтоб она рада была. А теперь выходит, выпендриваюсь. никогда себе не прощу...

Пришел я домой. Отец к моему опозданию отнесся спокойно:

— Что, опять с пацанами по деревне мотались? — он ус-мехнулся, без упрека, довольно спокойно, — Весь изгваздался, как свин!

— Дождь пошел. — тихо отвечал я.

— Замерз?

— Замерз.

— Пошли, я тебе водовки плесну.

— Эй! — закричала мать из комнаты. — Не пои ребенка водкой!

— Ну вина, — отвечал он, — вина-то можно ребенку?

Я переоделся, высушился, батя налил мне винца, я заглотнул.

— Ладно, спать пора, завтра на работу.

Когда я зашел в комнату, мать сказала:

— Опять к своей Катьке ходил?

— И чё?

— Все ходишь к ней, непутевая она девка!

— Это чё это она непутевая?

— И старше она тебя!

Я озлобленно смолчал и пошел спать. Долго еще уснуть не мог, все думал: о Кате, о полигоне этом проклятом, обо всей этой сегодняшней чертовщине. Мы с пацанами условились никому ничего не рассказывать, пока сами не разберемся. Завтра с утра поедем в ту сторону — обследовать...

Когда я, наконец, уснул, мне приснилось будто за окном дикий ливень, и что все сносит потоком воды. Еще увидел Катеринин двор: он был нетронут ни ветром, ни лив-нем. А Катя сидела на крыльце — что-то вязала. Когда я подошел к калитке, она подняла глаза и сказала: «ну что ты все свое — упрямый какой! Я, ви-дишь, детей ращу, родителям старикам помогаю, тяжело мне, а ты все со своей любовью. Мал еще в чужую-то жизнь лезть! Твоя жизнь — забавы да веселье, а моя — не то. Дите ты еще малое!». Я остолбенел. Какие дети, елы — палы!? Нет! Это не Катя...

Я проснулся. В окно светила Луна, был виден Катин двор. Даже слезы просо-чились, — то была не Катя, то была моя злая совесть...

И совесть моя была права: могу ли я в ее жизнь лезть?..

Если б я был старше, то мы бы с ней поженились, жили бы вместе...

Я отключился и снова уснул. И мне опять приснился дождь. Теперь он уже за-тихал, а на небе растянулась яркая радуга.

Наутро, едва солнце взошло, когда родители еще спали, я вскочил, и бегом, к велику, — погнал за Димасом. Димас, готовый, в обмундировании, накачивал шины. Я помог ему привязать жратву по багажникам, и мы отправились за остальными. Ос-тальные уже ехали нам навстречу. Сборы не затянулись. Через полчаса мы подъезжали к дырке в заборе, — решили сделать так: я с Димасом караулю возле дыры, и если этот салютчик выезжает, мы едем за ним. А чуть подальше, где тропинка выходит на просел-ку, Лёха с Коляем караулят. Если они видят, что он выезжает, а мы за ним — нет, значит мы его прокараулили, и ехать должны они, причем Лёха едет сразу, а Коляй за-езжает к нам и сообщает, чтоб за ограду шли мы. Если же они видят, что мы сразу выехали за ним, то сами за ограду идут.

Мы расположились с Димасом так, чтоб салютчик нас не заметил, когда будет выезжать. Минут десять мы упорно следили за выездом, точнее за вылазом, а потом внима-ние ослабло: Димас достал хлеб с салом и стал его жадно жевать.

— Ты что, с утра не жрал? — раздраженно шепнул я.

— Я и вчера вечером не жрал. — вполголоса пробубнил он. — Да ты расслабься: нам тут, может, еще целый час сидеть, а то и два.

Я сел на траву.

— И потом, — сказал Димас. — Когда он вый-дет, мы же не сразу за ним ломанемся! Как раз, успею дожевать, на велик сесть.

Мы промолчали с минуту. Потом Димас, проглотив очередной кусок сала, спросил:

— Чё тебе Катька вчера сказала?

— Чё сказала — обрадовалась, спасибо сказа-ла, — чё сказала!

— А откуда привел, не спрашивала?

— Спрашивала, че ж не спрашивала!

— Да, — буркнул Димас после небольшой пау-зы. — Ну ты у нас учудил со своей Катькой.

— Чего это я учудил?

— Да ниче. У нас хоть в школе такие бабы клёвые, а ты отыскал какую-то великовозрастную блядунью.

Я со всего размаху въехал Димасу под дыхалку, так что он чуть не подавился своим салом.

— Ты че, охренел?! — откашлявшись прохрипел он.

— В следующий раз сильней вмажу. И Катькой ее не назы-вай — Катерина Николаевна она тебе, понял? И вообще про нее молчи, старый козел.

Димас заткнулся, наверно, поняв свою оплошность. Бывает с ним такое: как ляпнет какую-нибудь херь! Так-то ладно, нехай трещит, но за Катьку обидно. Правда он на словах только такой засранец, — на деле же — нет: кто первым со-гласился пойти со мной выполоть ей картошку? — он. Так что даже такую га-дость ему можно простить.

— Эй, вы, мать вашу! — завопил Коляй. — Прозевали, суки! — он развернул велик и дернул за салютчиком.

Мы с Димасом, как и положено, отправились за забор полигона. Дошли до той хаты. Выглядело все как и вчера: убогий домик с закрытыми ставнями; дверь, запертая на хитромудрый замок; все те же провода. Поскольку дверь взломать мы бы все равно не смогли, то решили пообследовать, куда ведут провода. Чтобы сэкономить время, мы с Дима-сом направились в разные стороны. Я шел вдоль кабеля, скрученного из четырех драных проводов. Он уходил далеко, метров за триста, через труднопроходимые кустарники, лес. За-канчивался кабель странным агрегатом: какие-то два баллончика с резиновым хоботом, еще один закупоренный баллончик без хобота, барометр с мембранной, присоединенное к нему переменное сопротивление, еще один резистор, все это было по непонятной системе соеди-нено проводами, замотано полиэтиленкой, из-под которой вниз торчали только хоботы ба-рометра и баллончиков. Кода я вернулся к избушке, то выяснилось, что Димас нашел точно такое же устройство. Обследовав оставшуюся территорию, мы обнаружили термометры, ба-рометры и всякие другие приборы. Эти находки не только не разъяснили нам ситуацию, но еще больше запутали.

— Вот еще что, — сказал Димас. — Ты не за-метил? На деревьях вокруг до хрена всяких колокольчиков, бубенчиков, всякой такой дребе-дени.

— Какие колокольчики? Зачем?

И впрямь, как только я присмотрелся, то заметил, что буквально на каждой пятой ветке висел колокольчик. Которые из них были поменьше, которые побольше. Димас толкнул небольшую березку, что была ближе всех к дому, — она ответила ме-таллическим перезвоном. Что это? Доисторическая сигнализация? Или праздничные укра-шения?

И вообще: все здесь было очень уж странно.

Когда мы возвращались в деревню, обсуждая эту проблему, нам навстречу попались Лёха с Коляем. Они рассказали о том, что салютчик со своим салютом сел на го-родскую электричку и уехал. Потом мы поделились с ними своими открытия-ми, — оказалось, что то странное устройство с хоботом — индика-тор газа, о таком устройстве Лёха читал в энциклопедии юного техника. Все, вроде как про-яснялось, но в то же время запутывалось еще больше. Что это? Подпольная лаборатория? Или просто дом в лесу? Хрен его знает! И какого черта понадобилось его жителю на этом долбаном полигоне!

Мы решили, что завтра, к утрешней электричке отправится кто-нибудь из нас и проверит с чем вернулся наш таинственный товарищ.

Остаток дня можно было провести в безделье. Я поехал к дому, по дороге встретил Катю. Она куда-то спешила и, увидев меня, спросила:

— Лёшь, ты сейчас ничем не занят?

— Как всегда.

— Поможешь мне мешок с магазина донести, там сахар по дешевке привезли?

— Большой мешок?

— Ну да, одна не донесу никак. Поможешь?

— Ты пока к магазину иди, я тебя догоню.

Я заехал домой, подцепил к велику тележку и помчал к магазину. Потом, ко-гда Катя купила сахар, мы его туда погрузили. Я взял телегу.

— Давай, — говорю, — я тележку повезу, а ты на велике потихоньку рядом езжай.

— Ну да, я на этом лет десять не ездила.

Она взяла велик за рога и потащила вперед. Я шел рядом, с тележкой.

— Знаешь, Лёшь, что про нас люди говорят?

— Чего говорят?

— Ну вот, видят, что мы так все время вместе идем, так и навыдумыва-ли.

— Да пошли они. Не люди, а сплетники одни. Все наше население взять, в ряд поставить и расстрелять. А вообще, мне все равно, что они там трепют.

— А мне — нет. И я сама тоже не пойму, что это вообще. Ты мне все время помогаешь, еще и исподтишка. Зачем? Из сострадания? Или что?

— Хочу — помогаю. Не хочу — не помогаю.

Она смолкла на минуту. Потом спросила:

— Так где ж ты корову-то достал?

— На полигоне, за забором, — почему-то сразу, без разду-мья высказал я.

Сказать, что она удивилась — ничего не сказать.

— Где???

— Ой, Кать, это долгая история. Помнишь, у нас по поселку один чувак на салюте разъезжал? Так мы вчера с пацанами за ним проследили — он ехал на полигон, за забор. Там какой-то домик странный с сарайчиком. В сарайчике были свиньи петровские, гуси были и твоя корова. Вот мы их оттуда и вывели.

— Подожди, как вы на полигон попали?

— Там такая хитрая дырка в заборе, а дальше домишка.

— Ты что, серьезно это?

— Да, только ты об этом никому, пожалуйста, не рассказывай! Мы сед-ня туда с утра ездили, нашли там вокруг дома всякие датчики, термометры, фотоэлементы, газовые индикаторы, барометры, еще колокольчики, бубенчики какие-то.

— Да что же это такое?

— Дельный вопрос! По существу. Понятия не имею!

Когда мы дошли до ее дома, я выгрузил мешок к ней в сенца, привязал телегу и уехал домой.

Оставшись один, я впал в немыслимую тоску. Я подумал о том, что не могу всего лишь преодолеть собственный эгоизм, который — жуть — проявляется даже сейчас. Я люблю ее, и мне обидно только оттого, что она не моя. Зверская жадность. Что это за любовь такая! И тем не менее я не могу это преодолеть: я не могу радо-ваться или грустить за нее — я могу только грустить оттого, что она не моя. Твою мать, что ж я за человек такой!

Может, сдохнуть к чертовой матери: ни самому не мучиться, ни других не му-чить. Тут у меня всплыла радужная перспектива: если я умру не придется копать картошку, не придется идти осенью в школу, не надо будет читать «Войну и Мир», не бу-дет головной боли о поступлении в институт. Это ж клёво — умереть! И не буду мучиться с этой Катькой.

Я взял ремень и, примерив его, стал протыкать дырочку. Потом обмотал во-круг шеи, — но вот проблема: как туго я его ни затягивал, все равно мог почти свободно дышать, только на кадык жмет.

Промучился так с полчаса, потом бросил ремень и отчаянно зарыдал. Живу как идиот, и подыхаю как идиот. Мне вспомнился еще один способ самоубийства. Я порылся в шкафу и откопал коробочку с надписью «снотворное». Не долго думая, загло-тил всю пачку, запив ее холодной водой. Сел на диван и приготовился умереть. Я ожидал, что сейчас мозги разом безболезненно вырубятся. Жду минуту, две, три, но в голову не вши-бает, — вместо этого в животе гулко забурлило. До меня дошло, что это было не снотворное.

Я побежал на улицу, в нашу сортирную будку...

Когда я сидел в нужнике, меня расстраивало только то, что придется теперь и картошку копать, и в школу идти, и Толстого читать.

Через пару часов, когда я в очередной раз присел, ко мне завалился Лёха. Он вошел в калитку и заорал:

— Лёха! Ты где?!

— Тут я, — проскрипел я ему из будки.

— Чё ты там делаешь?

— Сру, — скромно ответил я.

— Твою мать, — сплюнул Лёха. — Водку пой-дешь с нами пить?

Я ничего не ответил, — только простонал. Отказаться я себе не позволю, особенно в такой момент, а идти сейчас и пить с ними этот отстой...

— Я тебя подожду, — ответил Лёха, поняв суть положения.

Когда я вышел, мы поехали с Лёхой на великах к реке. У него на плече болта-лась огромная сумка с топливом и закусью. По дороге я рассказал все, что со мной произош-ло. Он долго и громко ржал. Но вообще, надо сказать, ко всему Лёха отнесся с большим по-ниманием, чем Димас. Он ответил коротко, понятно и, вообще-то, правильно:

— Выпей водки, тебе полегчает.

— Ну да, — отвечал я, — а потом я протрез-вею, и опять...

Лёха пожал на это плечами.

— А ты думаешь, — рассуждал я, — думаешь, Катьке бы это понравилось?

— А ты думаешь, ей бы понравилось, если б ты удавился?

Я тяжело вздохнул. Щас правда набулькаюсь и все будет отлично.

— Неужели, — говорю я, — неужели я со-пьюсь из-за девушки, которую люблю.

— Да Лёха, успокойся, не сопьешься ты с трехсот грамм. Даже если со-пьешься — это лучше, чем умереть от тоски.

— Ты в тот раз тоже так говорил. Че за выпивку взял?

— Водки два флакона и три сиськи пива.

— Мы чё, опять, как извращенцы, пивом будем запивать?!

— Ну не хочешь — не запивай.

— Лёха! — я остановился, бросил велик и побежал в лес. — Я щас!

— Дристун хренов! — проворчал Лёха в ответ.

Когда я вышел из лесу, по дороге ехали Коляй с Димасом.

По пути к месту мы весело обсуждали, как будем жарить шашлык, как клёво наквасимся, как будет хорошо сегодня и как нехорошо будет завтра. Через пятнадцать минут мы уже были на месте. Лёха стал выгружать из сумки ее содержимое: колбасу, мясо для шашлыка, репчатый лук, салат с помидорами, огурцы, восемь стаканов, три полторушки пива и, наконец, два пузана водки, на которых было по диагонали написано «беспохмельная» — сие название, скорее всего, было несправедли-вым.

Только мы приготовились есть и пить, как у моста появился салют. Его счаст-ливый обладатель устремился к нам. Он подъехал и, скинув с плеча сумку, весело нас попри-ветствовал:

— Ну чё, будем раздолбайством заниматься?

Мы так сходу и не смогли ничего ответить. Он посмеялся и, открыв сумку, стал выставлять ее содержимое на наш «стол». Содержимым оказалось: четыре поллитровки тульского пива, бутуз белебеевской, ветчина, хлеб, сыр и еще целая гора всякой разности. Этот жест сразу вызвал у нас доверие, и Лёха тут же протянул руку:

— Лёха. Что в переводе с украинского — беременная сви-нья, или кормящая свинья.

— Костя, — ответил тот. — С украинского не знаю как переводится.

— Да это он так, свистит, — сказал я и протянул ру-ку. — Я тоже Лёха.

Когда все обменялись с ним рукопожатиями, он сказал:

— Вы уж, пацаны, простите, что я из вашего села скотину уфиндряшил.

— Да хрен с тобой, — отвечал я, — только ты наши дворы не трожь.

— А вот семеновский, — сказал Коляй, — или билибановский можешь хоть дотла спалить — оно пожалуйста.

— А нам лучше, — начал Димас, — ты лучше расскажи про домик свой да про полигон — вот чего узнать не терпится.

— Ну это расскажу, — ответил Костя, — толь-ко погодя, а щас жрать давайте.

Мы развели костер, открыли водку, пиво, разложили еду и стали готовить шашлык.

Дело шло к вечеру, ветерок с речки подул, отдавало приятной прохладой, солнце шло за горизонт. Лес наш березовый от ветра шелестел своими листиками, птички под вечер щебетали, медведя шастали, звери всяческие. Как жаль, что вместо созерцания этой красоты мы щас ухрюкаемся в тряпку. Как нехорошо, что даже глядя на эту красоту не забыть о своей тоске. Что ж, будем методично топить тоску в беленькой.

Когда шашлык был готов, мы приступили к нашей бутузной трапезе. Съели весь шашлык, запивая его пивом и прикусывая луком. Потом стали пить водку, кое-как за-едая ее колбасой и заливая все тем же пивом.

Через полчаса мы были уже в идеальном состоянии, несмотря на то, что оста-лась не начатой еще одна беспохмельная. Все таки, водяра с пивом действует эффективно и быстро.

Потом мы доедали остатки жратвы. Нам не хотелось слушать ни про полигон, ни про купание в реке, как мы собирались. Единственная приятная пьяная заба-ва — соревнование на великах. Наверно, очень прикольно она смотрится со сто-роны: четыре избутузенных раздолбая, пытающиеся обогнать друг друга, то и дело съезжают в сторону, падают, причем, даже не замечая этого. Мы проехали так два раза, даже не поняв, кто победил. После этого мы уже не могли ничего делать. Димасу стало совсем плохо, и он пошел к речке блевать. Коляй уснул, свернувшись калачом вокруг березы. Лёха, верно, ре-шив, что ему мало, открыл еще одну беспохмельную и стал втихаря лакать ее. А я сел и, об-локотившись на елку, созерцал красоту заката. Вспомнилось мне про Катьку. Я представил, как бы мне было стыдно, если б она меня сейчас увидела.

Немного погодя ко мне подошел Костя. Он, заплетая языком, стал полураз-борчиво буровить про рыбалку.

— Какая рыбалка! — сказал я. — Тут люди дохнут, не то что рыба. Все это полигон хренов. Кстати, это твой домишка на полигоне?

— Моё. Пошли с утра на экскурсию ко мне — много инте-ресного увидишь.

— С утра у нас будет зверское похмелье.

Очень скоро, не дожидаясь темноты, я заснул, прям где сидел. Всю ночь мы проспали там, в лесу у речки, — благо, ночи нынче не шибко холодные. Спал я, естественно, плохо и нервно, то и дело просыпался. И приснился мне один сон странный: кругом вода — конца-края не видно, я плыву, держась за небольшое бревнышко, кругом люди тонут, изнемогая и плача, вокруг всплывшие трупы утопленников,... а по-одаль Катя на лодке. Ее уносит от нас течением, она смотрит на меня тоскливым взглядом, сидя на самом краю лодки. Потом, когда она уже совсем далеко была, я размахнулся, кинул бревно в сторону и стал тонуть, захлебываясь водой. Умирая, я думал о Кате, о том, что эта лодка — Ноев ковчег, спасший праведницу от смерти...

Я проснулся часов в семь утра. Голова болела зверски. Костя уже был на но-гах. Он дал мне полупустую бутылку пива, заверив, что помогает. Не разбудив товарищей, мы отправились с ним в его хату на экскурсию, как он и обещал. По дороге я его спросил:

— Слушай, а ты плавать умеешь?

— Ну да. А что?

— Да так. А ты долго на плаву можешь продержаться?

— Ну не знаю, не засекал. А че ты спрашиваешь?

— Да так, сон приснился. Знаешь анекдот? Когда плотники строили ковчег по заказу Ноя, они потешались над ним, считали его придурком.

— А ты че, тонуть собрался?

— Да сны все время какие-то странные снятся.

Костя ничего не сказал. Минуту мы ехали молча. Потом я спросил:

— А че ты там делаешь, возле полигона?

— Возле полигона? — нерешительно начал он. — Вообще-то это большой секрет. Я тебе сейчас не могу всего рассказать. Есть там один способ с помощью служащих выносить с полигона образцы реактивов экспе-риментального оружия. У меня друзья есть, химики, они эти вещества исследуют. Иногда это приводит к неожиданным результатам. А вообще, опасные штучки там, на полигоне.

— А если тебя так запалят?

— Не запалят — все продумано. А если запа-лят — значит карма такая.

— Фаталист, что ли?

— Нет, пофигист.

Когда мы подъехали к его логову, я увидел все те же колокольчики и бубен-чики на деревьях и поспешил спросить Костю о них.

— А! — сказал он. — Это прикол та-кой — когда идет дождь или дует сильный ветер — тут просто сказ-ка начинается. Этакий перезвон повсюду — заслушаться можно. Я все придумы-ваю, как скрасить свое одиночество.

Он отомкнул замок и впустил меня в хату. Внутри оказалась обычная комна-та. Костя подошел к электроплитке и включил кипятиться чай.

— У полигонников электричество ворую, — объяснил он. — Тут недалеко кабель проходит — я к нему подключился.

Он заметил, что я разглядываю щиток с приборами на стене.

— Это сигнализация, — сказал он. — Там, на улице датчики установлены. Видишь эту стрелку? Если она находится в этом положении, как сейчас, значит нас окружает воздух. Если же стрелка показывает восьмерку, или девятку, то в воздухе находится какой-то левый газ, и нужно срочно спасаться. На этот случай у меня при-пасены противогазы. Кстати, один я тебе презентую на всякий случай. Если что, нацепляй его.

Он дал мне противогаз.

— На, примерь.

Я напялил противогаз и помотал его хоботом.

— Трудно дышать, да? — посмеялся Костя. — Ну ничего, это лучше, чем отравиться.

Потом мы выпили чай, я рассказывал ему о том, как мы нашли его по следам, что было трудно за ним угнаться. Он посмеялся над нами:

— Да я знал, как вы меня нашли, да и сигнализация показала, что вы в дырку пролезли. И когда вы утром приперлись, я специально пораньше выехал, чтоб вы не мучались — долго не ждали.

А когда я спросил у него что он вообще делает, где учится, он мне рассказал, что раньше он учился в городе, в институте, на кафедре искусствоведения.

— Поэзией я увлекался, стишки писал,..... иху мать.

— Так ты что, поэт?! — я был более чем удивлен.

— А что? — Костя не понял моего удивле-ния. — Ты думал, я доярка?

— Я думал, ты химик, или, там, физик — не знаю.

— Ну, и химиком когда-то хотел стать. И успешно уже начинал им ста-новиться, и стал бы ученым, если б не поэзия эта... Стихи начал писать. Потом все больше и больше. В институте многие меня ценили, говорили, что сильное впечатление про-изводит, что я настоящий поэт. Жаль, что они об этом не вспомнили, когда меня отчисляли.

— А тебя че, отчислили?

— Ну да. Еще на первом курсе, это в прошлом году было. И, надо ска-зать, так даже лучше. Пускай нет у меня будущего — это ерунда. Для меня, соб-ственно, моя жизнь менее важна, чем жизнь моего искусства. А для творчества лучше, чтоб я был здесь.

— И что ты сделал, когда тебя отчислил?

— Пропал без вести. Смотался, короче. Я здесь себя нашел. Здесь по-кой, тишина, природа. Здесь я пишу действительно, как вольный художник, и, по-моему, именно здесь я стал по-настоящему развиваться.

— И что же, твои произведения никто не читает?

— Вообще-то, поначалу я отсылал свои сочинения под псевдонимом в одно издательство, и там они, как я понял, печатались небольшим тиражом.

— А ты не боишься, что кто-нибудь тебя найдет?

— Меня не найдут — да и стихи мои не узнают. Со старым миром покончено, если не считать моих знакомых, химиков. Я им отсюда реактивы приво-жу — для них это важно, а они мне помогают деньгами. Раньше с издательством тоже помогали.

— А сейчас че не печатаешься?

— Успею еще — работать надо, а не тиражироваться.

Мы говорили долго. Теперь мы действительно сцепились языками. С неверо-ятной уверенностью и легкостью он выбрасывал то, что для него было естественным, а мне казалось в высшей степени абсурдным и ненормальным. Помалу дошли до того, о чем пишут стихи. Костя прежде всего обхаял всех, кто стремится в искусстве отразить свои жизненные переживания.

— Как это глупо — писать о том, что уже есть в жизни, ис-кусство это другая жизнь, более серьезная, более важная.

Потом он стал распространенно и основательно хвалить поэтов природы.

— Вот они молодцы: они показывают людям то, что не так просто уви-деть, ведь в каждой ветке дерева, в каждом луче солнца, в капле дождя — веч-ность.

Разговор о вечности постепенно стал ослабевать, задевая все более несерьез-ные и насущные проблемы.

— А что же, — спрашивал я, — лю-бовь — это тоже земное?

— Земное... Не знаю, — отвечал Кос-тя. — Если посмотреть со стороны и вдуматься, то, конечно, земное, но когда это ест тебя, когда ты в этом тонешь... Когда я сбежал из города, я знал, что туда не вернусь. А там оставалась девка одна. Девка! Тогда бы я так не сказал. Тогда мне казалось, что это неземное. А теперь... Хрен знает. Теперь если я ее вспомню — дев-ка как девка. Эх! Щас она, наверно, уж не девка. Щас, поди уж замуж выскочила. Она тогда на четвертом курсе была. Может, она и тогда не девка была.

Костя достал из сумки бутылку водки, махом вскрыл ее и сделал из горла глотков пять. В бутылке значительно убавилось. Он поморщился и, поставив бутылку, заже-вав полузасохший помидор, сказал:

— Из-за нее и спился. Еще тогда, после лекций, бывало, нажрусь как свинья. А потом стал больше и больше пить.

Я тут схватил бутыль и махом заглотил почти столько же, сколько и Костя. Вырвав из его рук остатки помидора, зажевал и грязно сматерился.

— Ты че? — он забрал бутылку и, закрутив ее, спрятал на-зад в сумку, — Тоже, что ли, земное?

Я промолчал, морщась от водки.

— Эта водка вечно паленая, — сказал он, потом доба-вил — Вот, что бабы с людьми делают. Ниче, пройдет, мелочи жизни. А водку не пей — сопьешься. Это мне можно, я — гиблый человек, а тебе нельзя. Тебе, к тому же рано, тебе сколько?

— Мне пятнадцать, скоро шестнадцать,... а ей двадцать восемь.

Костя заржал:

— О! Мой друг, ты еще и извращенец! Мало того, что водку хлещешь литрами, так еще и взрослых баб трахаешь!

— Я ее не трахаю. — обижено возмутился я. — И не пью почти.

— Да, да! Ты вчера сколько выпил! Короче, езжай-ка, в речке искуп-нись, бодун полечи. Башка-то трещит небось? И домой дуй. Давай, пока.

Я последовал совету товарища Константина, и, надо сказать, помог-ло, — холодная речная вода быстро ослабила бодун: унялась головная боль, и даже бодрость какая-то появилась.

А вот когда я возвращался домой, я заметил какого-то человечка, выкапы-вающего картофельное поле. И, похоже, это поле было не его. Только я подъехал, как чело-вечек засуетился: это был Серега Билибанов, а вскапывал он Катькино поле, старый пердун.

— Ты че, охуел?! — заорал я на него.

— Че?! — возмутился он.

— Ты чью картошку копаешь, сучок ёбаный?!

— Тебя ебёт?!

— Щас тебя заебёт!!! Пиздуй отсюда, пока я тебя не уебал на хуй!!!

— Ладно! — озлобленно сказал он. — Это мы посмотрим!

Он забрал лопату и ушел. Я собрал картошку, которую он успел копнуть, и за-вернул ее в свою куртку, — отдам Катьке.

Когда я ехал в поселок, по дороге меня уже встречал отряд дубарей во главе с Билибановым. Будут бить? Некоторые из них были на великах, наверно, на случай, если я вздумаю убегать. Я был уже метрах в пятидесяти от них, и уже собрался удирать, как вдруг меня сзади догнал Костя:

— Че дружище, проблемы?

— Ага, — я уже почувствовал, что сейчас Билибанову и его компании придется несладко. Мы с Костей потихоньку ехали в их сторону, а они терпеливо ждали.

— У тебя с собой противогаз? — спросил он.

— Ну да, а что?

— Напяливай, щас мы одну хренотень испробуем.

Я надел противогаз, и Костя тоже. Потом он маловнятно пробубнил:

— Погнали.

Он достал из кармана какой-то баллончик с небольшим самодельным приспо-соблением. Когда мы подъехали к дубарям, то, стоит заметить, вид противогазов их несколь-ко смутил. Они еще не подозревали, что их ждет. Мне захотелось остановить товарища, как-то воспрепятствовать тому, что может произойти. Но было уже поздно, — Костя подбросил баллончик в воздух. Тот взорвался на высоте метров в пять над ними.

Они испугались, бросились убегать, но какой-то мутный туман обдал все в радиусе тридцати метров. Народ стал задыхаться, хвататься за горло и падать. Некоторые бились на земле в припадках, а у кого кровь текла изо рта и из носа. Мне стало их жалко: может они и не собирались меня бить, может, хотели извиниться за выкопанную картошку?

— Поехали отсюда, — сказал Костя, забрав упавший на землю баллончик и завернув его в целлофанку.

Когда мы отъехали метров на двести, он сказал, что можно уже снять проти-вогазы. Я снял.

— Ветер в ту сторону, — сказал он. — Сюда газ не пойдет, и на поселок не пойдет. Потом развеется, — по его голосу я по-нял, что он и сам был напуган происшедшим. — Щас поехали к реке, надо по-мыться, а пока руками в глазах не чеши и в носу не ковыряйся. У тебя, кстати, руки жгет?

— Жгет.

— У меня тоже жгет. Представь как эта дрянь им глаза драла. И дыхал-ку.

— Знаешь чего, — вдруг сказал я. — Там сре-ди них Федька был. Мы с ним в одном классе учились, когда-то даже друзьями были.

— Теперь не будете. Че ты их жалеешь? Они тебя бить хотели, а ты их жалеешь. Странный какой!

— Все люди бывают неправы. Ты же вот тоже, спер тогда Катькину ко-рову! Я же тебя за это газом не травил!

— Катькину! Так значит, теперь Катькину картошку своровали! Кать-ка — это которой двадцать восемь?

Я промолчал. А он продолжил:

— Все беды твои из-за Катьки! Ну, извини, брат, я не знал тогда про твою Катьку ничего, а то бы не стал воровать. А они все знали.

— А откуда ты знаешь про Катьку?

— Э, брат, я все всегда про всех знаю. Я в детстве разведкой увлекался. Я все знаю! И вообще, должен же я знать своих соседей.

— Ну и скажи теперь, правильно это, что мы их отравили?

— Во-первых, это я их отравил, а не мы. Во-вторых, не забывай, это было сделано не из-за Катьки твоей, а потому что они тебя бить хотели, или ты думаешь, что они собирались позвать тебя на пикник? А в-третьих, может, они еще и живы остались, хотя мне этого не очень хочется. И вообще, я твою хренную шкуру спас, а ты тут умничаешь!

Когда мы приехали к реке, спор еще продолжался. Пока мы выкупались, от-мылись, выстирали и высушили одежду, время уже перевалило за полдень. Ну, потом мы, естественно, замахнули по сто грамм. Когда собирались уходить, Костя затянул целофанку с баллончиком проволокой и бросил в реку, восклицая: «конспирация». Потом он достал из кармана еще одно такое приспособление с газом и дал мне:

— На, держи, пригодится когда-нибудь.

Я долго отпирался, но потом все таки взял у него баллончик.

— Ну все, — сказал он. — Теперь поехали в поселок.

— А ты че, тоже в поселок поедешь? — спросил я.

— Да хлеб бы надо купить, вы вчера мои запасы сожрали.

И мы поехали. Через лес, чтобы объехать поле брани. Только мы въехали в поселок — увидели: несут наших жертв, на носилках, в больницу. И как мы по-ехали дальше — наткнулись на Катьку. Я ей говорю:

— Вот, Кать, — показываю куртку с картош-кой, — седня Билибанов с твоего поля картошку воровал. Вот она, повыкопан-ная.

— Только, — сказал тут Костя, — только есть ее нельзя. Она теперь отравленная.

Катя уставилась на нас в ужасе:

— Это чего же, вы трупов понаделали?!!

— Ну мы, — сказал Костя, — подумаешь! Дюжина лоханцев! Не хрен нарываться, картошку чужую воровать! К тому же они пока еще не трупы.

— Да вы чего! — вскричала Катя, — Из-за картошки людей травить!

— Ну извини, — сказал Костя. — Когда бьют, знаешь, довольно неприятно.

— А это кто, вообще?! — спросила меня Катя про Костю.

— А! — сказал я, — Это поэт местный, он у тебя корову спер.

— Извините, барышня, — сказал тот в свою защи-ту, — не знал я, что это ваша корова. Виноват я, ничего не скажешь.

— Да хрен с ней с коровой, что вы народ потравили!

— Во-первых, — сказал я с оттенком веселости, повторяя Костины слова, — это не мы, а Костя. Во-вторых это не из-за картошки, а из-за того, что они меня бить собирались. Так что это самозащита.

Катя посмотрела на меня, потом поморщилась:

— Ты что, пьяный? Нажрался как свинья!

Она развернулась и быстро ушла. На меня как тяжеленный камень сел.

— Пойду, — говорю я Косте, — пойду, сно-творное поищу.

Он только посмеялся:

— Смотри не обдристайся, Сократ!

Снотворного дома я не нашел, да и вообще — желание сдохнуть куда-то пропало. Вся тоска сводилась к одному — еще нажраться. И самое обидное, — это ведь я во всем виноват! Не она, нет — она пра-ва, — я виноват. Но об этом думать не хочется. Хочется накваситься так, чтобы уже ничего не соображать. Хотя, я итак уже малость пьяный. Щас лягу и усну...

И уснул.

Странный сон мне приснился. Странный и жутко болезненный: мне присни-лось, что Катя уезжает на каком-то автобусе, а я заглядываю в окна и пытаюсь найти ее гла-зами. Не нахожу... Но она там! Я знаю, и еще знаю, что уезжает она отсюда навсегда. И через муть сна я пытаюсь уцепиться за этот автобус, волочусь а ним. Она уе-дет — а я сопьюсь или сдохну от тоски. Теперь мне не чем жить, не для кого выпалывать картошку, не для кого колоть дрова. Во сне ведь ничего не понятно, понятно только одно — ее больше нет, она не напишет письмо, не приедет сюда, не пе-редаст привет через земляка. И даже не в этом дело: просто я мог видеть ее и мне станови-лось легче, я видел ее каждый день, а теперь больше не увижу никогда, я буду идти в школу без всякой надежды, что сейчас, возможно, встречу ее и мы пойдем вместе.

Я проснулся во дворе под яблоней. На меня набросилось сознание реальности, смешанное с воспоминаниями об ужасах сна. Мне казалось, что я все сплю — давным-давно сплю, и что все что со мной случилось — это только дурной сон.

Но нет — это действительность, злая и безразличная. И была эта травля, и был я на полигоне, и поссорился с Катей.

Да какой там поссорился! Просто она отвернулась от меня — не прощает, и, в принципе, правильно делает.

Я встал и долго еще болтаться по огороду туда-сюда, как говно в проруби. Мне сейчас было как будто все безразлично: мне уже не хотелось вешаться, топиться или глотать снотворное, не хотелось нажираться, чтобы утопить свою печаль. Да и печали как будто не стало. Травля этих мерзавцев отравила и мою, без того тусклую жизнь. Что теперь чувствовать: муки совести или радость мести? Ужас или довольство? Я даже позавидовал Косте, который так легко и просто решил, что все это ерунда.

Мотался, и так же мотались мои мысли, пока я не увидел проходящего мимо нашего двора священника Андрея. Он был единственный священник в нашей деревне. Он жил в маленькой-маленькой церквушке на окраине села и сам, один всех принимал, кто при-дет помолиться или на праздник. Он был, наверно, один из немногих праведных людей в нашем клоповнике. Он всегда всем во всем помогал и словом, и делом. И теперь, кажется, мне нужен его совет.

Он заметил меня, поприветствовал:

— Здравствуй, Алексей.

— Здравствуй, — ответил я.

— Что стоишь? — он подошел поближе. — Без дела стоишь, скучаешь.

— Зайди, Андрей, — позвал я его, — может, чай выпьем.

— Ну, спасибо, — он зашел, закрыл за собой калитку.

Мы зашли в дом, я поставил чайник на плиту.

— Беда у меня случилась, — сказал я. — На-грешил я.

— Что же ты сделал?

— Да мы с одним козлом дюжину ребят затравили.

— Бог с тобой! — перепугался Андрей. — Так это ты?

— Не то чтобы... Просто я мог этому попрепятствовать, но не стал.

— Как же так!

— Так. Надо сказать, если б они не отравились, то убили бы меня.

— За что?

— За то что я поймал вора. Билибанова.

— Так что случилось-то?

Я налил нам чай и сел:

— Похоже, придется рассказать все по порядку. Никому я этого не рас-сказывал, но тебе расскажу. Сочти за исповедь.

— Ну, рассказывай, я тебя слушаю.

— Знаешь Катю, она тут в соседнем дому живет?

— А чего ж не знать-то! Она часто в церкви бывает. Набожная девушка.

— Так вот, покою она мне не дает: снится все время, думаю все о ней. Весь измучился уже. Душа наизнанку. Люблю ее.

— И что?

— Да вот, Билибанов с ее участка картошку воровал, я его выгнал, а по-том по дороге в деревню он меня со своей оравой встречает. И тут мой друг один выезжает и говорит, что надо их травануть.

— Что за друг?

— Это не сейчас. Сейчас не могу сказать. Но я мог его остановить, мы могли бы удрать...

Я опустил голову и фыркнул.

— Бог вам судья.

— Да лучше б я издох, чем мучиться так.

— Как — так?

— Так. Катерина от меня отвернулась, как только узнала. Теперь она и не заговорит со мной. А она — единственная моя радость в жизни была.

— Стало быть, любишь ты ее?

— Да что тут... — люблю. Болезненно и грустно.

— Болезненно? Это с чего болезненно-то?

— Да, Андрей, бывают люди такие, придурки вроде меня, что если у кого куска хлеба нет, а у них есть — то уже не спокойно. Это типа зависти, только наоборот. А я вижу ее жизнь тяжелую и свою привольную, ее реальные беды и мои надуманные. Мне стыдно даже, я не имею права ее любить. А теперь и подавней.

— И что ты собираешься делать?

— Что, что! Спиваться, подыхать!

— Грешник ты! Да и глупости всякие говоришь. И другим зло причиня-ешь и себе.

— Ну уж пить — это только себе зло. Никому от этого ху-же не станет.

— Что же ты скажешь Богу? Он дал тебе жизнь, а ты ее губишь.

— Не надо было давать. Потом он пусть меня в ад по-шлет — я этого заслуживаю, но жить вот так — и не пить — это не в моих силах!

— Глупый ты, Алексей. Зачем мучаешься. Иди покайся перед ней. Пусть она тебя простит. И перед Богом проси прощения. Пойди к ней. Пойди прямо сейчас.

Меня аж дернуло изнутри: а вдруг она простит?!

— Иди же, Алексей. Иди.

Я бросился в дверь и скорей к ее двору. Аж внутри все затрепыхалось. Что ес-ли я не смогу говорить от волнения? Голова закружилась. Я не думал, что скажу и как.

И когда увидел ее во дворе, — вбежал, бросился почти что на ко-лени, и, выжимая из самой глубины своей фиговой души последние капли совести и боли, закричал:

— Катя! Прости! Прости меня, не знаю чем могу свою вину искупить!

Я больше не мог ничего сказать, к моим глазам подкатили слезы, и я с трудом сдерживал их. Подумал, что и впрямь слишком много эмоций выплеснул.

Мгновение она смотрела на меня с изумлением, а потом протянула ко мне ру-ки:

— Встань ты, не придуривайся, — она обняла меня, как ре-бенка, прижала к себе, — это же не ты, ты же не виноват!

Слезы мои вырвались, как только я услышал ее голос.

— Не мучь себя! Ну что ты мог сделать!

Она выпустила меня из объятий. Я только держал ее руку и долго еще боялся отпустить. Она увидела мои слезы.

— Ты чего так плачешь? — спросила она тихо. Должно быть это удивило ее. Она поднесла руку к моим глазам и вытерла слезы. Даже немножко по-смеялась надо мной. — Расчувствовался? Давай сядем здесь, пойдем, сядем. Что ты мою руку держишь? Успокойся!

Мы сели на скамейку.

— Даже не ожидала от тебя такого. — сказала она. — Что с тобой?

— А если б это все я сделал, а не он?

— Ты бы такого не сделал.

— Ты так уверена, что я бы не сделал! А я сам не уверен.

— Да успокойся ты. Что плачешь-то! Успокойся. Что с тобой происхо-дит!

— Сам не знаю. Измучился и без этого.

— Да что ты мучаешься-то? С чего тебе мучиться?

Спрашивает! Не могу же я сказать, что люблю ее! Я промолчал. Она, немнож-ко улыбнувшись, но со строгостью в голосе сказала:

— Ты, Лёш, не пей больше. Погубишь себя.

Я снова смолчал. Зачем она это! Как я могу не пить! Это мое единственное спасенье! А теперь придется не пить! Мало, она еще добавила:

— Пообещай, что не будешь больше пить.

— Пообещать? — я посмотрел на нее. Как она это сказала! Пообещай! — Ну давай так: я совсем-то не смогу, а вот водку не буду.

— Ну, для начала водку брось. По рукам?

Она протянула мне руку, мы обменялись рукопожатием. Что ж, прощай, вод-ка.

— Пиво-то можно? — спросил я.

— Понемножку.

— Не больше трех литров за раз, — уточнил я.

Она посмеялась, а потом сказала:

— Ладно, иди домой, а то скоро твои родители с работы вернутся. Им же не нравится, что ты со мной общаешься.

— Мне наплевать что им нравится, а что нет. Что ж мне теперь...

Дальше я почему-то не стал говорить. Подумал, что получает-ся — нарочно стараюсь дать ей все понять. Я смолк. Она встала, посмотрела на меня и сказала:

— Ладно, иди. Мне еще надо огород полить.

— Давай помогу, — с надеждой в голосе сказал я.

— Не надо. Сама полью — пупок не развяжется.

— Я же не только чтоб помочь, я ради твоего общества.

— Тебе еще не надоело мое общество?

— Нет.

— Иди, говорю, домой. А еще лучше, иди в церковь сходи. Иди, слу-шай, что тебе старшие говорят.

— Ну ладно, счастливо.

— Давай, пока.

Я ушел домой и, придя, первым делом поблагодарил Андрея за его добрый совет. И тотчас же мы с ним, только допили чай, пошли в церковь, чтобы помолиться. Он был чрезвычайно рад тому, что моя душа шла к спасению, что я искренне хотел искупить свои грехи. По дороге он рассказывал интересные и удивительные истории из Нового Завета. За их внешней красочностью и яркостью мне постепенно открывался их глубинный смысл и смысл проповедей Христа. Любить своего ближнего, даже если он к тебе плохо относится, прощать врагу его злодейство, делать людям добро, даже если они не отвечают тебе тем же — все это теперь не казалось мне абсурдным, как раньше. Я теперь понимал насколько был далек от этих простых, но значимых истин. Эти истины, как сказал Анд-рей, — истины высшей идеи добра. Того добра, которое настолько сильно, что даже мысль о зле не может существовать в нем.

Еще Андрей сказал, что я обязательно буду прощен, раз уже раскаиваюсь. А в Костю, значит, «вселились бесы», одиночество свело его с ума, и он тоже не может до конца осознать своего поступка, поэтому мы за него тоже помолимся, дабы «изгнать из него бесов».

Когда мы уже подходили к церкви, Андрей рассказал мне то что поразило ме-ня больше всего:

— Знаешь, меня все время мучает один и тот же сон. Причем он снится мне по разному, но смысл его остается один и тот же. Вот, например, самым ярким сном мо-им было, что я как бы вишу в воздухе, а вокруг вода, много воды. А в ней люди тонут, но я ничем не могу им помочь. Потом всплывают их мертвые тела.

Боже! Ведь мне снится точно такой же сон!

— Андрей! Когда тебе это снилось?!

— Да вот, буквально вчера.

— Вчера?! А мне знаешь что этой ночью снилось?! Мне снилось, что вокруг тоже вода, вода, а я плыву не соломинке или на каком-то маленьком бревнышке, а во-круг меня тоже люди тонут, и трупы всплывают, а еще Катя на лодке...

— Господи! — изумился Андрей. — Что ж это за сны такие?!

Он был настолько удивлен, что еще минуты две ничего не мог сказать. Потом тихо и опасливо начал:

— А тебе не кажется, что в этих снах может быть что-то пророческое?

— Мне бы этого не хотелось. Я не очень хороший пловец.

— Брось шутки, Алексей. Может, и правда грядет нечто страшное, как этот сон. Вдруг это все сбудется! Ведь это был не один сон, если б это был один сон, я бы не придал ему значения, но ведь мне снились уже и засухи, и пожары, и землетрясения! И тебе снятся те же сны! К чему бы это?!

— Не к добру, — ответил я, несколько еще иронично.

Мы постепенно замяли эту тему, решив, что надо посмотреть еще пару снов.

Когда мы пришли в церковь, он сказал мне, чтоб я молился. Я сказал, что не умею, а он ответил:

— Молись как можешь, главное, чтоб твои слова шли из души и чтоб вера твоя была искренней.

— А разве так можно?

Андрей посмеялся:

— Можно. Скажешь Богу, что я разрешил. Пойдем сюда, это ме-сто — это центр не только церкви — это центр креста. Вон там — купол. Молиться можно, вообще-то не только в церкви — но когда ты стоишь здесь, под куполом, и сильнее всего ощущаешь Божий взор на те-бя — здесь ты просто обязан быть искренним, здесь ты должен проявить всю свою веру в молитве. Я лучше уйду, не буду мешать.

И он ушел — я остался один в храме Божьем. Я встал не колени под самым куполом, закрыл глаза и, напрягая все свое воображение, представил, что мои слова летят далеко за купол, на небо, к Богу. Я начал молиться. Тихо, еле слыша себя самого:

«Господи. Прости меня, грешника маловерного. Прости за мои грехи скверные. И прошу Тебя — не допусти этих смертей, — они того не заслужили. А из души друга моего, Кости, изгони злую силу. Прости ему, что он сотво-рил — он не знал, что делал. И еще о чем прошу, — будь милосер-ден к Катерине, избавь ее от страданий, облегчи жизнь ее тяжелую. И прости, что я люблю ее. Про меня — Тебе лучше знать, что со мной делать. Да будет воля Твоя».

«Да будет воля Твоя!» — единственное, что я знал из церковного. Но мне показалось: теперь оно так много выражает! Это короткое молитвен-ное, искреннее и смиренное — «да будет воля Твоя».

И я почувствовал, действительно почувствовал, что мне стало легче. Мой ра-зум и сердце очистились.

Я попросил об искуплении — чем я теперь смогу искупить свои грехи?!

Когда я вышел из церквушки на улицу, Андрей меня встретил с радостью:

— Ну что, помолился?

— Да, — ответил я, — и мне вправду стало легче.

— Ну я же говорил тебе. Вот теперь приходи сюда почаще.

— Спасибо. Тогда до встречи, я пошел домой.

— Будь здоров.

Я отправился домой. По дороге все думал: разве смог бы я раньше так — пойти в церковь, молиться? Что на меня так повлияло: раскаянье в соде-янном? Или, может, любовь к Кате? Что?!

Когда пришел домой, родителей еще не было. Я взял велик и поехал к Косте. По дороге заскочил в наш мед пункт и узнал, что все живы... кроме Билибано-ва — тот скончался еще час назад. А все остальные вроде как выкарабкиваются.

Что это? — Билибанов помер. Это высшая справедливость? Или просто случайность? А остальные? Разве после такой травли мог кто-нибудь уцелеть?

Я поехал к Косте, как и собирался.

Пока ехал, дело пошло к вечеру. Стало холодать, тучки по небу заезди-ли, — того и гляди дождь начнется. Вспомнился мне сразу позавчерашний день, когда мы устраивали велогонку за салютом, — да и вообще последние два дня... уже почти три — все пробежало в моей памяти.

Что еще предстоит — предстоит много обдумать. Это надо же! Зло направило меня к Богу.

Хотя нет, это не зло. Это компас совести меня направил. Доселе этот компас показывал, что я сбивался градусов на пятнадцать, а как я отскочил и вовсе не в ту сторону, то совесть забила тревогу. Я теперь хочу верить в Бога, как в Высшую, вездесущую идею.

Когда я приехал, застал Костю с белой бутылкой.

— А, это ты? — поприветствовал он меня уже конкретно пьяным голосом. — А я думал, ты уже того. Как там наши?

— Билибанов помер. Остальные живы пока.

— О как! По совести.

— По какой там еще совести.

— Да. Нехорошо мы сделали. Надо было сматываться, они бы нас не догнали — сто пудов.

— Поздно уже. Да, и забери тот второй баллончик, от греха подальше.

— Оставь, пригодится. Да ты присаживайся, не стесняйся.

Я сел рядом с ним за стол.

— Водяру хочешь? — любезно предложил он.

Я сразу вспомнил свое обещанье.

— Нет, пить я не буду.

— Молодец. Трезвенником будешь. Кефира нет — извини.

Когда он допил остатки водки, то чисто по дружески, похлопывая по плечу, сказал мне:

— Да ты не переживай, простит тебя твоя Катька.

— Простила уж.

— О, ну видишь, как хорошо.

Я подождал, пока он закусит как следует и уберет бутылку в ящик с другими, где их было уже много. Потом я сказал, что ходил сегодня в церковь и молился.

— Похвально, молодец. Молись за свою хренову душу, чтоб она не ис-портилась совсем. А в церковь не обязательно ходить, можно и в чулане молиться. В сорти-ре, конечно, не надо, а в чулане — можно.

— Значит, ты тоже верующий?

— Я верующий, да только не богопослушный — только потому, что наплевательски отношусь к себе. Да и вообще, какой смысл чистить и совершен-ствовать свою душу, если она ничего не стоит.

— Не стоит, пока ты ее не очистишь и не сделаешь лучше.

— И зачем это нужно?

— Затем, — упорно отвечал я. — затем, чтобы быть лучше, быть ближе к Богу, нести часть какой-то доброй идеи. Ты же поэт, ты должен понимать это.

— Да что тут непонятного. Правильно размышляешь. А я так не мо-гу — пропащий человек, сопьюсь и умру. Да и поэта из меня должного не вы-шло. А ты пить бросай.

— Теперь придется. Я Катьке пообещал, что брошу. Она сама с меня обещание взяла.

— Вот молодец какая! Можно сказать, человека спасла.

— Да, если не считать, что я из-за нее и начал пить.

— Ну вот, свалил все на нее. Если б ее не было, ты бы нашел из-за кого пить, или пил бы просто так. Поверь мне — я по себе знаю.

Да, он был прав, я кивнул.

— Кстати, друг мой боговерующий, — опять заговорил Костя, — твое отношение к Катьке греховно. Ведь это, если вдумать-ся — похоть половая.

— Да я же душу ее люблю. Она для меня святая.

— Да это ты по молодости так говоришь. А вот прошло бы еще лет пять и ты бы ее того, извини за выражение... А то, что это грех, спорить не приходится. Ду-ховная любовь — это любовь к Богу и к ближним, причем, ко всем ближним в равной степени, но уж никак не любовь к бабе. Просто этим словом — «любовь» — ошибочно называют два совершенно разные понятия. Вот если б ты любил ее душу, то не стал бы пить снотворное, не страдал бы, не парился, что она не твоя.

Я смолчал, переваривая услышанное, — покивал одобрительно. Потом спросил:

— А ты почему не хочешь верить?

— Да я хочу верить. Я раньше как ты был, хотел быть лучше, ближе к Богу. Но это, знаешь, настолько недостижимо, что недостижимо даже путевое стремление к этому. Сколько бы мы не учились быть лучше, мы всегда в десять раз ближе к греховной жизни, чем к праведной.

— Но это же не значит, что мы не должны стремиться к праведной!

— Кто знает, может и значит. К тому же не понятен смысл этого стрем-ления. Это кому надо вообще?

— Тебе, твоей душе, Богу.

— Богу! — Костя нахмурился и сказал, — Зна-ешь, чем больше я верю в Бога, тем сильней на меня давит вопрос — зачем же тогда нужен я? Зачем я должен к чему-то стремиться, зачем нужен я, такой ничтожный и глупый, если есть Он?

— Затем, что Его добра слишком много для того, чтобы оно существо-вало только для Него. Он создал нас, чтобы и мы были счастливы от Его добра.

— Ты говоришь Его причину, а ведь если Он создал нас, то должна быть и наша причина. Где моя причина? Зачем я существую? Пусть Его добро достанется другим, более достойным. А я что?

— Значит, получив Его добро, ты можешь и должен это добро преум-ножать. Ведь Он создал нас творчески свободными — мы способны выбирать между добром и злом. Ты в заблуждении, выбирая зло.

— О! И это говоришь мне ты! Кто из нас бабник? Ты! Кто из нас тунея-дец? Тоже ты! Кто алкоголик? Опять ты! Ну я тоже чуть-чуть... И ты мне говоришь, что мы не должны отдаваться земным страстям! Уж я хотел бы быть таким фанатичным ве-рующим алкашом, как ты. И давно ты так боговеруешь?

— Полтора-два часа.

— О как! Ты еще и новичок!

— Новичок, новичок.

— Кто это тебя так завербовал? Андрей, поди?

— Он самый.

— Единственный поп в деревне.

— А нам больше и не нужно.

— Да уж. У вас в церковь-то кроме Катьки твоей кто-нибудь ходит?

— Я хожу.

— Да?! И много раз ты там был?

— Один.

— О, как ты говоришь! Кстати, забыл тебя сразу спросить-то: о чем же ты, дружище, молился?

— Молился за прощение своих грехов и твоих заодно.

— Надо же! Ну спасибо! Вообще, зачем прощение? Ведь Бог не нака-жет тебя.

— Я же не из-за наказанья просил прощения.

— А из-за чего?

— Из-за того, что я стану хуже, не покаявшись.

— «Хуже»? В каком смысле? Свой статус перед Богом ре-шил повысить. Ай-ай-ай! Бог — не дедушка, который сидит на небе и всех су-дит, не дух, витающий в воздухе и везде учиняющий порядок. Не надо перед ним статус по-вышать. Бог — это, как сказали уже многие мудрецы, это то, что внутри тебя. Это то, с чем тебя соединяет твой разум и совесть. Бог это ничто. Божественное Ничто, как говорил один дяденька. Это Сверхчто. Это не подвластно твоему рассудку, потому что это — Бог.

— Да все понятно.

— Ни хрена тебе не понятно. И еще я тебе хочу сказать, что Бог не об-рушит на тебя в будущем наказание за грех или награду за доброе дело — это наказание ты получаешь сразу, от своей совести: ты, как сам говоришь, становишься «хуже», а если добро сделал, то «лучше». Это не вернется тебе в виде кары или награды судьбы, просто твоя нравственность претерпела изменения из-за тво-их поступков. Нравственный человек меньше подвержен земным страстям — он умеет их преодолеть, в то время как человека безнравственного, сгубившего свою совесть, эти страсти будут изматывать. Если сказать проще: хорошему человеку жить легче, морально легче, нежели плохому и грешному. Вот это и есть праведная и грешная жизнь.

— Да. Все ты точно говоришь, — отвечал я.

— Естественно. А знаешь зачем люди молятся? Ведь фактически никто их не слушает. Дело в другом, когда они молятся, они подразумевают что-то выше себя, они признают себя грешниками. Это очень ценно.

— Может все-таки есть что-то вездесущее.

— Знаешь, я наслышан о всяких энергетических феноменах спол-на — не хочу об этом спорить. Давай лучше выпьем — пофилософ-ствовали и будет.

— Да нельзя мне пить!

— Ну пиво-то тебя твоя Катька разрешила пить?

— Понемножку.

— Понемножку? Ты ей сказал, что у тебя понемножку — это три литра?

Он полез куда-то за пивом. Зазвякали бутылки и оно, родимое, появилось на столе. Я вздохнул и стал вспоминать:

— Первый раз я пил водку на прошлой неделе в среду. Где-то пятую часть бутылки я тогда выпил. Второй раз я пил водку на прошлой неделе в четверг. Тогда я выпил четверть бутылки. Третий раз я пил на прошлой неделе в пятницу. Уже водку с пивом: бутылку на троих и с литр пива. Четвертый раз я пил водку в субботу, потом в воскресенье, потом...

— Можешь не продолжать, я дальше участвовал и все видел. Нажрался ты еще в тряпку и даже не блеванул.

— А хотелось.

— Не, брат, пора завязывать, — сказал Костя, выставляя пиво на стол, — Тульское, хорошее, и не крепкое.

— Да крепкое вкусным не бывает — туда спирту много льют.

— Знаток, твою мать!

Когда мы приступили к пиву, наш разговор о Боге внезапно перешел к разго-вору о квантовой механике. Он рассказывал, насколько его раньше увлекала эта наука, при-чем скорее, как он после понял, скорее не структурами, а образами.

— Но еще когда я занимался физикой, особенно я любил в физике две крайности: астрофизику и квантовую физику — они потрясали мое воображе-ние. Еще тогда я находил отдохновение в стишках — страсть любил все: и клас-сику, и футуристов, и авангард в особо изощренной форме. Особенно мне нравились такие стихи, где ни одно слово не было поставлено просто так, где ничего абсолютно нельзя было бы поменять, где бы не было воды и лишнего разжевывания. Мне всегда нравились стихи, которые можно читать не килограммами, а читать несколько часов только одну лишь стра-ницу, одну строчку, открывая все новое и новое в ней. Я тогда только начинал их писать. Еще тогда детские, мне двенадцать было, еще наивные стишки. Но мне, засранцу, всегда ка-залось, что для людей и такое сойдет. И я по молодости печатал их иногда в одной газетенке. В школе иногда их читал. А ты знаешь, что поэт — самый счастливый из всех творческих людей?

— Почему?

— А вот! Художнику, например, нужны кисти, краски, карандаши, тер-пение. Музыканту инструменты, оркестры, дирижеры. Писателю и то что-то нужно там, зна-ешь, бумагу, ручки, перья всякие. А поэту — ничего не нужно! Нет бума-ги — запишет стихи угольком на стене, или запомнит — мысль-то концентрированная. И знать-то особенно много не надо, технический навык сам собой при-обретается, терпение в работе особенно не требуется. Халява! Но главное — другое: всегда важно только то, что ты хочешь сказать! Говорить ты научишься в совершен-стве, но если тебе нечего сказать, то и учиться незачем.

— А откуда ты знаешь, что нужно говорить?

— Хотел бы я этого не знать. Если б я не знал, мне бы жилось легко. Если б мне было нечего сказать! Ты это чувствуешь, тебе этим хочется даже как-то с кем-то поделиться, но не можешь. Ты все думаешь, думаешь, а потом оно выплескивается в стих.

— А если не умеешь писать стихи?

— Чепуха! Кому есть что сказать — тот сумеет.

— Ну а если нет, там, скажем, чувства рифмы или чего еще там.

— Ну и что. У меня, кстати, чувство рифмы практически напрочь от-сутствует. Но это мне совсем не мешает. Даже помогает. Это все фигня — дело техники.

— И что, я бы тоже смог написать стихи? Настоящие.

— Не знаю, может быть, вполне может быть. Попробуй. Я бы хотел по-том прочитать. Я думаю, у тебя что-нибудь да получится. Тем более, что ты стал задумы-ваться о Боге.

— А это помогает?

— Сам поймешь. Только, пожалуйста, не пиши про свою Катьку. Это будет и смешно и тоскливо.

— А что, ты сам про любовь никогда не писал.

— Твою мать! Как до тебя не дойдет! Любовь к бабе — это грехопадение. Глупо писать об этом! Тем более, что ты не ее любишь, а себя, жалеешь, что она не твоя. Ну что, я разве не прав.

Я фыркнул носом, заглотнул пиво и кивнул:

— Прав.

Костя сочувственно похлопал меня по плечу:

— Ниче, я тоже раньше из-за баб расстраивался. Брось ты эту фигню. Будь к ней добр, помогай ей, только забудь ты свой бред.

— Не получается.

— Не получается? Это просто! Для начала пива выпей, полегчает. А по-том иди, выйди на природу, вдохни свежий воздух, посмотри на полянку возле речки с горы, восхитись красотой природы.

Я, испытывая некоторое угрызение совести, но тем не менее с удовольствием заглотнул пивка, — разом влил в себя четверть литра. Через минуту и впрямь — полегчало. Костя уже допивал вторую поллитровку. Когда он вылакал последние капли, то схватил сумку, запихнул в нее три бутылки и сказал:

— Ну пошли, христьянин, на природку полюбуемся.

Мы собрались и вышли на улицу, взяли велики и поехали на гору.

И впрямь, что такое эти наши земные страсти в сравнении с красотой приро-ды, внутренней силой творения Господа! Все что мы переживаем не в силах смутить ни еди-ный листик из тысячи этих деревьев.

— Вот, щас тихо, — Костя указал мне на поваленную бере-зу, — садись и слушай, какая тишина! Только речка журчит. А вообще лучше лечь на землю и слушать. Я часто так, особенно когда тоска найдет — лягу, лежу и слушаю. Это здорово — тишина. А если еще и ночью — тишина и темнота непроглядная, звезды...

Я лег на землю, он ушел куда-то, наверно, чтоб не мешать мне. Я смотрел на реку, на лес. Ветра почти не было, и ни единый листок на дереве не зашумел, — а я вслушивался в звуки, еле прорезающие тишину. Слышно было только едва как доносится течение реки, совсем изредка прощебечет птичка. От тиши зашумело в ушах.

На небе неспеша собирались тучки, они то и дело закрывали солнечный свет, — собирался дождь. Тут и ветерок потихоньку начал веять — зашумела листва, и мне сразу стало так светло на душе: я забыл обо всем: и о травле, и о Катьке, — вообще обо всем, что тревожило меня раньше. Я и сам не заметил, как все мои мысли переключились на созерцание природы. Удивительно: я уже столько раз видел эту полянку с речкой, но только теперь узрел в ней всю красоту. Как будто я раньше был слепой.

Помалу начал капать дождик, и хотя листья деревьев хорошо меня укрывали, все же до меня уже стали долетать прохладные капли. Вскоре пришел Костя:

— Я тоже дождь люблю, но только лучше смотреть на него из под крыши дома. Пойдем-ка.

Пока мы скатились с горы и доехали до хаты, дождь хлестал уже во всю. Мы занесли велики в сарай и сели перед открытой дверью. Костя достал из авоськи бутылки с пивом и дал одну мне:

— На, пей, а то там так и не успели выпить.

Дождь лил как ошалелый, начал греметь гром, и молнии засверкали. Зашуме-ли под ветром деревья, но скоро шум дождя заглушил их шелест. Но главное — весь шум дождя и шелест деревьев перекрывался сказочным перезвоном всех колокольчиков и бубенчиков, который все усиливался и сгущался пока не превратился в сплошной непре-рывный и однородный поток. Это ни с чем нельзя было сравнить: звенящий метал колоколь-чиков сливался с шумом листвы и дождя, — все это прорезали частые удары грома с дробью потрескиваний.

— Вот это музыка! — воскликнул я, не в силах выразить свой восторг.

— Это музыка самой природы — лучше и быть не может. Это целая симфония, ее финал — красочное щебетание птиц, переливы радуги и запах озона.

Дождь, похоже собирался лить еще долго, не меньше часа, — и это несмотря на его силу. Колокольчики безустанно переливали свой хорал, а мы слушали это и хлебали пиво из бутылок.

— Вот бы Катька это услышала! — сказал я. — Жалко, что ее здесь нет.

— Не вздумай сюда свою Катьку притащить. И еще: не вздумай возле своего дома таких колокольчиков понавешать, а то тебя соседи потом убьют за такую музы-ку. К тому же ты не знаешь, как правильно их подбирать.

— А как их подбирать?

— О! Они здесь вывешены особым способом. Самые низкие колоколь-чики подобраны все одной высоты звука, а потом колокольчики идут в таком порядке: сна-чала идут колокольчики с высотой звука равной вдвое большему количеству колебаний в се-кунду, чем у тех, потом с частотой колебаний втрое больше, чем, опять же, у самых низких, и так далее кратность возрастает: в четыре раза больше, в пять раз, в шесть, семь,... и са-мые высокие колокольчики и бубенчики издают звон с частотой колебаний, которая в шест-надцать раз больше, чем у самых низких. То есть частота колебаний каждого из колокольчи-ков кратна величине колебаний самых низких колокольчиков. Этот ряд называется оберто-новым, то есть все звуки входят в состав самого первого. Поэтому звук кажется тебе таким сказочным.

— Здорово придумано. А как ты частоту определял?

— Ну, это не проблема, есть специальные приборы. У меня есть про-стой аналог: микрофон, небольшая платка с несложной схемой, микроамперметр и миллиам-перметр с такими стрелками, которые «запоминают» максимальное показание при измерении. Я отрегулировал так, что показание в десять микроампер соответствуют час-тоте тысяча герц. Вот такая хитрость. Гораздо сложней было насобирать столько колоколь-чиков. Там уж какие сам соорудил — пара железяк бьются друг об дру-га — вот и весь колокольчик.

— Да, здорово придумано.

Вскоре подул такой сильный ветер, что невозможно было сидеть на крыльце, мы зашли в дом и закрыли дверь.

— Что, ты уж опьянел, засранец? — спросил меня Костя.

— Да. Самое обидное — это то, что я совсем недавно дал Катьке обещание.

— Ничего. — Костя сел за стол и окинул взглядом комна-ту. — Как я иногда ненавижу эту дыру!

— Почему, здесь так клёво!

— Конечно!

В комнате было и вовсе темно по сравнению с тем, что было за дверью. Костя включил свет — зажглась маленькая лампочка под потолком. За окном во всю перезванивались колокольчики и буянил гром. Я спросил у Кости:

— Если тебе так ненавистно одиночество, почему ты не общаешься с людьми?

— Я не говорю что оно мне ненавистно, просто иногда от одиночества находит такая уж грусть... но эта грусть приятная. А что до людей!.. Я и среди людей чувствую себя одиноко — это внутреннее одиночество, чувство изолированно-сти. Тебе, я думаю, оно тоже знакомо. Тем более ты всякой фигней башку забиваешь. Кстати, почитай лирику Маяковского — поймешь как вредно по бабам разоряться. Если б не они, он мог бы стать поэтом высокой этической мысли, а не крикливым и страстным «товарищем Константином». Скольких поэтов сгубила любовь, и меня хотела сгубить, но я почти что спасся. Даже теперь, когда мне грустно, я понимаю, что мне не зазря грустно. Самое плохое — это не то грехопадение, что называют «любовью» к бабе, нет — самое страшное и опасное, что эту лю-бовь обожествляют, считают чем-то истинным, высоким. Мне иногда кажется, конечно, это неправильно, но мне все-таки кажется, что чем сходить с ума от той же Катьки, лучше от-плюхать какую-нибудь бабенцию, которая бы тебе даже не нравилась и все. Тогда ты, по крайней мере, не будешь думать о похоти, как о чем-то высоком.

— Черт. Я и правда, когда про нее думал, мне всегда казалось, что это высокое чувство и все такое. Правда, мне всегда казалось, что это должно оставаться внутри меня, чтоб она этого не знала. Мне один раз такой сон приснился: будто она меня упрекает, что я лезу в ее жизнь. Я проснулся — мне так стыдно стало.

— Еще бы. Правда, что до нее, я не думаю, что ты ее расстраиваешь своими выходками.

— И то ладно. Кстати, о снах, мне часто снится странный сон, будто все тонут, я на каком-то бревнышке, как на соломинке, а Катю уносит в лодке течение. Будто на-ступил Всемирный Потоп.

— Ну, — шутил Костя, — если ты посмотришь в окно, то можешь убедиться в пророчестве своего сна.

И впрямь — все было залито водой, ливень продолжал хлестать, бесился неугомонный гром, переливался хор колокольчиков.

— Я люблю, когда дождь, — сказал я.

— Я тоже, особенно когда сильный, люблю смотреть на него и слушать с крыльца.

— Тебя этот звук успокаивает?

— Да, это удивительный звук, прекрасный.

Минуту Костя помолчал, потом встал и, собирая пустые пивные бутылки в мешок, сказал:

— Хорошо тебе, у тебя пока беды только из-за всякой фигни. А вот ко-гда ты подрастешь, когда у тебя появится цель в жизни, то проблемы будут куда хуже. Черт, сколько бутылок пустых!

— Как у тебя?

— У меня уже нет цели в жизни. Раньше была самоцель — сделаться поэтом. Хуже идея в голову мне придти не могла. Главное, я даже не знал за-чем — что это? Тщеславие, самолюбие? Я и теперь не понимаю, зачем я тогда страстно хотел этого.

— Но ты ведь им стал.

— Стал! — иронично отмахнулся он. — Я то-гда неправильно представлял, что это такое — быть поэтом! Это надо жить в первую очередь этим, остальной мир делится на то, что представляет художественную цен-ность и на то, что не представляет. Один раз, когда я учился в одиннадцатом классе и уже были экзамены на носу, я, вместо того чтоб к ним готовиться, писал поэму «Зима». Я писал ее днями и ночами, я настолько вжился в ее внутренний мир, в события той вымышленной зимы, в те образы, что когда я утром вышел на улицу и увидел зеленые листья на деревьях, то аж остолбенел от ужаса: «как! щас же зима!»

— Вот это ты дал!

— Да, я сам когда пришел в себя, то долго еще удивлялся. А потом, помню, когда мы писали экзаменационное сочинение по литературе, а его пишут три-четыре часа, то я два часа писал черновики «Зимы», а только потом, когда успокоился, найдя нужные сочетания, только потом уделил время на сочинение. Выбрал, еще, тему, сво-бодную, называется «мое любимое стихотворение». Я написал в таком духе, вроде: «только тот, кто ни хрена не понимает в поэзии, может больше всех любить од-но стихотворение». Мне поставили четыре с минусом, хотя меня это нисколько не волновало, причем поставили за то, что я написал выражения типа «ни хрена», «вмазать по рылу», ну и такие всякие.

— Че-то я не понял про проблемы.

— А! Проблемы! Ну вот, появится у тебя когда-нибудь высокая цель в жизни, а какое-нибудь дерьмо, типа летней сессии, будет тебе мешать достигнуть ее. И лад-но, если ты сможешь это преодолеть, а если нет? Когда у меня в конце первого курса надви-галась сессия, я ничего не делал, вовсю писал свою проклятую поэму. А потом, еще помню, учителя мне говорили: «учись, старайся, без образования ничего не добьешься». Как долго я пытался им объяснить, что образование — туфта, что оно только мешает, а не помогает. У меня один учитель был, я его всегда уважал одного, он был поэтом. Он говорил мне пойти на компромисс с этими делами, не так уж это и трудно — уделить хоть два дня перед сессией на подготовку. Но мне для сессии было жалко не только два дня, но и две минуты. Я даже на самом экзамене ленился хоть что-то делать, я думал о другом. Вот оно самое большое зло на свете — зло внешнего ми-ра — мировое зло. Видишь, как выходит — Бог создал мир свобод-ным к выбору — и мир создал зло, да такое, которое всеми путями препятствует человеку быть лучше, быть ближе к Богу. Может тебе это смешным покажет-ся — подумаешь, экзамен. Меня тогда отчислили, я до того думал, что если меня отчислят, я еще тогда одну бабу полюбил, тоже полная лажа вышла, жизнь полным дерьмом казалась, думал — наложу на себя руки. Получилось почти как у тебя: удавиться не удалось — никак я не задыхался, в окно выпрыгнуть духу не хватило, и тогда мне и пришла идея — смотаться. Так я и сделал. Еще когда уезжал, все ее вспо-минал, ее задумчивый взгляд, теплый голос, все. Вот так вот — видишь что бабы с людьми делают: Маяковский застрелился, Пушкин застрелился, я чуть не удавился, ты об-дристался. Может даже, если б не эти глупости, может я бы и впрямь пошел на компромисс и сдал эту проклятую сессию, но, правда, я теперь думаю наоборот: хорошо, что меня там нет. Здесь лучше — здесь покой, красота, тишина.

— Тишина! Красота! А что зимой будешь делать?

— Зима не проблема: у меня тут халявное электричество — триста восемьдесят вольт. Я тут могу не то что всю хату обогреть, но и на улице лето устро-ить. Зимой проблема будет разве что со следами, но я что нибудь придумаю.

Дождь помалу затихал, мы открыли дверь и вышли на крыльцо. Колокольчи-ки звонили реже — ветер утих, над горой развернулась радуга — солнце выглянуло, как свет, прорезавший туман печали. Когда дождь совсем стих, защебета-ли птички. В воздухе запахло озоном.

— Чуешь, как пахнет? — сказал Костя. — Вот. Наслаждайся, он долго не продержится. Это озон, он распадается на кислород. Ты давай, по-езжай домой, а то уже вечереет.

Я поехал. Мокро было продираться сквозь заросли деревьев и кустов целых триста метров до ограды, да еще и там сотню. Стало зверски холодно, особенно здесь, в тени деревьев, куда не долетали лучи солнца. Времени было уже, наверно, часов де-вять, — что дома скажут? Вчера не ночевал, еще и седня поздненько вернусь.

Удивительно веселое и светлое настроение у меня было, особенно когда я вы-ехал на гору и поехал вниз, к реке. Было приятно ехать на велике после дождя, по свежачку, да еще и в полубутузном состоянии. Главное было сейчас приехать домой и сделать вид, что я трезвый.

Дома меня встретили как обычно, без особой радости и без печали. Никто не спросил меня, почему я не ночевал дома, — гораздо больше их взволновало то, что меня снова видели с Катькой. Мать, как всегда, раздраженно возмущалась:

— Что опять такое, бегает за ней и бегает.

Отец оказался более веселым, отпустив такую шутку:

— Ты ее уже отплюхал? — улыбаясь, спросил он, еле сдерживаясь от смеха.

— Замолчи! — тут же взъелась на него мать.

— Раз тридцать, — ответил я иронично.

— И ты не умничай!

Мне это надоело — я вышел на улицу и уселся на скамейку. Через минуту вышел и отец с папиросой в старом мундштуке в зубах, присел рядом со мной и, по-жевывая мундштук, сказал:

— Ты извини, что я так — нехорошо пошутил.

— Да ладно.

— Ты не обиделся?

— Нет, — ответил я. — Мне и впрямь было не обидно. — Мне гораздо больше обидно, когда мать наезжает.

— Да ты ее не слушай, — сказал он, зажигая папиросу и пуская дым. — А ты правда, че все с этой Катькой?

— Ничего. Нравится она мне.

Отец сперва промолчал, потом похлопал меня по плечу и сказал:

— Не горюй, пошли лучше глянем — там помидоры не по-спели?

Мы пошли искать спелые помидоры. Отец в очередной раз выпустил дым и спросил:

— Ты тут у нас еще курить-то не начал?

— Нет, я курить не буду.

— Смотри.

Мы нашли один большой красный помидор, отец сорвал его, обтер и всучил мне:

— На, зажуй.

Мы вернулись на скамейку и еще долго сидели — пока не стем-нело. Молча сидели. Я знаю, что он подумал про Катьку: мать нервничает, а ему думается, что это просто возрастное, пройдет. Может, он и прав. Когда от заката осталось только крас-ное свечение на небе, и я остался один, — я все думал о ней и думал. Мне было сегодня очень радостно о ней думать, мне даже захотелось писать стихи, но я думал, полу-чится как раньше, — я раньше тоже, бывало, вечером сочиню стих, а утром по-смеюсь над ним и забуду. Да я и не знал, как писать стихи, — с чего начинать сочинять: может, начать с чувствования окружающего мира? Или с обдумывания замысла?

Очень мне захотелось записать сегодняшний вечер, как в акыне, описать что вижу, только опоэтизировать. Самое главное — что за закатом можно узреть не просто красное пятно на небе, а нечто более глубокое.

Я посмотрел на вечернее небо, и мне неожиданно пришли на ум первые строчки:

Ночь просыпается, — краска заката с неба стекла.

Осыпается лунная пыль, — покрывает своей белизною деревья она.

Мне аж самому понравилось — а ведь красиво получилось. Я стал думать, что же должно быть дальше. Я все пытаюсь связать свое настроение с состояни-ем природы:

Грусть пробуждается, — впервые вливается в строки сти-ха.

Вот три строчки рифмованные — можно идти дальше. Сно-ва к природе. Я опять взглянул на небо, — редкие облака раскрывали и закрыва-ли то и дело стаи звезд, и я придумал так:

Расходится дым облаков, сияние звезд открывается.

Рассыпалась дня суета, вечерний покой занимая.

Мой страстный порыв ерунда — он тихому пенью ночи усту-пает...

И впрямь красиво получилось. Я поспешил записать, чтобы не за-быть, — завтра покажу Косте: пусть расценит. Уж сам не знаю: хорошо это или плохо. Тут мне вспомнилось, что в апреле я начинал писать дневник. Я залез на чердак и, отыскав его, стал было читать, но мне стало так стыдно за свои мысли и поступки, что если б я не остановился, то наверняка вырвал бы половину листов. Только страницы перелистывал, замечал даты: 19 Апреля, 22, 28. Интересно проследить за почерком: когда я споко-ен — и почерк ровный, если из меня прет радость — то и почерк бешеный, мне грустно — и почерк смятый. Я открыл корочку тетради и на ней начиркал:

Ночь просыпается, — краска заката с неба стекла.

Осыпается лунная пыль, — покрывает своей белизною деревья она.

Грусть пробуждается, — впервые вливается в строки стиха.

Расходится дым облаков, — сияние звезд открывается.

Рассыпалась дня суета, вечерний покой занимая.

Мой страстный порыв — ерунда, — он тихому пе-нью ночи уступает...

Я спрятал тетрадку меж бревен, где она лежала и сел смотреть в дверной чер-дачный проем на сумерки. Потом, когда я чуть не заснул, мне пришло то ощущение, которое можно поймать если в одиночестве слушаешь лесную тишину: то ощущение, когда ты будто спишь, будто нет внешнего мира, будто нет ничего, только твои мысли. За своими размыш-лениями я и не заметил, как уснул...

Мне приснился удивительный сон, удивительно красивый: я помню, что я оказался в своей же деревне, вокруг были леса, горы, — только не было и в по-мине полигона. Отец возвращался с рыбалки с полным садком окуней, я в огороде поливал помидоры, а мать готовила на кухне. Дело, вроде было к вечеру, помню, по соседству жили Катькины родители, а она сама приезжала на каникулы из института, — она пе-решла на пятый курс. Я встретил ее, — она выглядела счастливой и совсем мо-лодой. Душу мою наполняла бесконечная радость за нее. Еще помню, как мы с ней ехали на великах поливать картошку: мы полили их участок, потом наш.

Но под конец я уже стал понимать что это сон. Образы стали становиться не-четкими, нерезкими, расплывчатыми, — они постепенно перетекали в свое под-линное состояние: строчки стихов становились все более тоскливыми, рыба в садке таяла и исчезала, на Катькином лице появились морщины, на руках пятна, родители ее исчезли. Птиц на небе становилось все меньше, небо стал наполнять злой туман, люди начинали каш-лять, — туман все сгущался и сгущался, пока сквозь него стало ничего не видно.

Потом я проснулся — было холодно и уже темно. Я посмотрел сквозь дверной проем, — видно Катькин двор, свет в окне. Стало жутко грустно: я все думал и думал о сне, сравнивая его с реальностью, — но хотелось мне не думать ни о чем. Потом отец позвал меня домой ужинать.

Ночью мне приснился другой сон, вроде тех, что уже были: снова было на-воднение, потоп, снова все тонули, я держался за меленькое бревнышко, а Катю уносило в лодке течением от нас. На берегу стоял Костя и грязно матерился на меня: «греби сю-да, придурок ты этакий», но я все сомневался, — спасаться мне, или от-бросить бревнышко и погибнуть.

Когда я утром проснулся, было часов семь, родителей уже не было дома. Я решил пойти в церковь, — мне все хотелось поделиться с Андреем тем, что я узнал.

Встретил я его уже по дороге:

— Здорово, Андрей!

— Здорово.

— Я вот хотел тебя спросить: а вот человеческие чувства, которые мно-гие считают высокими, могут ли они быть грехом?

— Да не просто могут, а скорее всего они и есть грех. Если б человече-ские эмоции могли бы направить человека на путь истинный, то на что была бы человеку Вера? Это же просто: человеческие эмоции — греховные инстинкты, а челове-ческий разум и совесть — это путь к Богу.

— Да. Я так и подумал.

— Так зачем спрашиваешь?

— Да так, ерунда, просто хотел увериться до конца, что это и вправду так.

— Знаешь, мне сегодня такой сон приснился: будто у нас в деревне все здорово: и полигона нет, и воздух чистый, и птицы в небе, рыба в речке. А добрые люди, ко-торые рано умерли, будто живы-здоровы. И церковь у нас большая, и в ней прихожан мно-го — вся деревня. А твоя Катерина в институте учится. Вот такой вот сон. А по-том все туман какой-то, туман.

— Мне тоже такой сон снился, — сказал я, совсем уже не удивляясь.

— Ух ты! Нам одинаковые сны снятся. Прям что-то странное.

Андрей глянул на меня и сочувственно спросил:

— Ты чего так присмурел, дружище?

— Да так. Просто жалко, что это только во сне. Мне так было за Катьку радостно, такая она счастливая была. Ты вот мне скажи: за что у нее судьба та-кая — она ведь такая добрая, хорошая, а судьба у нее несправедливая.

— Ну не знаю, — вздохнул Андрей. — На все воля Божья.

— Но разве в этом есть справедливость? Разве она не заслуживает луч-шего?

— Откуда нам знать: что лучше, что хуже! — одному Богу известно.

— А про потоп тебе сегодня сон не снился?

Андрей удивился не на шутку:

— И впрямь снился! Будто мы все в реке тонем, на берегу стоит какой-то пацан и орет что-то, все тонут, а твоя Катька на лодке — ее течение уносит.

— Точно все как и было.

Андрей заволновался:

— А может, эти сны пророческие?

Нашу беседу прервало внезапное появление Кости. Он был на велике, весь взмыленный и чем-то сильно обеспокоенный:

— Лёха! Бегом, хватай велик и погнали со мной.

— Что такое?!

— Быстрей!

Я поспешил за великом, и мы погнали в Костину хату. По дорогу он ничего не сказал — да и я еле успевал за ним. Когда мы приехали, он взял со стола клочок бумаги и дал мне:

— На, читай. Это пришло на почту еще позавчера.

Я начал читать:

«Здорово, Константин Валерьевич. У нас появилась свежая информа-ция: на полигоне будут проводиться испытания нового оружия — весьма опас-ного и имеющего некоторые конспиративные возможности (не буду вдаваться в подробно-сти). Во-первых, мы договорились с Раздолбайским, он будет передавать образцы реактивов и документацию нового оружия через тебя, — явись на ваше условленное место пятого августа в 18 часов (время местное). На следующее утро приезжай в город на элек-тричке, — я тебя встречу. Во-вторых, в связи с испытаниями оружия риску будут подвержены жители близлежащего поселка, так что, чисто по-дружески, если у тебя есть друзья, предупреди их: испытания планируют на седьмое августа в 9.30 (половина десятого).

Твой друг — Алексей Сергеев

31 Июля».

— Ну что, понял?! — спросил меня Костя.

— Что же делать?!

— Что делать, что делать! — передразнил меня Кос-тя. — Ты папу с мамой любишь, ребеночек?

— Папа с мамой уехали — вернуться девятого числа вече-ром.

— Ну хорошо, а Катьку ты свою любишь?

Я промолчал. Катьку надо спасать!

— Ладно, — сказал Костя. — Я знаю что де-лать. Помогу я тебе. Завтра утром я дам из города телеграмму, якобы из УВД, или из сбер-банка какого-нибудь — неважно, там придумаю: «Срочно явиться такой-то такой-то туда-то туда-то». Ты будешь смотреть, или даже сам сядешь с ней в авто-бус или вечернюю электричку. Понял?

Я был растерян, не знал что и сказать.

— Спасибо тебе, — сказал я, — ты настоящий друг...

— Да пошел ты!

Мы присели и стали обдумывать что делать. Телеграмма и впрямь была не-плохой идеей.

— А если она обломится или еще чего? — спросил я.

Костя раздраженно фыркнул:

— Тогда схватишь свою ненаглядную за руки — за ноги и силком потащишь в электричку. Черт побери! Придумаешь что-нибудь.

— Ну ладно, — я немного успокоился. — Главное, я знаю, что до седьмого числа ее надо эвакуировать.

Костя махнул на меня рукой:

— Может, и не будет никакой опасности, а мы переживаем. И еще: если ты вздумаешь остаться здесь, то надень противогаз минут на двадцать. За двадцать минут газ разойдется, я думаю, если они не сильно много его пустят. И посмотришь: если газ тяжелый, то на гору лезь, понял?

— Понятно.

— А вообще, лучше сваливай отсюда.

Мне стало даже немного страшно, я подумал, что это прямо как Всемирный Потоп. Как Конец Света. А я Ной, только увы, не тот праведный Ной, который построил ковчег и собрал тварей по паре.

— Помоги мне колокольчики собрать, — сказал Костя.

— Зачем?

— Я уезжаю и не вернусь. Здесь опасно жить.

— И куда ты поедешь?

— Не знаю, поеду в какую-нибудь деревню, выучусь на тракториста, буду работать, на досуге стихи писать, пить с мужиками по пятницам. А потом женюсь на какой-нибудь мощной деревенской бабе, сделаю детей штук семь-восемь, буду учить их уму разуму.

— Учитель нашелся! — посмеялся я.

— Ну, ну! Смотри, схлопочешь.

— Нет, ты это че, серьезно?

— Серьезно.

— А хата?

— Хату тебе на память оставлю, со всем оборудованием. Заберу только колокольчики, книги и плиту. Плита больно хорошая.

Костя вздохнул:

— Эх, зря, наверно, я так к учебе относился. Щас бы жил без забот, только сессии долбаные сдавал, а так все стихи писал бы. Хотя, может, оно и к лучшему.

— Слушай! Я же вчера стихи пробовал написать!

— Да?! Ну и как!

Я вытащил из кармана бумажку, свернутую в восемь раз, и дал ее Косте. Он читал, читал, потом дочитал — снова стал читать. В конце концов сказал:

— Ну, я так тоже могу.

Я аж засмеялся.

— Че ржешь?

— Ты же поэт! А я!

— Да какой я, в жопу поэт! Да и это, что ты написал — это так, записки из дневника рифмованные. Ты стихи поучись писать — это куда сложнее. И не пиши так, на голой эмоции. Пиши разумно, с интуицией, но разумно. А так ничего.

Потом мы собирали колокольчики, — набралось две большие и тяжелые сумки. Костя привязал их к тележке, сверху взгромоздил электроплитку и пошел складывать книги. Потом вышел с сумкой и сказал:

— Ну ничего, я тебе, может, напишу. Ты будешь стишки свои присы-лать — я тебе на них рецензию. А щас давай это пока к тебе все отвезем.

Мы поехали в деревню. По дороге Костя все оглядывался и говорил, как жаль ему расставаться с этими местами.

Когда мы доехали до дома, оказалось, что он забыл свой любимый будильник в хате и две бутылки пива. Он уехал, сказав, что приедет после шести, когда встретится со своим полигонским несуном.

После того, как он уехал, я заметил Андрея, задумчиво бредущего по улице. Когда он подошел поближе, сказал:

— Слушай, не дают мне покою эти сны.

— И что?

— Да так, ничего. Мне завтра ехать к нашим на собрание, там дру-зья — поделюсь. Посмотрим, что скажут.

— Так ты уезжаешь?

— Да. Утрешней электричкой. Вернусь денька через три.

«Есть на свете справедливость!» — подумал я.

Тут я вспомнил, что Лёху шестого утром отправляют в лагерь. Надо было срочно бежать к нему, удостовериться.

— Знаешь что, Андрей. — сказал я. — Похоже в наших снах и впрямь есть что-то пророческое.

— Ты думаешь?!

Я побежал к Лёхе.

Тот и вправду собирался в лагерь. А родители его, похоже, послезавтра в во-семь утра уедут.

Бог ты мой! Неужели и правда это так!

Мне хотелось все рассказать Лёхе, как лучшему другу. Но, наверно, этого нельзя было делать, — и я не стал.

Решил я пойти в церковь.

Церковь была пуста, — лишь эхо шагов разносилось по ней. По-лы были чистые — топтать их некому. Я сел на коленках под куполом и только зашевелил губами, произнося все звуки внутри себя:

«Спасибо Тебе, Господи, за справедливость Твою. Только скажи уж то-гда: стоит ли мне жить...»

Я услышал шаги.

Это была Катя.

— А ты что тут делаешь? — спросила она

— Ничего.

— Кто же так молиться. — без особого упрека сказала она. — Уселся посредь церкви и сидит. Ай-ай-ай.

Я ничего не ответил. Катя достала из кармана две свечи и зажгла: сначала од-ну, потом другую. Сказала тихо:

— Это за маму, это за папу, — потом подошла, села рядом и добавила. — Вот люди, даже свечки из церкви воруют, приходится свои но-сить.

Я промолчал. — Это Димас спер свечки из церк-ви, — он мне сам сказал.

— Лёш, — повернулась она ко мне. — Ты как сюда попал? Я тебя тут раньше и не видела.

Я ничего не ответил, — только грустно фыркнул.

— Ты чего так присмурел.

И опять я промолчал. Потом спросил:

— Кать. А ты отчего так веришь?

Она не поняла такого странного вопроса:

— Как отчего? Оттого что верю. Потому что это помогает мне жить.

— Да, — улыбнулся я. — Я тоже.

Мы молчали минут пять. Потом Катя сказала:

— Знаешь, мне все один странный сон снится: будто я в лодке сижу, еще кто-то — Андрей, родители твои. А ты на берегу стоишь. Мы тебя зовем с собой, а ты не хочешь. Мы отплываем, уже далеко, и видим, что берег в воду погружается. Вот такая жуть мне снится.

Я и не особенно удивился-то. Махнул на это рукой и сказал:

— Сны — это интуитивное сознание реальности.

Да я в это на самом деле не верил.

Мы пробыли в церкви еще минут десять, потом отправились домой. По доро-ге мы наткнулись на Букову. Катя поздоровалась с ней, потом сказала мне:

— Ну вот, снова про нас с тобой сплетни пойдут.

— Кать, — сказал я недовольно. — Опять ты...

— Да ничего, это я так. Да и правда, сам подумай, ходим вместе все время — что тут можно подумать! Мне вот двадцать семь лет, а тебе? Я тебя старше на двенадцать лет. Или на тринадцать?

— А ты знаешь, — тихо, грустно и очень спокойно отвечал я, — знаешь, что один оборот солнечной системы вокруг центра Галактики длится двести пятьдесят миллионов лет? Это примерно в двадцать миллионов раз больше тех двенадцати лет, которые нас разделяют.

Катя вздохнула, — ничего не ответила. Потом только сказала:

— Да ладно, ерунда. Прости.

Мы дошли до дома, попрощались, я пошел в свою хату. У меня было странное ощущение: скоро она уедет, как будто навсегда. Но ведь на самом деле всего на день — два, — потом вернется.

Дело не в том. Просто какая-то черта отделяет эти два дня от всей остальной жизни.

Прав был Костя: все эти земные страсти доводят до изнеможения, они губят человеческую душу. Боже мой, почему я раньше так наивно отождествлял эмоции с душой. Как это было глупо.

И не должен я ее «любить», — это бесчестно по от-ношению к ней и к вере. Это греховное. Я не должен придавать значения этой глупо-сти — «любви». Любовь должна быть иная, — я люб-лю ее, люблю Катю — душой, не сердцем.

Когда я поел, мне захотелось спать, и я не отказал себе в этом удовольствии.

Мне на сей раз не снились лодки и соломинки — мне приснился невиданный ливень, с ослепительной молнией и оглушительным громом. У меня в огороде по деревцам висели колокольчики и переливались обертонами. По улице в панике бежали люди — их обливали бесчисленные кубометры воды и тонны града. Ветер был дикий, он вздымал водную пыль и гнал ее по деревне, обдавая ледяной водой людей и ско-тину. А я наслаждался потоком ливня и буйством грозы. Ко мне пришла Катя — дождь ее будто не тронул: ее платье было сухое и чистое, ветер не растрепал ее волос, сама она будто и не знала, что идет ливень и была обыкновенно спокойна. Она рассказала мне, что ее корове к рогам привязан зонтик, и что та не бесится как другая скотина, а удивленно ходит по улице, пытаясь стряхнуть зонт. Нашу беседу прервал особенно сильный удар грома.

Я проснулся. За окном и вправду шел ошалелый ливень. Сверкала и гремела гроза, ветер валял деревья. Люди бегали по улице, ища укрытия. Дорогу затопила вода, небо так затянуло тучами, что вокруг стало темно.

Это стихийное действо продолжалось, наверно, целый час. Такого сумасшед-шего ливня я еще никогда не видел.

Когда ливень уже начал стихать, на пороге появился мокрый-премокрый Кос-тя. Он бросил мокрую сумку на пол, потом грязно сматерился и начал стаскивать с себя мок-рую одежду.

— Открой-ка сумку. — сказал он мне.

Я открыл. Там, в луже воды, лежало четыре металлических баллона с надпи-сями вроде: «Опасно! Ядовитые вещества», «Опасные реактивы, не вскрывать!».

— Вот так-то. — сказал Костя, отжимая мокрую одежду в тазик. — Мой батя с работы казенные электроприборы таскал, кто-то водку та-щит, мясо, а это вон видишь чего тащат — экспериментальное химическое ору-жие. Слушай, дай мне сухую одёжу, будь другом. И это, я сёдня, если ты не против, у тебя переночую.

— Ночуй.

— Ничё, я тебя не сильно обломал — ты, поди, баб соби-рался на ночь таскать?

— Нет, не собирался.

— Не собирался! — смеялся надо мной Кос-тя. — Твоя Катька бы к тебе и не пошла — она приличная девушка, в отличие от тебя. Ты неприличная, и не девушка. Короче, полная лажа... Это я шучу, не обижайся.

— Смотри, на вокзале придется тебе ночевать с такими шутками.

— Ладно. Ну чё, жрать-то будем?

Мы поужинали, Костя отправился спать, а я пошел смотреть на дождь. Он лил уже не так лихо, — самый эпицентр ушел в сторону полигона.

Когда мне надоело это зрелище, я тоже пошел спать.

На сей раз ничего путного мне не приснилось. Приснилась какая-то ерунда, вроде того, что вместо баллонов с реактивами в Костиной сумке были бутылки с пивом, и что мы пили, а Катя увидела и обиделась на меня, что я не держу свои обещания. Еще при-снилась почему-то наша школа, и что наш класс стал на новый учебный год вдвое меньше, что в нем остался, в основном, народ из соседних поселков. Из нашего был только Лёха, Ко-ляй и две девки. Меня уже, вроде, не было. Приснилась Катькина хата, Катя была грустная, она шла в церковь и несла туда уже три свечки.

Вот такие сны мне снились. Но я не придавал им никакого значе-ния — неважно: были ли они пророческие, или так, хренотень одна.

Когда я проснулся, Костя привязывал барахло к тележке и к велику. Он соби-рался на электричку. Потом он долго возился возле тазика с водой, сбривая со своей рожи давнюю щетину. Когда он закончил, крикнул меня:

— Лёха! У вас водка есть.

Я дал ему водки — он смочил ею подбородок и щеки, где про-шелся тупой бритвой, потом заглотнул немного из горла и сказал:

— Ну чё, поможешь мне велик в электричку втащить?

Мы пошли на станцию. Электричка здесь останавливается минут на пять — выгружают привозные продукты. За это время мы втащили велик и те-лежку в тамбур. Костя выглянул оттуда и напоследок сказал:

— Мне вашего поселка будет не хватать. Даже жаль уезжать отсюда. Да, кстати, — он достал из-за пазухи противогаз и кинул мне, — на, держи, еще один, мне-то он уж не нужен. Если Катька не отреагирует на телеграмму и ты не сможешь затащить ее в автобус, то напяль хотя бы на нее противогаз.

— Ладно.

— И это, привет ей от меня передавай. И еще этому, священнику твоему привет. Мне их тоже будет не хватать. А тебе я напишу.

Электричка закряхтела, собралась ехать.

— Ну ладно, — сказал Костя. — Будь здоров, счастливо!

— Счастливо.

Двери закрылись и электричка отъехала.

Я решил пойти в церковь. Но Андрей закрыл ее на глухие замки, а сам только что уехал. Вот так вот — все друзья разъехались, церковь закрыта, и Катя тоже сегодня уедет.

Я долго брел, опустив голову, пока дошел до дому, не встретил ни души, хотя время было уже, наверно, половина девятого.

Я взял велик и поехал куда глаза глядят. Так я доехал до Костиной хаты, по дороге все смотрел на нашу поляну с рекой. Теперь она, больше чем когда либо, казалась мне красивой. Когда я подъезжал к месту сворота с проселочной дороги, услышал лай собак и разговоры людей. Я подъехал поближе и присмотрелся. Там лазили люди в противогазах и защитных костюмах с оружием и приборами. Они исследовали спрятанный лаз в заборе и, похоже, добрались и до хаты. Как меня заметили, тут же послышались крики: «Смотрите», «Остановите его». Я что было мочи дернул педали и погнал прочь. За мной рванулась целая дюжина собак. И тут я вспомнил, что у меня остался баллон с газом, который дал мне Костя. Я залез в бардачок и достал баллончик. Когда я съе-хал с горы, и собаки немного отстали, я услышал выстрелы. Обернулся — воен-ные пока что стреляли в воздух. Тогда я без колебаний бросил баллончик вверх, заглотил побольше воздуха, задержал дыхание и рванул вперед. Я успел отъехать метров на пятьдесят, когда баллончик взорвался и выплюнул клубы газа. Собаки заскулили и попадали. Люди пе-рестали стрелять, к тому же они исчезли из виду, — газ заполнил воздух и силь-но затуманил видимость. Я воспользовался этим и успел скрыться. Пока газ разошелся, я был уже далеко — подъезжал к мосту. Когда переехал мост, понял, что погони ус-пешно избежал, но все же не сбавлял оборотов — береженого Бог бережет.

Но это было еще не все: на лесной дороге я встретил ту самую компанию, ко-торую мы еще позавчера с Костей отравили газом. Они были все на великах, с палками и же-лезяками, — похоже, урок не пошел им на пользу.

— Ну что, — сказал один из них, — будем по-лучать за Билибанова?

Эх вы, а я еще молился за вас. Ну да ладно, завтра вам всем хоть как умирать. Они не торопились начинать мое избиение, — ждали что я начну убегать или еще чего. Я бы убежал, — да там полигонники.

Я подумал, какая разница: сегодня умирать, или завтра, но тут же вспомнил про Катьку — надо проконтролировать ее эвакуацию.

И решил бежать.

Я резко развернул велик и рванул по педалям. Они тут же ломанулись за мной, да куда им догнать такого мастера!

И все бы ничего, удрал бы я без проблем, да на повороте появился проклятый уазик. Слава Богу, совсем рядом была заветная тропинка, по которой Коляй срезал путь, ко-гда догонял Костю. Я воспользовался этим отличным шансом и свернул на тропинку, в лес. Да и позиция была удобная: двести метров впереди — уазик, двести метров по-зади — наши деревенские мудаки.

Я понесся по тропинке, как ошалелый.

Мои друзья не сразу поняли суть положения, и сперва ехали дальше, все еще надеясь меня догнать. Но вид людей с автоматами в машине их сильно сму-тил — они развернулись и дали деру.

Меня на тропинке никто бы уже не догнал, а велосипедисты вряд ли бы стали поджидать меня на той стороне, к тому же я знал обходной путь с выходом вдоль железной дороги.

Но я все же торопился, от греха подальше.

И зря! На скорости я зацепил плечом березу, упал с велика, шибанулся голо-вой об другую березу и потерял сознание.

Мне почудились странные люди — это, типа, сон. Они все были мне знакомы, все жили у нас в деревне. Но они были все какие-то особенно злобные, все время огрызались на меня и друг на друга: был и Билибанов-старший, Косов, проклятый пень, учитель музыки в школе, глупый зловредный гад, всякие одноклассники, одноклассни-цы. Черт их знает, чего они все собрались в моем рассудке. Это, наверно, все кто не уехал из поселка утром.

Я очнулся в Катиной хате. Она сидела рядом, протирала мне спиртом царапи-ны. Когда я открыл глаза, она мне обрадовалась, иронично заметив:

— Живой?

— Катя! Как ты меня нашла?

— Да тут тебя какие-то люди искали, я услышала их разговор.

— А велик где?

— Я спрятала в лесу. Тебя как, тошнит? Голова кружится?

— Да со мной все в порядке, так, ударился.

— Конечно, — иронично улыбнулась она.

Потом она положила мне на голову холодную мокрую тряпку и сказала:

— Мне тут телеграмма пришла, надо вечером в город ехать, но я могу остаться, с тобой посидеть — у тебя родители-то уехали.

— Нет! — вскочил я. — Езжай! Со мной все в порядке.

— Тихо, лежи, не дергайся.

— Езжай, я тебя провожу до вокзала. Сколько сейчас времени?

— Три часа. Через три электричка. Смотри, я бы осталась, а то буду пе-реживать еще.

— Ты переживать?! — удивленно сказал я. — За меня?!

Катя недовольно фыркнула носом.

— Ты не переживай, я себя нормально чувствую, голова почти не бо-лит. Я тебя даже до вокзала провожу.

— Еще чего. Пойдешь к себе домой, будешь лежать, не шевелиться.

Она смотрела на меня с улыбкой, как бы посмеиваясь над моей рассеянно-стью. Она даже не спрашивала что случилось, — знала, что снова какая-нибудь глупость.

— А эта, — спросил я, — Букова ничё тебе не сказала?

Катя махнула на меня рукой:

— Сказала, сказала. Ну ее. Ты же говорил, что тебе все равно!

— Мне все равно.

Потом она спросила:

— А чё это сёдня церковь закрыта? Я пришла, смотрю — замки висят.

— Андрей уехал. Да, кстати, тебе привет от Кости. Он просил передать.

— От какого Кости?

— Ну этот, который у тебя корову украл. Он сёдня утром уехал.

— Чё-то все куда-то уезжают!

— Ты тоже сёдня уезжаешь.

— Точно! Но я еще думаю: ехать или нет.

— Если сама не поедешь — я тебя силком в электричку за-толкаю!

— Ишь ты!

— Ну а чё, чтобы ты из-за меня оставалась!

Катя снова посмотрела на меня с тем же выражением лица, будто посмеива-лась надо мной.

— Чай хочешь? — спросила она.

Она пошла заварить чай, а я лежал, смотрел на нее и думал: какой молодец Костя, сдержал слово — дал телеграмму.

Как интересно получилось: всем, кого Богу угодно было спасти, он дал повод уехать из деревни. Всех, кто был грешным и злым, судьбой оставило в деревне. А нам с Кос-тей была дана возможность выбирать: жить или остаться, чтобы умереть. Костя уе-хал — он выбрал жизнь. А я не знаю — жить ли мне, или умирать.

Может, такую возможность мне дал Бог, чтобы я решил сам: смогу ли стать праведником, или нет.

Интересно, действительно ли это все случайность, или нет? А эти ливни с пе-риодическим нарастанием! Вчерашний выглядел, как День Гнева.

А сны?!

Во всяком случае, завтра я все узнаю...

Я снова глянул на Катю. Она разливала чай, клала сахар и варенье. Это ведь я из-за нее сомневаюсь в том, стоит ли жить. Хотя дело не в ней. Если б я любил ее не серд-цем, а только душой, то был бы счастлив.

Жалко, что я только стал понимать важные вещи, только встал на путь истин-ный, как уже умираю.

Хотя у меня есть еще выбор...

Когда время было без пятнадцати шесть, я пошел провожать Катерину на электричку. Она все ворчала, почему я больной поперся с ней на вокзал. Не мог я объяснить ей, как это было важно — увидеть, что она села на электричку.

Паровоз пришел без опоздания, как всегда, только в этот раз кондуктор пото-ропил: быстрей, быстрей, долгой стоянки, мол, не будет, поехали. Катя заскочила в вагон и помахала мне рукой.

— Прощай! — крикнул я.

Она посмеялась:

— Пока. Я завтра вечером вернусь. Иди домой, лежи, не мотайся нигде, лечись. Пока, Лёш!

— Пока!

Двери закрылись — электричка тронулась. Катя махала мне ру-кой, улыбалась. Я тоже помахал ей, мне так отрадно было видеть, что она улыбается...

Паровоз удалялся — я смотрел ему вслед, как на Ковчег, спасаю-щий праведницу от гибели. Сегодня я видел эту праведницу последний раз в жизни. Дай Бог, чтоб ты была счастливой, Катя...

Я пошел в ту сторону, где сегодня упал с велика. Хотел найти, где Катя спря-тала его. По дороге я любовался деревней, березами и елками. У меня было спокойно на ду-ше, я радовался, что все утряслось, что некуда спешить и не о чем волноваться.

Когда я нашел велик и возвращался домой, то заметил, что лишь я был бодр духом. Все были мрачные, смурые и поникшие. Шли по домам будто на плаху.

Да и небо становилось все более мрачным — я уже нутром почу-ял неладное. Птицы по небу летали бешено, ища убежище.

Я решил перестраховаться: закрыл ставни, задвинул окна шкафами. Потом привел в дом Катькину корову, да и нашу скотину тоже. Дверь в сени я приготовился запе-реть на засов.

Я вышел на улицу и глянул на небо, откуда шли тучи.

Ужас! Небо было не просто темно-синим — оно было чуть ли не черным от ливня.

Вдруг подули такие порывы ветра, что я чуть не упал. Испытывать судьбу не стоило — я зашел в сени, запер дверь на засов, потом закрыл дверь в избу, за-двинул через ручку толстую палку.

Похоже, по сравнению с сегодняшним ливнем, вчерашний покажется легким грибным дождичком.

Порывы ветра усилились, окна и двери загрохотали, будто в них ломилось це-лое стадо чертей. Когда начался гром, то под ногами пол ходуном заходил, от вспышек грозы просвечивало всю мою баррикаду и в избе на мгновение становилось светло. Вода начала плескаться сквозь окна, потолок и стены. По полу текли сначала маленькие ручейки, потом побольше, потом воды стало по колено. Овцы бесились в закрытой комнате от страха. От грохота и холода заболела голова, — в добавок к грому, по стенам и крыше за-тарахтела такая очередь, будто стрекотали сотни пулеметов. Это был град. Удары и дробь сливались в один громкий непрекращающийся звук.

Буйство стихии не прекращалось еще, наверно, часа два. Когда все начало стихать, вода стала убывать, я почувствовал, что можно уже выйти.

Это было жуткое зрелище: в лесу было повалено больше половины деревьев, с домов сняло крыши, заборы сдуло, будто спичечные сооружения. Везде было во-ды — море. На месте дороги образовалась река, по которой плыли бревна, дос-ки, всякие обломки, тела животных и птиц.

Но самым поразительным зрелищем была Катеринина хата — я аж остолбенел, увидев ее: сказать, что она уцелела — ничего не сказать. Ее дом не тронула и капля дождя, будто и не было никакого ливня. В огороде не задело градом ни единый листик, ни единую травинку — ледышки аккуратно лежали за три метра от забора, будто боялись приблизиться к Катиному двору.

Я напялил отцовские болотные сапоги и пошел к церкви. Там я увидел то же, что и ожидал: она была нетронута. Даже деревья, что стояли рядом, и огород Андрея были невредимы.

Люди потихоньку выходили из убежищ, открывали ставни и осматривали из-ничтоженные огороды. Все, кто заметил Катин двор, охали и ахали. Если б он еще не нахо-дился на возвышенности, то было бы довольно странно, как это вода не заливается в него. Там, где местность была пониже, мужики плавали на резиновых лодках, а в других местах ходили в болотных сапогах.

Я вывел Катькину корову из дому и повел к ней во двор. Когда я увидел ее огород ближе, еще больше удивился: дождь аккуратно полил помидоры, а тропинки оставил сухими. Корова была не особенно напугана произошедшим, — да и вообще, ее можно было спокойно оставить в родной стайке, с ней бы ничего не случилось. А вот наши овечки до смерти перепугались.

Я немного подсушил избу и раздвинул баррикаду, решил лечь спать — завтра надо проснуться пораньше. Мне почти ничего не снилось, по крайней мере, я ничего не запомнил. В душе воцарилось спокойствие, меня, как раньше, не мучили никакие переживания.

Я проснулся в половину восьмого и пошел на станцию, посмотреть, кто сего-дня уезжает. Там были Лёхины родители и еще несколько человек. Паровоз приехал вовремя и всех увез.

До газовых штучек оставалось еще больше часа. Заняться было не-чем — я решил поесть.

Потом вспомнил, что у меня два противогаза, и можно спасти кому-нибудь жизнь. Я взял оба и прошел по деревне. В конце концов, сделал вывод: жизнь надо спасти Катькиной корове. Зашел в стайку. Трудно было представить себе корову в противогазе, пока я его не напялил на нее. Он закрывал только переднюю половину морды, все остальное было неприкрыто, но весь воздух попадал только через шланг, значит животное в безопасности. Она вертела мордой, пытаясь стряхнуть противогаз. Эх ты, глупая, второй раз я тебя уже спасаю.

Когда времени было уже пятнадцать минут десятого, я забрался на крышу до-ма, надел противогаз и стал ждать.

Но зрелище не было таким уж интересным и впечатляющим. Недавние ливни куда больше поразили мое воображение, нежели это тихое действо. Со стороны полигона потянуло матовой белой дымкой. Этот дымок, как слабый туман накрыл все вокруг. Ничего сверхъестественного в этом не было.

Но только теперь есть возможность решить: жить или нет. Снять ли противо-газ, или остаться и переждать. Мне вспомнилась Костина фраза: «Зачем нужен я, та-кой ничтожный и глупый, если есть Бог?» Пока я размышлял и заново все взвешивал, дымок стал рассеиваться.

И тогда я плюнул на все: ну эту дурацкую жизнь с ее глупыми страстя-ми, — стоит ли жить ради борьбы с ними? Да и вообще, чего тут размыш-лять, — я скинул противогаз и бросил его подальше, потом закрыл глаза и глу-боко вдохнул.

Газ не поражал легкие, вместо этого в мозгах появилось какое-то странное ощущение, даже весьма приятное, у меня закружилась голова и я упал без сознания. В то мгновение мне казалось, что я умираю, и радовался тому, что это так приятно.

Прошло несколько лет.

Монастырь принял меня радушно. Здесь я действительно счастлив. Хотя это, наверно, эгоистично, найти счастье для самого себя, пусть даже это счастье — от близости к Богу.

Тогда врачам удалось меня спасти. Не знаю, хорошо это или плохо. Во всяком случае, когда я очнулся на следующий день в реанимации, даже обрадовался — но и испугался, испугался неотвратимости жизни. Помню, как стало тяжело после глубокого сна от навалившейся реальности.

На самом деле это не так ужасно. Когда я понял, что путь к вере лежит через самоотречение, тяжесть и болезненность чувств прошли. Теперь я вспоминаю о тех днях, как о глупости.

Тяжело было после всего смотреть в глаза Кате, отвечать родителям на рас-спросы. От Кости через месяц пришло письмо, из которого мне запомнилась больше всего одна фраза: «...опять ты облажался, Сократ!»

По окончании школы я поступил в институт на филологический факультет и был отчислен со второго курса за неуспеваемость. Я об этом не очень-то и жалел. К тому же тогда — Катьку я не видел уже полтора года — мысли о ней совсем доконали меня, тоска дожирала. Сперва я спасался тем, что пил, нарушая данное давным-давно обещание, но после понял, что это не выход. И мне пришла мысль податься в мона-стырь.

Два года, которые я провел здесь, — единственные ценные годы за всю мою жизнь. Наконец-то я научился получать радости от более высоких вещей, чем вся эта жизненная дребедень.

Единственная земная радость, о которой я наивно мечтал еще полтора года назад, это чтоб Катя тоже ушла в монастырь. Тогда мы бы с ней были, хоть и далеко друг от друга, но духовно — бесконечно близко. Как это глупо! Как наивно!

А здесь все неподвижно и нерушимо. Река, уходящая вдаль, деревья, освет-ленные на правый бок лучами заката, купол нашей церкви, воздух, — все про-никнуто бесконечной безмятежностью, тишиной, покоем... и вечной, вечной гру-стью...

Март-июнь 2000

Комментарии: 1, последний от 18/04/2010. © Copyright Литвинов Алексей Размещен: 08/07/2008, изменен: 08/07/2008. 129k. Статистика. Повесть: Проза		Ваша оценка:

Литвинов Алексей : другие произведения.

Конец света