'Меня венецианцем все сочли, так быстро формы жизни я усвоил'
Бен Джонсон, 'Вольпоне'
'Я буду покупать у вас, продавать вам, ходить с вами, говорить с вами и прочее, но не стану с вами ни есть, ни пить, ни молиться...'
Уильям Шекспир, 'Венецианский купец'
С самого утра Гия репетировал в театре La Fenice, а я бесцельно болталась по Венеции и думала: как бы не встретить Ипполита.
Накануне мы приехали сюда из Болоньи. Когда на Piazzale Roma наши чемоданы загружались в водное такси, я поклялась себе, что отныне и впредь буду следовать золотому правилу форестьера: одежду вполовину сократи, а деньги удвой. Гия должен был сыграть новую симфонию современного композитора. Он много репетировал, а я была предоставлена себе.
На Via Mercato я зашла в антикварную лавку и купила пепельницу из фарфора с изображением птицы Феникс. Пепельницу я купила от нечего делать. Старуха в тоге вытянула эльфийский подбородок, прикрутила радиоприемник, обернула покупку в миллион слоев газеты Avanti и попросила меня, уходящую, приоткрыть дверь ее коту. Я шла вдоль каналов, вдыхая испарения подгнившей водички, шла вдоль дворцов и статуй, и размышляла о всяком - мне нужно тренировать волю, я должна пожертвовать своим страданием, покончить с по-женски бесстрастными наблюдениями над собой и прекратить, наконец, отождествляться с багряной птичкой, раз за разом восстающей из пепла. Эта притча с неясной моралью. В моей жизни все случается 'наконец-то, но не там'. Ощущение подорванных связей, ослабленных, но не обрубленных вконец. Мне не стоит переоценивать терапевтический эффект страдания. Можно упасть и не встать. Бедный Джорджи Порджи - он попал в пирог.
В этом городе мне не хватало простора и раскосых мулатов, продающих креветки из ведра. На что мне эти трезубцы, пристани, да вышитые подушки?
Я зашла в тусклый бар и выпила рюмку сливовицы, чтобы отогнать дурацкие мысли. Я даже придумала себе испытание (надо же начинать с чего-то) - дойти до Сан-Марко, не выкурив ни одной сигареты. Хотя после сливовицы чертовски хотелось затянуться. Надо придумать маршрутик покруче.
Площадь как обычно кишела людьми, на террасе 'Флориана' все столики были заняты. Я забилась в дальний угол восточной аркады и припала к витрине ювелира. Рассмотрела жадно, со всех сторон, брошь с черепахой. Такие броши были в 30-х годах у Cartier. В гладком панцире пресмыкающегося тускло мерцала драгоценная крошка. В голову пришла новая мысль, а не присоединиться ли мне к ордену, блюдущему обет молчания, не залечь ли на дно с концами. Я закурила. Над Сан-Марко кружили голуби - я по-прежнему боялась повстречать Ипполита. Я выискивала его глазами среди туристов, я с опаской заглядывала в окна рестораций, я предвкушала, как замечу его первой и малодушно сверну в проулок.
Солнце начало заходить. Я вернулась в отель, чтобы надеть теплый свитер и захватить 'Наваждение Люмаса', найду уголок поуютнее и дочитаю книжку. От выпитой настойки я будто бы захмелела. Гондольер за окном кричал 'hoi', он пел о том, как безмятежен воздух после бури и обещал новое солнце. В дверь постучали, я не стала открывать, но услышала голос горничной:
- Would you like I prepare your room to the night?
- Thanks, but I prefer not to do.
Я покрутилась у зеркала в запыленной раме, положила на кофейный столик очки, засунула книжку в сумку и выбежала из номера.
Оказавшись у Ponte dei Sospiri я вконец расчувствовалась, захотелось со всем на свете распрощаться и послать еще не повешенному, но приговоренному, воздушный поцелуй.
Спустя полчаса Ипполит дожидался меня у церкви Сан-Жулиан. На нем были допотопные джинсы и шелковая рубашка василькового цвета. Никаких приветственных объятий. Он держал в пальцах тлеющую самокрутку и улыбался вялой улыбкой. Мне показалось, что его голос простужен.
- Ну что, пройдемся до моей берлоги?
- Давай.
- Слушай, ну ты же без кофе не можешь? А у меня только чай.
- Согласна на чай.
- Молодец.
- От кофе тошнит уже просто.
По пути мы зашли в кондитерскую. Ипполит предложил купить сладкого к чаю. Внутри лавки он оживился, даже впал в экзальтацию. Стучал ногтем по стеклу витрины, с восторгом указывая на размякшую тартинку, будто та была полотном Вермеера или скульптурой Луизи Невельсон. Потом он принялся подробно рассказывать, как приготовить ромовый крем: разбухший желатин нужно греть, помешивая, до растворения, лимонную корку - протереть, ром - медленно влить. Пока я ждала свой сок, он рассматривал абрикосы, запеченные в меде. Глядел он на них долго, улыбаясь при этом самому себе.
Чтобы вывести Ипполита из транса, я спросила: что нового?
- Что нового? Да, я тут совсем одичал. Выхожу из дома в крайних случаях, за провиантом и несравненными фрителли.
- И как ты время проводишь?
- Как чернокнижник, ты же знаешь.
- Электру изготавливать в домашних условиях не научился?
- Какую электру?
- Природный сплав золота и серебра. Не знаешь, что ли?
- Ну перестань.
Я бросила на прилавок помятую двадцатку. Ипполит передернул нижней челюстью и сказал, что находит мою привычку платить за мужчин крайне неэротичной.
- И вообще, я купаюсь в деньгах, чтоб ты знала.
- Так уж прям и купаешься?
- Ага.
Мы дошли до его дома. Я никогда не была в венецианской квартире Ипполита. Не имела никакого представления о том, как он живет. Знала, что он сидит ночами, освещенный лампой-прожектором, и пишет свой безумный трактат о теории разумного происхождения. Знала, что Ипполит любит просекко, со сноровкой чашечника откупоривает бутылки и произносит в скайпе свои синильные тосты.
Квартира Ипполита оказалось двухэтажной конуркой, захламленной и в то же время скудно обставленной. На старой консоли стоял бронзовый бюст какого-то императора. Кипы бумаг повсюду, папки-архиваторы, к стене пришпилены журнальные вырезки, портрет Ципфеля Керна, томный профиль старлетки, магический квадрат Дюрера и таблица Ло Шу. На столе плоская мишень из картона в виде всадника с луком и старый Macintosh.
- Слушай, у тебя, кажется, модель лэптопа как у Керри Бредшоу...
- Это кто?
- Чего-то мне неловко объяснять чернокнижнику, кто такая Керри Брэдшоу. Давай без подробностей. Просто прими на веру. У тебя такой же мак. Смешно.
- Смейся-смейся.
Я поднималась по деревянной лестнице, ступеньки эффектно подскрипывали, а из кухни уже доносился звук чего-то скворчащего на сковороде. Ипполит кричал мне снизу: я сейчас здесь со всем разберусь и к тебе поднимусь, просто иди все время наверх, там сама увидишь.
Я миновала спальню на втором ярусе, отметила постельное белье в цветочек и портрет Чарльза Дарвина над кроватью с пологом. Какие-то домашние боги заставили меня споткнуться о напольную вазу. Ваза покачнулась, но не упала. Я рассмотрела старые балки потолка и вышла, наконец, на ипполитову террасу.
Поискала глазами купола Сан-Марко, но их видно не было. Уселась на краешек алюминиевого шезлонга. Шезлонг стоял в углу, обещал пляжи Сан-Тропе, яхты, теннисные корты и золотистых ретриверов, но на деле был вымокшей под дождем развалиной. Вместо столика здесь стояла грубо сколоченная коробка, в каких обычно хранят тропические фрукты, а на ней пара грязных чашек, соломенные подставки и какой-то плюшевый зверь. Я достала из сумки телефон и сфотографировала натюрморт на память. Думаю, что эффект от сливовицы еще не выветрился из моей головы.
Появился Ипполит.
- Ты помнишь, как мы смотрели 'Барри Линдона', еще там, в Москве?
- Ну.. Барри Линдон.. Я бы на его месте застрелился. А чего у тебя волосы такие длинные?
- В смысле?
- Я просто помню, что у тебя всегда волосы были до плеч, не длиннее.
- Сейчас так.
- Платье красивое. Где нарыла?
- Перестань издеваться. Ты что, в подружки мне набиваешься?
- Вроде того.
Он поставил блюдо с пирожными на стол, налил кипяток в грязные чашки, долго возился с чайным ситечком. Потом достал из-за большого горшка с неизвестным растением табурет и уселся рядом.
- А что ты там готовил внизу?
- Готовил? Я ничего не готовил. Угощайся, дорогая.
Я подцепила вилкой запеченный абрикос и поняла, что ни за что не смогу его проглотить. Ипполит меланхолично улыбался и помалкивал. Он, наверняка, выразительно откинулся бы на резную ампирную спинку, если бы такая была за его плечами. Мне кажется, он сидит тут часами и представляет себя героем какого-нибудь современного фильма о рафинированных европейских интеллектуалах. Герой позвякивает кубиками льда в стакане, состоит в межрасовом браке и с азартом подмечает признаки увядания во многих сферах.
Я плохо переношу провисания в разговоре, поэтому начинаю нервничать и рассказывать, что попало, выбирая при этом безопасные на свой взгляд темы. Сказала Ипполиту, что в сентябре на Лидо я видела Дэвида Тьюлиса, спросила, любит ли он пляж у 'Эксельсиора'? Он промямлил что-то вяло и непонятно от чего отмахнулся. Мне захотелось вконец ему опротиветь, испортить настроение и пусть он меня даже выгонит. Запах этих кексов мне все равно неприятен, по ногам дует ветер, и про купола Сан-Марко он все наврал. Что он тут вообще поглаживал и какого черта не признается, что жарил внизу кусок мяса.
- Я пила кофе в лобби. Смотрю - идет Дэвид Тьюлис. Я сначала подумала, что мне примерещилось, но нет - это был он.
- Взяла автограф?
- Автограф брать не стала, но сфотографировалась.
- Это перец из 'Основного инстинкта'?
- Это пианист из 'Осажденных'. Ему там даже рояль пришлось продать из-за возлюбленной африканки.
Ипполит - зануда, бисексуал, перемещенное лицо, ценитель древностей, его ролевые модели - Джакомо Казанова и Тейяр де Шарден. Он напускает на себя параноидальность, у него выдающиеся скулы и сахарница с дозатором вместо пресс-папье. А еще хвастается, что чернокнижник, строит из себя невесть кого.
Я мысленно сосчитала от пятидесяти до одного в обратном порядке и решила поговорить с Ипполитом начистоту.
- Знаешь, Ипполит, я часто ненавижу людей, с которыми разговариваю.
- Да ты что?
- Вот так.
- И за что ты их ненавидишь, подруга?
- Тут много всего. В каждом отдельном случае - своя причина. Но дело не в людях. Дело в моей эмоции. Дело в том, что мои размышления о 'человечности' вообще обострились в последнее время. Есть ощущение, что внутри произошла органическая перемена, понимаешь?
- Пока не очень.
- В общем, раньше я прятала свою ненависть и прочие глубинные проявления за всякими эвфемизмами: презрение, снисхождение, подсознательное противление, непереносимость, терпимость и прочая чепуха. Мне часто становилось не по себе после какой-нибудь посиделки, пикировки, после случайного разговорчика, обмена мнениями, ритуала любви лицом к лицу и прочего. И я потом разрешала свой внутренний дискомфорт примерно так: этот тип был вампиром - точно, высосал из меня всю энергию и бровью не повел, а девица... девица - параноидальная бл..дь, видит во всех конкурентов и закапывает в глаза 'искусственные слезы'. А дело ведь не в этом типе и его якобы порозовевших щечках. Оказывается, все дело во мне, ненавижу ведь я. Я сама и бл..дь, и вампир в одном лице. Энергетическая такая потаскуха. Могу прикопаться к кому угодно. Могу возненавидеть даже запись на чьем-нибудь ответчике. Бывает звонишь какому-нибудь костоправу, ну условному такому костоправу, а тебе сонным голосом говорят в трубку:'Скорее всего я дома, но не хочу ни с кем разговаривать, оставьте свое сообщение, тра-ля-ля'. Меня просто трясти начинает. Костоправ, видите ли, не хочет ни с кем разговаривать, он там что, козий сыр дегустирует? И эта сонливость наигранная - туфта полная.
- Козий сыр хорошо с водкой сочетается. У меня, кстати, в холодильнике должна быть водка. Может, принести?
- Нет, спасибо. Сейчас не хочу. Ты меня перебил.
- Извини, ты говорила про костоправа и его автоответчик.
- Ну да... Иногда, конечно, человек может сказать какое-нибудь нелепое слово, сделать что-нибудь странное, выворачивающее наизнанку весь предыдущий контекст - и я уже меньше его ненавижу. Например, ты сидишь в ресторане с каким-нибудь надутым тупицей. Он - управляющий инвестиционного фонда, а ты с трудом скрываешь свой гнев. Но потом вдруг этот типчик хватает кусок шницеля с твоей тарелки, которую официант уже несет в мойку. И сразу все меняется. Ты думаешь, да он, выходит, плоховато себя контролирует, какая душка. Бывают такого рода мелочи. Но редко. В основном имеешь дело со стабильными идиотами, которые свою линию до конца гнут. Я ненавижу их серьезные мины, не перевариваю их блевотные рассуждения на абстрактные темы. Меня бесит, когда эти идиоты подходят, например, к вольеру с индюками и начинают улюлюкать, дразнить птиц, а индюки отвечают им тем же.
- Где же ты такое увидела, боже?
- Уверяю тебя - я это видела.
- Мама-миа.
- Я вот, например, каждый день выхожу на прогулку с собакой.
- Да ну?
- И каждый день слышу, как какая-нибудь баба с младенцем в коляске смотрит мне вслед и говорит: 'ой, собачка'. Они все говорят 'ой, собачка'. Я клянусь. То есть у всех баб в округе совершенно одинаковая, какая-то механическая реакция.
- Ты как-то меня обескураживаешь.
- В общем, я злая и подлая, плюю в колодец, из которого мне еще пить и пить, к ближнему жестока, пройду по трупам, к состраданию не способна и внутри безостановочно тикает проклятый механизм - механизм критической оценки. Но мне как-то легче в последнее время - ведь я тешу себя тем, что по крайней мере начала называть вещи своими именами. Ну сколько можно прикидываться? Я прекрасно знаю, что там клокочет у меня внутри: злоба, зависть, попытка свалить вину на другого, злорадство, малодушие, страх заточения, непоправимая разлаженность. Я, например, никогда не сочувствую детям-сиротам, а ты?
- Днем и ночью им сочувствую. Не переставая.
- Мне не жалко умирающих от рака больных.
- Никогда в тебе не сомневался.
- Обитатели домов престарелых... Ну это еще куда ни шло.
- Шутишь?
- Тут я могу представить хотя бы что-то конкретное: любознательный старик в богадельне нашел в библиотечке 'Платформу' Уэльбека, сейчас он тихо приткнется на общем диване и станет читать. К старику никто не приходит, ему дают селитру, у него Паркинсон на Паркинсоне. Пусть затхлый, пусть вонючий, но в этой истории есть накал.
- А в чем история?
- История в том, как не свалиться на четвереньки. Проблема возрастной хрупкости костей.
- Ешь пирожное.
- А еще есть сиамские близнецы.
- Господи, да что на тебя нашло?
- Их немало - два человека в одном, иногда их пытаются разделять, но они от этого часто гибнут. Представляешь себе такое братство? Лично я начинаю буксовать. Меня будто отливной волной смывает.
Я взяла в руки чашку. Мне показалось, что там на дне вместо чая бултыхаются какие-то прозрачные помои, которые выдает мне кофе-машина, если я забываю вставить в нее нужную капсулу. Ипполит посмотрел на меня мягко и сказал:
- Ты - идиотка.
- Что?
- Если ты сейчас сядешь нормально и выпрямишься, я скажу тебе больше.
Инстинктивно я выгнула назад плечи. Его слова прозвучали как неуместно рванувшая хлопушка клоуна. Я даже не расслышав толком, что именно он сказал.
- Скажешь больше? Ну, давай.
- Ты мне тут попыталась продемонстрировать тщательно выверенную картинку простодушного эгоизма. Ты как подросток, попыталась шокировать меня своей якобы извращенной экзистенцией. Тебе не жалко сирот? Выдумала себе библиотечку в богадельне? Хочешь знать и понимать больше?
- Хочу!
- Тогда просто имей в виду, что это понимание придет к тебе не через ум.
- А через что?
- Ты почувствуешь.
Я не знаю, как Ипполит оказался в Венеции. Не понимаю, как на самом деле он здесь живет. Подозреваю, что экономически он не очень может себе это позволить, но каким-то образом существует. Я вообще практически ничего не знаю об Ипполите.
Мне известно, что когда-то он ходил по рынку Риальто с плетеной корзиной и собирал упавшие с прилавков апельсины. Еще он водил дружбу с одним известным русским поэтом. Не знаю, что это была за дружба, но Ипполит любит рассказывать о поэте диковинные истории. Поэт вроде как нашептал ему на ухо, что лучшее в поэзии XX века - стихотворение Георгия Иванова о кувшине. Рассказывая об этом, Ипполит всегда цитирует последнюю строфу, и, если он в особом расположении духа, то декламируя что-то, возносит к небу указательный палец.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца...
И с плеча обнаженного прах дорогой
Соскользнет и, звеня, на куски разобьется.
Мне известно, что Ипполит не прочь поразглагольствовать в Фэйсбуке. Ни свет ни заря он может опубликовать портрет Александра фон Гумбольдта и устроить сыр-бор в комментариях из-за неправильной трактовки гетеанского 'закон дарует нам свободу'. Его оппоненты иногда удаляют свои монологи, и в результате выходит, что Ипполит бесконечно ругается с какими-то призраками.
'Я вас услышал, как сейчас говорят. Понять не понял, но услышал-с...'
'Ну что вы! Высшая похвала в моих восточных устах'
'На том и порешим, хотя мне показалось, что вы темните'
Мне также известно, что Ипполита терзает подозрение, будто Бог устроен по подобию искусства. Все его выпады в социальных сетях приправлены 'цветами красноречия': 'Но Бог не только классицист, любящий 'порядок' в своем искусстве, он еще и большой романтик, как мы знаем из книги Иова, и больше всего на свете дорожит своим правом на чудо, каприз и абсурд'.
Я знаю, что Ипполит отправляет девушкам открытки с подписями вроде этой:
'Милая Саша! Дарую тебе эту, неизвестную ни одной истории искусств, картинку.'