Лобанова Елена Александровна : другие произведения.

Соло для колибри

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  ВЕТЕР С МОРЯ
  
  
  Казалось, лету не будет конца.
  За долгим удушливым июнем настал раскалённый июль, тянувшийся целую вечность.
  А в августе время вообще остановилось.
  Оно замедляло свой бег с утра, с той минуты, как Нинка, сбежав по ступенькам, первый раз заглядывала в почтовый ящик. А если часом позже из-за газет не выглядывал твёрдый белый уголок, подписанный чётким прямым почерком, то стрелки будильника просто замирали на месте. И тогда оставалось Нинке только уныло слоняться по душной комнате или, спасаясь от ворчания деда, плестись по жаре на рынок. И по дороге ей, как обычно, то и дело попадались навстречу размалёванные девицы карликового вида, ехидно оглядывающие её снизу вверх.
  Рост у Нинки был, что и говорить, просто нечеловеческий метр восемьдесят семь сантиметров. И поэтому, случайно поймав на себе взгляд интересного молодого мужчины, она немедленно начинала подозревать, что мужчина этот тренер по баскетболу.
  Баскетбол же Нинка ненавидела от всей души. Она ненавидела фанерные щиты и сетки, до которых ей и в самом деле было рукой подать; ненавидела учителей физкультуры, при всём классе объявлявших с идиотскими улыбками, что она "просто обязана" участвовать в соревнованиях. Тайно и яростно ненавидела она также мальчишек из школьной команды, которые на всех вечерах приглашали танцевать, это уж как правило, девчонок на две головы ниже себя.
  Но однажды, в девятом классе, Нинка с изумлением обнаружила, что из всякого правила есть исключения. Открытие это она совершила в тот день, когда третьекурсник Олег из соседней пятиэтажки, имеющий, по некоторым сведениям, разряд по современному пятиборью, Олег, величественный и неприступный, как горная вершина Тибета, и ни разу в жизни не поздоровавшийся ни с кем во дворе, вдруг остановил её и, КРАСНЕЯ, попросил помочь ему с английским. Он УЗНАЛ, что она ходила на специальные курсы!
  С этой минуты Нинка даже думать стала исключительно по-английски. И следующие два года жила в её квартире и сидела за её партой уже совершенно другая Нинка. У этой новой Нинки обнаружились пышные каштановые волосы и красивый удлинённый разрез глаз. Платья не обвисали на ней мешком, а ложились мягкими складками, колготки не рвались на второй день, и торт "Рыжик" не пригорал в духовке. А школьная англичанка просто не знала, что и подумать, когда Максименко ни с того ни с сего сдала английский на "отлично" и... поступила на инфак!
  Правда, потом, когда Олега призвали в армию, откуда-то снова явилась на свет старя Нинка, уродливая зануда и плакса, но Нинка-новая умела держать её в узде и не давала ей распоясываться. И прошли уже осень, зима и весна, и она сдала наконец дурацкий синтаксис и связала себе пушистый белый свитер, а Олегу длинный шарф, и дышать стало легче, потому что Олег написал, чтобы она посмотрела в мебельном, на первый случай, приличный письменный стол: он не хотел, чтобы ЕГО ЖЕНА писала диплом за детским обшарпанным секретером.
  Но Нинка пока что никуда не ходила и ничего не смотрела, приберегая это занятие для уныло маячащих впереди сентября и октября.
  
  В конце августа деду вздумалось ехать на море. Как-то вечером он танцующим шагом явился в кухню, где Нинка закатывала помидоры, и торжественно выложил на перевёрнутый баллон две голубые мелко исписанные книжечки с печатями по углам.
  - Путёвки? удивилась Нинка. А как же... мама тут одна, и вообще... у меня примерка пальто в субботу.
  - О, женщины! вскричал дед. До чего же вы любите всё усложнять! Говорят тебе: море, горы, отдельный домик, столовая рядом, пляж под боком! Фирма гарантирует. В жизни ты не видела такого райского уголка это я тебе говорю!
  
  Уголка такого она, точно, не видела.
  Состояла фирма из десятка фанерных домиков и одного кирпичного строения с потёкшей афишей "Сегодня у нас в клубе". От клуба распространялся почему-то запах кислых щей. Вокруг валялись обломки досок и высились груды песка. Стаи собак всех мастей и размеров свободно бродили среди верёвок, увешанных мокрыми купальниками.
  Однако дед, похоже, был в полном восторге. В домике он брякнул чемодан прямо на ржавую сетку кровати два скрученных матраца лежали на столе, выворошил из вещей плавки и потащил Нинку на пляж.
  Пляж располагался прямо за домиками и был совершенно дик ни тента, ни лежаков, ни даже кабинок для переодевания. Отдыхающие держались раскованно: орали, визжали и хохотали в воде и на берегу и строили первобытные навесы из газет. А море, иссиня-бирюзовое издали, вблизи превращалось в мутно-серое и лениво выбрасывало на берег пенистые волны вместе с окурками и огрызками яблок.
  Дед, однако, освоился с ходу. Не успела Нинка осмотреться, как он уже играл с кем-то в шахматы, приятельски хлопая партнёра по плечу и предлагая сплавать "за пределы". Нинка плыть "за пределы" отказалась и, побродив у берега по колено в тине, отправилась обратно в домик, где до вечера отмывала пол от комьев грязи, раскладывала вещи в две облезлые тумбочки и писала письмо Олегу.
  
  Ночью донимали комары. Вели себя они здесь по-хозяйски, приближаясь к жертве не спеша и с некоторой даже ленцой; отогнанные же прочь взвывали от неожиданности, изумляясь попыткам сопротивления.
  Полночи Нинка промучилась, кутаясь с головой в простыню и проклиная деда. Но стоило наконец задремать, как она снова подскочила как ужаленная и села в кровати. Ей приснилось, что начинается землетрясение. Она даже слышала подземный гул и явственно почувствовала, что пол домика вздрогнул, а кровать съехала с места. Или, может быть, это шёл с моря смерч, а их домик стоял у самого берега! И вообще от дедовских затей можно было ждать чего угодно.
  - Дед! хрипло позвала Нинка, и тут же что-то огромное и тяжёлое снова бухнуло в стенку.
  - Смотри, рассыплешь! сказал под окном смеющийся женский голосок.
  Низкий мужской лениво буркнул в ответ:
  - Ай, сто лет простоит...
  Нинка тихо сползла на подушку и перевела дыхание.
  - Пригорело вам на море ночью! продолжал женский голос. Влетит же!
  - Кому влетит, нам? живо отозвался другой мужской, томный и игривый. Да Русу, например, теперь хоть всю ночь в воде сиди, у него постель забрали. Высшая мера!
  - Постель?.. Кто это забрал?
  - Ай, слушай его больше...
  - Да ладно, Рус, все свои! Это был у нас, зайчик, в клубе такой рояль, "Рёнич" назывался, импортная фирма, не слышала? Староват, правда, но кое-что играл, "чижик-пыжик" там или другую классику. И вот наш Руслан...
  - Да не ори, козёл!
  - Ладно, ладно... голос перешёл в шёпот, потом послышалась какая-то возня, смех и опять голос, ...а там уже одни белые клавиши! Ну завхоз, ясное дело, сразу шефу докладную, скандал, штраф двадцать пять штук, и заодно матрац тю-тю...
  - Ой, бедненький! На чём же ты спишь, Руслан? пожалел голосок.
  - А он на сетке, отвечал игривый, прямо как Рахметов на гвоздях! Правда, пробовал ещё стоя, как слон, но говорит...
  - Серый! Я сказал!! Заткнись, рявкнул незримый Руслан голосом разгневанного витязя. Пошли, хватит...
  Под окном захрустела галька, и всё стихло.
  Нинка посидела ещё немного, удивляясь загадочным туземным нравам, потом устроила поудобнее подушку и наконец-то уснула.
  
  На завтрак в клубе-столовой подавали холодную осклизлую вермишель по всей видимости, позавчерашнюю. Отдыхающие-дикари, утратившие представление о цивилизованной пище, проворно уничтожали её. Дед тоже заметно одичал и увлечённо орудовал трёхзубой вилкой. Нинка сердито бренчала ложкой в стакане с чаем.
  - О-о, Рус! вдруг услышала она знакомый голос. Ты только глянь: и чего здесь сегодня нет! И того нет, и этого нет, и вообще ничего нет!
  У стойки расположились ночные посетители. Говоривший, высокий и светлокудрый, Серый, вспомнила она, грациозно изогнувшись, улыбался молоденькой подавальщице. При взгляде же на Руслана она чуть не расхохоталась. Этак, пожалуй, и её могли бы окрестить Джульеттой! Местный витязь был тощ, смугл и едва доходил своему спутнику до плеча. Впрочем, взгляд у него был грозный, походка вразвалку, и вообще верилось, что роялю в своё время могло сильно не поздоровиться.
  Серый мимоходом скользнул по её лицу ясным взглядом. Нинка отвернулась и сказала деду:
  - Главное, тарелку не проглоти. Не забыть маме сказать, какое у тебя теперь любимое блюдо.
  
  За день они изучили все достопримечательности округи. Таковыми оказались: лодочная станция, пионерский лагерь "Рассвет", заброшенная танцплощадка и магазин "Продукты", в ассортименте которого, однако, преобладали промтовары.
  Вечером от нечего делать забрели в клуб.
  В пыльном зальчике дикари и дикарки в экзотических нарядах топтались в обнимку под стон электрогитар. Сцена отсутствовала, и вокально-инструментальная группа располагалась прямо в углу, рядом с грудой поломанных стульев. Музыканты были смуглы, длинноволосы и артистически небрежны в одежде. В центре, в окружении барабанов и тарелок, грациозно восседал ясноглазый Серый. Вскоре явился и местный витязь Руслан и не спеша обвёл взглядом инструменты быть может, подыскивая новую жертву?
  Внезапно он шагнул вперёд и запел.
  Пел он без микрофона. Низкий голос был так силён и крепок, что легко перекрывал все инструменты. Нинке подумалось даже, что на этакий голосище можно встать и пойти, как по твёрдой поверхности. И в то же время он не был груб наоборот, как-то щедро распевен и ласково-нетороплив, и слушать его было приятно. Просто удивительно, что принадлежал этот голос щуплому мальчишке в футболке и линялых рыжих брюках!
  И сколько ему могло быть? Восемнадцать? Двадцать? Пел он что-то доисторическое: "Не слышно на палубах песен, эгейские волны шумят..." Но словно тёплое море качало Нинку при звуках этой мелодии, и синело вокруг широкое небо, и крохотный парус маячил вдалеке.
  Внезапно она фыркнула, представив себе, как этот самый певец спит ночью на голой сетке, свернувшись калачиком. И выражение лица у него, должно быть, жалобно-свирепое!
  Временами ему как будто не хватало воздуха: он сжимал кулаки и резко вдыхал всей грудью. А закончив песню, отошёл в угол и присел позади гитаристов, опустив голову.
  И Нинке вдруг захотелось погладить его, как маленького, по этой чёрной курчавой голове.
  
  За неделю дед навёл на пляже свои порядки.
  Мальчишки с облупленными носами прыгали с валуна в воду по его команде, ободряемые возгласами: "Пошёл, пошёл, Вась!", "Ну-у, это не технично!" и "Слушай, где у тебя центр тяжести?"
  Дикари постарше по вечером являлись к нему с шахматной доской под мышкой.
   И только внучку приобщить к активному отдыху так и не удалось. В конце концов дед махнул на неё рукой и не мешал спать по утрам сколько угодно, пока сам принимал на пляже морские и воздушные ванны и упражнялся по системе "хатха-йога".
  Встречались они уже в столовой.
  Там же Нинка видела иногда и музыкантов. Серый разглядывал близсидящих дикарок невинными голубыми глазами, Руслан же, полузакрыв веки, мрачно смотрел перед собой в клеёнчатую скатерть. Очевидно, он всё ещё спал на голой сетке. При виде него Нинку разбирал смех, и она старалась повернуться к музыкантам спиной.
  Однако когда под вечер на лодочной станции заводили Челентано, Нинке под его ленивое "пай, пай, пай" не раз приходило в голову, что неизвестно ещё, как бы и Челентано запел, спи он на голой сетке и питайся в неандертальской столовой.
  Хотя, если разобраться, занимался этот самый Руслан чёрт знает чем!
  С таким голосом он мог бы собирать аншлаги на стадионах, а он распевал куплеты среди поломанных стульев.
  Подобно раскату грома, он мог бы сотрясать стены театров, а он резался в карты под навесом из газет, хохоча и ругаясь.
  И главное совершенно неизвестно почему Нинка боялась его!
  Она боялась вслушаться в нелепо-выспренные слова, невесть когда придуманные и никакого отношения к ней, разумеется, не имеющие:
  Не правда ль, ты много страдала?
  Минуту свиданья лови!
  Ты долго меня ожидала
  Приплыл я на голос любви!
  Боялась посмотреть в его совершенно обыкновенное, мальчишески-грубоватое лицо, которое становилось вдруг страстным и печальным, брови разлетались к вискам, и тёмный огонь вспыхивал в глазах. И тогда казалось ей, что этот смуглый парень умел, если надо, храбро драться, и ещё он умел улыбаться по-детски широко и счастливо.
  И не было ничего удивительного в том, что даже спиной она сразу узнавала его шаги ведь гладкие камни на пляже будто пели под его босыми ступнями...
  
  Потом явилась москвичка.
  Нинка невзлюбила её с первого же взгляда, с той минуты, как эта мадам, не успев поставить чемодан, растрещалась о своих московских знакомствах и о муже кандидате каких-то наук.
  А купальник у неё был такой, что непонятно было, зачем его вообще надевать.
  И она как-то моментально подружилась с музыкантами, а Руслана звала собачьей кличкой "Русик", и Нинка своими глазами видела, как эта мымра подсела к ним на пляже и строила ему глазки!
  Вот бы посмотрел на неё муж-кандидат!
  А этот босяк, этот тощий мальчишка нахально улыбался ей в ответ...
  
  В этот день Нинка явилась в клуб в белом платье.
  Это было не платье, а просто сон!
  Лёгкая и пышная, как облачко, юбка не падала, а скорее вздымалась тремя воздушными оборками. Рукава, сотканные из ажурных цветов, нежно струились с плеч. Витой пояс дважды обхватывал талию и терялся в складках юбки.
  Нинка зачесала волосы на правую сторону и подколола их перламутровым цветком.
  Тонкой чертой удлинила уголки глаз.
  Отступила на шаг и бросила грозный взгляд в зеркало.
  Незнакомая самоуверенная девица ответила ей уничтожающим взором.
  
  Обрывок мелодии донёсся из зала и стих, пока она поднялась по ступенькам, мимо расступившихся мальчишек.
  Но через мгновение глубокой и полной тишины вдруг глухо ударил барабан, и вспыхнул грозно-частый ритм, и вся вселенная, сорвавшись с места, помчалась навстречу музыке, увлекая за собой и сокрушая всё на своём пути.
  Тело Нинки не подчинялось больше законам физики. Оно стало частью музыки, слившись с ней биением сердца, и частотой дыхания, и упругим ритмом движений, и казалось, что оборвись сейчас мелодия и вместе с ней навсегда остановится её сердце!
  Потом какой-то дикарь пригласил её на медленный танец, и неожиданно они оказались совсем рядом с музыкантами. Насмерть перепугавшись неизвестно чего, Нинка упёрлась глазами в полосатую рубашку своего партнёра. Хотя местный Челентано даже бровью не повёл в её сторону: работал себе и работал, а работа его была в такт выдавать куплеты. Публика ждала чего-нибудь покруче, а потом поспокойнее, потом весёленького, и ещё грустного про любовь. И он выдавал покруче, и грустное, и про любовь, хотя пряди волос уже облепили его лоб, и когда он поправлял их, рука дрожала. Но всё-таки он держался нормально, и даже казалось, что ему доставляет удовольствие, когда его слушают но, конечно, слушает весь зал, а не какая-то одна незнакомая девчонка. Он и на пляже-то её всегда обходил, как колонну.
  Но в какой-то миг, закончив песню и повернувшись, чтобы отойти в свой угол, он вдруг остановился и, помедлив, шагнул в толпу танцующих...
  В следующее мгновение Нинка оказалась почему-то у своей двери и, споткнувшись о единственную ступеньку, чуть не растянулась на пороге.
  Дед привскочил в кровати и сел.
  - Слушай, дед... Ты, вообще-то, давно в последний раз в кого-нибудь влюблялся? спросила она каким-то чужим голосом, обхватив плечи руками.
  Дед сердито загрохотал шахматами.
  - Ты, вообще-то, насчёт своего Олега обратись к кому другому. Лично я с ним ни разу толком не разговаривал. Понятия не имею, за кого это ты там замуж собираешься!
  Всё-таки он умел виртуозно испортить настроение!
  - Можешь не волноваться, на тебя он не похож, огрызнулась она и, погасив свет, начала раздеваться.
  
  Через день дед принёс билеты на автобус. Нинка растерянно повертела в руках два картонных коричневых квадратика, а потом вдруг страшно обрадовалась и тут же принялась складывать вещи. Она укладывала их тщательно и аккуратно, одно к одному, и на душе у неё становилось всё спокойнее и уютнее, точно и там всё размещалось по своим местам. Она даже отказалась искупаться попрощаться с морем. Ночи становились уже прохладными, и хотелось поскорее завернуться в мамин махровый халат и сладко уснуть...
  ...Ей приснился странный сон.
  Она бежала по незнакомому тёмному коридору. Мрак обступал её со всех сторон, и конца ему не было видно. Только огненно-алое платье, которое было на ней, светилось в темноте, как язычок пламени.
  И вдруг со всего разбега она налетела на что-то.
  Это был письменный стол огромный, тяжёлый письменный стол, стоящий поперёк коридора. Его совсем не было видно в темноте.
  И в ту же минуту погасло её огненное платье.
  Изо всей силы она грохнула кулаком по этому столу, разрыдалась и проснулась. И, проснувшись, ещё ясно чувствовала ребром ладони холодную гладкую поверхность. Щёки были мокры от слёз, и она продолжала всхлипывать. Потом вытерла глаза ладонью. Звёздный свет лился из окна. И в этом свете она вдруг ясно увидела Руслана. Он сидел на столе, опираясь на руку и склонив голову к плечу. Она ясно видела складки рукава, небрежно подтянутого к локтю. Почему-то снова полились слёзы. Он повернул голову и что-то сказал, она не разобрала что, но от звука его голоса заплакала ещё сильнее...
  Но всё это тоже, конечно, приснилось.
  Не мог так петь мальчишка в синей рубашке с закатанными рукавами. И вообще не существовало такого мальчишки по имени Руслан. Не было и быть не могло!
  Звёздный свет всё лился в окно.
  
  Утро выдалось по-осеннему прохладное. Нинка надела джинсы и свитер. Ровно в десять подошёл автобус, и они с дедом вышли за ворота. Вдали над полем заливалась какая-то птаха кажется, жаворонок. Через плечо Нинки был перекинут ремешок новой Олег ещё не видел дорожной сумки. В следующий раз они поедут к морю вместе. В одно отделение она уложит одежду. В другое маску, ласты и полотенца. В кармашек расчёску, мыло и зубные щётки. И бритву.
  Нинка посмотрела в окно автобуса.
  И сделала ужасное открытие.
  Оказалось, что мальчишка Руслан не приснился ей он существовал в природе и сейчас, стоя у калитки и щурясь от солнца, смотрел на неё. И улыбался.
  И небо за его плечами было таким ясным, а море таким синим, как бывает лишь в песне.
  Нинке стало жутко.
  Во сне он мог не спросясь войти к ней в комнату и, усевшись на стол, усмехнуться ей в лицо.
  А наяву мог он просто стереть её с лица земли. Одним только взглядом, звуком голоса!
  Но в ту же минуту она ясно поняла, что вся её жизнь, от рождения до смерти, длилась двенадцать дней, и вот она уже прожита, и осталось её на несколько секунд.
  Её приговор был уже подписан и оглашён, и, сверкая новеньким топором, палач неторопливо приближался к помосту.
  И тогда, в отчаянии оглянувшись, она в последний раз встретилась с ним глазами.
  "Зачем, спросила она, ты оставляешь себе всё солнце и море, и всю радость, которая встретилась мне?"
  "Что ты! воскликнул он. Разве я хотел что-то отнять у тебя? Спустись на две ступеньки, и к тебе вернётся всё, что ты потеряла!"
  "Поздно. Нет сил даже на один шаг", шепнула она.
  Никто не слышал этих слов. Может быть, их придумал весёлый жаворонок, когда сочинял свою утреннюю песню.
  Но Нинка знала теперь её мелодию, и она видела, как порыв ветра подхватил её и помчал вдоль дороги, когда автобус, тяжело развернувшись на пыльной площадке, двинулся в свой обычный путь.
  И медленно уходил назад пустынный берег, к которому приплыл однажды чудесный корабль из дальних стран...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  АХ ТЫ, НОЧЕНЬКА
  
  
  В понедельник ждали санэпидстанцию. А накануне, в воскресенье, ночная медсестра уговорила Матрёну поменяться с ней дежурством.
  - Ну, кто ни шасть всё на мою часть! сказала Матрёна и, надев халат, пошла к мамашам просить, чтоб сами протёрли с хлорамином детские шкафчики, тумбочки и дверные ручки.
  Но мамаш обнаружилось всего две: одна вновь поступившая, с ребёнком до года, другая неряха Тамарка, скандалистка и матерщинница, с которой связываться никто не хотел. На Матрёниных дежурствах сроду не случалось приличных мамаш. А если и попадётся одна значит, обязательно потечёт труба в седьмой палате. А если не труба, так ночью приступ случится у совершенно готового к выписке ребёнка.
  Вот и теперь. Не успела Матрёна дойти до постового столика, как явилась санитарка Шура с известием: в ванной от окна отодрали шпингалет.
  - Опять? Ну, черти! Забей, Шурочка! Или гвоздя опять нет? Матрёна откидывается на стуле и беззвучно шевелит губами.
  - Ну, не ведьма?! Прокофьевна а? У неё ж этих гвоздей в чулане тонны! А ключа в жизни не оставит. Порошка ей жалко два грамма! Что я две ложки стирального порошка возьму! Старшей, ты подумай, донесла, что я раз на смене Сашкины штаны стирала. А?!
  - Да ладно, чё ты, успокаивает Шура. Вилкой там заткну, и нормально. Влезут, что ли? Наркоманы они ж не альпинисты.
  Матрёна вздыхает и принимается за постовой журнал. Почерк у неё крупный, разборчивый. Ровная строчка бежит из-под пальцев, а губы между делом отвечают кому-то: "Помню, помню, несите ребёнка", "Секундочку, мамаша!", "Приходько, в угол счас поставлю!", "Шура, новенькую куда положили?"
  - В одиннадцатую, куда ж ещё. Там в углу кровать целая.
  - Нет, ты подумай: как моё дежурство, так или новый брошенный, или Катька помирает.
  - Точно! Уже смеются все: Матрёна опять Катьку спасала!
  - Глянуть хоть не пора там её откачивать? Ничего не успеваю, Шура, ни-че-го! Дома белья полная ванна... Вот правильно старые люди говорят: идут сейчас Соломоновы годы. И сказано: хоть и много их будет, а промелькнут все, как один день.
  Ближе к ночи отделение затихает. Вот уже и драчун Приходько отпущен из угла, и у двери в шестую, девчачью, произнесено зловеще: "Только услышу ещё одно хи-хи..." Уже подпёрта гладильным столом ненадёжная лестничная дверь, и Шура, домывая пол в столовой, сердито разгоняет засидевшихся мамаш:
  - Малышей нам всех перебудите! А как анализы отнести, так вас ни одной, как повымерли...
  Уже дремлет и Матрёна под плакатом "Мой пост моя гордость", уронив голову на рассыпанные по столу бланки для анализов. Но Шура, гремя бутылочками с манной кашей, трясёт её за плечо:
  - Моть, а Моть! Брошенных кормить... Да не вздрагивай, это ж я, я!
  - Шурочка... родненькая! Думала, залез кто... Корвалол там, в шкафу... ноги не держат...
  - Ну, Матрёна!.. Ты лечиться думаешь или нет?! На работе ладно хоть лекарства под рукой, а дома, да одна если?
  - Ой, Шурка, не говори... Ночью вскочишь, сердце выпрыгивает, ноги как чужие, а Генка в командировке... Сыночки ж спят хоть оглоблей бей! На колени брякнешься та ползёшь до любимой свекровушки, маты послушать... Невроз, невроз настоящий... Ой, шприцы там глянь выключила, нет?
  Одиннадцатая уже голосит на весь коридор. Пока идут туда из процедурной Шура, прижимая к животу бутылочки с сосками, Матрёна стерилизатор со шприцами навстречу несётся всё громче, всё настырнее: "Гха-а-а! Вва-вва-вва! Йя-йя-йя-а-а!"
  - Тамарка доказывала: только русские, мол, детей бросают, вспоминает Шура.
  - Здра-а-а-сте! изумляется Матрёна и даже останавливается посреди коридора. А Цыган кто ж? В песочнице нашли, поди догадайся армянин он, грузин или араб какой? Прозвали Цыган да Цыган, что он чёрный да страшный. А негритёнок, помнишь, лежал? Весь мир, Шурка, с ума сошёл, весь! Вон глянь, у девчонок на стенке думаешь, певец эстрадный? Да ты посмотри на этого певца: весь в чёрном, и рожа чёрным размалёвана, и ногти! Сатана это, Шурочка, сам сатана! Это он нас опутал, глаза отвёл, и не узнаём теперь его...
  - Ой, Мотька, ну ты даёшь! прыскает Шура. Не смеши, я ж с бутылками! Открывай давай.
  Щелчок выключателя и все голоса в одиннадцатой сливаются в единый истошно-ликующий вопль.
  - Шур, Генку подержи, чтоб не дёргался, пока уколю. Попростужались с этим ремонтом...
  Руки Шуры ловко и привычно делают своё дело, пеленая худенькие ножки, обмывая розовые задки.
  - Катька, бесстыжая! Живёхонька твоя любимица, радуйся, все пелёнки уделала!
  - Анализ бы ей взять. Может, там палки уже, зевая, бормочет Матрёна. И Цыган опять заболел. В Дом ребёнка только приготовили и глянь, суставы!
  - Шишки вот эти, да? А не студенты ему свихнули? Они ж как лошади здоровые... И главное, какой дурак сюда этих мам пускает? Генку гулять приучили. Ишь орёт, паразит, на руки просится! На улицу его, красавца! Небось Цыгана вынеси, так со страху перекинется.
  Постепенно разноголосый рёв стихает, заменяясь счастливым чмоканьем. Не спит в углу только новенькая, Жанна. "Мариненко Ж., 1 год 2 мес." написано на листочке, прикреплённом к стене. Жанну принесла утром заплаканная бабушка лет сорока, у которой дочь уехала неведомо куда и с кем, не сказав матери ни слова.
  - Внученьку, кровиночку мою! причитала бабушка, вытирая концом длинного шарфа слёзы с таких же круглых, как у Жанны, щёк. Жива буду, возьму тебя... Как на пенсию выйду, так и возьму! А Жанна, сидя у неё на коленях, грызла бублик и болтала ножками в беленьких носочках.
  С тех самых пор Жанна и не спит. Целый день она ходит по кроватке-манежу взад и вперёд, сбив в комок полосатую пелёнку, и недоумённо разглядывает белые тумбочки, деревянные кроватки и маленькие гримасничающие, что-то лепечущие лица. Когда медсестра или няня заходят в палату, она кидается вперёд и, наткнувшись на решётку, кричит: "Мама!" так, что слышно в соседнем отделении.
  - Уколю, решает Матрёна. Это что же, и глаз не сомкнуть?
  Шура гасит свет и с облегчением направляется к старенькой кушетке в углу за раздевалкой. Но не успевает она вытянуться с блаженным вздохом...
  - Шура! Шурка! Димедрола пачка пропала!
  - Кого?.. Ты чё, Моть, опять невроз? бормочет она, не в силах разлепить веки.
  - Какой тебе невроз! Димедрола пачка, говорю, десять штук по ноль ноль две! В процедурной на столе была а теперь нету!
  - Ну упала, может! На полу смотрела? И кому она, зачем? Ты какая-то, Мотька, правда несчастливая... Брошенных кормили ты процедурную запирала?
  - Да запирала, запирала! Или, может... Ну-ка, пойдем...
  В седьмой палате стояла тишина. Полная луна плывёт за окном над рваным одеялом, пришпиленным вместо занавески. От этого одна часть планеты залита призрачным голубоватым, другая же тонет в непроглядной тьме. И туда, в эту тьму, тихо и внятно говорит Матрёна.
  - Приходько. Слышишь меня? Ты димедролу пачку взял. Верни.
  И ясный голос из глубины мрака отвечает ей:
  - Что вы ко мне пристали? Поспать человеку уже нельзя.
  - Приходько,- шепчет Матрёна, спотыкаясь в темноте о кровати. Ты ж сам, когда в углу стоял, про димедрол спросил почему не прячем!
  - Не брал я ничего... Я просто так спросил.
  - Слушай, ты, козёл! Ну-ка не выпендривайся! Быстро отдавай!
  - Шура, ты подожди, не нервничай... Приходько, тебя как звать? Слава? Выйди сюда, Слава, я с тобой поговорить хочу. Брюки надень и выйди. Слышишь, Славик? Я тебя прошу. Ну, ты ж не брал, чего ж тебе бояться? Выйди в коридор.
  Одевается Приходько долго. Так долго, что Шура успевает спуститься и постучать в приёмный покой, шепча: "Николай Сергеич! А Николай Сергеич!" Так долго, что на стук открывается соседняя дверь в соматическое отделение, и сестра Валя, высунувшись, зло хрипит:
  - Ну, сколько можно?! Ну, нету вашего Сергеича, не-ту!.. А я почём знаю?
  Тем временем Матрёна тянет Приходько в коридор, приговаривая:
  - Ты у нас давно лежишь, всех тут знаешь лучше меня. Подскажи кто мог взять? Помрёт же мальчишка от десяти штук, понимаешь ты, дурья голова?!
  - А я при чём?.. Ну поищите, может, спрятано где.
  - Может, может. Я и говорю! Ты давай в своей посмотри, а я в восьмой.
  - Нету его ни в приёмной, нигде! докладывает Шура, запыхавшись.
  Матрёна останавливается и долго шевелит губами, глядя в потолок. Потом поворачивается к двери седьмой и спрашивает ровным голосом:
  - Ничего не нашёл?
  - Нету! Счас ещё... О! Смотрите, у Дениски мелкого в тапке! Подложил кто-то, точно.
  - Давай сюда! Четыре штуки... Остальные где?
  - Не знаю, вот эти только... я не брал.
  - Ну и что с тобой теперь будет, ты знаешь? тихо спрашивает Матрёна, беря его за подбородок.
  - Приходько молчит, стараясь вывернуться.
  - Тебе желудок надо мыть сию минуту. Ты понял, нет? Матрёна вдруг хватает мальчишку за плечи и трясёт так, что у того клацают зубы. Меня ж судить будут за тебя, придурка! У меня ж двое пацанов старший такой, как ты! Что я тебе плохого в жизни сделала, гад?! Что, скажи!
  - Да отпустите! Не брал я... Ну, надо вам, так мойте желудок.
  ...Через некоторое время Приходько, пришлёпав из ванной, со стоном плюхается на кушетку в коридоре. На него вдруг находит необычайная говорливость.
  - Скажите, а вы раньше в инспекции не работали? Ну, по делам несовершеннолетних? Там одна есть, похожа на вас. Барон ей однажды говорит... Барон это у нас один пацан...
  Матрёна легонько всхрапывает во сне, приоткрыв рот.
  - Мама! вдруг прорезает тишину пронзительный голосок. Ма-ма! Ма-ма!
  - Гос-споди, царица небесная...
  - Ма-а-ма-а!!
  В одиннадцатой палате фигурка в майке и в беленьких носочках мечется взад-вперёд по кроватке. Услышав скрип двери, фигурка кидается к ней и, наткнувшись на решётку, кричит:
  - Ма-а...
  Но при виде двух белых халатов она, покачнувшись от неожиданности, шлёпается на клеёнку и, приоткрыв рот, разглядывает их. Спросонья ей трудно разобрать, который больше похож на маму. Внезапно совсем радом оказывается чужое, страшное лицо, и фигурка, взвизгнув, забивается в угол.
  - И укол не берёт... Ну, чего, чего? ворчливо спрашивает её Матрёна, вынимая из кроватки. Не привыкла ещё?.. Привыкай, подруга, теперь твоё дело такое...
  Свободной рукой она вытаскивает в коридор стул и, пристроив Жанну на коленях, начинает покачивать, бормоча: "Спи, дитя моё, усни... Закрой глазоньки свои..." Некоторое время новенькая ещё всхлипывает, вздрагивая все тёплым тельцем, потом дыхание её становится ровнее, реже, веки смыкаются... И наконец, навалившись горячей щекой на руку Матрёны, она засыпает. Широкая, сладкая улыбка появляется на потном розовом личике.
  Ей снится что-то тёплое, ласковое, знакомое...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЧЕТЫРЕ ТАКТА ПАУЗЫ
  
  
  Очень может быть, что в чьей-то жизни всё выглядит именно так: вдохновенное лицо певца, и голос, исполненный страсти и печали, и концертмейстер в длинном воздушном платье ( "Концертмейстер Татьяна Коростылёва!" А что, разве плохо звучит?), и сверкающий концертный рояль...
  Мечтой любви, мечтой прекрасной
  Не увлекай, не увлекай...
  А потом мгновение молчания и шквал аплодисментов! Крики "Браво!", "Бис!" И ещё раз:
  Не пробуждай воспоминанья...
  Впрочем, самое лучшее это именно не пробуждать ни воспоминаний, ни мечтаний. Иначе я просто не дойду до вершины этой проклятой горы. Упаду вот прямо здесь, в пыли, и зареву. Да! Зарыдаю над своей погубленной жизнью. До которой никому нет дела! И меньше всех этой... царице Тамаре.
  Абсолютный слух! Беглая читка с листа! Пианистичная рука! Подумать только: когда-то я всерьёз верила в этот набор слов! А теперь всё назначение моего слуха без ошибок странспонировать на полтона какое-нибудь "ми-и-и-и-а-ха-ха" или "зо-о-о-о-о-хо-хо". И уж конечно, только пианистичной рукой можно сопровождать экзерсисы наших будущих звёзд оперной сцены. "Одино-ок стоит домик-кро-о-шечка!" Стоп! Почему опять дребезжит голос? "Одино-ок стоит домик кро-о-шечка!" Стоп! А теперь академичнее и строже! "Одино-ок стоит..."
  С утра начинается: распевка, вокализы, произведения. Следующий ученик: распевка, вокализы, произведения. Следующий... И так целый день, с утра до вечера, всю жизнь!
  Вместо мягко освещённой сцены тёмная каморка с тусклым зеркалом в углу.
  Вместо концертного рояля облезлое пианино, в котором не звучит нижнее "ля" и следующее "фа".
  А уж насчёт аплодисментов...
  "Золотко, вы заглушаете солиста, вместо того чтобы поддержать. И потом, нельзя ли наконец выучить наизусть пару трудных мест?"
  "Ну конечно он сбился, а концертмейстер, как всегда, не удосужился подсказать слова! Интересно, о чём вы думаете, Танечка?"
  "В моё время, если певец уходил из тональности, концертмейстер тут же сдвигал всё произведение на полтона. И, представьте, никто не замечал!" Очевидно, в ваше время никто не заметил бы, даже если бы концертмейстер вслед за певцом сыграл произведение от конца к началу!
  Эта особа неопределённого возраста, с диковатым блеском в глазах педагог вокального класса. Само собой, меня предупреждали, что в её классе концертмейстеры меняются ежегодно. Ещё бы! Странно, что в нём не обновляется заодно и весь состав студентов. Вот, скажем, зачем ей, в приступе болезни, вызывать меня из училища с целой папищей нот? А затем, чтобы мы с Аськой, или Инночкой, или с Мурадом к её выздоровлению уже исполняли в ансамбле, и непременно наизусть, какой-нибудь двухлистовый вокализ, выслушав который, она преспокойно объявит, что верхнее "соль" не звучит и надо поискать что-нибудь в другом плане.
  Честное слово, в прошлый раз эта дорога была короче. Есть ли вообще вершины у этой горы? В конце концов, я никогда не увлекалась альпинизмом, особенно в такую жару. Любопытно, каким же способом она добирается отсюда каждый день на работу? Уж нет ли у неё в сарае личного вертолёта? Нет, никогда, ни за что в жизни не соглашусь жить ни на горе, ни на пригорке, ни на какой другой возвышенности.
  И всё-таки мне ещё грех жаловаться на свою судьбу. Вот студентам тем, действительно...Ведь что такое, к примеру, наш учебный процесс? Сегодня мы до потери пульса истязаем Мурада, имеющего несчастье быть в голосе, и без единого звука отправляем домой рыдающую Аську, которую вчера видели в городе с мороженым. Завтра Инночкин урок переносится с девяти часов на одиннадцать, а урок Толика соответственно на одиннадцать сорок пять, потому что с утра мы все отправляемся в Дом офицеров смотреть выставку работ местных художников. Послезавтра нас удостаивает своим посещением какой-нибудь лысеющий тенор с тоскливыми глазами, у которого пропали вдруг "верхи" либо "низы" понятно, бывший питомец Тамары Давидовны. По этому случаю законные её ученики немедленно выпроваживаются во двор, на скамейку с надписью "Место для курения", где смиренно ожидают, пока в классе вспомнят об их существовании.
  В сущности, это какая-то абсолютная монархия!
  Мало того: они ходят в кино и на концерты, помогают родителям по дому, ездят летом к морю и даже влюбляются исключительно с её согласия!
  Толик, к примеру, по одному её слову отложил свадьбу на полгода. А Инночка? "Так это и был тот самый мальчик? Не обижайся, золотко, и поверь: это не твой человек". И мальчику был подписан смертный приговор! Про Аську и говорить нечего: брови не выщипает без разрешения обожаемого педагога.
  Нет, это просто какая-то животная преданность! Это рабство! А самое ужасное я чувствую, что начинаю потихоньку поддаваться общему гипнозу и уже докладываю ей о каждом своём шаге!
  Ну нет, хватит с меня её советов, и замечаний, и рецептов грузинской кухни. Уж в девятнадцать-то лет я как-нибудь сама решу, подстригать ли мне чёлку и поступать ли учиться дальше.
  И я дам ей это понять!
  Вот наконец и её шаткий заборчик. Калитка, как обычно, не заперта, дверь нараспашку.
  Удивительно всё же, как это ей удалось из трёх вполне приличных комнат сотворить подобие читального зала, в котором книги расставлены не на полках, а в одёжных шкафах, серванте и на подоконниках.
  Впрочем, здесь божественно прохладно. И так тихо! Растянуться бы прямо в коридоре, на крашеных досках и ничего больше не надо человеку для счастья!
  Но что за праздная тишина? Обычно, кроме неё самой и её взрослой дочери, здесь проживает также неопределённое число бесквартирных студентов... Может, она спит?
  - Ха-ха-ха! вдруг громобойно рявкает кто-то рядом, и я, вздрогнув, останавливаюсь.- Для духовых инструментов? Хо-хо-хо-хо! Ох-ха-ха-ха!
  Что и говорить, очень странно было бы, если бы её вдруг оставили в покое басы и колоратуры. Эти бывшие ученички, очевидно, поднимут её и со смертного одра. Я тихонько отодвигаю портьеру. В комнате никого. Где же хозяйка и этот новый Шаляпин? Ага, это с веранды. Тамара лежит на тахте, укрытая до подбородка простынёй, а рядом сидит на табуретке и хохочет богатырских размеров женщина в ярко-красном платье. Хохочет! С такими звуками, наверное, с горных вершин низвергается лавина камней. В кухне мелко дребезжит посуда.
  Потом она смолкает и медленно подносит к лицу Тамары кулак величиной с арбуз.
  - Ведьма! Ты думаешь, я забуду, зачем прилетела? Выкладывай, сколько процентов?
  Тамара приподнимается было, но снова бессильно падает на подушку и вытирает слёзы от смеха.
  - Нет, ты сперва скажи кто там из вас додумался до той телеграммы? "Консультация возможна сообщите день приезда Алик"! Светка как привязалась: что за Алик? Это не из тех Аликов, говорит, которые мам из семей уводят? Из семей!
  - Разворачивайся, живо! громыхает великанша и сдёргивает с неё простыню.
  - Твой бедный муж, вздыхает Тамара, переворачиваемая богатырскими ручищами,- твои бедные пациенты...
  Склонившись над ней, женщина совершает какие-то манипуляции.
  Что бы там такое могло быть? На всякий случай я слегка опускаю портьеру... В конце концов, любопытство двигатель прогресса.
  Богатырша медленно распрямляется.
  - Так сколько, тебе сказали?
  - Около года...
  - Около года! Ну да что с тебя взять? Тебе надо было сперва к психиатру. Она тяжело шагает взад-вперёд по веранде, потом останавливается у стеклянной двери, заслонив собой полсвета. В общем, завтра соберёшь манатки. Светлане скажу сама. И сама поговорю с вашим директором.
  Под ногой у меня внезапно предательски скрипит половица, и сразу воцаряется зловещая тишина.
  - Не смей! вдруг тоненьким голосом приказывает Тамара, и похоже, как будто флейта пикколо играет партию гобоя. Только попробуй!
  - Да ты соображаешь...
  - Соображаю! Не волнуйся! А в шестьдесят восьмом, помнишь? И как вы все быстро сообразили меня похоронить! Соседка-то по палате умерла. А медсестра мне Светку привела дождь на улице, с косичек вода ручьём, передник хоть выжми, в первый класс пошла... Привела и говорит: ну, выживай, мать! И выжила. Вам назло!
  Она утомлённо опускается на подушки и закрывает глаза. Женщина наливает что-то в ложку, но Тамара отмахивается.
  - У меня же дети, устало говорит Тамара. Я тебе сказала не беру больше первый курс. Но для этих мне нужно хотя бы полгода. Или год. Потом я напишу... Ты не волнуйся, золотко.
  Голос у неё такой ровный, такой спокойный и бесцветный, что меня охватывает неопределённый тупой страх. Я прижимаю папку к себе и делаю шаг назад, потом ещё, ещё шаг...
  - Ст-тарая ведьма! громыхает мне в след уже на ступеньках...
  
  - ...И когда манка совсем сварилась, она туда раз-раз! горсточку винограда, ну обыкновенный зелёный виноград, во дворе рос. Тамара прижимает руки к груди и закатывает глаза. Девочки! Что это была за каша, я вам не в силах передать. И сколько я потом ни пыталась сварить нет, нет и нет! Ничего похожего. Даже близко! Заходи, золотко, здравствуй, это мне.
  Инночка и Аська слушают, разинув рты. У Тамары обыкновенное, всегдашнее её лицо глаза сияют вдохновением, волосы чуть воинственно встопорщены. Тёмные круги у глаз или это и раньше было? Кажется, сегодня она бледнее, чем всегда... Да, нет, улыбается. Разве можно улыбаться, если... Какая чепуха, я просто что-то недослышала. Ну конечно!
  - Погуляйте, девочки. Мурад распоётся.
  Девчонки, вздыхая, направляются к двери. Распевка. Вокализы.
  Тамара питает слабость к Мураду. В класе у неё нет более элегантного ученика: строгий костюм, белая рубашка, и эти романтические кудри...
  - Мурадик! Когда ты поёшь, у тебя в душе должно быть состаяние ах! Ах, как светит солнце! Как поют птицы! Она обнимает его за плечи. Глаза её сверкают. А иначе бессмысленно, всё пропало, ты понимаешь?
  Мурад кивает, сдвинув брови, и сосредоточенно поправляет галстук.
  - От начала, золотко! Или нет. Лучше Векерлен! Пожалуйста, Танечка! Раз-два-три, раз-два...
  - "Позволь, пастушка, мне войти, красавица моя..."
  Тамара в отчаянии машет рукой:
  - Мурадик, милый... Как тебе объяснить? Пастух это же не чабан, он не в кошме, он же в кружевах! Такой весь в ленточках, в оборочках, ну, представь себе! По лицу Мурада видно, что он плохо представляет себе пастуха в оборочках. Когда ты прочтёшь "Поля и Виргинию", я принесу тебе... И главное очень важен этот год. Что успеешь, то твоё. Что упало, то пропало.
  Год! И что она так уцепилась за этот год? Почему не взяла первый курс? Что упало, то пропало... Чушь какая-то.
  - Прошу тебя, золотко, будь внимателен. Особенно в этом месте, в высокой позиции, не менять ни в коем случае: "Открой... открой... открой..." Руки её легко взлетают в такт.
  А если... если всё это правда? Она больна. Она неизлечимо больна. Ещё год... и будет поздно! А может... может быть, уже и сейчас поздно? Нет! Неправда! А как же я? Как же все мы?! Не может такого быть! Этот блеск в глазах. Словарь греческого языка у неё на столе да, да, я сама слышала, как она смеялась и рассказывала, что обещала дочке на спор говорить по-гречески. Смеялась... Нет, она просто сумасшедшая! Надо сказать дочери, да, найти и сказать ей, скорее, сегодня же!
  - В чём дело, Таня? Вступление! Раз-два-три...
  Тамара взмахивает правой рукой, а левую плавно опускает на плечо Мураду, и они кружатся в вальсе стройный юноша и женщина с тёмными глазами. Почему-то я боюсь посмотреть на них, но всё равно вижу их отражения в пианино. Движения их плавны и размеренны. Пальцы у меня вспотели и скользят по клавишам...
  - Второй куплет, второй!
  Раз-два-три, раз-два-три...
  А что, если все мы просто слепые кроты, не видящие дальше собственного носа? У Мурада уникальное альтино. У Инночки колоратура, чистое серебро. У Аськи контральтовое меццо-сопрано, а у меня беглая читка с листа... И всё это пустота. Пауза! Четыре такта паузы! А музыка это её усталый голос, и сияющие глаза, и смуглые руки в мелких морщинках...
  -Ночь так темна, в лесу бродил
  И сбился я с пути.
  Молю тебя ты не сердись,
  Хоть на часок пусти!
  Так скромно я всегда держусь,
  Тебя я даже не коснусь,
  Клянусь!
  Клянусь!
  Клянусь!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  РАССКАЗ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ
  
  
  В ту среду мы опозорились: новых рукописей не принёс никто. "Прозаики" ссылались на "поэтов", "поэты" на недостаток времени и вдохновения.
  - Значит, никто? Ни строчки? подытожил наш мэтр и обвёл аудиторию укоризненным взглядом.
  Аудитория пристыженно молчала.
  Мэтр побарабанил пальцами по столу.
  - Вот что, уважаемые! в голосе его лязгнул металл. С этого дня вы будете еженедельно получать от меня задания! Тому, кто пробует силы в литературе, вообще полезно писать на заданную тему. На какую? Ну вот, например... например, все вы живёте в Краснодаре. Вот и напишите что-нибудь о своём городе! И имейте в виду это приказ. Как в войну: приказ всем на фронт! И все литераторы отправились писать военные репортажи... понимаете, да?
  Чего тут было не понять? Все с облегчением закивали и зашуршали блокнотами. Идей так и посыпались: этюд "Мой любимый уголок города", жизнеописание деда-казака, цикл пейзажей в стихах, воспоминания детства...
  - Хотя, скажу я вам, братцы, тут на одних воспоминаниях далеко не уедешь. Тут ещё и сюжет нужен, фабула, понимаешь, всякая...
  - А ты не запугивай, не запугивай! Без фабулы обойдёмся. Тут, если хотите знать, самое главное старый Краснодар. Вот эти самые навесики, ступенечки, решёточки... Нет, я серьёзно! У нас знакомая из Москвы жила, так прямо восторгалась: у вас, говорит, во всём городе не найдёшь двух одинаковых домов. Понял?
  - Н-ну! За квартиру ж, небось, не платила?
  - Нет, а я считаю так: настоящий Краснодар это во всём городе один дом. Единственный! Гастроном зелёный напротив Дома Книги знаете? Который с башней? Вот эмблема города!
  - А ты так в музее и работаешь? Слушайте, везёт же некоторым, весь материал под рукой...
  - Да что материал! Тут, во-первых, настроение надо. А то у нас один тоже всё образ города искал: то памятники фотографирует, то мост через Кубань, то казачий хор. Полгода примерно промучился, потом приносит снимок: дождь, мокрый тротуар, и один лист прилип к асфальту. И всё! Но что интересно смотришь и думаешь: ну точно, вот он и есть, Краснодар!
  - Притом в интонацию надо попасть. Вот идёшь, к примеру, и сидит на углу старуха, семечки продаёт. И говорит: "С тэбэ, хлопчик, двацыть копыйчок!"
  - Каких копыйчок? Рубль давно во-от такусенький стаканчик. Инфляция!
  - А у нас на квартале тоже бабка: нажарит семечек и ноги себе греет. От ревматизма, говорит, хорошо! А потом продаёт...
  - Фу-у, Господи! Сказано большая деревня!
  - Заблуждаетесь, господа! Не деревня, а столица. И не просто столица, а собачья. Для справок: Маяковский Вэ Вэ, том такой-то, строчка сверху...
  Обсуждали тему долго и бурно, но по домам расходились молчаливые и сосредоточенные, уже поглощённые творческими замыслами.
  И в ближайший выходной, наспех покончив с домашними заботами, я тоже водрузила на стол кипу бумаги и приступила к делу.
  Начать, пожалуй, можно с детства. Ну, не с детского сада, конечно, а постарше (не забыть, кстати, завтра заплатить за детсад. Неужели точно повысят плату ещё вчетверо?). Например, со школы. В стиле "школьные годы чудесные"... Теперь я, между прочим, понимаю, почему это люди идут в учителя: не хотят расстаться с детством. И так это всё представляется просто: ты субъект воспитания, он объект. И если ты к нему с открытым сердцем, то и он к тебе, ясное дело, со всей душой. Родители, конечно, со слезами благодарности, администрация со сдержанной гордостью. На уроках тишина абсолютная, атмосфера творческая, сочинения исключительно на свободную тему. После уроков развивающие мероприятия, всевозможные культпоходы, обсуждения, обмен мнениями, свободное общение. Ну и, само собой, технические средства обучения, наглядные пособия и прочие мелочи...
  Приходишь в класс. Напротив сияющая Валеркина физиономия. Вся в синей пасте. Даже странно: откуда паста, если у него вечно ручки нет? Ни ручки, ни тетради. Ни, само собой, дневника. Сидит на уроке, смотрит наглыми жёлтыми глазами. Ставит рожки Женьке. Женька девчонка хорошая, но смешлива патологически. Всё-таки всему должен быть предел! Матерей в школу не дозовёшься. Ходить по домам некогда. Даже отругать толком времени нет всё впопыхах, на перемене. Сдать план самообразования. Доклад "О резервах методики дифференцированного подхода к обучению отстающих учащихся". Провести беседу о правилах противопожарной безопасности. Экскурсию в автогородок. Субботник по уборке территории. И вдруг на первом уроке ГорОНОвский диктант, как гром среди ясного неба! Караулишь у двери, шепчешь в самое ухо: "Валерик, иди домой сейчас же, отпускаю!", а этот мерзавец на весь коридор: "А почему-у-у? А у меня ключа не-ет!"
  М-м-м... И понёс же меня чёрт в педагогический!
  Это я тогда на солнце, безусловно, перегрелась. Жила себе после болезни у родственников в Туркмении, кушала там нежно-медовые дыни и сахаристые розовые арбузы и вдруг надумала: быть мне школьным учителем!
  Нет уж, начну-ка я лучше с пейзажа. С вида из окна, что ли: "Небо за моим окном..." или лучше "Небо над Краснодаром..." Правда, сегодня тучи с утра, как назло. Это если об Ашхабаде, допустим, писать, то дело другое: там небо начинается сразу от земли, а уж солнца-то в нём захлебнуться можно!
  - Мам, хочешь, фокус покажу? Вот слушай: закрой один глаз а загадай желание... Нет, ты закрой, закрой!
  Тяжелее всего воспитывать собственных детей. К завучу уже не пошлёшь, родителей, опять же, не вызовешь. Приходится самой отрываться от дела, зачем-то закрывать глаз, загадывать какое-то желание... а сочинений, между прочим, на завтра две пачки, проверить бы хоть одну...
  -Ха! Размечталась, одноглазая!
  Дома я, что греха таить, выражаюсь не всегда педагогично:
  -Ах ты, хамка бесстыжая! Как с матерью разговаривает! и даже хватаюсь, страшно сказать, за ремень.
  И дом немедленно оглашается испуганным рёвом.
  Потом, конечно, делается стыдно. Вдохновения, конечно, ни следа. Да ещё муж со своей политикой:
  - Пошла бы ты, мать, в библиотеку сходила, почитала бы что-нибудь... Хлеба заодно купи.
  Пожалуй, это мысль! Прогуляться для вдохновения никогда не помешает. Пройтись по знакомым улицам, отвлечься от забот...
  Хотя лучше бы, наверное, весной. Или летом. Не в такую, во всяком случае, погоду, когда ветрище и слякоть, куда ни глянь. Кубанская зима, называется: кругом всё чёрно-бурое от дождей, лужи по щиколотку и весь город как котёнок, облитый из шланга.
  С улицами на этот раз тоже не везло, хоть убей. В соседнем подъезде ждали мусоровоз, выносили к дороге тазы и вёдра с мусором. Хозяйки кричали через дорогу:
  - Семёновна, чи пожар у вас, шо дым такой чёрный с трубы?
  - Та не, то я сапоги у печку покидала...
  Мужчины попадались навстречу почему-то все в мятых брюках и с лицами, как у дяди Миши с нашего квартала, если попросить у него взаймы электродрель.
  А тут ещё и сапоги потекли!
  Вообще интересно: почему до сих пор не исследовано учёными влияние климата на психологию человека?
  Вот в Туркмении, например, люди живут в полной гармонии с природой. Они там спокойны, неторопливы и доброжелательны, ибо точно знают, что завтра солнце снова взойдёт в положенный час и старательно разогреет землю, как хорошая хозяйка любимую большую сковородку. И не требуется им волочить с собой на работу плащ и зонтик, а потом забывать их в троллейбусе или в магазине. И целых семь месяцев в году воздух в Ашхабаде подобен парному молоку, и ночью крупные звёзды висят в нём на высоте третьего этажа, и под этими звёздами можно прямо-таки писать стихи или даже умирать от любви.
  В Краснодаре же люди пишут большей частью заявления в жилуправление и умирают от истощения нервной системы. И по ночам они спят плохо, ворочаясь в постелях от страшной мысли: уцелеет ли в этом году или снова сгниёт от дождей картошка на огородах? А то ещё говорят, что прямо под Краснодаром располагается какая-то пустота, на которую и давит город всей своей массой плюс масса Кубанского моря. А вода в этом море, говорят, может хлынуть из берегов и, поднявшись на уровень десяти метров, дойти до города Славянска-на-Кубани. На этот случай многие краснодарцы уже тайно запаслись надувными резиновыми лодками и спасательными поясами. Во сне их мучат кошмары, и по утрам они встают с угрюмыми мешками под глазами. Мужчины чертыхаются, не находя второго носка. Женщины наскоро раскрашивают у зеркала злобные лица и тащат в детсад хнычущих детей.
  А вот ашхабадские женщины дело совершенно другое. Уж я не знаю климат ли, одежда или косметика другая... Во-первых, без сумок. Вот что уму непостижимо! Болтается на локте какой-нибудь ридикюльчик или в крайнем случае новенький блестящий пакет, совершенно пустой. Или там магазины в каждом подъезде? Или им прямо на дом, как в Америке, всё доставляют? Во-вторых, совершенно нет старух. Ну просто ни единой во всём городе! Кроме разве нескольких туркменок на Текинском базаре, да и те как-то больше смахивают на театральных цыганок со своими косами и пёстрыми платками. А так во всём городе ни одной старше пятидесяти, и какое-то нашествие красавиц!
  Тут тебе и девушки-туркменки будто со страниц восточной сказки: в огненно-алых платьях до пят, с шёлковыми невероятной длины косами, с ускользающим лукавым взором из-под пушистых ресниц; и матово-смуглолицые азербайджанки с гордыми дугами бровей и царственной осанкой; и пышнотелые звонкоголосые русские красавицы!
  А мужчины в Ашхабаде...
  Впрочем, к моей теме это, безусловно, не имеет никакого отношения.
  И вообще есть, есть же у нас в Краснодаре всё, что нужно для вдохновения! Например, на улице Красной.
  Есть здесь, во-первых, кинотеатр "Аврора" тот самый, что на всех открытках с видами города упирается крылом в небо. Раньше, до проблем с электричеством, это крыло по вечерам даже сияло огнями.
  Во-вторых, двухэтажный Дом Книги говорят, чуть ли не единственный такой в стране.
  В-третьих, городской парк, а в нём и аттракционы, и эстрада, и танцплощадка, и пруд с лебедями (вырваться бы туда с Наташкой хоть раз в жизни, посмотреть живы они ещё?)
  А уж магазинов-то целые кварталы!
  Тут и универмаг "Краснодар", не так давно реконструированный: массивный, надёжный, весь в бетоне. Этот небось не сгорит за полночи, как прежний, легкомыслено-стеклянный. Теперь он такой солидный, аккуратный, товары со всего мира ходи, смотри в своё удовольствие. Присмотришь что-нибудь и на толкучку, искать такое же у оптовиков за полцены.
  И универсам на углу Северной: чего-чего там только нет! Хочешь сыра, мяса, мороженого импортного бери на здоровье! Нужна косметика фирменная? Пожалуйста! Книги по чёрно-белой магии? Сделай милость, выбирай! Хоть покрытие ковровое, хоть ванну со встроенным сиденьем никаких проблем! Но народу опять-таки не густо, никак не привыкнем, видать, к благам цивилизации.
  А есть ещё фирменный "Фрукты", где не то что яблоки по договорной цене, а и киви с ананасами круглый год.
  И фирменный хлебный (вот куда не забыть зайти!)
  И обувная мастерская, в которую я затра же отнесу проклятые сапоги.
  И краевая библиотека имени Пушкина, куда всё же придётся идти по причине творческого бесплодия. И в которой гардеробщицы самые вредные в мире.
  - Деньги, кошельки с собой! Сумки, кульки оставляйте... А вешалку я сама, что ли, пришивать должна? Продуктов не принимаем. Ценные вещи с собой... Продуктов не принимаем, непонятно, что ли?!
  Так это, значит, мне? И точно: торчит из кулька уголок булки. Растяпа!
  - Женщина, я вас очень прошу... в первый и последний раз! Мне в больницу отсюда, у меня тётя болеет! Там хлеб только и яблоки, можно вас яблочком угостить?
  Ух! Кажется, пронесло... Теперь быстренько выписать что-нибудь по краеведению (на худой конец, на уроке пригодится) и в читзал. Тут отлично! Тепло, светло, народу много. Если встретишь знакомых, можно устроиться в уголке и тихо посплетничать, обменяться новостями. Если нет сиди, отдыхай, собирайся с мыслями, пока литература придёт. Можно письмо написать. Одно плохо вздремнуть никак нельзя, столы-то двенадцатиместные, всё на виду ( В Ашхабаде, кстати, в этом смысле всё предусмотрено: крохотные столики затеряны между стеллажами, так что полный комфорт).
  На этот раз, кажется, никого сидят одни студенты, пишут, бедолаги, лица отчаянные. А чего трястись, в сущности? Всё равно соберут всех когда-нибудь в круглой триста пятой аудитории, и примет декан, как положено, свой букет, и выдаст положенное: "Позади вас... Впереди вас...Мы надеемся, что вы с честью...В период демократизации нашего общества..."(А между прочим, кто мне на третьем курсе влепил "неуд" за постановление семьдесят второго года? Самого что ни на есть застойного времени?)
  Так... Сосредоточиться!
  Быть может, копнуть историю?
  - Уважаемое читатели! Напоминаем, что сегодня наш читальный зал работает до двадцати часов. Приём требований в книгохранилище закончен. Читатели, затребовавшие литературу ранее, могут получить её в течение оставшихся двух часов.
  Увы, никакие уговоры не помогли. Не помогли также ссылки на некоторые республиканские! библиотеки, где требуемая литература выдаётся в течение пятнадцати минут. А услышав о летних читальных залах вокруг бассейна с рыбками, две библиотекарши переглянулись с многозначительной улыбкой.
  И по дороге домой даже приземистые особнячки провожали меня прищуренными взглядами из-за полуприкрытох ставень, ехидно скрипя вслед: "Столик ей, ишь, одноместный подавай! Мраморный, с плетёным креслом! Дома семья голодная ждёт, сочинений две пачки... Ходят тут всякие..."
  Дома, однако, ждала только записка: "Пошли в цирк. Если успеешь, приходи в шесть к центральной двери".А на часах десять минут седьмого.
  Можно было, конечно, разреветься. Или, наоборот, собраться с духом и налечь на образ Дубровского.
  Впрочем, оставался ещё последний шанс воспоминания.
  Например, о кургане.
  Что за курган это был! Стоишь на верху дух захватывает: полгорда видно! А зимой? Зимы тогда были не кубанские ещё, а обыкновенные, со снегом и морозом. Несёшься на санках с этакой горищи ветер, снег в лицо, кругом визг, хохот...
  Снесли курган. Построили "Аврору".
  А между прочим, в Ашхабаде у "Ватана" тоже гора, притом вручную насыпанная. И ничего: кинотеатр построили, а её сносить и не думают. Берегут, как памятник. Интересно кто её насыпал и по чьему приказанию? Уж наверное, замешана тут какая-нибудь прекрасная женщина...
  Чёрт знает что лезет в голову, в самом деле!
  Взять себя в руки. Просто-напросто подвинуть чистый лист, сжать покрепче ручку...
  Но рука моя, вздрогнув, вдруг вывела чёрным по белому:
  В краю, где ночи сладостно безлунны,
  Где ветры жаркие подобны струнам...
  ...Глубокой ночью я пришла к выводу, что влипла в скверную историю.
  Вероятно, в Туркмении я попала в полосу какой-то вредной солнечной радиации, и неизвестное излучение тяжко поразило мой мозг и отравило воображение, которые не повиновались мне более.
  И потому своевольно звенел в ушах лепет арыков, и разливался вокруг аромат неведомых трав, и совсем рядом, за поворотом, ждала меня сказка из детства, из "Тысячи и одной ночи"! И глаза мои встречались с глазами храброго Фархада и нежной Ширин, и мудрая Шехерезада неспешно плела тонкую золотую нить своего повествования.
  И опять с грустью подумалось, что в том-то сказочном дурмане я и совершила непоправимую ошибку, избрав профессию, к которой вовсе не имею ни склонности, ни призвания.
  И потому мои шестиклашки, наморщив лбы, судорожно начинают свои сочинения одной и той же фразой: "Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин..."
  И потому у рта моего уже наметились сварливые старушечьи складки, а голос, закалённый окриками: "Дневник на стол!" и "Разговоры в классе!", лишившись былой гибкости, обрёл холод и твёрдость металла.
  И даже собственный мой ребёнок в ответ на глупый, безусловно, вопрос: "Кого ты больше любишь папу или маму?" промямлил, жалобно вытаращив глаза: "Ну ма-ам, ты же тогда обидишься..."
  ...- Ма-а! Ма-а! В садик опоздали! вопит Наташка, тыча в сиреневатый, действительно, квадрат окна.
  - Полвосьмого?! Ничего себе! И будильник опять под подушкой! Всё твой папочка любимый...
  - У-у-у...па-а-пка-а... ревёт моё чадо в полный голос. Тебя опять воспитательница будет руга-а-ать...
  На душе у меня становится, почему-то теплее.
  Без семнадцати восемь мы уже на троллейбусной остановке, без десяти у калитки садика. Две минуты на нотацию (опоздали-таки на зарядку) и к школе я каким-то чудом добегаю за целых полторы минуты до звонка!
  Теперь шагом, кругом дети... отдышаться незаметно...
  - Ирина Ивановна! Ирин-ванна! Здрасте, Ринн-ван!
  Бегут! Орут! Сияют! Эти-то чему рады, интересно? По сочинению половина двоек... родителей вызвать... И, главное, смотрят так, будто ростом я по меньшей мере с башню Шухова, что возле Сенного рынка. Будто ждут, что сейчас поведаю им что-то мне видно с этакой высотищи?
  И ни с того ни с сего я тоже вдруг бессмысленно ухмыляюсь в ответ и, кажется, в самом деле приподнимаюсь над своим нижесредним по крайней мере на полголовы! И видны мне теперь разноцветные крыши домов и линии улиц, бегущие вдаль. А небо над Краснодаром сегодня совсем другое чистое и высокое. Да, прямо-таки ослепительно чистое и высокое до головокружения! И вполне может случиться, что я когда-нибудь начну с этого рассказ...
  А Ашхабад... Кстати, и не Ашхабад он теперь, а "Ашгабат". Город, конечно, замечательный, и очень даже всё это красиво арыки, фонтаны, женщины в длинных платьях, как султанши... Так ведь некоторые султанши и до сих пор два платка носят: один чтобы голову прикрывать, а другой рот, чтобы, значит, при мужчине не сметь его открыть. Ничего себе порядочки!
  А собаки там какие? Ужас! В человеческий рост! А продавцы? Я раз пришла в "Соки-воды" бутылки сдать, а они там принимают по двадцать копеек штука. Я по наивности говорю: "У них же двадцать пять копеек госцена!" Так он созвал ещё двоих молодцов и как гаркнет на весь магазин: "Ай, смотри, какая молодая девушка и какой крохобор!"
  И, спустившись до своего природного роста и придав лицу приличное выражение, я спрашиваю со строгостью в голосе:
  - Ты что же это мне, Валерий, в сочинении понаписал?!
  На что злодей Валерка, картинно разведя руками, ответствует:
  - Та! Настроения, знаете, не было, Рин-ванна! и закатывает к небу хитрющие жёлтые глаза.
  Я же, поднимаясь по лестнице, с некоторым смущением думаю о том, что так ни разу и не сводила их ни в парк, ни в музей. Или просто в кино!
  А что? Повести, например, завтра, с двух последних. И пускай дома пишут сочинение!
  Со временем можно даже съездить куда-нибудь. На каникулы. Только вот цены... А так бы на всю жизнь память! В Москву. Или в Питер. Эрмитаж! Петродворец! Валерку держать за руку, чтоб в Неву не полез купаться.
  Или в Среднюю Азию. Как ни говори культура Востока! В Москву и так все ездят, а вот в Ташкент, например, или в Ашгаб...
  Но тут я спотыкаюсь о ступеньку и, оглянувшись с испугом по сторонам, прибавляю шагу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СОЛО ДЛЯ КОЛИБРИ
  
  
  Сумерки в комнате наступали раньше, чем за окном.
  Сначала наливались чернотой углы, потом оживали тени. Тени вытягивались, ползли к середине комнаты и, скрестившись, поднимались вверх, погружая всё в ней в чернильный мрак. Знакомые предметы стол, кровать, стопка книг на подоконнике расплывались на глазах, превращаясь в бесформенные тёмные глыбы.
  Но стоило щёлкнуть выключателем, как всё возвращалось на свои места: тени забивались под кровать, оживали красно-коричневые квадраты новенького паласа на полу, нарядно поблескивала на стене гитара.
  Зато за окном сразу вечерело, и становилось ясно, что уже никак не меньше шести и, значит, вернётся теперь Максим не раньше ночи. Стоя у окна, Катя прижималась лбом к холодному стеклу, насупившись и разглаживая пальцем косую трещину. Но долго печалиться времени уже не оставалось, а оставалось его только завернуть в полотенце сковородку с картошкой, чтоб не остыла, молоко поставить в холодильник, сложить в сумку халат и больничные туфли. По пути она поправила фотографию Максима на полке, в который раз ужаснувшись: не захотел пересниматься, так и отнёс в цех с этими лохмами! и тут только вспомнила: а записку-то! Написать ему записку, а то этот передовик и новатор опять ничего не найдёт и спать уляжется голодный... Потом вытянула из угла чемодан с одеждой шкафом обзавестись не успели и достала свитер и юбку. Но тут из-за Максимовых брюк выглянул розовый лепесток, и она не утерпела-таки, вытащила, встряхнула, приложила к плечам лёгкое, шелестящее... если бы ещё не ключицы! Так и вспомнилась свекровь с поджатыми губами как, вздыхая, отводит взгляд и как на лестнице соседке, полушёпотом: "Ну всё не как у людей! Ну не выучила её мать на приличную профессию ладно, пускай медсестра. Так ещё ж и худющая, аж чёрная вся! Веришь, в бане разденется одна шея... А масла им сама по две пачки на неделю покупаю!" Катя даже не обиделась тогда изумилась только: ну и понятия у людей! Да ей в училище вся группа завидовала, все девчонки до одной! Балериной звали... Перед свадьбой ещё взвесилась от радости скакала до потолка: это надо же, двух кило как не бывало! Вертелась у зеркала в этом самом платье, примеряла дошивала ко второму дню. И был он, был этот день! И было всё-всё, как мечтала: музыка, и смех, и рука Максима по-хозяйски на спинке стула, и взгляды девчонок, и блеск от колец на всю комнату! Ещё заиграли "цыганочку", и она шепнула тихонько дяде Жоре: "Пригласите меня!" А дядя Жора, между прочим, настоящий цыган, хоть и седой уже, то есть на самом деле никакой он ей не дядя, а второй муж тёти Марии, такой высокий, черноглазый и танцует настоящую цыганскую венгерку; и он наклонил голову со строгим невозмутимым лицом, и они двинулись сначала по краю и обошли круг, а потом вышли на середину, и девчонки, перестав на минуту бешено бить в ладоши, гурьбой кинулись в коридор и притащили огромный бубен --настоящий тамбурин, и где только выдрали, не иначе украли где-то, чтоб подарить ей на свадьбу, в придачу к Максимовой гитаре! А у Максима лицо было такое... Она засмеялась, вспомнив, потом нахмурилась, походила ещё по комнате, снова взяла со стола записку и приписала помельче: "Выучишь ты когда-нибудь мой график или нет?!" Сунула платье обратно в чемодан, натянула юбку, свитер и, щёлкнув замком, побежала по лестнице.
  Дождь кончился, но мутно-серые тучи всё так же висели над головой и расходиться, как видно, не собирались. От самого подъезда простиралась лужа длиной в полдвора. Катя попробовала каблуком глубину, попятилась и двинулась в обход клумбы.
  Навстречу пробиралась соседка чуть не столкнулись.
  - Здрасьте, тётя Даша!
  - А-а, Катюша! Не признала тебя к богатству! На работу собралась?
  - Угу, в ночь сегодня, Катя перебралась из вежливости на кирпичный бордюр.
  Старуха мелко покивала и пошла было мимо, но остановилась ещё:
  - Так ты ж приходи, на спицах научу! А то и не видно вас. Максима, правда, встретила с сестрой то ж сестричка его, с косой? Похожи, прям одно лицо! Ну, заходи...
  И скрылась в подъезде. Катя же пошагала дальше, но, не дойдя до конца бордюра, вдруг застыла как вкопанная, прижав к груди сумку.
  Это какая же сестричка, когда Ольга-то уже две недели как в командировке! И Максим вчера оставался во вторую... А коса? Коса!.. Не дав себе додумать до конца, она снова заторопилась вперёд, метнулась за угол и помчалась, разбрызгивая лужи, будто спасалась от погони. Но безо всякой её на то воли память вдруг принялась дотошно собирать и складывать вместе когда-то услышанные и беспечно забытые слова, случайные будто бы! обмолвки, перемены в голосе и тот невидящий взгляд Максима, от которого сердце так и холодело; и всё это, наплывая и наплывая откуда-то из глубины сознания, соединилось вдруг перед глазами в картину столь чудовищную и невозможную, что Катя в страхе зажмурилась и, задохнувшись, остановилась посреди тротуара.
  Это что же... значит... Значит!! А то и значит, что дура, дурища набитая!! Говорили же девчонки, ведь слышала: "За одной партой всю жизнь... не дождалась из армии... женился назло..." А эта Татьяна, или как там её, теперь всё с коляской мимо раскатывает, глаза злющие... зато уж белая, дородная... в институте учится всё как у людей!
  Широко раскрытыми глазами она огляделась вокруг, оцепенев от страха, не смея поверить себе. И, как нарочно, попался на глаза тот самый тополь, под которым стояли тогда в первый раз под одним пиджаком, и тоже был дождь...Катя ощутила даже запах этого мокрого пиджака в противный рисунок "рыбья кость" и увидела ясно перед собой глаза Максима, всегда чуть хмурые, а тогда какие-то беззащитно-счастливые и, не успев ничего больше подумать, вдруг сразу закричала и заплакала навзрыд, давясь, захлёбываясь, всхлипывая и тихонько подвывая; и оплакивала она разом и себя, и Максима почему-то тоже, и всю их короткую и навсегда погибшую теперь жизнь.
  Она не помнила, как добралась до остановки, и непонятно было, зачем теперь стоять здесь и чего ещё ждать от дальнейшей жизни, о которой и думать-то не было сил. Но она всё топталась у края дороги и старательно таращилась вдаль, будто ожидая, что кто-то сейчас явится оттуда и скажет, что всё это неправда и ошибка и что можно наконец вздохнуть с облегчением и рассмеяться и жить дальше. Но из-за поворота вырулил, переваливаясь, скрипучий автобус, до половины заляпанный грязью, и тогда она поняла наконец, что ждать больше нечего и что нужно только, собрав силы, юркнуть на заднее пустое сиденье и уткнуться в стекло зарёванным лицом, чтобы не встретиться ни с кем взглядом. Но никто и не смотрел на неё может быть, из деликатности, а может, люди понимали, что помочь тут уже нечем. А потом всё стало ей как-то безразлично, давящая усталость навалилась на плечи, и она сидела в сонном оцепенении, тупо глядя в окно, где длинным серым пятном качалась перед глазами дорога.
  Временами беспорядочные обрывки мыслей проносились краем срзнания. То вспоминался ей свадебный стол и пьяный голос Петьки, дружка: "Ничего, Макс, не дрейфь! Мы ещё своё возьмём!" То видела она будто со стороны своё собственное лицо красное, распухшее, с заплывшими от слёз глазами. И казалось ей, что всё случившееся в её недолгой замужней жизни лишь нелепый, путаный сон, приснившийся ей в этом длинном сером пути.
  Внезапно пятно дороги остановилось. Смутные силуэты сидящих качнулись и застыли.
  Катя повернулась к окну, прищурилась, вглядываясь. Автобус стоял в очереди машин перед шлагбаумом. Всё вокруг было на месте рельсы, будка стрелочника и сам стрелочник с флажком, но чего-то словно не хватало взгляду.
  Она опустила голову и вдруг заметила, что исчезла дорога. Её совсем затопило дождём, и автобус покачивался на воде, будто катер плавно, мягко. А по обе стороны пути строгим плотным строем стояли деревья.
  Они высились неподвижно, словно почётный караул, сомкнувшись мощными кронами, и каждое торжественно несло на себе миллион упругих, хмельно-зелёных молодых листьев. И пышный арочный купол отражался в воде, и листья, дрожа, теснились на ветках и наперебой тянулись к свету, и сами светились насквозь таким ярким, нежным, изумрудно-зелёным сиянием, что вся дорога обратилась в сияющий лабиринт, уводящий в таинственную сиренево-зелёную даль.
  В полутёмном автобусе стало совсем тихо, и в этой нежданной и праздничной тишине было слышно только, как звучно шлёпаются в воду капли прошедшего дождя и звонко перекликаются птицы.
  И густые ветви волновались и вздыхали прерывистым шелестом, томясь и торопя свой скорый расцвет, и знать не желали ни о какой боли, ни о каком горе и разочаровании в этом юном сияющем мире.
  Катя выпрямилась и осторожно вздохнула, и робкая радость, как птица, шевельнулась у неё в сердце.
  Она повернула голову ещё немного и приблизила лицо к окну, и тогда стекло отразило длинные брови вразлёт, и глубокую тень вокруг глаз, и гибкую, ломкую линию шеи и плеч.
  "А вот и будешь ты меня, Максимушка, ещё любить так, что весь свет забудешь, вдруг подумалось ей грозно и бесповоротно, и даже дышать стало трудно от собственной решимости. И в ночную будешь провожать, и цветы дарить, и целовать до третьих петухов!"
  И припомнилось почему-то, как однажды в станице раскрасила она любимую бабушкину хохлатку акварельными красками под американскую птицу колибри, а бабушка рассердилась и сказала: "Бес в тебе сидит, девка!" И, вспомнив об этом, она рассмеялась звонко и озорно, тряхнула головой и рассыпала волосы по плечам.
  И тогда сидящие вокруг оглянулись и посмотрели на неё хотя и с удивлением, но в общем понимающе и даже одобрительно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ТРАКТОВКА ГЛАВНОГО ГЕРОЯ
  
  
  В воскресенье подымались чуть свет. Чуть свет тёща затевала сборы на рынок и между делом раза два заходила в спальню. Обязательно пропадал у неё в этот момент какой-нибудь платок или гребешок и обнаруживался обязательно в спальне: на трюмо или под кроватью. Хотя ни разу в жизни Толик не видел, чтобы она смотрелась в это трюмо или ложилась на эту кровать. Имелся у неё для таких целей собственный гарнитур, немецкий, в собственной же спальне.
  Правда, лично он, Толик, относился к тёщиным явлениям спокойно и даже бормотал спросонья "утречко доброе", поворачиваясь на другой бок.
  Но всё дело портила Светка, которая тут же вскакивала и принималась ползать вокруг кровати и грохотать ящиками трюмо, отчего, ясное дело, просыпался и Димка и, покряхтев для разминки, давал свой первый утренний концерт.
  После чего платок, как правило, находился, и удовлетворённая тёща наконец отбывала.
  Но оставалось после неё в комнате как бы некоторое скопление электричества: слышалось глухое потрескивание и вспыхивали искры. Случались временами даже небольшие взрывы и пожары местного значения. Хотя в общем можно было, соблюдая технику безопасности, позавтракать более или менее спокойно. И даже посмотреть вчерашнюю прессу, загнав Димкину коляску подальше в конец двора.
  Чем и завершалась обычно развлекательная программа выходного дня.
  Далее шла официальная часть, в которой надлежало Толику лично встретить тёщу у подъезда и, доставив сумки наверх, изъявить готовность порубить на куски либо прокрутить на мясорубке мясо, разобрать и посмотреть звонок или, на худой конец, помочь Светке отжимать бельё.
  Случалось, правда, что средь бела дня вдруг накатывало на тёщу загадочное лирическое состояние души, и Толик со Светкой внезапно изгонялись из дома "пройтись семейно, как люди". Что исполнялось без промедления.
  
  Однако в этот раз по расположению тёщиных морщин Толик мигом определил, что о чуде нечего и мечтать и, подмигнув Светке, твёрдым голосом вызвался сдать бутылки.
  Тут, вообще говоря, открывались свои перспективы. Во-первых, посудный ларь ( не тот, что за углом, а другой, на Советской) располагался ровным счётом в трёх минутах ходьбы от пивного. Во-вторых, произведя элементарный расчёт, ничего не стоило явиться туда точно к перерыву, урвав у судьбы шестьдесят минут полновесной, нетронутой свободы. А уж в-третьих, за такое-то время можно было не то что отстоять за пивом, а и вообще доказать теорему Ферма, или записаться в секцию каратэ, или смотаться в ЗАГС и, заполнив бланк на развод, выслать тёще по почте в красочном конверте.
  Расчёт Толик произвёл.
  Без четверти час он прогромыхал сумкой по лестнице и двинулся в сторону посудного ларя, с каждым шагом всё глубже впечатываясь в раскалённый августовский асфальт.
  В жиденькой заборной тени сидело на ящиках человек пятнадцать.
  - Перерыв уже, не занимать! Сказали не занимать! встрепенулись при виде Толика.
  Он картинно развёл руками не судьба, мол! и, взвалив сумку на плечо, с чистой совестью развернулся было на сто восемьдесят, но вдруг расслышал позади какое-то знакомое, комарино-попискивающее:
  - Кушнарёв?.. Кушнарёв!
  Он сначала не поверил ушам, а потом, повернувшись, глазам: сияя зеркалами-очками в половину кукольного личика, на ящике восседала Мышка! Представить Мышку верхом на ящике у посудного ларя было так же немыслимо, как, скажем, представить его, Толика на сцене театра в балете "Щелкунчик". Однако же сидела, да ещё со всегдашним своим невозмутимым видом, будто на экзамене: нога на ногу и, склонив набок своё мышиный хвостик, так и плавит окулярами! Даже, смешно сказать, заметались в голове какие-то сто лет забытые "параллакции" и "предикативные конструкции"!
  Толик вежливо присел на соседний ящик и изобразил восторг:
  - О-о, Маргарита Сергеевна! Сколько лет, сколь...
  - День добрый, деловито оборвала она. Скажите, вы ведь диплом писали у Мостового, я не ошиблась?
  - Точно! Не память у вас, а компьютер! отрапортовал он.
  Мышка сжала губки и выдвинула вперёд крошечный подбородок. Это у неё классно получалось! Сейчас пошелестит зачёткой и вопросик на засыпку: "А известна ли вам, Кушнарёв, концепция такого-то-этакого в отношении модуса и пропозиции?" Толик не выдержал фыркнул.
  Мышка погремела бутылками в розовой сеточке. И вопросила суровым голосом:
  - А известно вам, что вашей работе присуждён наградной диплом?
  Толик открыл рот.
  - М...моей? Работе?
  - Ну да, вашей! Диплом второй степени межвузовской конференции. Так вы что же не знали?! Мышка откачнулась и уставилась на него в четыре глаза. Вы, может быть, и не кафедре с тех пор не были? С выпуска?
  - Н-нет, я... А зачем? То есть... вы, наверно, перепутали с кем-нибудь, Маргарита Сергеевна? догадался он.
  - Как это перепутала! Вы же Кушнарёв, группа "бэ"? Специализировались по зарубежной, научный руководитель Мостовой?.. Так вашу работу посылали в Москву! В прошлом ещё году.
  Толик не знал, что и сказать.
  - То есть... это диплом, что ли? Вы извините, Маргарита Сергеевна, но как-то я не въехал...
  Мышка вдруг разгневалась.
  - Вот они, наши выпускники!.. Не диплом, а доклад ваш на конференции! "Трактовка образа...м-м... главного героя в творчестве Джека Лондона"! Вспомнили, нет?.. А Пётр Николаевич добивался, чтоб именно вашу послали! "Не въехал!" На щеках её полыхнул знакомый свирепый румянец. Что за лексикон! Вы же филолог! Учитель!
  - Да не учитель я, бормотал он, силясь вспомнить. То старинное, чуть не с третьего курса? Где веет тропической ночью, и слышится скрип грот-мачты, и чего он ещё там наплёл? Пионерская зорька! Эпиграф в стихах... Неужто кто-то относится к этому серьёзно?
  - А... точно? Не ошиблись вы?
  Мышка воздела руки.
  - Придите на кафедру, взгляните! На стенде под стеклом. С рецензией: "Своеобразный подход к раскрытию образа... зрелость и образность речи.." и там дальше, я не помню.
  Толик покраснел. Последний раз его речь хвалили в десятом классе на ка-вэ-эне. То есть вообще-то он, пожалуй, чувствовал в себе этакое способность к импровизации...
  - А Пётр Николаевич вас искал, спрашивал!
  Так вот от кого, значит, была та открытка от Мостового! Он-то, конечно, решил, что из библиотеки и, ясное дело, не пошёл... Пречудны дела Твои, Господи!
  И не слышит тёща вот что обидно.
  - Хм... И надо же... Чего на свете не бывает! Ну, вам спасибо большое, Маргарита Сергеевна!
  - Мне-то за что? усмехнулась Мышка и, вздохнув, сняла очки. Глаза у неё оказались светлые, в рыжую точечку. И нос в веснушках. Где она, спрашивается, раньше была со своими веснушками? Он увёл бы её от мужа. Он, Кушнарёв Толик, группа "бэ", увёл бы её от мужа ещё на третьем курсе.
  - Идите-идите, засмеялась она, позвоните Мостовому. Телефон хоть помните?
  Телефон он помнил.
  
  - Мило с вашей стороны, сказал Пётр воркующим голосом. Не прошло и двух лет. Так вы утверждаете, что ещё помните английский?
  В трубке шипело и щёлкало. Толик вспотел от натуги, подбирая фразу поприличнее, но, как назло, кроме идиотского "хау ду ю ду", в голову не лезло ни звука.
  - Вы, собственно, где трудитесь? осведомился Пётр. Где, где? и умолк в потрясении.
  Толик вытер лоб. Объяснил насчёт экономии времени что через квартал и как удобно, когда скользящий график. Коснулся жилищной проблемы, вскользь намекнул на тёщин характер и перешёл было к сложностям воспитания Димки.
  - Вот что, перебил Пётр, в этом году у нас, к сожалению, уже двое почасовиков. А впрочем, дайте подумать... Как у вас с планами на завтра?
  ...Толик медленно спускался по лестнице. Оказалось, он успел совершенно забыть эту лестницу, и широкие жёлтые перила, и телефон-автомат на втором этаже. В холле напротив лингафонного кабинета стояли новые кресла низенькие, мягкие, как в театре. Он опустился в одно, едва слышно скрипнувшее. Чуткая тишина вокруг ловила каждый звук. Лишь где-то, за сороковым изгибом коридора, стрекотала машинка.
  - Романтизм первой половины девятнадцатого века... хрипло выговорил он и откашлялся.
  Потом поднял голову и расправил плечи.
  "Настало время наконец освободить литературу от социологии, сказал Пётр. Пора осваивать четырёхмерное пространство. Кафедре нужны люди, способные мыслить неординарно".
  И посмотрел на Толика, как Державин на молодого Пушкина.
  Магия чёрная и белая была заключена в этих словах.
  Отныне он, Толик, был Посвящённым. Он был матросом, юнгой, взятым в дальнее плавание. Чудесные незнаемые страны вставали на горизонте, и доносились с берега пьянящие звуки тамтамов и ароматы неведомых трав.
  Пётр не пожалеет об этом.
  Джек Лондон, конечно, не предел. Скорее, трамплин! Трамплин над морем американской прозы. Современной, разумеется, безо всяких там "красных тридцатых" и кризисов буржуазной культуры. Пора оставить в покое старичка Рида и десять дней, потрясших мир. Начинать прямо с Фолкнера, в крайнем случае с Хемингуэя.
  Ну и, само собой, как выражалась в школе незабвенная Ольга Яковлевна, впитать море знаний.
  Он будет жить в читалке. Светка носить туда еду. Тёща не приближаться на пушечный выстрел.
  Он будет строг, но справедлив. Свободное посещение лекций, никаких там сведений о пропусках и отметок о присутствии. Вместо зачётов собеседование, тема по выбору студента. Отличникам практика в Америке. Со временем, конечно. А если получится и каникулы на Гавайских островах.
  И с года обучать Димку английскому.
  
  Вечером тёща испекла пирог и выставила на стол гранёный графинчик. За ужином Толик узнал о себе много нового. О том, в частности, что тёще он понравился с первого взгляда (он поперхнулся пирогом). И что голова у него, как ни говори, светлая. А также что есть в нём жизненная хватка, без которой в наше время пропадёшь, когда на базаре говядина по две тыщи кило, а босоножки австрийские на толчке и все пятьдесят.
  Толик обещал тёще эти босоножки с первой же кандидатской зарплаты. А с первой докторской итальянские сапоги. Тёща прослезилась. Светка хохотала. Светку он решил, так и быть, взять с собой в Америку на какой-нибудь симпозиум, и пускай там сама рыщет по супермаркетам. "Но работать чтоб не мешала! предупредил он свирепо. Не дёргала чтоб со своими тряпками!" Светка клялась, что не будет. Она купит путеводитель по Нью-Йорку и будет всюду ходить сама.
  
  Оставались, в принципе, мелочи: работа по специальности и кандидатский минимум.
  - От Петра Николаевича? А где же он сам? спросила старуха из отдела аспирантуры, подняв жиденькие брови.
  - В Москве он, улетел на три дня. Мне только условия для сдачи кандидатского минимума взять, ещё раз объяснил Толик.
  Старуха сидела за столом на неестественно высоком стуле или на какой-то подставке не сидела, а возвышалась, как на троне, и разглядывала Толика с неподдельным интересом. Как инопланетянина.
  - Вы что же, работаете в вузе? осведомилась она.
  - Н-нет, пока... Но дело в том... Пётр Николаевич сказал, что можно даже в школе. Если вести факультатив по мировой культуре...
  - Факультатив? В школе? Интересно, вымолвила старуха и откинулась назад на своём троне, став ещё величественнее.
  Толик как-то не привык к старухам на троне. Он привык к тем, которые на скамейке. С вязанием. Или с рыночной кошёлкой. Он пробормотал растерянно:
  - То есть он имел в виду, что, может быть, со временем... У меня наградной диплом! вдруг выпалил он, как школьник.
  Старуха усмехнулась:
  - Бога ради! и бросила на стол листок. Их была целая пачка на подоконнике.
  Тут он вспомнил, что Пётр велел называть её Софья Сергевна. Взял листок и молча вышел.
  
  Зато со специальностью оказалось проще пареной репы. Литераторы, оказалось, требовались всюду. Не меньше, чем уборщицы. И к тому же было тридцатое августа.
  ...- Скажите, вы любите детей? спросила директриса, понизив голос.
  Директриса была откуда-то из прошлого века: сухонькая, вся в чёрном и в очках на цепочке, как в пенсне.
  - Конечно! уверил Толик и даже плечами пожал что за вопрос!
  Директриса мелко покивала и, вздохнув, углубилась в расписание. Вдвоём с завучем они забормотали:
  - Если у Назаренко с седьмым двадцать шесть... вы согласовали? Тогда параллель... Остаётся что? Как раз восемнадцать...
  - Значит, пятый "Б" и "В". Не возражаете? обратились к нему. Можете прямо сейчас познакомиться.
  Толик не возражал. Он кивнул и пошёл куда сказали по лестнице на второй этаж и направо. Коридор был длинный, с широким окном в конце. На навощённом паркете лежала блестящая полоса. Пахло недавно законченным ремонтом свежей побелкой и краской. Шаги гулко отдавались в тишине.
  Двадцать третья комната была последней, у самого окна. Он подошёл на цыпочках, пригнулся. В замочную скважину была видна только первая парта. Мальчишка и девчонка, оба в очках, старательно таращились на доску. Заметно было, что за лето они отвыкли от этого занятия и теперь предавались ему с упоением. Мальчишка от напряжения грыз ручку.
  Прямо перед ними шустрая отличница, вся в бантах, тарабанила мелом по доске. Временами она оборачивалась за поддержкой к учительскому столу, и банты вспыхивали в лучах солнца. Лица учительницы было не разглядеть лишь силуэт головы на фоне окна ритмично кивал в такт: раз, два, три, четыре... "Засыпает, определил Толик. Ну, это не Ольга!" Он выпрямился и отошёл. Что-то в этой школе было не так, как помнилось из детства. Может, не хватало шума, гвалта? Так ведь всего второе сентября. Не надоело им, значит, ещё... Он глянул на часы и побежал вниз по лестнице.
  
  Увидев его, Пётр поднялся навстречу из-за стола, пожал руку.
  - Садитесь, садитесь... Минуту... Леночка, голубчик, отнесите в деканат... Заодно там с расписанием уточните.
  Новенькая лаборантка, вся в розовом, чинно проплыла к двери.
  Пётр опустился в кресло, снял и протёр очки.
  - Анатолий, сказал он, не знаю, как вы отнесётесь... Дело в том, что изменились некоторые обстоятельства.
  Толик вдруг перестал понимать русский язык. Он слушал, слышал каждое слово, старательно кивал, но смысл Петровой речи как-то ускользал от него. Как на последней, пятой паре лекций. Цеплялись лишь отдельные обороты: "очная аспирантура", "заочная", "целевики", "почасовики". Потом пауза и новый абзац: "представить работу", "не уложимся в срок" и почему-то "дочь профессора Куприяновой". Пауза. Абзац. На лекциях Пётр любил слово "абзац". Его так и звали первокурсники Абзац, теперь Толик вспомнил.
  -... Так что через месяц-другой обязательно! заключил Пётр. Посмотрите темы. Наметите круг проблем. Тогда и встретимся, поговорим предметно. И уж в будущем году обязательно...
  - Конечно, бодро сказал Толик. Конечно!
  И строевым шагом двинулся к двери.
  
  Через день он приступил к обязанностям. Тема была что надо "Язык как средство человеческого общения". За пятнадцать минут он выдал цитаты из Петрарки, Сент-Экзюпери, Шекспира и Тургенева. Особо остановился на роли предвыборных выступлений президентов.
  Слушали его заворожённо, не шевелясь. Накладок вышло лишь две: когда на вопрос "Что же такое язык?" задние парты дружно высунули языки и в конце речи, когда трое друг за другом отпросились в туалет. Остаток урока писали упражнение. Прильнув к партам и нацелив в небо стриженые затылки, они бросились писать, как новобранцы строиться. Только столы скрипели.
  Несколько человек писали левой. Толик постоял рядом, наблюдая как это они умудряются? Но ничего, писали, не отставали. Закончили даже раньше звонка. Он скомандовал: "Сдать тетради! и записал на доске задание на дом. Крошечный мальчишка на второй парте спросил:
  - А чтение у нас тоже вы будете вести?
  Он объяснил ещё отличие чтения от литературы. И как раз прозвенел звонок.
  - До-сви-да-ни-я! прокричали они и загрохотали стульями, поднимая их на столы, так у них полагалось. Урок был последний.
  Толстая курносая девчонка, протискиваясь мимо стола, вдруг сунула за стопку тетрадей яблоко.
  - Эт-то что такое? строго осведомился Толик.
  - Это вам, объяснила девчонка и глупо ухмыльнулась.
  Кто-то рядом фыркнул. Толик покраснел.
  - Ну-ка, забери! велел он.
  Но девчонка опять хихикнула и, попятившись, выскользнула за дверь. Секунда и класс был пуст.
  - Дура! шёпотом выругался Толик и, сунув тетради и яблоко в "дипломат", вышел в коридор. Там тоже не было ни души. Только во дворе стайки девчонок и мальчишек неспешно брели к воротам. Трое пацанов это были "его" почтительно приостановились у чугунных ворот, пропуская в калитку. Он степенно кивнул им и, выйдя, прибавил шагу. На сегодня он запланировал ещё библиотеку. Да, прямо сегодня, и начать с эпохи романтизма. Или даже с античных трагедий. И нечего... На будущий год, говорите? А вот ещё посмотрим!
  Он вскочил в троллейбус за миг до того, как закрылась передняя дверь. Кивнул в зеркальце шофёру спасибо, брат! и шофёр, кивнув в ответ, ласково сказал сидевшему рядом парнишке:
  - Ноги-то не мои пассажирские. Раз им не жалко! А вообще-то взял бы я их сотни так две... Он мечтательно вздохнул, не переставая клацать рычагами, и в лепёшку! С р-разгона!! Серьёзно тебе говорю. Но как подумаешь- ёлки... милиция, суд, то, сё... Тут пенсия через год.
  Парень видимо, ученик вдумчиво кивал. Сзади кричали:
  - Шофёр, печку выключи!
  Парень задвинул дверь кабины. Руки у него были могучие, с тренированными бицепсами не руки, а реклама культуризма. Толик рассеянно попытался вычислить куда тёща могла засунуть гантели? В кладовку, что ли, заперла? и вдруг заметил, что пропустил свой поворот. Чертыхнувшись, он стукнул было в стекло кабины, но те двое как не слышали. Шофёр смотрел на дорогу железным взглядом. У парня не дрогнул ни один мускул. Они были хозяевами на своей территории.
  Толик дождался остановки, вышел, присел на скамейку. Хотелось что-то додумать, какую-то мысль.
  Территория тёщи был дом.
  Отдел аспирантуры территория той, Сергевны.
  Территория Петра кафедра. Но она же и Мышки, и других. Маленький столик в углу розовой лаборантки. А его, Толика? Рецензия под стеклом? Порог? Коридор за дверью?
  Впрочем... Похоже, была ещё одна территория. На тридцать человек. С трёхстворчатой доской на стене. И с отдельно стоящим, самым большим столом для него, Толика. Анатолия Павловича. И тридцать голов жёлтых, черных, рыжих, кудрявых и гладких, с бантами и вихрами разом повернувшихся в его сторону.
  Он вдруг почувствовал, что страшно устал. И всё вокруг было тоже усталым: сиреневатый тёплый воздух, редкие шаги, приглушённые голоса и смех. День, отработавший свою норму, неспешно и с достоинством угасал. Солнце садилось.
  Он нащупал в "дипломате" яблоко, воровато оглянулся и вытащил. Быстро куснул и сунул было в карман, но передумал и принялся доедать, уже не спеша.
  Яблоко было твёрдое, зелёное, чуть кисловатое на вкус.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРИМЕРКА
  
  
  К полудню погода окончательно рассвирепела: ветер яростно гнал клочковатые тучи, на ходу срывая оставшиеся листья с низеньких деревьев и, наваливаясь то справа, то слева, норовил сдуть с тротуара и последних прохожих. Маринка, продрогнув до костей, безвольно висела на локте Андрея.
  - Куда ещё?! заголосила она, когда вместо остановки свернули в сторону торговых палаток. В этом его родном городе она и в хорошую-то погоду передвигалась с трудом, путаясь в улицах.
  - Посмотрим, донеслось в ответ сквозь посвист ветра.
  Муж шагал себе и шагал сквозь ненастье к стеклянным длинным киоскам такие у них здесь были магазины. Маринке и в десятый приезд всё тут казалось нескладно и невпопад: и то, что в воскресенье почему-то закрывались все торговые точки, и что троллейбусы ходили строго через двадцать минут, и что с колеса обозрения открывался вид на обширный, как стадион, пустырь. Когда Маринка ссорилась с мужем, ей линии его бровей и губ напоминали вот именно здешние косенькие улочки. И всегда-то чувствовала она себя в этом городишке одновременно и тесно, и бесприютно. Правда, бесприютно в основном из-за свекрови, у которой характер был прямо гипнотизёрский: взглянёт и слов не надо. А уж если скажет что ещё договорить не успеет, как всё уже сделано. Скажет, например, что громко хохотать неприлично, вдруг соседи услышат, сразу в доме гробовая тишина. Скажет лягут спать в восемь часов, как раз к "Санта-Барбаре". Скажет потащатся в магазин в такую погоду, когда хозяин собаку из дому не выпустит... Тут Маринка догадалась и дёрнула мужа за рукав:
  - Мать сказала купить что?
  Но Андрей уже распахнул створку двери, и она в очередной раз не вписалась в пространство: стеклянная махина, возвращаясь, шарахнула её по спине и швырнула в магазинчик прямёхонько к зеркалу, где тут же безжалостно отразились плащ коробом и колготки не в тон туфлям.
  - Ну, где ты там? Сапоги иди глянь, позвал Андрей от обувной полки, и она сообразила, какое именно распоряжение свекрови исполняется: "Чем на глупости тратиться, обувь к зиме посмотрите!" Под глупостью подразумевался магнитофон фирменный, двухкассетный, с эквалайзером. Он три месяца стоял у Маринки перед глазами, а сейчас медленно таял в воздухе, пока она мрачно вертела в руках какие-то коричневые голенища с копытами.
  - Вроде крепкие! Примерь, велел муж. Каблук как, не высокий?
  Каблук был не высокий, не низкий такой средний, универсальный, на все случаи жизни. Глаза бы Маринкины на него не глядели.
  - Ничего, послушно отозвалась она. А...если что-нибудь другое?
  - Не нравятся? удивился муж.
  - Нет, я в смысле ещё же октябрь, дома бабье лето... Может, тогда свитер или костюм?
  Андрей озадачился. Он понятия не имел о мнении матери насчёт свитера. С другой стороны, озадачивало и выражение лица жены.
  - У тебя не зуб болит?.. Ну ладно, смотри свитер... Хотя завод вот-вот прикроют, учти. Тогда не до сапог будет.
  Но что завод прикроют это была уже не новость. Маринка это учитывала уже два года. И, наконец, привыкла, как к своему хроническому аппендициту: когда-нибудь придётся, наверное, удалить, но пока что жить можно.
  Она с облегчением избавилась от сапог и ринулась в тесное царство на плечиках. Плечики тянулись длинным рядом, белея, чернея, краснея, голубея, переливаясь и просвечивая. Маринка бросилась в это море, задыхаясь, как неопытный пловец, без толку молотящий по воде руками и ногами. Две статные продавщицы, блондинка и брюнетка, проводили её корректно-презрительными взглядами.
  Рука её прошлась по гладкому, ворсистому, шершавому, мягкому, пушистому...
  - Ты до вечера здесь, что ли? донёсся раздражённый голос.
  - Только ещё вот эту куртку!
  - Серую, что ли?
  - Нет, вот эту...
  - Ну говорю же серую!
  Муж ловко выдернул куртку из тесноты и сунул ей:
  - По-быстрому давай.
  И в тот же миг Маринка погрузилась в тепло, лёгкость и нежность. Эта куртка была как приют странника после утомительного пути. Как целительный сон после долгих слёз. Цвет её был неопределим, как цвет ранних сумерек, но множество оттенков, мерцая, мягкими отсветами ложились вокруг.
  Маринка шагнула к зеркалу и оторопела. Незнакомая женщина смотрела на неё. Она стояла и смотрела так, как никогда не получалось у Маринки ясно, спокойно, без тени смущения, чуть приподняв брови. Казалось, она куда-то собралась идти: может быть, в театр или на концерт Маринке в точности не известно было, куда ходят такие элегантные и уверенные в себе дамы и перед уходом приостановилась у зеркала, чтобы убедиться, что всюду будут сопровождать её восхищённые и завистливые взгляды.
  Маринка стояла, забыв дышать. Само собой, это не могла быть она всего лишь игра лучей, преломлённых в стеклянных стенах, причуды светотени. Но... если бы хоть чуточку, хоть иногда быть похожей на такую! Разве стала бы она сутулиться, выдать из-за свекрови, опаздывать на работу? О нет, она выходила бы из дому на час раньше и не спеша шествовала бы к трамваю, ловя потрясённые взгляды. Она поступила бы, как мечтала, на журфак, стала бы журналисткой, лауреатом конкурса "Мисс Пресса" и вела бы собственную передачу раз в неделю. И свекровь отгоняла бы соседских мальчишек от её "мерседеса".
  Она оглянулась. За прозрачными стенами своевольно раскинулся провинциальный городок. Он был ещё молод, и влюблённые пары ещё только прокладывали первые дорожки через обширное поле пустыря. Когда-нибудь на нём разобьют парк, и они будут водить туда своих детей. Но в памяти их сохранится это близкое небо с криками птиц и сумеречный свет под облаками, в котором очертания домов расплывались, подобно воздушным замкам.
  И на этом призрачном фоне обе продавщицы, брюнетка и блондинка, взирали на неё с покорным восхищением. На неё, а не на отражение! Они что же, не видели разницы?! Маринка перевела взгляд на мужа. Андрей спросил испуганно:
  - Хочешь взять? Прикид что надо!
  Это была, понятно, шутка.
  - Обязательно! Ещё крокодиловую сумку и "мерседес" в тон, поддержала она и расстегнула "молнию".
  Муж молча втолкнул куртку обратно. Продавщицы, постояв минуту, разошлись по своим углам. В дверях она оглянулась. Нерасправленный рукав остался торчать вверх, словно в прощальном приветствии. Она споткнулась о решётку для ног. Андрей обернулся на грохот, смерил её взглядом.
  - Вечно ты... Капюшон хоть надень, дождь.
  И вправду, сияние под облаками враз померкло, ветер стих, и крики птиц замолкли. Дождь ударил ровными тугими струями, и под его равномерный гул упругие пузыри пустились вплавь по тротуару, показывая теперь это надолго.
  
  
  
  
  
  
  
  ЭКСКУРСИЯ
  
  
  О счастье! Конец четверти!! Третьей!!! А четвёртая считай, полтора месяца уже чепуха, семечки.
  Сводить их в музей и порядок, можно расслабиться на целую неделю. Завтраки дома. По вечерам телевизор. Блаженство...
  Впрочем, сегодня ещё музей. В школьном дворе знакомая толпа. Злорадный вопль:
  - А-а, Ирин-Ванна! Опозда-а-ли!
  И визг:
  - Ирин-Ванна! Приходько девчонок мылит!
  Погода пакостная: талый грязный снег и промозглый ветер. Не шлёпнуться, так простудиться. А уж голос сорвать это как дважды два.
  - Приходько! Ну-ка, выкинь! Быстро выкинь снежок, я сказала!
  Приходько с готовностью демонстрирует пустые ладони и голливудскую улыбку мечту стоматолога. Стопроцентно здоровый ребёнок. И тут же ап! извлекает здоровенный снежный ком из откинутого капюшона куртки. И швыряет вверх, развлекаясь моим выражением лица. Подлец! Пересчитать их. Раз, два, три...
  - Можете вы постоять минутку или нет?!
  - Га-га-га! Дети, станьте парами. За ручку! это опять Приходько.
  ...двадцать, двадцать один...Или этих двоих уже считала? Кажется, всё-таки девятнадцать.
  Наконец двинулись. Толпой. Ну как это я не умею командовать? Вот Валентина Павловна та без разговоров построила бы парами. И маршировали бы как миленькие. А это что? Растянулись на квартал. Мальчишки мигом унеслись вперёд. Девчонки неспешно выступают под ручку, перегородив весь тротуар.
  -Господи! Ну что ж вы тянетесь, как... сопли!
  Хохочут. Бегут под ручку все вшестером. Навстречу шквал снежков. Визг.
  - Попов! Асланов! Приходько!! Приходько, иди сюда. Ты с нами не идёшь. Двигай домой.
  - А чё-о это?!
  - А то! Не умеешь себя вести всё, привет.Я тебя не беру.
  - Ну и не берите! Ха! А я к бабушке иду. Мне по дороге.
  - Вот перейди на ту сторону и иди к своей бабушке! А вы побыстрее!
  Притихают. Некоторое время идём почти строем. Приходько независимо вышагивает по другой стороне улицы.
  Остановка.
  - На этот не садимся полный! Ждём следующий троллейбус... Приходько, ты опять здесь?!
  - А мне, может быть, тоже на троллейбус!
  - Ирина Ивановна, а Петрова и Зинченко на том уехали.
  - Что-о?!
  ...Музейная тишина словно животворный оазис среди дикой пустыни. Но не успеваю я вздохнуть с облегчением...
  - Ирина Ивановна! А Пашенко на музейный стул сел!
  - Пашенко! Ах ты...
  - А чё? Это ж экскурсовода! привстаёт тот, показывая обыкновенный современный стул.
  Провалиться со стыда.
  - Ребята! Подойдите сюда, станьте полукругом. Обратите внимание на эту картину, призывает экскурсовод.
  - Петрова, ты что, не слышышь?!
  - Да пошли, Анька, чего ты уставилась на этот секс?
  - Художник стремится подчеркнуть не столько царственное величие императрицы, сколько её женскую красоту и обаяние... Ребята, в музее не принято жевать.
  - Приходько ты опять?! Выплюнь жвачку сию минуту!
  - Тьфу!.. А у меня ещё есть. Хотите? сияя своей стоматологической улыбкой, протягивает ярко-жёлтый кубик.
  - Хочу. Только всю пачку!
  Поскучнев, он растворяется в толпе.
  - Ирина Ивановна! А я в туалет хочу!
  Это, конечно, Кузьмичёв. Глаза ясные,голубые. Рост под метр восемьдесят.
  - Юра! Сколько тебе лет?!
  - Тринадцать. Ну и что?! А если я не могу?! и переминается с ноги на ногу.
  Говорят, в некоторых школах в Японии опять ввели наказания. Розгами. Светлые головы.
  - Тогда, Кузьмичёв, выйди насовсем и не возвращайся. Полчаса потерпеть не можешь! Шагом марш отсюда! срываюсь я на крик.
  Экскурсовод оглядывается.
  - Ну не надо, ладно... я пошутил. Больше не буду.
  Между тем около экскурсовода подозрительно тихо. Так и есть половина разбежалась по другим залам.
  -Горбов! Зинченко! Петрова! Ну-ка, сейчас же обратно! Для кого там рассказывают?
  - Ой, ну подумаешь... Мы смотреть пришли, а не слушать.
  - Да сейчас, сейчас, Ирин-Ванна, хихикают девчонки.- Васька только вот эту штучку обратно прикрутит...
  - Ну, подождите... Придёте вы у меня в школу.
  Кое-как опять сбиваются в кучу. Экскурсия наконец-то близится к концу. А вместе с ней запас нервных клеток и голосовых связок.
  - Приходько, вынь руки из карманов и подвинься, хриплю я,- Половину картины заслонил!
  - А куда? Мне отсюда не видно, упирается он.
  - С твоим ростом? Не выдумывай! Левее, левее, оттаскиваю за рукав.
  - А-а! Насилуют! тихо вопит мерзавец.
  Девчонки прыскают. Экскурсовод косится в нашу сторону. Старушка-смотрительница, давно издали наблюдающая за нами, приближается и шепчет:
  - Скажите, это нормальная школа? и сочувственно качает головой, Это ж каждый день по несколько часов!
  Проницательная старушка. Хочет ещё что-то спросить, но, к счастью, экскурсия завершена.
  - Оля, не кричи, перчатки на полу. Да не ломайте же дверь, все успеете выйти!
  Счастливые люди свободно идут по улице. А я?
  - Застегнулись! Все меня слышат?! Надели шапки!
  Хохот сбоку. Оглядываюсь. Так и есть: Кузьмичёв передразнивает идущую впереди женщину!
  - Кузьмичёв!! Если ты сейчас же не...
  БАЦ! Потемнело в глазах. Это здоровенный снежок шлёпнул меня по затылку. Кто?! Конечно, Приходько! Подскочил, заглядывает в лицо испуганно:
  - Простите, Ирин-Ванна, нечаянно! Я в Юраса хотел... Больно?
  Нет, мне не больно. Мне всё равно.
  - Капюшон надень...
  Хотя какое мне дело до капюшона. Я сегодня же подам заявление. И конец всем проблемам. Пусть увечат друг друга, громят в классе столы и стулья и с рёвом ломятся в троллейбусы, как сейчас. А я зайду последней, и пусть меня оттеснят в угол задней площадки, чтобы больше не видеть их ни одного лица...
  - А где Ирина?
  - Да тут где-то... Залезала вроде.
  ...и не слышать ни одного голоса. Забыть, как страшный сон. Заняться бизнесом, торговлей бананами, газовыми баллончиками, вязанием кружевных воротничков. Сосед дядя Миша освоил переплётное дело и очень счастлив.
  Стриженая голова касается руки, которой я держусь за поручень. А вдруг чьи-то зубы сейчас вопьются в пальцы? Ха-ха! И ведь даже не узнаю, чьи: впереди плотные спины, спины, спины...Но голова осторожно потёрлась, прижалась ухом... Ухом? Нет, это не Приходько. А кто же ещё без шапки? Такое нежное, мягкое, детское ухо... Выдрать бы за него паршивца! Хотя почему паршивца? Нормальный парень. Родителям только вечно некогда. А я вечно ору... Рука у меня такая ледяная или это ухо такое горячее? Проследить: куда он пойдёт с остановки, неужто опять на стройку? Там же кругом ямищи, котлованы, мостки-досочки. И впереди каникул целая неделя подумать страшно!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СЛУЧАЙНАЯ НОТА
  Алле Ивановне Катаевой
  
  - По-моему, сюда, неуверенно сказала Настя, останавливаясь и вглядываясь в проход между домами.
  - Не дальше? усомнился Валерий.
  Она ещё раз огляделась, пожала было плечами, но тут же замотала головой:
  - Точно, сюда!
  - Как скажешь. Дубль три! вздохнул Валерий, и они свернули.
  Квартал было не узнать. Где когда-то тянулся бурый забор вокруг бесконечной стройки теперь чинно в ряд выставились пятиэтажки. С балконов свисало бельё. Симметрично зеленели газоны. Жиденькие прутики у дороги вымахали в кряжистые деревья. И только бывший пустырь, а ныне новый рынок, издали так и казался пустырём.
  - Чёрт! Всё-таки дальше, растерянно сказала Настя.
  - Я говорил, напомнил Валерий.
  - Ой! Вот же оно! вскрикнула она и схватила его за рукав.
  Из-за угла вдруг вымахнул куб из стекла и чёрного камня. Другие дома, будто застеснявшись своей обыкновенности, сразу расступились. Куб походил на гигантский магнитофон. Широкие чёрные ступени вели к прозрачным кассетам-дверям. Двери то и дело открывались и закрывались, сияя тёмным блеском.
  - Обалдеть, пробормотала Настя и остановилась. Мы ж его на субботниках достраивали... ещё керамзит таскали...
  Валерий не спеша осмотрел сооружение, кивнул одобрительно.
  - Ничего, нормально потрудились! Только зачем же окна так распахивать? Всё таки люди кругом.
  - Что? Что? переспросила Настя, возбуждённо блестя глазами. На неё напала лёгкая счастливая глухота. А-а, подумаешь... Потерпят! Всё-таки музыкальное училище! А искусство требует жертв!
  Последние слова она прокричала уже издали, подхваченная властной ускоряющей силой. Поющее, гремящее, звенящее, стонущее и грохочущее царство в одно мгновение втянуло, обступило и поглотило её. Сквозь торжественные толчки фортепианных аккордов в воздухе пробивались пронзительные скрипичные трели, и весёлыми фонтанчиками взбрызгивали дробные ксилофонные пассажи.
  - Чувствуется... На поиски и то два часа пожертвовали, проворчал Валерий, прибавляя шагу.
  По ступенькам навстречу сбежала стайка подростков сразу не разобрать, девчонок или мальчишек: все как один длинноволосые, в джинсах и кроссовках. Настя опять приостановилась, проводила их взглядом, что-то сказала беззвучно. Валерий нетерпеливо махнул в сторону двери поторопись, мол!
  Вошли.
  В вестибюле было на порядок тише. Какофония разом убавила громкости, и различились голоса. Основная тема невнятно-сумбурный гул обогатилась побочным звуковым рядом: топотом ног и цоканьем номерков о стойку гардероба.
  - Ты посмотри гардероб у них, зеркала! Сервис! удивилась Настя. А сами ну пацаны ж совсем! Вон смотри, с футляром, виолончелист, называется... Это что же, и мы такие были?!
  - Не скажи. Лично ты такую тяжесть не таскала... Ну так вперёд, что ли? Чего тормозим?
  - Да я не знаю, в какую тут сторону! Всё по-другому... Вообще как-то...Думаешь, ещё помнит меня кто-нибудь, узнает? Может, и Виолетта на пенсии! Всё-таки девять лет прошло это ей уже, значит...
  - Ну, тебя узнать, ясное дело, проблема. Говорил меньше красься! Но рискнуть придётся, раз пришли. У гардеробщицы спро... Да вот же лифт! Табличку видишь? Вокальное третий этаж.
  Новенький лифт дёрнулся и заскользил плавно, бесшумно.
  - Смотри крутые! возмутилась Настя. Мы так всю дорогу по лестницам бегали! Коридоры без окон, лампочка вечно перегорит одни силуэты туда-сюда... А этим всё на лопате! Лица, главное, заметил? Прямо каждый Шопен! Лучано Паваротти! Не-ет, мы поскромней были...
  На третьем этаже царила почти что тишина: скромный музыкальный ручеёк журчал за пухлыми тёмно-серыми дверями. И вдруг басовитое "Ми-и-и-и-а-а-а..." вознеслось вверх и, продержавшись минуту, покатилось обратно вниз зловещим "ха-ха-ха-ха-ха".
  Настя нервно огляделась, бросила в сторону хохота: "Убожество! Тембра никакого!", потом в сторону окон "И кто только проектировал все с одной стороны?! Купейный вагон!" Они двинулись было направо, но тут же остановились позади грянуло мощно и многоголосо: "Ай, у! туш-ка! мо-я-лу-го-ва-я! Мо-ло! душ-ка! моя молодая!"
  - Дирижёры с народниками... Пойти, глянуть зал, пробормотала Настя и двинулась в сторону хора.
  Остановились у приоткрытой двери. Зал оказался высоченный, с громадными окнами в малиновых занавесях. На сцене стояло и сидело, Валерию показалось, человек сто кто с балалайкой, или с бубном, или с какими-то ложками, кто просто так. И все рассыпались мелким бесом: "Ой, лёли-лёли-лёли-лёли, луговая! Ой, лёли-лёли-лёли-лёли, молодая!"
  - Сводная... к концерту готовятся... а сопрано ничего, отметила Настя почему-то печально. Страшненькие, правда, нечёсаные какие-то... зато голоса... и чувствуется без комплексов... а вон та в углу ? Она приплясывает, что ли? Точно, пляшет! И дирижёр хоть бы что!
  - А по-моему, нормально! Человек в образе.
  - В образе это когда вместе со всеми. Хор это когда ВМЕСТЕ! Другое состояние. Каждый звук одновременно взяли, одновременно сняли...ну, иногда на длинной ноте можно дыхание поменять, пока другие держат. На концерте, бывает, заслушаешься, как со стороны, и даже не верится неужто это мы так поём?! Я хор, наверно, больше специальности любила... Одной выступать совсем другое! Не было у меня смелости какой-то, куража. Зря Виолетта со мной билась... Ой, а в центре с аккордеоном, посмотри! Это ж завотделением! Нет, ты посмотри на него!
  - Весёленький такой? Улыбается?
  - Улыбается! Да ты знаешь, сколько ему лет?! Ему за пятьдесят!
  - Ну и что, улыбаться уже нельзя человеку?
  - Да ты не понимаешь! Он просто... у него жена умерла, ещё когда мы учились! Пианистка была, красавица! А он теперь сидит... довольный, как на именинах... Как не было ничего...
  - Ну, может, работу свою человек любит... Короче! Ты Виолетту эту самую собираешься искать или нет? До поезда два часа!
  - Ой, пойдём, пойдём... Чёрт! Тут же и табличек нет на классах! Постоим здесь, пока допоют, тогда спросим... во время исполнения нельзя.
  Вдруг она схватила Валерия за рукав, потянула.
  - Шуберт! Слышишь?! "В тишине-е шумят уны-ло..." Это серенада! Я на втором курсе пела!
  - Ничего... Пискляво немного.
  - А вот здесь слышишь? Слышишь?! Это Виолетта! Виолетта Петровна! Точно её голос! Вот отсюда!
  - Неужто? Ну, слава Богу... Полчасика хватит тебе? Учти, время пошло! крикнул он вдогонку.
  Серая дверь открылась и захлопнулась. Послышался вскрик, визг, грохот, смех, и с десяток голосов загомонили разом, перебивая друг друга. Потом пауза и новый взрыв голосов смех вскрик: "Так что ж ты молчишь?!" И его втянули в распахнувшуюся дверь.
  Оказалось, там было всего лишь четверо: Настя, старушка с детским лицом и две девицы в шортах.
  - Мой муж! Виолетта Петровна! закричала Настя.
  Старушка метнулась к Валерию и завладела его рукой, сжав её сухими горячими ладонями.
  Заговорили одновременно:
  - Валер, где фотоаппарат? Виолетта Петровна, давайте у рояля!.. Ой, это уже не тот!
  - Солнышко, неужели прямо сегодня? Обязательно? А у меня комната свободная! Пожили бы недельку!
  - Не тот, не тот! Тут на крышке было сердце и все имена: Ирка, Илонка, Борька, Костя...
  - Тесновато немного... Если только крупным планом?
  - Илонку помнишь? Теперь в нашем оперном! И уже на ведущих партиях. Осталась бы, послушала!
  - Ой, Виолетта Петровна, не искушайте! Так исправили ей, значит, тремоляцию? Тихоня... Кто бы мог подумать!
  - А может, лучше на фоне училища?
  - Точно! Виолетта Петровна, спустимся, да?! Ваши девочки пока слова поучат.
  - Ну, уж ради такого случая...
  Пока спускались в лифте, вспоминали чебуреки в старом буфете, и как кто-то на академическом забыл слова, но успел придумать свои, а у кого-то свалились ноты с пюпитра, и как в старом училище выступали манекенщицы из модельного агентства.
  Зашли в скверик чистенький, ухоженный, яркий, как игрушка, с тёмно-самшитовым бордюром вокруг жёлтых песочных аллей. Присели на низенькую скамейку. Мимо молодая женщина везла в коляске малыша. Вдалеке бесшумно скользили машины. День ещё только разгорался ясный, свежий, осенний, начало чьего-то учебного года.
  - Этот парк разве был? удивилась Настя, оглядываясь. Совсем не помню. И осень не помню. Мне кажется тогда всё время была весна. Выходишь из училища небо в тучах, пахнет травой, и дождь по листьям, как музыка!
  Виолетта кивала, улыбалась. Морщинки на её лице то собирались, то разглаживались будто лёгкие облачка проносились и исчезали вдали.
  - И ещё деревья так пахли, сладко-сладко... Какие же деревья? Не помню, куда-то я всё время бежала, спешила. Виолетта Петровна, куда это я вечно неслась?
  - Ты очень старательная была. Такая строгая, организованная, как математик.
  - Ещё бы! В великие певицы готовилась... Однажды мальчик за мной шёл, вы его не знаете, с дирижёрско-хорового хотел что-то сказать, а я в троллейбус. Лекция у меня!
  - А чего ж ты? Может, кошелёк уронила! осудил Валерий.
  Виолетта улыбнулась, окинула их взглядом.
  - Замужество тебе на пользу! Я уж думала так и не вылезешь из своих брючек. Как вам это удалось?
  - Да уж пришлось повозиться,- вздохнул Валерий.
  - А малыш на фотографии вылитый папа!
  - Ну уж нет! Глаза и брови мои.
  - Я тут, вы понимаете, на вторых ролях.
  - Не удивляюсь... Она у нас ещё на первом курсе концертмейстеру замечания делала!
  - У вас и эта по соседям играет.
  - Зато девочка слышала? Контральтовое меццо-сопрано! Это ещё только второй курс. Вот подожди, ещё полгода...
  - Виолетта Петровна! Вы совсем такая же!
  Настя вдруг всхлипнула и уткнулась лицом ей в плечо.
  - Серенаду сегодня пели! объяснила, улыбаясь сквозь слёзы.
  - А-а, Шуберт... У нас её Илона пела, да?
  - Да вы что Илонка! возмутилась она, и даже слёзы высохли. У неё диапазон какой?! А я "до" третьей октавы без распевки брала, помните? Без распевки!
  - Помню. Без распевки, подтвердила Виолетта. И, обхватив Настю за плечи, прижала к себе.
  
  На вокзал мчались так в вагоне минут пятнадцать не могли отдышаться.
  - Ну, заговорились! А ты чего не сказал, что пора? оправдывалась Настя.
  - Усыпили вы меня! Какие-то серенады, рояли, тремоляции... И два часа! За этим, что ли, ехали?
  - Да какая разница... В разговоре ведь не слова главное, а интонация, подтекст...
  - Ага, понятно! Жалеешь, значит, что со своим дирижёром не поговорила? Может, остановилась бы тогда сейчас бы на сцене вместе с ним стояла. На ведущих партиях!
  - А что сцена? Вся жизнь наша сцена. И музыка вся жизнь. Одна тональность, потом другая... Надо только уметь слушать.
  - А у кого слуха нет? проворчал он.
  - Развивать. Работать, товарищ, работать! засмеялась она и взлохматила ему волосы.
  Поезд уже набирал ход.
  Из-за перегородок доносились голоса, смех, звон посуды, отдалённый гитарный перебор и стук колёс, словно аккомпанемент.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СЛОВНО ЭХО
  
  
  На поминках не было слёз. Не от бессердечия от молодости. Было всем собравшимся лет по двадцать пять тридцать, и лишь вдове тридцать два. Да и отмечали уже годовщину ровно год со дня смерти. Первый шок потери (двадцать девять лет, несчастный случай) миновал. Боль понемногу притупилась.
  - Блины попробуй. Рыба вон... Нанесли не знаю сколько всего.
  Стол был накрыт добротно. Вдова встречала и угощала, успевая между делом то переодеть испачкавшегося сынишку, то послать старшую дочь в магазин. Была она смугла и ясноглаза, держалась степенно, на вопросы отвечала негромко и спокойно.
  - Это Славик там на фотографии? Слушай, не похож нисколько! В клетчатом пиджаке...
  - Пиджак чужой. Да ему тут всего-то двадцать два.
  - Я и смотрю... В жизни бы он такой не надел.
  Говорили о покойном запросто, без надрыва, разве что чуть тише звучали голоса. Словно вышел человек на минутку и вот-вот вернётся неловко обсуждать его за спиной.
  - Сколько ж вы прожили, Люсь?
  - Одиннадцать.
  - Из них десять в коммуналке точно? Помню этот ваш диван...
  - Люся, а тот шофёр было ему что-нибудь?
  - Да что могло быть. Кто что докажет? Приходил два раза, деньги приносил, яблоки... Клянёися, что не виноват Славка сам выскочил. Они ж все клянутся!
  Помянув покойного, переключались на своё. Многие не виделись два-три года. Тот сменил работу; эта съездила за границу; другая ждала ребёнка.
  - Твоя, что ли, бээмвуха? Ну, ты на понтах!
  - Шефа... Так как, Людмила, поговорить насчёт тебя? У нас самая раскрутка!
  - Подумать надо... Тут своя раскрутка...
  Постепенно всё громче и бойчее становился разговор, и кто-то, забывшись, уже рассказывал анекдот, а кто-то деловито отправлялся смотреть вторую комнату: "Я ж у вас с коммунальных времён не бывал!" И поближе к хозяйке подсаживался паренёк с нежным румянцем на щеках, и словно вспыхивали в ответ розы на её чёрном платье. Ничто, в общем, не скрывалось; об ЭТОМ тоже говорили спокойно.
  Уже приезжали, Людка рассказывала, ЕГО родители. Говорили с ней.
  - И что?
  - Да что. Уговаривали отложить на полгода. А она сказала ни на чём, мол, не настаиваю.
  Щуплый старичок застрял в дверях, глядя на хозяйку снизу вверх блестящими не то от чувствительности, не то от выпитого глазами:
  - Опять народу полно! И мировые проблемы! Вот сколько помню вечно у вас мировые проблемы! То альпинисты эти с гитарой сидят, то Серёга наш, балбес, то художницы какие-то голые и всё спорят! А о чём? В дверь глянешь бутылки даже нет, один чайник на столе. Славка в углу что-то печатает, ты туда-сюда с Шуркой на руках... Ты мне скажи, Люсенька, чего им всем от вас надо было? Чего они у вас забыли?
  - По-всякому, дядь Петь, ровным голосом отвечает вдова, протирая бокал. Кому совет. Кого на работе сократили. Серёга ваш стихи писал. Кому просто в компании посидеть... Славка, у кого где болит, чувствовал.
  - Ну, ну... А ты, Людмила, молодцом! Так и держись. Детки подрастут. Молодая ещё. Крест на себе не ставь.
  - Угу... Только бывает, сожмёт вот тут и ни с места.
  Рука её поднимается к горлу. Бокал, попав в поток закатных лучей, вдруг радужно вспыхивает.
  Дедок молча пожимает хозяйке локоть и выходит.
  Прощаемся и мы с Веркой.
  По лестнице спускаемся осторожно: Верка на восьмом месяце. Я поддерживаю её под руку. Но, выйдя из подъезда, всё же пугаюсь:
  - Тебе плохо?!
  - Гадина! неожиданно шипит Верка. Подругу видела эту, с зубами? Представляешь, я с Шуриком в ту комнату пошла хомячка хотел показать так она следом притащилась, стала и смотрит: как бы я чего не стянула! Я тебе клянусь! Лошадь. Она меня давно бесила... Жила у них по месяцам! Член семьи!
  - Да не волнуйся ты, тебе ж вредно! И какое тебе до неё...
  - И ничего не уютно у них было! Придёшь всё бросят, сядут и рассматривают тебя, как насекомое! Особенно Славка, глазищами своими...Вопросы всякие идиотские, выводы тут же, не отходя от кассы: то я трусливая, в разведку со мной не пойдёшь, то детей не заводим из скупости... Про Мишу, знаешь, что выдали? Крутой, говорят, мужик, жить будешь как за каменной стеной; вот, правда, душа там и не ночевала... Представляешь? Поздравили, называется!
  - Да успокойся... Славки нет уже, чего ты заводишься? Примерная, примерная ты супруга, успокойся! Они просто что подумали, то и выдали... И про себя так же...
  - Вот именно -про себя так же! Тебе сказать, что мне раз Славка выдал? Когда меня Люська только привела?
  Верка останавливается и, вытаращив глаза, переходит на шёпот:
  - У меня платье было в стиле барокко, сиреневое с пелериной, помнишь? И он так смотрел весь вечер! А когда провожали, вдруг говорит: "Если ты не будешь к нам приходить... мы умрём!" И так сказал... То есть он при Людке не мог же сказать "Я УМРУ" ты понимаешь? Он... знал как будто?!
  - Что он знал?.. А-а, понятно! И ты, значит, видя такое дело, и не ходила? И он, думаешь, поэтому погиб?
  Верка пожимает плечами. В круглых глазах её застыл суеверный ужас и... детский восторг. И это так не вяжется с её фигуркой с аккуратным животиком, со скуластой мордочкой в коричневых пятнах, что я, прыснув, спешу успокоить:
  - Не мучайся! Люська точно сказала: ТАМ он был нужен, вот и взяли. Сама подумай: не кого-нибудь Славку же выбрали! Так что лично ты ни при чём... Ну, может, не совсем, запоздало спохватываюсь я, заметив её дрожащие губы. Но она уже всхлипывает и, комкая платочек, бормочет:
  - Я почему так... Просто Миша мой стиль не воспринимает. Говорит, в моих моделях только сачки для бабочек рекламировать! На свадьбу мне готовое из Эмиратов привёз, потом в "секонд" сдали... А Славка сам хотел по моему эскизу пиджак сшить, с асимметричной застёжкой, Люська не дала! И после выставки в училище сказал: "Большому кораблю большое плаванье!" Так и сказал, мне Люська сама передавала!
  - Ну, раз сказал значит, так и будет! Славка зря не базарил.
  Верка улыбается сквозь слёзы, откинув волосы. И на мгновение её причуда словно обретает какой-то смысл... Но улыбка тут же превращается в гримасу, и она опять шипит:
  - Вампир она, вот кто! Всё из него высосала и любовь, и семью, и все силы, и всё мало ей было...
  Я с грустным удивлением разглядываю Верку: никогда не видела у неё такого выражения!
  "Стареем, вдруг впервые приходит в голову. Господи, жизнь-то проходит!.. Славка, Славка! Как же так?!"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ТРИ ГВОЗДИКИ ДЛЯ ДИЕГО
  
  
  За мной следят.
  Нет, это не мания преследования.
  Просто, когда одинокой женщине за шестьдесят, она нуждается в присмотре. Моя сестра уверена в этом.
  А я не уверена никогда и ни в чём. Поэтому, когда сестра говорит: "Тебе пора сменить обои. Возьмём бежевые, с асимметричным рисунком дешевле и приличней", я покорно отправляюсь вместе с ней на рынок. Что же делать, если сама я обычно покупаю вещи неудачной расцветки или неуместного фасона! Правда, временами Надя выходит из себя: "Ты привыкла, чтоб всё на лопате!" И её можно понять: как-никак у неё есть своя семья. Однако с возрастом мы с ней незаметно поменялись ролями: она, будто старшая, принимает главные решения и несёт за меня ответственность, я же позволяю себе время от времени упираться и капризничать.
  Как, например, сегодня.
  Заглянула на минутку соседка Софа:
  - Тёть Люсь, у вас машинка работает? Мне оборку к платью обкарданить. Вечерком зайду, ладно?
  И не успела я закрыть за ней дверь, как Надежна принялась за моё воспитание:
  - Удивляюсь, как ты её ещё пускаешь! Она тебе деньги отдала? А клялась, помнишь, при мне: "Пусть померкнет моя красота, если не верну через три дня..." А сколько уже прошло? Неделя! И является как ни в чём не бывало! Уж я насчёт красоты вообще молчу...
  - Да ладно, Надюша, дело молодое, робко заступилась я,№- девочке одеться хочется, работает в школе...
  Но если Надя выйдет из себя, то уж надолго.
  - В школе?! Да в наше время такую размалёванную к детям на километр бы не подпустили! Эти брючки анатомию она в них, что ли, преподаёт? Поражаюсь я, Людмила, твоим знакомствам!
  - Каким ещё знакомствам? обиделась я . Соседи это ж второй дом! Может, завтра плохо станет хоть есть кому в стенку стукнуть.
  - А чего стучать? У тебя телефон есть. Живём, слава Богу, в одном городе! А такую в дом только пусти...
  - Ну ладно, хватит учить меня жить!
  И разговор наш принял знакомый, сорокалетней давности, оборот. Это у нас, я заметила, обычно на погоду: к дождю. И точно не успела за Надей с грохотом захлопнуться дверь, как за окном потемнело. А через десять минут уже лило как из ведра! И я, как обычно, запоздало мучилась: ну почему не согласилась с Надей сразу, задержала чуть не на полчаса? Сейчас бы уже дома была! Ведь за меня же переживает, а у самой и нервы, и мерцательная аритмия, и гастрит...
  Вечером опять прибежала Софа в промокшем насквозь плаще, но улыбающаяся и пахнущая духами, как всегда. Сбросила плащ и... Хорошо, что у меня в прихожей стоит старенькое кресло. Я опустилась в него и спросила:
  - Софочка, ты перешла работать в балетную школу?
  Потому что вместо платья на ней была белая балетная пачка со шлейфом сзади.
  - Что вы, тёть Люсь! Это ж свадебное, объяснила Софа, ловко подцепив ногой шлейф и порхая в комнату. Сюда вот ещё оборку...
  - Значит, выходишь замуж?! Ой, ну поздравляю! А твой жених кто, можно полюбопытствовать? Где вы с ним познакомились?
  - В Москве. Рычаг на какую цифру ставить?
  - Ближе к нулю...А когда же это ты в Москву съездить успела? Ох, не слышит Надя! Сейчас бы вскипела: "Тебе-то какое дело, любопытная ты Варвара?!"
  - Давно ещё, в институте. На игру наших с аргентинцами. Тогда ещё Марадона приезжал, помните?
  - Это... певец, что ли?
  Не дойдя до машинки, Софочка вдруг рухнула на диван, смяв свой сияющий шлейф. Глаза её приняли форму двух правильных окружностей.
  - Тётя Люся! Вы не знаете Марадону?! Диего Марадону!
  Я стыдливо пожала плечами.
  - Лучшего футболиста мира!
  Пришлось признаться, что слыхом не слыхала.
  
  Глубокая жалость выразилась в Софочкиных глазах цвета тёмного янтаря.
  - Ну ничего, я принесу вам фотографию! обнадёжила она. Первую, я её в восьмом классе с телевизора сделала. Фотоаппарат ещё толком держать не умела, выдержку не поставила, а получился как живой и лицо, и поворот головы, и корпус... Он же когда в игре - это, ну... Она неопределённо помахала в воздухе ярко-алыми ноготками и вздохнула. В общем, это надо видеть!
  - Так ты... как это... фанатка? догадалась я.
  - Я?.. Смеётесь! Фанатки за своими командами годами ездят, а я всего-то раз в Москву... Тогда ж цены были: стипендию получила и полетела, маме сказала к подруге на два дня.
  - Ну и Софа! А... ночевала где же?
  - На вокзале, где ж ещё! Да я и не спала, ревела почти всю ночь. Он же не прилетел! Такая толпа приехала в Шереметьево встречать, а его нет. У него ж характер... А я сколько лет ждала, пока им по жеребьёвке Москва выпадет! Зарыдаешь... И вдруг назавтра, представляете, узнаю прилетел всё-таки! На личном самолёте! Вроде как болельщик. Я, конечно, мигом подскочила и за цветами! Как раз перед седьмым ноября, тогда ещё вовсю праздновали. На базаре цены мамочка родная! Три гвоздики сорок восемь рублей. А у меня вся стипендия полтинник. Но купила! Думаю: обратный билет есть, ничего, обойдусь. Хожу по городу, смотрю. Час, другой... Чувствую есть хочется, даже ноги затряслись. А до матча ещё два часа. Смотрю подвальчик какой-то, кафе или ресторан. Думаю: зайду, может, хлеба стащу потихоньку, на столиках в тарелках стоит нарезанный. И не успела войти официант подбегает: "Девушка, что закажем?" Я, конечно, говорю: "Да вы не беспокойтесь, я пока посижу, меню почитаю..." А народу, как назло, никого. Он отошёл, а сам поглядывает. Только я руку к тарелке сразу зырк на меня! Я руку уберу, вроде волосы поправляю. И так раза четыре, представляете? Ничего не получается! Ну, встала уже уходить, злая такая, и вдруг заходит владелец этого подвальчика! "Ну как вам, девушка, у нас понравилось?" Тогда приватизация только-только начиналась. Я говорю: "Не понравилось ничего!" А он: "Не может быть! Я вас очень прошу останьтесь пообедать с нами, может, измените мнение?" И нанесли тарелок полный стол! Но у меня-то времени уже в обрез. Минут, может, двадцать посидела с ними и на стадион. А там уже яблоку негде упасть! Все ревут, свистят! У меня ещё сумка здоровенная чужой бинокль, фотоаппарат, в руках гвоздики... Оттёрли меня куда-то к спартаковским болельщикам, еле села. Смотрю вот он, Марадона! На скамейке запасных! Я к биноклю так и приросла на весь период. А спартаковские фанаты вычислили, куда я смотрю, хотели побить. Бинокль уже вырвали! Я в рёв: ребята, бинокль чужой, лучше побейте! Потом один говорит: "Да отдайте этой дуре, надоела!" А он уже на поле, в игре! Ну, как он играл это, конечно, не передать! Жаль только, поздно вышел, проигрывали уже капитально. В конце что творилось! А после свистка!.. Марадона с поля идёт плачет, я бегу со своими гвоздиками, от слёз еле вижу, а мне все: "Девушка, что ж ты плачешь, мы выиграли!" А ему вслед свистят, улюлюкают, орут как резаные: "Аргентинская свинья!" Он-то, конечно, не понимает, но догадывается же!
  Софа промокнула ресницы кончиком шлейфа и прерывисто вздохнула.
  - А зато как мне здесь все завидовали! Сколько сувениров привезла, открыток с автографами, тут таких и не видели! Да ещё и фотография моя в "Вечерней Москве", как я цветы дарю... Не верите? Честное слово, вот принесу, покажу!
  Она расправила шлейф, тряхнула головой золотисто-каштановая волна так и хлынула на плечи.
  - Так он меня по этой фотографии и нашёл. Через два года, представляете, получаю письмо!
  - Да что ты! Через два года?!
  - Ну! Я сама обалдела.
  - И на русском языке?
  - А на каком же ещё?
  - Марадона ради тебя выучил русский?!
  Софа строго посмотрела на меня.
  - Марадоне сейчас не до русского. Под следствием он! Журналисты его там доставали-доставали, он и выстрелил в воздух... погорячился, в общем. И, кстати, он женат.
  После такого сообщения только руками осталось развести:
  - А жених твой? Кто ж письмо прислал?
  - Жених? Да тоже парень ничего! расхохоталась Софка-артистка. Даже похож немного, кудрявый такой! Приезжал летом. Футболом вот только не увлекается... Ну тот, владелец ресторана.
  И пока я усваивала её последние слова, она управилась с оборкой, аккуратно сложила её и, что-то мурлыча, направилась в прихожую.
  Но я вдруг ринулась вслед. Я вдруг поняла, что именно ей я и должна задать тот самый вопрос, на который никак не могу найти ответа:
  - Софочка! А как ты думаешь... если женщина в шестьдесят три года выходит замуж это как?
  Она приостановилась, изогнув левую бровь.
  - Ну и пусть выходит. А что такого?
  - Так ведь мне уже шестьдесят четыре! закричала я. А он писал-писал, я всё не отвечала! Ты не представляешь, как все тут... "Знаем, мол, эти курортные знакомства!" А мы и правда в санатории познакомились...
  - Ну так что? Напишите сами ему. У вас конверт есть? А то я дам.
  Тут у меня, кажется, скакнуло давление. Ярко-золотистые блики от Софиных глаз так и запрыгали по всей комнате.
  - Ой, а вдруг... он приедет? Без спроса? Тут же такое начнётся!
  Софа деловито призадумалась на минуту точно припоминая формулу из школьного учебника.
  - Ну, приедет будем думать! решила она.
  - А... ой, мне и надеть нечего! Ты тогда посоветуешь, что мне пошить? Что-нибудь такое, знаешь... посовременнее...
  - Обязательно! Можете на меня рассчитывать! заулыбалась Софа, блестя тёмно-янтарными глазами.
  И от взмаха её ресниц словно ветер по комнате!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ИМИДЖ ДЛЯ КАРНАВАЛА
  
  
  Вы ни за что не заметите меня в толпе, хотя, выходя из дома, я крашу губы и надеваю шарфик в тон пальто.
  Дело в том, что я стараюсь не выделяться из массы прохожих. Мне спокойно и уютно в людском потоке. Я люблю ездить в троллейбусе зимой или осенью, когда пальто защищает от бесцеремонно ощупывающих взглядов. Мне приятно ехать вместе с двумя-тремя десятками человек -пусть в незнакомой, случайной, но всё же компании; приятно чувствовать себя независимой и суверенной, но видеть вокруг множество лиц, слышать множество голосов.
  В этих мыслях я не признаюсь даже лучшей подруге Иветке: Иветка сочтёт меня сумасшедшей. И так уж она именует меня серой мышкой! Правда, меня это ничуть не расстраивает, но чтобы не разочаровать её, я всякий раз делаю жалобное лицо и вздыхаю.
  Сама Иветка полная мне противоположность. Мы с ней выросли на одной улице, ходили в одну школу, а поначалу даже в один класс (пока её не перевели в математический), но впечатление такое, будто её жизнь глянцевитая обложка приключенческого романа, а моя черновик сочинения троечника.
  Всё началось с того памятного дня, когда на уроке физкультуры в наш второй "Б" зашла преподавательница балетной школы.
  Помню её неописуемо воздушное платье и то, как мы, девчонки, вытянулись в струнки, ожидая счастливейшего поворота своей судьбы. Фея неспешно оглядела нас и, поманив кого-то длинным сверкающим ногтем, вполголоса молвила физруку: "Перспективная фактура!" И тут же из строя шагнула Иветка, и все взгляды, как прожекторные лучи, высветили её царственную осанку, уверенную поступь и улыбку, созданную для аплодисментов. Девчонки задохнулись от зависти, восторга, обиды, печали, восхищения, ревности; и только я, ближайшая подруга, преисполнилась гордости, ибо отсвет Иветкиного успеха ложился и на меня.
  Наши судьбы и характеры уже в то время гармонично дополняли друг друга: Иветка защищала меня от драчунов-мальчишек (её даже за косички не решались дёргать), а я давала ей списать домашку; её поставили во вторую пару в "Вальс маков и васильков", а я ушивала её блузку и была допущена за кулисы, а впоследствии даже введена в запасной состав.
  Правда, танцевала Иветка недолго: на следующий год её отобрали в секцию лёгкой атлетики, и я ходила "болеть" на соревнования, потом она увлеклась было акробатикой, но повредила ногу и спорт оставила.
  Однако и в самых обычных житейских делах она умудрялась блистать и первенствовать, я же уныло плелась по обочине её жизни. Я старалась копировать её грудной голос с неожиданными переливами, но выходили какие-то завывания; повторяла слово в слово её любимые анекдоты, но никто почему-то не смеялся. Иветка наденет простенькую цепочку с дешёвыми камешками готовая реклама магазина "Изумруд", я нацеплю то же самое ни дать ни взять облезлая новогодняя ёлка в мусоропроводе! На ней шёлковая блузочка на трёх пуговицах разлетается элегантно и волнующе, на мне будто остальные отодрали в давке.
  В конце концов пришлось мне смириться и твёрдо уразуметь: над Иветкой солнце светит ярче, и всё тут!
  После школы мы растерялись: она уехала в Москву, то ли к родственникам, то ли поступать, и как-то сразу оторвалась ото всех, поскольку писать письма не любила.
  Несколько лет я провела, можно сказать, среднестатистически: закончила культпросветучилище по специальности "хореограф", побывала замужем, развелась, помыкалась, устраивая Андрюшку в садик, кочуя с квартиры на квартиру и обивая в поисках работы пороги школ искусств, центров развития и домов досуга детей, подростков и молодёжи.
  Не везло мне прямо-таки фатально: стоило толь прикрепить к двери листок "Расписание занятий хореографического кружка", как в здании затевали капитальный ремонт, или оборудовали диско-бар, или открывали секцию восточных единоборств.
  И как раз когда к моему лицу прочно приросла умоляющая гримаса, на висках показалась первая проседь, а от юношеских иллюзий не осталось камня на камне я снова встретила Иветку.
  Невероятно! Она была ещё ярче, красивее и увереннее в себе, чем двенадцать лет назад! Улыбка её сияла рекламной белизной, походка притягивала взгляды, и хотя статистика одиноких матерей не миновала и её, мне не довелось видеть, чтобы поперёк её комнаты тянулась, как у меня, верёвка с мокрыми колготками.
  Всё окружавшее её было броско и стильно: стелилась по полу медвежья шкура, в огромном зеркале отражались багряно-золотые композиции из засушенных цветов, а с прикреплённой в углу ветви карельской берёзы свешивалось массивное гранатовое ожерелье.
  Ах, что за комната! Попав в неё раз, нельзя было не мечтать вернуться туда хоть однажды. Она рождала в душе фантастические мечты, навевала грёзы о бескрайних просторах, золотых закатах над морем и океанских круизах с барами и музыкой. И, привлечённые экзотическими видениями, в ней вечно толпились молодые, нарядные, улыбающиеся гости почему-то женщин гораздо больше, чем мужчин: наверное, Иветкина красота и экстравагантность подавляли особей мужского пола, формируя комплекс неполноценности. Ибо даже в безработные и безденежные времена вокруг неё витал аромат "Дюны" или "Опиума", и ни одна вещь не держалась в её гардеробе более двух сезонов.
  Наверное, это и называется красиво жить. Бог знает как это у неё получалось! Вдруг подзовёт, загадочно улыбаясь: "Иди-ка сюда!", и хоп! на голове у тебя сногсшибательная шляпка, та самая, которой Иветка разила наповал всех встречных дам. "Забирай, надоела!" и вот уже не на неё, а на тебя устремляются взгляды; но увы! всего лишь холодно-любопытные, а то и насмешливые взгляды. Или вдруг она объявит: "Сегодня разучиваем степ!" и мы втроём с какой-то полузнакомой тёткой средних лет два часа отбиваем чечётку клянусь, потом мы даже исполняли этот номер на какой-то Новый год! Или мчимся толпой на премьеру в театр, или на выставку керамики, или на книжный базар. Возражений Иветка не слушала: "Нет денег? Вот полтинник, сможешь отдашь".
  Говорить же она могла так, что слушатель забывал закрыть рот. Поведает, к примеру, о новой какой-то психологической теории: исключительно полезно, оказывается, каждые девять лет полностью менять всю жизнь и жильё, и работу, и супруга, и друзей и тогда, мол, происходит омоложение крови и полное обновление организма.
  "А дети?" спросит какая-нибудь гостья из новых.
  Иветка только усмехнётся загадочно и вымолвит что-нибудь вроде: "Каждый кроит свою жизнь по собственному лекалу!" И гостья до конца вечера погружается в туманные грёзы.
  При всём том бывала наша Иветта гордой, и властной, и даже язвительной, но ей всё позволялось, прощалось, а если кто-то и не прощал, то на его место вскоре являлся другой, и в компании становилось даже веселее, с оттенком новизны и неожиданности.
  Все женщины здесь были красивы, или сексапильны, или элегантны, и даже я, серая мышка, постепенно стала двигаться свободнее и улыбаться смелее, и проблемы мои всякий раз отступали под натиском звонких голосов и смеха. В конце концов, мы были молоды, полны надежд, и весёлый дух авантюризма, исходящий от Иветки, клубился вокруг нас.
  И мы мечтали о деле о собственной фирме.
  После недолгих раздумий решили остановиться на чём-нибудь женском, пикантном, манящем, типа "Имидж-мастер-класс". Мы прикидывали свои возможности нужны были парикмахер, косметолог, модельер, художник, читали объявления, нащупывали контакты. Иветту, конечно, постановили назначить президентом, меня секретарём ("Нужны тебе эти корявые школьницы!"), остальные должности обсуждались. Мы с Иветкой уже прикидывали расходы, составляли смету, подыскивали помещение, и она даже отдала мне своё красное платье декольте "Чтоб не мозолила клиентам глаза в своём чёрном, гробовом!"
  Иногда, развлекаясь, обсуждали даже маршрут нашего первого круиза. Иветка склонялась в сторону Бразилии: тогда как раз шли по телевизору бразильские сериалы, и мечта её была побывать на настоящем карнавале.
  И вдруг...
  Не постигаю, как это могло случиться. Ссора вышла глупее не придумаешь: из-за политики! Ну какое нам, спрашивается, дело до политики?! Я и новости-то сроду не смотрю. Иветку, правда, раз в школе выбрали комсоргом, да ведь когда это было!
  Просто ума не приложу, как всё произошло. Помню, вывалилась у неё из шкафа школьная фотография мы на выпускном, на мне белое платьице в горошек и я вслух прикинула: как бы, интересно, сейчас смотрелась в таком? Иветка, конечно, фыркнула, обозвала меня совком кто, мол, сейчас носит горошек? И завязался этот идиотский спор насчёт "тогда" и "сейчас".
  Можно подумать нам кто-то предлагал выбор!
  Разгорячились!
  Иветка, конечно, обличала, клеймила и ниспровергала, а я испуганно поправляла, собирала осколки и старательно пристраивала на место. И, само собой, попала в сталинистки, способные только хором петь "Интернационал".
  Тут я заупрямилась, поскольку в хоре сроду не пела. Иветка вышла из себя. Она откинулась в кресле нога на ногу, воплощение грации и непринуждённости и, окинув меня взглядом, с усмешкой кивнула на зеркало: "Посмотри! Тебе четвёртый десяток а что на выходе?" И я, переведя взгляд, увидела... впрочем, я тут же отвела глаза. Но Иветка, как всегда, попала в цель: я сбилась с мысли, покраснела, забормотала, что надо, конечно, привести себя в порядок, вообще заняться собой, но сейчас у меня проблемы с жильём, а вот когда Андрей подрастёт, да и фирма к тому времени раскрутится... Но Иветта перебила:
  - Фирма? А ты вообще-то уверена, что сможешь у нас работать? и выдержала паузу длиной, кажется, в вечность, так что вся моя жизнь за это время съёжилась и потускнела.- Детка моя! Нам ведь нужны смелость, хватка! Апломб так ведь у вас в балете говорят? Ну а ты у нас такая... она махнула рукой. Короче, разводи уж лучше свои хороводы! А в бизнесе никто никого за собой на буксире не тащит, понимаешь? Это закон! Так что не обижайся не по дороге нам дальше.
  Голос Иветки звучал как всегда: чётко, красиво, с мелодичными переливами, а я не верила ушам. Это было невозможно! Ведь все наши планы, мечты о путешествиях, смета, наконец...
  Она будто услышала:
  - А смету в принципе кто угодно может составить невелика премудрость!
  Не помню, как я вышла от неё. Я казалась себе Золушкой, чья туфелька не потерялась, а превратилась в деревянный башмак, и за углом её поджидала тыква. Всё рухнуло в один миг. Захлопнулись двери поездов, отъехали трапы самолётов, и померкли карнавальные краски.
  Вот и угол, до которого Иветка иногда провожала меня. Над ним ещё парят наши мечты, наши воздушные замки да нет же, это её, Иветкины, мечты! А я что я такое без её радужной ауры, заряженной весёлым электричеством? Разве способна я начать новую жизнь я, пресная, как овсянка на воде? Да и с чего мне её начинать -пойти, что ли, в школу по второму кругу?
  Нет уж, придётся, видно, доживать свою. Возвращаться в нашу с Андрюшкой каморку с облупленным потолком, с мокрыми колготками на верёвке. В ежевечерний рёв и вопли "Ешь сейчас же!" и "Собери игрушки, я кому сказала!" В головную боль. В намечающиеся морщины. В унылую старость...
  Но она она тоже пожалеет! Она ещё опомнится, позовёт меня. Но я не переступлю порога. Она провалится со своей распрекрасной фирмой, обанкротится через месяц потому что никогда в жизни, нигде, днём с огнём не найти ей никого в мире преданнее меня! А все эти, смелые, с хваткой и апломбом, кинут её на первом же повороте! И вот тут-то она вспомнит о подруге. Тут-то поймёт и оценит. Но поздно! Я... Я раскручусь сама! Возьму и организую собственную фирму назло всем! Буду работать как лошадь, вкалывать день и ночь! Заработаю на квартиру на точно такую же комнату, с зеркалом и медвежьей шкурой! И одна, без неё отправлюсь в круиз!
  Конечно, это будет не скоро, а года через два, три...
  ...Прошло семь лет.
  Фирма "Иветта" раскрутилась довольно быстро. По телевизору показывали рекламный ролик: в белоснежный офис входят клиентки одна другой безобразнее выплывают дамы одна другой эффектнее. И тут же крупным планом ослепительная Иветкина улыбка и грудной переливчатый голос: "А вы... довольны своим имиджем?"
  Потом я слышала, что у них были неприятности, и Иветта будто бы продала квартиру и собиралась расстаться с белоснежным "вольво", но через какое-то время ролик запустили вновь значит, всё наладилось.
  Да я и не сомневаюсь: Иветка сумеет выкарабкаться из любой ситуации и, если надо, начать новую жизнь. Иногда я думаю о ней теперь уже без всякой обиды: ведь если подумать, разошлись не мы, а наши судьбы. Её1 корабль всегда будет следовать собственным курсом, стремительно и красиво несясь по волнам, я же могу только смотреть ей вслед из своей маленькой самодельной лодочки. Но зато у меня есть время, чтобы рассматривать проплывающие в небе облака и любоваться оттенками морских глубин...
  Теперь я вспоминаю Иветку с лёгкой ностальгией, как вспоминают прочитанный когда-то в юности захватывающий приключенческий роман.
  Моя же теперешняя жизнь не очень-то располагает к приключениям. Какие там воздушные замки! Мы с мужем счастливы, что наконец-то получили комнату в малосемейке на краю города. Правда, путём напряжённых дизайнерских усилий нам удалось превратить своё жизненное пространство в три крохотных чуланчика, но ни все вместе, ни по отдельности они не поражают гармонией и уютом. Угол Андрея пестрит плакатами рок-ансамблей и вдохновенно-перекошенными лицами эстрадных звёзд, наша спальня погребена под чертежами мужа, инженера-конструктора, а во владениях четырёхлетнего Фёдора, также тяготеющего к технике, повсюду валяются обломки детали машинок. Пожалуй, медвежья шкура не вписалась бы в наш интерьер. Готовим мы по очереди, убираем по расписанию, а по вечерам не решаемся не то что отбивать чечётку даже включить телевизор погромче.
  А что бы сказала Иветка, узнав, что я всё ещё надеваю иногда "гробовое" чёрное платье! Но зато я определённо не потолстела наверное, потому, что пять раз в неделю занимаюсь бегом: по утрам мы с Фёдором сломя голову мчимся на остановку, чтобы втиснуться в автобус, а потом выбраться из него и опять-таки бегом припустить к садику. После этой физзарядки я, выдохшаяся и обессиленная, подъезжаю на трамвае к месту своей службы добротному старинному особняку, приютившему с полдюжины организаций.
  Увы! Я не имею никакого отношения ни к одной из фирм с такими звучными, манящими названиями "Кредо", "Лелия", "Орион". Меня допускают лишь в длинную угловую комнату второго этажа, где вдоль стен тянется деревянная планка-станок и потускневшие от времени зеркала отражают нескладные силуэты и угловатые жесты девчонок в возрасте гадких утят.
  В сущности, эти девицы невыносимы. Вместо купальников они являются на занятия в драных шортах и майках, бесстыдно обжираются, набирая всё новые килограммы, и даже при элементарном поклоне умудряются выставить вперёд ногу "утюгом". Сначала я терпеливо поправляю их, потом нетерпеливо ору: "Голова! Колени натянуть! Всё в себя!" И, рассвирепев, шлёпаю ладонью по сутулым спинам. Как ни странно, злость прибавляет мне сил, и девчонки чувствуют это испуганно таращат глаза и старательно тянут носки.
  Наконец я объявляю: "Отошли от станка! Бразилия!" и щёлкаю клавишей магнитофона.
  И под мерно-упругий, точно новенький мячик, ритм мои мартышки волшебно преображаются. Лица их на глазах смуглеют, скулы приподнимаются в лукавой усмешке, и под едва уловимый шелест разноцветных ли юбок? Высоких пальм? Или набегающей волны? колдовство карнавала завладевает нами. Шаги наши коротки, ибо вокруг тесно от огромных цветных опахал, воздушных шаров, смеющихся масок и весёлых смуглых барабанщиков. Неведомые птицы перекликаются среди тропических цветов, на горизонте синеет океан, и раскалённое солнце южных широт вот-вот приблизится к зениту. И ни за что на свете мы не покинем эту чудесную страну до последнего солнечного луча или, по крайней мере, до последнего такта музыки!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  МЫ ГДЕ-ТО ВСТРЕЧАЛИСЬ
  
  
  Так бывает, чисто случайно, обычнейший разговор, дежурные фразы, тыщу раз обкатанные и стёртые, как прибрежная галька, и всё же незаменимо-удобные главное, тем, что тыщу раз обкатаны потому что неуютно, в самом деле, молчать где-нибудь в очереди к детскому врачу или в тёмном коридорчике у хореографического зала. А отсюда здравствуйте, ну как дела, что-то вы сегодня с опозданием, спасибо, потихоньку, да вот погода, троллейбус ждали-ждали, у нас же и дождь как стихийное бедствие, и снег две мамочки, регулярно доставляющие юных чад, конечно же гениальных, в крайнем случае безусловно одарённых, на хореографию, или сольфеджио, или английский; две хозяюшки с чуть заметным ароматом ванили от волос, две кумушки в расцвете лет, счастливые, везучие, всё при них квартира, муж, ребёнок, юбка кожаная и бархатное платье этакие баловницы судьбы, чуть подкрашенные буквально двумя штрихами в уголках глаз; и однако же эти глаза! эти взлетающие брови и нежные губки! куда там фотомоделям! и при этом мгновенно закипевшая смешливая беседа с забавными недомолвками и переглядками, и вот уже остальные три блеклые мамаши, один мрачный отец и бабушка в платочке прислушиваются с невольным напряжением в надежде уловить анекдот, от которого давятся смехом две кумушки, и молодая энергия с переизбытком сил прямо-таки лучится вокруг них, насыщая весёлым электричеством казённый коридорчик с тусклой лампочкой. И каждая из трёх бледных мамаш, так и недослышав анекдот, принимает вид степенный и достойный, отгораживающий её от несолидных соседок; мрачный отец, скользнув холодным взглядом по несерьёзным дамочкам, подчёркнуто изучает квадраты чёрно-белых плиток под стульями напротив; и только бабуля, приоткрыв рот с кротким удивлением, словно ждёт минуты вмешаться, но те две слишком увлечены разговором.
  Уже зашла речь о детях, кто как ест и какие воспитатели в детском саду, и о мужьях оба, оказывается, обожают спать перед телевизором и оба не знают в точности дату рождения собственного ребёнка и мамаши покатываются от смеха, развлекаясь таким совпадением, и теперь только спохватываются, что не представились друг другу Люба! Таня! очень приятно! и дальше уже доверительно и основательно обсуждают и осуждают этот захолустный, в общем-то, бывший клуб, а ныне центр детского досуга, где могут, конечно, слегка натаскать ребёнка по-английски и подкорректировать осанку, но не более того. Между тем у обеих мам в отношении детей большие планы, планы прямо-таки наполеоновские ну а как же иначе, если деток Бог способностями, мягко говоря, не обидел! Последнее совпадение, правда, слегка ошарашивает родительниц, но уже через минуту сближает на новой почве, делая как бы соучредительницами некоего грандиозного проекта. Конечно, пока походим уж сюда, всё-таки ехать недалеко, делится одна, а другая возражает ну нет, я ещё на прошлой неделе хотела перевести своего во Дворец Искусств, там всё-таки выбор и перспектива, да и вам тут задерживаться не советую. Я ведь сама когда-то танцевала, вздыхает вдруг одна из мамаш, тогда ещё был Дворец Пионеров... Не может быть! и я там же! А в каком году? ну конечно, мы где-то встречались! и некоторое время обе с изумлением изучают друг друга. И хотя выясняется, что нет, не встречались, не могли, жили в разных районах, и четыре года разницы, но уже подхватило и понесло обеих потоком родственных, почти что интимных откровений: о здоровье, о проблемах со свекровью и как недавно поссорились с мужем при гостях назвал меня иждивенкой, представляешь? ерунда, не бери в голову, если по жизни мужик нормальный и нервы не мотает, поругаться поругайся, но в голову не бери, у тебя главная работа сейчас дочку воспитать, а вот у моего мелкого сколиоз, уже что только не пробовали, и гимнастику и массаж тощий и кривой! Ну так я тебе адрес костоправа дам, хочешь? В следующий раз принесу обязательно! Хотя вы же уходите отсюда, лучше зайди ко мне, тут недалеко, я объясню где... Да побаиваюсь я этих костоправов, сомневается мамаша, но чувствует вдруг, что стало как-то легче дышать, потому что всё же есть на свете эти самые костоправы и есть люди, в сущности незнакомые, однако очевидно жаждущие помочь твоему ребёнку и дарящие тебе надежду!
  И дальше не разговор уже, а с сорочьей скоростью и энергией обмен информацией и мнениями об экологии и диатезе, о гомеопатии и фильтрах для воды, о сиропах, рыбьем жире, витаминах, капсулах, ампулах, анаболиках; и как же, оказывается, совпадают их взгляды, просто неожиданность! в особенности взгляды на эзотерику, полтергейст, медитацию, левитацию, реинкарнацию! Что же касается тел физических, астральных и ментальных...
  Но тут как раз клац! распахнулась дверь, и высыпались в коридор крохотные, голенькие, в белых юбочках и бантах, в белых маечках и носочках нежный первый снежок на сумрачной земле, ослепительные звёздочки в темноте коридора и все как одна мамочки вместе с бабушкой и мрачным отцом подхватились, засуетились, одевая, завязывая, застёгивая, расспрашивая счастливыми голосами и разбились парами, семьями, маленькими планетными системами с белым солнышком в центре; и, облачившись в пушистое, мягкое, тёплое, меховое, шерстяное, вязанное крючком или на спицах, эти звёзды неторопливо затопали к выходу, чтобы влиться в единый Млечный Путь.
  И, оглянувшись в самый последний момент "А, ну до свидания, Любочка! Танюш, всего доброго!" две мамаши расходятся, исчезая каждая в своём направлении. И невдомёк им, хлопотливо спешащим по делам и второпях забывшим про адреса и телефоны, им невдомёк, что было то не случайное знакомство, не болтовня приятельниц-сослуживиц: Танька, сколько за свитер отвалила? но редчайшая встреча душ близких, родственных, уникальное совпадение, называемое по-латыни "альтер эго", душ, в сущности, плохо ориентирующихся в жизни и вечно неуверенных в себе, а отсюда и медитация с левитациенй, и чрезмерная общительность и доверительность, которые есть не что иное как именно поиски родственной души, с помощью которой только и можно им спастись, устоять под ветрами судьбы, ухватившись друг за дружку. Но пока что всё это лишь зреет подспудно и почти неощутимо, зато вполне очевидна конкретная цель во что бы то ни стало научить ребёнка английскому, хореографии, плаванию, сольфеджио, дзю-до и основам информатики и создать ему таким образом надёжный фундамент для дальнейшей жизни.
  И только через сколько-то лет, когда нежные звёздочки, набравшись сил, отправятся своим звёздным путём покорять вселенную, только тогда чувство одиночества явится во всей своей сокрушительности, неважно где на больничной койке или посреди шумного застолья, явится эта потребность освободиться от слов неожиданных и пугающих, носить которые в себе опасно, как пакет со взрывчаткой, но кому же их можно высказать?!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ТОВАРИЩ
  
  Он встречается обычно неожиданно, в момент, менее всего подходящий для судьбоносных знакомств: например, на каком-нибудь заседании по проблемам санитарного состояния, или экологического воспитания, или противопожарного оборудования. Оттосковав рядом пару-тройку часов, вы с облегчением спускаетесь по лестнице, причём вид у него деловитый, времени в обрез, и по всему заметно, что он не расположен выслушивать твои проклятия насчёт невезения и утекающей жизни. Да и вообще виртуозом общения его никак не назовёшь, ибо в привычках его, как по дороге выясняется, перебить другого посреди фразы и заявить не церемонясь: "Абсолютно не согласен!" или "Да ничего подобного!", а то и "Ну-ну! Когда-то и я так думал". Впрочем, с третьей минуты разговора, едва узнав твоё имя, он вдруг принимается давать советы на разные случаи жизни. Наслушавшись которых, ты, всё-таки не грудной уже ребёнок, спешишь распрощаться.
  Однако судьба, как водится, специально сталкивает вас нос к носу. По ехидному её умыслу он вдруг оказывается твоим новым сотрудником или соседом по даче. И вот уже ты, жертва собственной вежливости, вынужден скрепя сердце выслушивать его разглагольствования на тему "Этапы моральной деградации человечества" и "Что необходимо для счастья" (необходимо, понятно, ему, а не тебе).
  Дальше - больше. Войдя во вкус, с пылом и убеждённостью свежеизбранного партийного лидера излагает он свои взгляды на политическую ситуацию, науку, искусство, семью, школу, нетрадиционную медицину и внеземные цивилизации. При этом тебе отводится роль бессловесной аудитории, время от времени поддерживающей оратора аплодисментами или, на худой конец, репликами "А-а, вон что!", "Ну надо же!" и "М-м, теперь понятно!". И постепенно ты, нормальный сорокалетний человек со сложившимся образом жизни и каким-никаким социальным статусом, начинаешь ощущать себя чем-то вроде олигофрена от рождения, наконец-то попавшего на приём к квалифицированному специалисту.
  И как раз в тот момент, когда ты чувствуешь, что это предел, что ещё один его менторский оборот - и всё воспитание вкупе с этикой и эстетикой безвременно покинут тебя, уступив место лапидарной краткости ненорматива, - в эту самую минуту он вдруг останавливается на середине фразы и, схватив тебя за руку, предлагает что-нибудь вроде "А не зайти ли нам ко мне? " или "Ты вот что - принеси-ка свою рукопись! Есть у меня знакомые ребята в газете..."
  И ты вдруг чувствуешь, что в глубине души ждал вот именно этих слов, после которых вдруг задышалось вольнее и слаще.
  И - всё. Дальше ты прочно втянут в его орбиту, вписан в интерьер его дома наряду со старомодным фикусом, трогательно прильнувшим к компьютерному монитору фирмы "Хьюлет паккард". Не узнавая сам себя, ты чинно усаживаешься за журнальный столик, накрытый накрахмаленной салфеткой, и ведёшь умные разговоры перед игрушечной чашечкой кофе. И вот что странно: совершенно независимо от содержания этих разговоров у тебя вдруг рождается ощущение, что в этом доме тебя вместе с незаконченной рукописью ждали всю жизнь! Словно бы явился в гости к любимому классному наставнику.
  И между прочим выясняются удивительные детали: не просто он какой-нибудь старичок, работающий пенсионер, а человек в своём роде известный и даже близкий к литературным кругам. И замечания его по твоим рассказам и неоконченной повести не то чтобы совсем бессмысленны, а отражают другой взгляд, с другого бока, хотя кто же в наше время с такого бока на что-нибудь смотрит?
  И вот уже с некоторым даже умилением выслушиваешь, как из самых благородных побуждений (других у него, теперь-то понятно, не водится) принимается он за твоё воспитание и устройство твоей судьбы - по-видимому, включив тебя в свою программу переустройства мира. Популярно и в доступной форме производит он развёрнутый анализ основных ошибок, допущенных тобой, человеком творческим и даже, может быть, одарённым, в период до встречи с ним. И тут же намечает меры по скорейшему этих ошибок исправлению, причём среди наиболее кардинальных мер - развод, смена работы и переезд из города в чудесную, далёкую от экологических катастроф деревню в горах, на такой-то высоте над уровнем море - единственном месте на планете, где ещё можно спокойно дышать, писать, растить детей и размышлять о судьбах цивилизации.
  На резонный вопрос - почему же сам-то он до сих пор в городе? - он со вздохом объявляет, что упустил, мол, своё время... свой момент... а теперь уж... что ж... куда там... и смотрит мимо тебя кротким и печальным пронзительно-голубым взглядом, окаймлённым старческой сеточкой морщин.
  И, по всему видно, только и осталось у него здоровья, что на твоё воспитание! Между прочим, и на то, чтобы отравить, например, день рождения тостом на тему "чего добивались к сорока великие люди". Или явиться незваным в воскресенье вечером - это накануне-то рабочей недели! - и, высокомерно скривившись на вежливое предложение ужина и чая, перевернуть вверх дном твой рабочий стол, а затем, не найдя неизвестно чего, вдруг прийти в ярость и обозвать тебя неряхой, невежей, недотёпой и другими существительными, без "не" неупотребимыми.
  Нет, понятно, конечно, что человек от души! Но всему, как говорится, есть предел. И старческим чудачествам, хоть и самым благородным, тоже. И пора бы ему, между прочим, понять, что в программу его тебе не вписаться и надежд никак, ну никак не оправдать! Не хватает у тебя сил и энтузиазма на такую вот ответственную дружбу, всё-таки не юноша уже, обдумывающий житьё, а как-никак семья и работа, жена ворчит за поздние отлучки, да и здоровье не то... Вот и начинаешь потихоньку бегать от него, не отвечать на звонки - нет, мол, дома, безмятежно отвечают домашние - а при встречах вспоминать обо всяких неотложных делах. Хотя, между прочим, по-своему жалко его и почему-то даже его супругу, забавную такую старушенцию со светлыми и такими же кроткими глазами. И даже как-то тянет в глубине души к фикусу и столику с накрахмаленной салфеткой.
  И вдруг... Нет, это же дико просто! Всего три дня назад вы с ним разговаривали на Красной, встретились случайно, и тут же он, конечно, втянул тебя в дурацкий спор насчёт человеческих прав, доказывали каждый своё минут сорок, в двух шагах от его дома - зайти ты, конечно, отказался.
  И на тебе - умер!
  Умер...
  Несколько дней буквально невозможно в это поверить. Хотя уже и после похорон, и после некролога в газете - выдающийся, мол, человек, неоценимые заслуги и прочее - рука так и норовит набрать его номер, и слова уже на языке: читали, что о вас пишут?! Ого-го! И вдруг спохватишься растерянно: кому ж звонить-то?
  Или послышится его голос, знакомые такие обличающие интонации где-нибудь на лестнице в редакцию, и невольно рванёшься вверх, прежде чем успеешь сообразить...
  Потом подступает досада: самое-то главное, оказывается, и не догадался у него спросить, насчёт той рукописи и некоторых сюжетов... Чёрт, и посоветоваться теперь не с кем! А ведь мог бы, да что там, должен бы был, вместо всяких там человеческих прав, сесть, поговорить обстоятельно, не торопясь... Ну неужто совсем ничегошеньки не чувствовал?! Всё-таки нельзя же вот так, бездумно, без оглядки...
  Ну а потом, как водится, смиряешься и привыкаешь. И ходишь уже почти что бестрепетно мимо знакомых окон, и всё реже приходит на ум: эх, вот сейчас бы с ним поспорить, показать, доказать... Разве что иногда мелькнёт печально: вот уже и в столе порядок, рукописи стопочкой, ну и дальше что? позвольте вас спросить.
   А дома всё не слава Богу, жена всё недовольна, по-прежнему колкости и косые взгляды, хотя казалось бы - образцовый муж, никаких теперь "брошу эту шарашку, тоже мне работа", ни вставаний в ночь-полночь - вдохновение, видите ли, явилось, а утром его не добудишься, - перестал наконец-то на пятом десятке бегать по литобъединениям, в разных редакциях людей смешить.
  Но вдруг в один прекрасный день наступает у тебя полоса удач. То есть звонит тёща из Апшеронска и сообщает, что, мол, не приедет летом, затеяла капитальный ремонт. И буквально в этот же самый день - премия на работе, тыщу лет как обещанная, и в кои веки супруга не косится и не поджимает губы, а целый вечер упоенно обсуждает с дочкой, купить ей к выпускному платье или лучше заказать портнихе. А ещё через пару дней - мать честная! - тебя приглашают в тот самый кабинет, в Союз этот самый и предлагают поехать на совещание в Москву: видно, кто-то другой не смог и нет уже времени искать подходящего, помоложе.
   И вот тут-то, в Москве, всё и закрутилось, и пошло-поехало: встречи с Великими и Величайшими, и головокружительные похвалы, и знакомства, и звонки, и заполночь посиделки, и братание, и обмен затертыми рукописями, и девочки-поэтессы со святыми глазами и ошибками в ударениях, и обсуждение всяческих шедевров с криками, ругательствами и слезами восторга, и робкие визиты в столичные редакции, и редакторские визитки. И возвращаешься домой уже совершенно другим, обновлённым и - наконец-то! - нащупавшим свою тропу на этой земле человеком.
  И... тишина.
   Ни звонка, ни вызова в заветный кабинет, ни единого ни от кого вопроса. Как будто и жил здесь все эти дни, с девяти до пяти в своей шараге, ничего не ожидая от судьбы, кроме разве что очередной премии. Как будто увидел счастливый сон - и вот проснулся, и никак не придёшь в себя. А вокруг всё как прежде, и рукописи стопочкой. Сходить, что ли, опять в литобъединение? Похвастаться перед молодежью - видел, мол, Такого-то, а Такой-то руку жал, вот эту самую? Только и остаётся.
  И нет больше единственного человека, нет больше товарища, который рад бы, счастлив бы был тебя сейчас выслушать! Ушёл, не дождался...
  И равнодушно и несуетливо, как всё, что ты теперь делаешь, ты открываешь однажды утром почтовый ящик и вынимаешь серенький конверт со штампом. И ещё до того, как прочтёшь обратный адрес "Москва...", до того как разглядишь этот чернильный штамп столичного журнала, до того, как надорвёшь его трясущимися руками и не сразу, не сразу осознаешь смысл вожделенного известия "Ваши рассказы включены в план будущего года" - ещё за минуту до всего этого вдруг грянет в воздухе незримый оркестр, и забрезжит впереди золотистое сияние, отмечая и указывая твой путь, твою пусть тонюсенькую, незаметную, но твою и ничью более тропку на этой земле.
  И, не веря себе, ты снова зачем-то вкладываешь листок внутрь и разглядываешь этот конверт, прямоугольный этот штамп, и четыре разноцветные марки - и ни с того ни с сего приходит в голову сумасшедшая мысль: а ну как это твой товарищ там... ну, ТАМ...похлопотал за тебя? как говорится, походатайствовал? От него, пожалуй, можно ожидать...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЛУЧИ ЛЮБВИ
  
  
  И, кстати говоря, не той затяжной душевной болезни, от которой сходят с ума, женятся, пишут стихи и совершают прочие неадекватные поступки. А любви недолгой, для организма неопасной и быстропроходящей, как краснуха в детском возрасте.
  Так иногда старушка на троллейбусной остановке случайно разговорится с молодой мамашей, которую дёргает за подол сопливый мальчишка, и посреди речи о погоде вдруг просветлеет лицом и, прервав себя же, предложит ни с того ни с сего: "А знаете что! А пойдёмте ко мне, я тут рядом живу!" И примется страстно и упорно заманивать к себе задёрганную ребёнком мамашу, соблазняя крыжовенным вареньем и редким изданием альбома для вязания, ей самой, как оказывается, совершенно, абсолютно не нужным. И обе потом с лёгким недоумением вспоминают неистовый порыв гостеприимства, разумеется ничем не закончившийся.
  Или же студент первого курса филологического факультета возвращается из библиотеки тем танцующим шагом, которым способны передвигаться исключительно люди, вместо изучения исторической грамматики вздумавшие переложить на стихи предисловие к "Дон Кихоту". Десятый час, почти ночь, улица темна и пустынна, но облако нежности и доверия ко всему сущему окутывает юношу, и горящими глазами вглядывается он во все углы, кусты и перекрёстки, опасаясь проворонить свой шанс и опоздать совершить нечто великое в этом лучшем из миров.
  Другое дело, что на пути его, как назло, не встречается не только ни одного злодея, замыслившего надругаться над беззащитной девушкой - ну что бы стоило, в самом деле, заставить его устыдиться своих намерений! - но даже ни одного нищего, просящего последнюю рубашку, или хотя бы запоздалой старушки с тяжёлой сумкой! А тем временем облако восторженной нежности, не находя применения, всё уплотняется и уже почти что душит его, вынуждая наконец мощным пинком перевернуть чугунную урну и тем самым хоть немного разрядить напряжение.
  Поистине слаб и беззащитен человек перед порывом любви, настигающим его непредсказуемо и побуждающим под звуки контролёрской брани украдкой накорябать на запотевшем от инея трамвайном стекле: "Улыбнитесь, люди, скоро лето!"
  Все эти факты свидетельствуют, несомненно, о том, что рассеянные лучи любви бродят в воздухе, то расходясь, то сближаясь, и иногда, скрестившись, достигают концентрации, приводящей к поистине непредсказуемым последствиям..
  А иначе как объяснить, например, историю, произошедшую с Зоей Федотовной, ветераном библиотечного труда с сорокалетним стажем, ныне пенсионеркой?
  В один злосчастный день Зоя Федотовна рассталась с лучшей подругой.
  Что это значит - могут понять только одинокие бездетные женщины, над кроватью у которых висит гобеленовый коврик с семейством ланей, а на противоположной стене - репродукция с картины Крамского "Незнакомка". Носят они строгие, волосок к волоску причёски и тёмные шерстяные платья с ажурными воротниками ручной вязки, а по вечерам слушают радио, отдавая предпочтение литературно-художественным передачам и, чтобы не тратить времени даром, зашивают распоровшиеся швы на матерчатых сумках для продуктов. Иногда же, сорванные с дивана телефонным звонком, они ведут полуночные переговоры с закадычными подругами, жизнь которых, напротив, отнюдь не одинока и так переполнена событиями, что часть этих событий неудержимо выплёскивается на другой конец провода - в жизнь женщин одиноких.
  И вот с такой-то закадычной подругой и произошла у Зои Федотовны ссора. Да не какая-нибудь рядовая размолвка, а то, что называется ссора всю жизнь: оскорбление в лучших чувствах, дело принципа, о примирении не может быть и речи, когда сказано ТАКОЕ, ТАКОЕ... О том, что именно сказано, Зоя Федотовна на следующий день старалась не вспоминать, потому что сразу тряслись руки и колотилось сердце. Но надо отметить, что человеком она была стойким, а потому твёрдо соблюдала обычный распорядок дня, включая поход на рынок и в аптеку, приготовление постного борща и даже мытьё подъездной лестницы, потому что как раз подошла её очередь.
  И вот тут-то, на лестнице, прислонившись к стене для краткого отдыха, и услышала она разговор.
  - Она думает - если дача, так можно туда всякий хлам пихать! - раздражённо воскликнул молодой человек в тёмных очках, в детстве, бывало, оставляемый матерью под присмотром Зои Федотовны и теперь удостоивший её неопределённого кивка, - так ещё и в гараже всякий хлам! Одних газет, журналов пачки четыре! Никак вывезти не соберусь.
  - Ну так я давай! - предложил его спутник в очках сверху тёмных, снизу посветлее, - всё равно мимо свалки езжу.
  И не успела Зоя Федотовна сделать очевидный вывод о том, что вот как нынешняя молодёжь относится к печатному слову, как ни с того ни с сего услышала свой собственный голос, выговаривавший с неприятным жалобным трепетанием:
  - Севочка! То есть Всеволод, извините... А нельзя ли полюбопытствовать, какие именно у вас там ненужные журналы?
  Бывший Севочка, а ныне Всеволод остановился не сразу - прошагал почти донизу, прежде чем остановился и задал Зое Федотовне характерный для современной молодёжи вопрос:
  - А вам оно надо?
  
  В тот же вечер сверкающая машина с сидениями, обитыми чем-то нежно-упругим, вроде панбархата, несла её по дороге с уютной и ласковой бесшумностью, бережно притормаживая на поворотах. Зоя Федотовна всё смотрела в окно и не могла решить: она ли это так давно не ездила по городу вечером, или город так стремительно изменился, что не узнать улиц - сплошные разноцветные огни! Она, пожалуй, ехала бы так и ехала среди этого праздничного мерцания, но весь путь от Севочкиного гаража до дома занимал, он сказал, минут пятнадцать.
  Сам Всеволод больше молчал, только пару раз обменялся невнятным словом с тем же самым, незнакомым ей спутником. Их голоса плыли мимо Зои Федотовны, пока она, откинувшись в объятия сидения, слушала протяжную песню из магнитофона. Какая-то невидимая часть её, лёгкая, молодая, пела и вздыхала вместе с певицей, в то время как видимая телесная оболочка осторожно придерживала связку "Огоньков" и "Техники - молодёжи".
  Она даже не расслышала, как Всеволод сказал:
  - Я счас... пять секунд, не больше.
  Она только заметила, что машина свернула под арку и въехала в незнакомый двор.
  Дверь за ним захлопнулась.
  В это время песня смолкла, но музыка продолжала звучать в душе у Зои Федотовны. Поглаживая корешки журналов, она чувствовала себя помолодевшей и удачливой. С нею были испытанные друзья, на чью поддержку всегда можно было положиться; верные средства от бессонницы и ночных страхов; путеводители и спутники по жизни, пусть даже и по вчерашнему её дню. "Позвоню - обзавидуется!" - по привычке подумалось о подруге. И тут же ударило как током: "Кому позвоню?! После ТАКОГО?!"
  И разом всё вокруг непоправимо помрачнело. Чужой двор хмуро смотрел на неё из окон. По одну сторону темнели неопрятные силуэты кустов, по другую - зияли чернотой полуподвальные окна. А сама она - немощная старуха, жалкая обуза для окружающих - сидела в чужой машине со своей униженно выпрошенной пачкой старых журналов.
  Рука её вздрогнула. Сердце забилось.
  Валидола с собой она, конечно, взять не подумала. А негодяй Севка - точно как в детстве удерёт, бывало, в соседний двор! - и не собирался возвращаться.
  Одиночество властно подступило к ней. Все болезни, неудачи, насмешки и унижения беззвучно заплясали вокруг, корча злорадные рожи. Могильная тишина царила в тёмном чреве машины. Зоя Федотовна отчётливо поняла, что если эта тишина продлится ещё несколько минут, то она умрёт или сойдёт с ума.
  Спутник Всеволода сидел впереди, спиной к ней, совершенно неподвижно. Дремал или просто в задумчивости ждал товарища? Не в привычках Зои Федотовны было навязываться с разговором чужому человеку...
  - Не скажете ли... э-э... который час? - тем не менее выговорил её голос, лишь слегка дрогнув.
  Мужчина ответил не сразу - видно, всё-таки дремал.
  - Девять... семнадцать, - наконец буркнул он.
  От звука ответного голоса во вселенской черноте протянулся тоненький спасительный лучик. Зоя Федотовна не знала, что это был за луч. Она просто перевела дыхание и откашлялась.
  - По старому стилю это десять семнадцать, - с робкой благодарностью заметила она, - а кстати, многие специалисты считают, что переход на осеннее время организм воспринимает как стресс.
  - М-м?.. Одним стрессом больше, одним меньше, - невнятно проговорил мужчина и, похоже, зевнул.
  - Не судите, молодой человек, о том, чего не знаете, - с затаённой болью промолвила на это Зоя Федотовна, - во-первых, возможности организма не безграничны, а во-вторых, стресс стрессу, знаете, тоже рознь!
  На это собеседник не ответил, очевидно, полагая тему исчерпанной. Но чувства и воспоминания разгорались во встрепенувшейся душе Зои Федотовны всё ярче, всё горячее и уже почти жгли её изнутри.
  - Скажите: вас предавал когда-нибудь друг? - неожиданно воскликнула она с мучительным пафосом так же звучно, как открывала когда-то торжественные читательские конференции.
  Молодой человек приобернулся и некоторое время молча смотрел на неё через плечо. Очевидно, он не любил спешить при разговоре.
  - Что же это за друг? - наконец задал он встречный вопрос. И сам себе ответил, - таких друзей иметь - дорого обходится! Лично я не могу себе позволить.
  Тут Зоя Федотовна, в свою очередь, помедлила, обдумывая услышанное.
  - Может быть, вы и правы, - признала она со вздохом. И обоим показалось, что вокруг немного посветлело - это ещё несколько лучей смягчило холодную темноту наступающей ночи.
  Потом она пожаловалась:
  - Но ведь прошлое, знаете! Столько лет вместе! Всё-таки привычка...
  - Привычки - наши цепи! -отрубил мужчина. - Вы вот что: попробуйте посмотреть на этого друга с непривычной точки зрения. Другими глазами!
  - То есть... это в каком же смысле?
  - Ну, например, можете вообще не смотреть на него, а только слушать. Кстати, восемьдесят процентов информации о человеке - в его голосе. Особенно в смехе! Прислушайтесь: если сильный человек - смеётся звучно, открыто, а если пискляво так хихикает - лучше сразу бросьте. Такие люди слабы и истеричны!
  - Подумать только! - удивилась Зоя Федотовна. Печаль её не исчезла, но как бы отодвинулась за пределы разговора. - Попробую обязательно! А вы, наверное, психолог - угадала, да?
  - Н-ну... можно сказать - отчасти.
  До возвращения Всеволода поговорили о многом. В частности, об экологии: ожидать ли глобального потепления и что в этом плане может сделать человечество. О деньгах: что они не всякому на пользу и налагают на человека серьёзные обязательства. Особенно красноречиво молодой человек говорил о воспитании - оказалось, у него двое детей. И только было Зоя Федотовна собралась дать несколько советов в отношении подбора книг для юношества, как некстати вернувшийся Севка грохнул дверцей и включил свою вульгарную музыку.
  И тут только Зое Федотовне пришло в голову: как же они за весь разговор не представились друг другу?
  Но тем временем уже приехали на место. Вынесли её связку журналов.
  - Счастливо, мать, - тепло попрощался с ней у двери приятный собеседник - оказалось, и наружности довольно приятной.
  - И вам также всего наилучшего, - от души пожелала она.
  Читать в этот вечер она не успела - сразу уснула безмятежным сном.
  А на следующее утро вдруг решилась начать ремонт.
  Собственно, решилась она давно, но не начинала из-за подруги: та обещала помочь двигать мебель и клеить обои, да всё не могла выбрать время. А тут Зоя Федотовна - одна! - за час ободрала половину обоев и даже, подсунув под углы куски сырой картошки, сдвинула на середину комнаты тяжеленный гардероб!
  Куски обоев загромоздили все проходы. Зоя Федотовна и тут не растерялась: всё сложила ровными пачечками, перетянула шпагатом и понесла в мусорку.
   И на лестнице - добрый знак! - опять встретился ей Всеволод.
  - Севочка! С добрым утром! - поздоровалась Зоя Федотовна и, конечно, не могла не поделиться впечатлением: - Какой товарищ у тебя приятный! Такой интеллигентный, порядочный - просто редкость в наше время!
  Всеволод кивнул, спустился ещё на три ступеньки и остановился. Повернулся и сказал очень тихо:
  - Да вы чё, тёть Зой! Это ж криминальный авторитет.
  Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
  Пачка туго упакованных обоев выпала из руки Зои Федотовны и загрохотала вниз по лестнице.
  
  ...Вечером в её дверь постучали.
  - Открыто! - промолвила Зоя Федотовна слабым голосом. - Только осторожней, у меня всё с мест сдвинуто!
  - Чего лежим? - бодро осведомилась вошедшая, ступая в прихожую.
  - Анечка! Дружок мой! А я думала - больше уж не придёшь ко мне!- обрадовалась Зоя Федотовна.
  - Ладно глупости молоть... Упала, что ли, ударилась? -строго осведомилась названная Анечкой.
  - Да это я так, голова что-то... Наверно, магнитный день!
  - Мать честная! Она ремонт затеяла! Одна! - воскликнула подруга, щёлкнув выключателем. - Не-ет, правильно я тебе вчера сказала... ну да ладно, не будем вспоминать...
  - Нет, ты говори, Анечка, говори! - подхватила Зоя Федотовна окрепшим голосом. - Я тут, пока лежала, целый день всё думала - и знаешь к какому выводу пришла?
  И она приподнялась на локте и, всхлипнув, прошептала:
  - Что люди всегда могут найти общий язык! Ты со мной согласна?
  Промокнула глаза платочком и, прижав руки к груди, умоляюще посмотрела на подругу.
  - Да неужто?! - изумилась Анечка и прыснула. - Ну, ты даёшь, Зойка! - и расхохоталась во весь голос.
  Но Зоя Федотовна не присоединилась к ней, а добавила строго:
  - И тут, кстати, многое зависит от смеха. Вот у тебя, например, смех человека с сильным характером. Серьёзно, мне один психолог объяснил!
  - Серьёзно?! - вытаращила глаза Анечка и опять неудержимо расхохоталась.
  И Зоя Федотовна кивнула и, заразившись весёлостью, пискляво хихикнула.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ДАМЫ В ОСЕННЕМ ПАРКЕ
  
  
  Погружаться в воспоминания следует с осторожностью. Никогда не знаешь, какая вина внезапно обрушится на тебя из-за давнего и, казалось бы, вполне невинного разговора: ни с того ни с сего грянет ТО САМОЕ необдуманное слово, с которого всё началось, а точнее, всё кончилось хотя незаметно и не сразу, но, как оказалось, навсегда. Или вдруг радужная, ослепительная, мелькнувшая совсем рядом: протяни только руку! и, увы, безвозвратно упущенная возможность вдруг явится из прошлого, чтобы раздразнить тебя и исчезнуть с демоническим хохотом, оставив в душе саднящий след несбывшегося.
  Но иногда словно цветные стёклышки в детском калейдоскопе вдруг сложатся в изысканный узор; словно куски замысловатой головоломки как по команде встанут на свои места, точно так иногда вдруг прояснится в памяти, обогатится неожиданными красками и наполнится скрытым доселе значением вполне ничтожный, казалось бы, эпизод.
  
  Нельзя сказать, чтобы общаться нам с бабушкой было очень легко. И не потому, что разделяла нас в общем-то приличная разница в пятьдесят семь лет, а потому, что были мы с ней, пожалуй, похожи характерами: обе не то что скрытные, а, скорей, не особо откровенные по причине застенчивости. У меня это происходило, конечно, из-за классических детских комплексов: как бы кто не заметил (а кто, спрашивается, следил за мной пристальнее бабушки? кто провожал меня в школу и встречал на остановке, грея яблоко в кармане? кто измерял меня вдоль и поперёк, сочиняя выкройки платьев? и кто, наконец, коварно разрушал мою программу похудения, затевая, что ни суббота, пирожки с вишнями, или рулет с маком и орехами, или заварные пирожные?!) не заметил бы кто моих промахов, не запомнил бы ответов невпопад и всех тех позорных положений, в какие то и дело попадает человек на седьмом, десятом, да и четырнадцатом ещё году жизни. Бабушка же, возможно, намеренно не злоупотребляла словесными средствами воспитания, полагая главной областью своей деятельности кухню и отчасти ванную, плюс время от времени большой стол в комнате, на котором удобно было раскраивать ткань.
  При таких обстоятельствах можно ли было говорить о глубоком взаимопонимании?! Так и приходилось довольствоваться дежурными фразами: "Пальто б надела! Видишь, ветруган какой!" собираясь в школу; "Ну, осторожней там!" садясь в троллейбус; да ещё "Ну, как дела?" по возвращении, на что можно было и вовсе молча пожать плечами. Правда, случались ещё тихие совместные минуты у телевизора (попозже вечером, если родители задерживались на работе или, к примеру, в гостях) и восхитительно длинные дни в постели во время многочисленных моих ангин, когда меню обеда и ужина (завтрак бабушка готовила, когда я ещё спала) планировалось исключительно с согласия больного ребёнка, то есть меня. Но и в эти дни не припомню пространных разговоров: разве что бабушка зайдёт в комнату и позовёт обедать, а я, вскочив с постели в приливе бодрости, вдруг силой усажу её на стул и начну причёсывать. Бабушкины волосы, лёгкие и совсем седые, завивались на концах красивыми колечками и послушно сворачивались в узел, закалываемый полукруглым гребешком. Во время недолгой этой процедуры она сидела неподвижно, улыбаясь только глазами, а я, закончив причёску, обязательно заставляла её повернуться так и этак, любуясь результатами работы. Огорчало лишь одно: стоило взять бумагу и карандаш, как чёткие, спокойные линии бабушкиного профиля и идеально округлого затылка принимались дразнить меня, превращаясь под моей рукой в безобразные кривули. Да и сама модель мало помогала художнице так и норовила вскочить, ссылаясь то на кипящий суп, то на забытый чайник.
  Но зато взамен слов были у нас свои знаки: например, поллитровая банка кипячёной воды (холодной), устанавливаемая бабушкой на углу стола, рядом с подоконником, в летнюю пору, ближе к вечеру. А означало это, что можно гулять допоздна бабушка присмотрит в окно и потом, намотавшись в прятки и в "казаки-разбойники", наигравшись в "штандр", в "выбивного", в "краски" и в "море волнуется раз", из последних уже сил, но всё-таки взбежать по лестнице и тёмным коридором на цыпочках пробраться на кухню, где только и горит свет и стоит эта самая банка, которую опрокидываешь единым духом и чувствуешь в этот момент, что счастье где-то совсем рядышком, буквально в пределах кухни и даже, пожалуй, на расстоянии протянутой руки; но протянуть руку уже нет сил, потому что так сладко тянет в сон.
  Но откуда бабушка-то знала про всё это, встречая меня среди ночного царства тишины только тополя шелестят за окном и улыбаясь глазами?
  И много, много всяческих секретов и тайн было ведомо моей бабуле, окончившей три класса когда-то чуть не до революции и, однако, по временам почитывавшей толстенные романы из классики либо сталинских времён (зарубежную литературу она, правда, не жаловала за труднопроизносимые имена).
  А рукоделие? Ну кто ещё, скажите мне, способен был сочинить мне платье из остатков маминого крепдешинового, прослужившего верой и правдой лет пять, плюс кусок тонкой фиолетовой шерсти, да так, что создавалась полнейшая иллюзия на новёхонькое цветастое крепдешиновое платьице, юбка в складочку, накинут фиолетовый жакетик? И кто это ещё через два года, когда я уже порядочно вымахала, додумался бы изобрести из него точно такое же, но с ярко-красным жакетиком побольше размером?
  И один раз я не выдержала спросила прямо: "Бабуля, а почему у тебя туфли так вкусно хрустят?" (Поскольку ростом я тогда была всё ещё невелика и отлично слышала, как нежно и приятно хрустят комочки земли под бабушкиной подошвой хрум-хрум! У меня никогда так не получалось!) Но бабушка, как обычно, свой секрет оставила при себе; только улыбнулась мельком и пожала плечами, будто ни при чём обувь, мол, такая!
  Но досадная эта немногословность имела и выгодную сторону. В воспитательном арсенале бабули не водилось ни пламенных менторских речей, ни душераздирающих примеров типа "А вот одна девочка тоже не хотела есть борщ..." Не склонна была она также вмешиваться в мои дружеские связи, потихоньку отравляя их сравнениями: "Как посмотрю Мариночка всегда такая аккуратная, а вот ты у нас..." Длинные речи были ей вообще без надобности: близкие понимали её с двух слов, а дальние они и были дальние.
  Правда, и два слова, особенно в сердцах произносимые, бывали очень выразительны. Например, "Чёрт летел и ноги свесил!" или "Как вор на ярмарку!" говорилось обычно, когда я, проведя приятнейшее утро перед второй сменой, за полчаса до уроков вдруг спохватывалась и кидалась собираться; или "Её похвали она утопит!" когда бабушка, единственный на моей памяти раз, похвасталась соседке, что внучка, мол, отличница в музыкальной школе, а я уточнила, что теперь уже, наверно, не буду вчера двойку схватила по специальности.
  Помню ещё: "Вот вились бы у тебя волосы, чуть-чуть как у меня!" говорит она мне (десятилетней? двенадцатилетней?) и ясные, кроткие её карие глаза смотрят ласково и немного укоризненно: ласково ко мне, укоризненно же к судьбе, допустившей такой недосмотр, и теперь вот неровен час! вдруг да недополучу я той любви, которой в будущем должно окружить меня человечество!
  А как бабушка улыбалась! Была у неё улыбка светлая, тихая-тихая, без единого слова (да и какие ещё слова к такой улыбке?); а ещё улыбка мимолётная, непредусмотренная и скрываемая поворотом головы, и потому-то было особенно приятно её поймать.
  Главнейшей областью бабушкиных чудес была, конечно, кулинария. Волшебная сила поднимала её со старенького дивана раным-рано, а большую часть года даже затемно, и влекла в кухню, к плите, к разделочной доске, к вместительной, почти что неподъёмной сковороде; к толстенной ярко-жёлтой "Книге о вкусной и здоровой пище" (иногда листаемой мною из любопытства, чтобы установить: все ли до одного вкусные и здоровые блюда умеет готовить бабуля? И, кажется, делом чести для неё было изготовить-таки какое-нибудь диковинное суфле или паштет, внезапно возбудивший моё любопытство). Но истоки этой таинственной силы открылись мне куда позже в те годы, когда вместе с пьянящим ощущением взрослости, вместе с понятиями "зачёт", "экзамен", "колхоз" и "Окуджава", в пору первых свиданий и свадеб подружек в ту же пору тайными закоулками пробрался в душу холодок одиночества и пустоты на кухне, неподвижности притихших кастрюль и забытых на столе стаканов с недопитым чаем... Однако не о тех временах сейчас речь, а о других счастливейших, когда даже в голову мне не могло прийти, что в заключение обеда из трёх блюд (других обедов я не ведала) можно пить не компот, и не кисель, и даже не "узвар", а чай напиток, каждому понятно, вечерний, сопровождаемый бабушкиным вареньем, а по праздникам пирожными "безе".
  Единственное, что я не одобряла в бабушке, была привычка водить меня по поликлиникам. С убийственной регулярностью посещали мы терапевта, "ухо-горло-носа" и физиопроцедуры, не говоря уже о самом страшном зубном кабинете! Невозмутимость, с которой бабушка занимала и выстаивала вместе со мной невообразимо длинные, унылые очереди на какой-нибудь анализ крови, или электрофорез, или к кардиологу (заподозрив, что сердце моё бьётся как-то неровно), прямо-таки выводила меня из терпения, тем более что незаметно было, чтобы бабушка (хитренькая!) когда-нибудь ходила к врачу сама.
  Зато как привольно было сбежать по ступенькам поликлиники и радостно обнаружить, что, кроме крашеных серо-зелёным стен и неприветливых белых дверей, всё ещё существуют на свете свежий осенний ветер, и небо, и беспечное кружение листьев в воздухе!
  -Дама! Не найдётся ли у вас газеты? вдруг обратилась к бабушке какая-то пожилая женщина.
  Надо сказать, что в уютной, хотя и потёртой бабулиной сумке таилось обычно немало полезных вещей: платочек, чистый целлофановый пакет, пронзённый крючком клубочек шерсти (если в очереди мы сидели, бабушка, случалось, вязала), яблоко или конфета чтобы облегчить мне тяжесть ожидания.
  Бабушка помедлила с ответом: наверное, прикидывала, не запрошусь ли я посидеть на скамейке в парке и не понадобится ли подстелить газету.
  -Я уплачу вам, ДАМА! сказала женщина грудным театральным голосом и вся как бы напряглась в полупоклоне, вытянув шею.
  Бабушка улыбнулась своей быстрой потайной улыбкой и, отмахнувшись от последних слов, вынула и протянула газету, а женщина приняла её с тем же полупоклоном. И получилось это почему-то так слаженно, так красиво и так выразительно точно у людей, давно друг друга знающих и понимающих без слов. И было всё это так же загадочно и недоступно моему пониманию, как лёгкий хруст комочков подсохшей земли под бабушкиными туфлями без каблуков...
  
  И только много позже, гораздо, гораздо позже когда уже нельзя было ни о чём спросить бабушку и образ её отодвинулся в памяти, потеснённый заботами, потому что настала моя очередь вставать затемно и постигать азбуку кулинарной премудрости вот тогда-то, в случайных домашних разговорах, и приоткрылись совсем незнакомые и никак не вписывающиеся в воспоминания о ней черты.
  - А жили мы рядом с НКВД, прямо во дворе. Слышно было, как за забором заключённые ходили на прогулке. Тридцать седьмой, тридцать восьмой год... Ни про какие репрессии не знали; а только бывало кто-нибудь из соседей пропадал, и нет его. Двоюродной Ниночки муж так пропал, директор завода. Ниночка симпатичная была, шила прекрасно. Бывало, дочек своих разоденет, сама как картинка и идут его с работы встречать...
  - ...Мама смелая была о-о! Макеевку в войну немцы бомбили, а она взрывов как не слышит мотается из дома в летнюю кухню, обед готовит!
  - ...А лицо обморозила это когда ходила в деревню вещи на продукты менять. Мы так и выжили: старый свитер распустим, или шарф дырявый кто-нибудь отдаст и красивую женскую кофточку вяжем. У мамы в руках крючок так и мелькает! Раз в неделю менять ходила...
  - ...Креститься хочешь? Так тебя ж бабушка маленькую покрестила! Никто чтоб не знал, конечно, в те-то годы...
  - ... Макеевской красавицей называли. Высокая, стройная, глаза тёмные. Жалко, с дедушкой фотографий почти нет! Он старше на одиннадцать лет был. Душа в душу прожили...
  
  Тогда-то и увиделось всё это по-другому. Будто раскрасили чёрно-белый рисунок, и вышла картина в строгой и нарядной жёлто-коричневой гамме: две женщины-ровесницы, прожившие судьбы того века где изломанные, где перекрученные и, однако, выжившие, уцелевшие и сохранившие любовь в своём сердце; две женщины, не слишком многословные в свои закатные, сумеречные свои годы, обмениваются дружеским взглядом, узнавая друг друга точно сёстры.
  
  
  
  
  
  
  ТУРНЕ, МАДАМ И БАЛАЛАЙКА
  
  
  Отъезжать из Бухареста постановили в полдень.
  Собирались организованно: за полчаса до срока все как один смирно сидели в автобусе, распихав под сиденья узлы и сумки. Даже Патрикеевна ухитрилась вовремя взгромоздить свой комод на колёсиках, причитая на каждой ступеньке: "Ос-споди, твоя воля... Ос-споди, твоя воля..." Без четверти двенадцать прибыл шофёр Петро и, обведя всех мутными глазами, выдал инструктаж:
  - На пэрэдных сидэннях ны курыть, ны пыть, любоввю ны займаца!
  Но народ и без того подобрался ответственный: никто даже головы не поднял от замызганных бумажек, никто не сбился с заморского счёта, бормоча сосредоточенно: "Уна... доу... трэй... патру..."
  И как раз под это бормотание и хватилась Матрёна пятидесяти тысяч.
  Хрустящий розовый полтинник не чета всяким драным леям! ехал в Румынию аж от самой Пашковки в Генкином пиджаке, во внутреннем кармане. А пиджак угораздило Матрёну напялить утром на рынок вместо Сашкиной куртки той, что продала вчера. И вот...
  Похолодев сердцем, Матрёна мигом перешарила карманы. Перерыла все четыре сумки. Украдкой сунула руку за пазуху, но нащупала только пришитую к лифчику десятку в платочке и всё.
  А Геннадий как повернулся, так сразу и определил по её бегающему взгляду:
  - Потеряла что?.. Деньги?
  Она только вздохнула судорожно.
  Стали искать вместе: Матрёна трясущимися руками во второй раз перебирая сумки, Геннадий раздвигая узлы в проходе и впиваясь глазами в каждый плевок.
  Достигнув кабины, он вернулся и сказал, глядя поверх Матрёниной головы:
  - Не был бы я таким дураком...
  Продолжение она знала, как "отче наш". Поэтому отозвалась без задержки:
  - Та не бреши! И кто там тебя окручивал?! Я девочка была, в училище училась, а ты лоб здоровый после армии.
  Дальше пошло слаженным дуэтом:
  - Говорила мать с городскими не связывайся! Они все там... особенно которые в медицинском...
  - Ага, ага! Как уколы в задницу делать так Мотечка, дочечка! А как полтинник дать себе ж на кофту так удавится! Вот он и потерялся.
  - У тебя да чтоб не потерялся? За три дня две мясорубки! Мухобоек восемь штук! А кульков?! Рот раз-зя-а-вит...
  - Говорил мне доктор с приёмного покоя, он экстрасенс на полставки, зло и болезни от старой женщины!
  Тут Геннадий плюнул и выскочил в дверь. Матрёна уткнулась в мятую занавеску. В тишине опять зажужжали: "Уна... доу... трэй..." А Патрикеевна вырвала у Матрёны занавеску и зашипела сзади:
  - Заметила, Моть? Я говорю, церкву ихнюю заметила? Ну вон же, во-он башня! Дак мне эта самая мечеть вот не брешу, Мотя! только с Краснодара выехали, в первую ж ночь приснилась! Веришь, нет?
  - Чего ж не верить! отозвалась Матрёна, наскоро всхлипнув. Ну-ка спать сидя, да коленками как упрётся кто в спину какое там кровообращение! Тут самой кошмары снятся...
  Насчёт кошмаров она, правда, сгустила. Накануне привиделась ей всего лишь тётка в чёрном платке, которая заставляла её, Матрёну, играть на балалайке. Матрёна во сне упиралась, объясняя, что в самодеятельности занималась всего год и ноты давно забыла. Но тётка настырно сунула ей в руки балалайку, и та сама собой вдруг пустилась сыпать переборами Матрёна только рот открыла! А тётка так и заслушалась, вздыхая от удовольствия. Потом будто бы пригорюнилась. Говорит ни с того ни с сего: "Муж у меня умер". Балалайка смолкла. Матрёна растерялась. Спросила зачем-то: "А у вас не пятеро детей?" и сама вопросу удивилась. Но тётка сказала: "Пятеро!" и удивилась, видно, тоже. "Сын у нас в отделении лежал? Вторичная катаракта?" продолжала расспросы Матрёна, непонятно куда клоня. Тётка кивала в недоумении. "А вы не Кости мать, случаем, будете?" и только тут Матрёна догадалась, к чему эта речь, и не удивилась, услышав: "Костина". Но и тётка что-то сообразила: "А ты Матрёна, значит?" и уставилась на Матрёну во все глаза. И опять же ни с того ни с сего, забыв свою печаль, вдруг как захохочет! Матрёна чуть сквозь землю не провалилась от стыда и обиды хорошо хоть, весёлая вдова стала таять на глазах, пока не исчезла. А Матрёна успела лишь крикнуть вслед: "А я б ему катаракту вылечила! Стекловидное тело внутримышечно!" и проснулась.
  Проснулась прямо-таки в бешенстве. Во-первых, при чём стекловидное тело? При катаракте тауфон, катахром субконъюнктивально! А стекловидное это она уже потом, в детской неврологии колола...
  Во-вторых, что ещё за Костя? Неужто тот самый, что каждое дежурство ей лилии с клумбы в процедурную подкладывал? (На что она, ясное дело, ноль внимания. Это у Светки, у Анжелки какие-то там приступы по ночам, хи-хи, шлёп-шлёп по коридору. А у неё, у Матрёны порядок! Девять тридцать отбой. Десять "хр-р-хр-р" изо всех палат. Шесть тридцать подъём и сонный мат. А лилии она выбрасывала. От них запах хлорку перешибает).
  Но чтобы у такого скромного парнишки и такая наглая мамаша? С гадостным таким смехом!
  ...И, должно быть, из-за дурацкого сна весь день пошёл шиворот-навыворот. Спросонья напялила тот злополучный пиджак; вчерашнее место на рынке прозевала еле приютилась на краешке прилавка, чуть не под самым мусорным баком. Покупатели сюда не шли, хоть тресни. Она уже и цены обводила фломастером, и зазывала сладким голосом: "Шерсть натурале, мадам! Пуговицы все проверяй! И всего сто лей о сутэ... Ну хоть за чинч бери! Мадам!" Но непонятливые мадам, подозрительно пощупав товар, отходили. За два часа только и купили, что с десяток ложек; да стайка цыганят налетела и, не успела Матрёна опомниться, утащила-таки ещё две мухобойки. А под конец приблизился дряхлый дедок, весьма, однако, шустрый: одной рукой схватил коробку с бритвенным станком, другой принялся тыкать в лицо Матрёне растрёпанную книжицу, вопя на весь базар: "Пеншионае, мадам! Пеншионае!" Матрёна потянула было коробку назад, но хватка у старичка была мёртвая. Она махнула рукой не драться же, в самом деле, с ветераном! и отдала так. Дедок сразу отодрал крышку и остался, видно, доволен: чмокнул Матрёнину руку и вскричал игриво: "Мадам! Интэрэс!"
  И тут же, откуда ни возьмись, рядом вырос Геннадий и сладенько пропел: "Почём отдали, мадам? Интэрэс!" Пенсионера как ветром сдуло; Геннадий, не получив ответа, рявкнул: "В автобус!" и Матрёна поплелась. В злосчастном том пиджаке с пустым уже карманом...
  - Или переложила куда? Или вместо сдачи сунула? ужаснулась она вслух. И даже в груди похолодело.
  - Какой сдачи! Спёрли, и всё, подал голос через проход здоровяк Славик. Видел я, как цыганва тебя шмонала! Лоховитая ты, Мотька. И куртку пацанячью вчера нипочём отдала...
  - Ты зато не лоховитый напальчники за презервативы продавать! огрызнулась Матрёна. А ту куртку бабка внуку брала. Из кошелька всё выгребла, у самой плащик латаный-перелатаный...
  - Напальчники они не понимают, без обиды отозвался Славик. Объясняешь-объясняешь по барабану! У них одно на уме... Ты чего это, Моть?.. Геныч, смотри! Геныч!!
  Неожиданно вокруг потемнело, и что-то оранжевое вспыхнуло перед глазами Матрёны и погасло. Приятно прозвенело в голове, и последняя мысль мелькнула и пропала в мягкой убаюкивающей черноте. Лишь невнятные слова дребезжали вдалеке, не достигая сознания: "нация", "полотенце сюда", "вор на воре", "Мотя, Мотя!" Последний голос так назойливо толкался в уши, что она, хоть и не сразу, всё же узнала его Генкин. Следом возникла тревожная мысль, непонятно к чему относящаяся: "Труп через границу везли в багажник запихнули!" Но вот рядом прояснилось лицо мужа, и слова соединились и обрели смысл. Она выговорила поспешно, как могла:
  - В багажник пихать будете хоть в простыню махровую заверните.
  - Очнулась! Мотя! вскрикнул он.
  - А матери голубую кофту тогда отдашь...
  - Чего?.. Да заткнись ты, Славка, со своей нацией!
  - Дак не я, не я! Царь-батюшка Николай! вопил Славик, весь красный, брызгая слюной. Так и не принял ихнего посла! Нет, говорит, такой национальности румын!
  - И нас, главное, за воров держат! кричали рядом.
  - У самих в магазинах барахло глянуть не на что! А туда же, в сумку лезут, проверяют! Одна аж на улицу за мной выскочила, гадина!
  - В падлу сюда и ездить!
  - Во, явилась ещё одна. Прям в автобус!
  - Гля, наглые! Рынка им мало, Ну проблем, бабуля! Свободна! Оккупантэ!
  - Да это ж к Матрёне. Мотя! вдруг гаркнул Славик, и все расступились.
  В дверях стояла старая румынка: тёмный плащ, чёрный платок, в руках сумка, в сумке... балалайка! вдруг нелепо вообразилось Матрёне. Но вместо балалайки старушка, поджав губы, извлекла из сумки старательно сложенную Сашкину куртку, а из кармана куртки...
  - Гля! Полтинник твой! изумился Славик.
  Все оцепенело следили, как румынка, аккуратно обходя узлы, приблизилась к Матрёне; как не без торжественности протянула ей полтинник; как Матрёна, приподнявшись, приняла его дрожащими руками и, обхватив румынку, уткнулась лицом ей в плащ. Тут всех как прорвало: сгрудились вокруг, загомонили, закричали. Геннадий схватил старушкину руку и тряс, вскрикивая: "Друндум, мадам! Румын русский друндум!" Кто-то чмокнул её в щеку, мазнув оранжевой помадой; кто-то сунул ей куклу-неваляшку, кто-то шариковую ручку и брелок для ключей. Мадам отступала, улыбаясь и блестя чёрными глазами, но её не пускали к ступенькам, ухватив за ручки сумку и заталкивая туда банку сгущёнки, мухобойку и детский синий мячик.
  В обратный путь тронулись весело. Впереди выводили на два голоса: "Что стои-и-ишь, качая-а-сь..." Позади рассуждали: "Ну и что царь Николай? Подумаешь, крепостник! Одно слово Палкин!" "Считай, две тыщи лей, по-ихнему, Мотьке отдала! Могла б на новую куртку..." "Так и Мотя ж ей, считай, даром... Люди они везде люди!" "А Патрикеевна ей куклу! Ну, бабка!" "А где она?"
  Неожиданно Петро тормознул. Все клюнули носами.
  - Идэ ж бабка?
  Оглянулись на место Патрикеевны пусто!
  - Чи мыгрырувать надумала, старая?!
  Очумело уставились друг на друга.
  - Она ж вроде к вам пересела!
  - А чего ей у нас?
  - Да петь!
  - Здра-а-сте...
  Тут всех завалило набок Петро поворачивал. На лицо его в зеркале страшно было смотреть. Никто даже ойкнуть не посмел, только в сиденья вцепились. Понеслись подпрыгивая, как каскадёры-гонщики.
  По счастью, не промчались и пяти минут, как Патрикеевна отыскалась: ковыляет себе спокойненько по тротуару, будто в родную булочную за углом. Петро в окно навстречу ей квадратный кулачище! А она руки в боки и на всю улицу:
  - Та шо ж я у самой Бухарэ була, на рынке трои сутки, а до храма Божьего ноги два квартала не донесут? Та раньше було, люди за полземли к святым местам ходылы!
  Из автобуса завопили вразнобой:
  - В какой тебе Бухаре!
  - Одно дурнэ поихало в турнэ!
  Но ругались на радостях недолго. Петро тот только рукой махнул да пот со лба вытер.
  Дальше уже ехали без происшествий. Впереди затянули по новой: "Как бы мне-е, рябине-е..."
  - Ой, что ж я, дура, и адрес не спросила! спохватилась Матрёна. Румыночки этой. Может, открытку б когда послала...
  Геннадий расхохотался.
  - А на каком, интересно, языке? Румынский учить начнёшь? И посерьёзнел. Я вот насчёт государственного долга всё думаю... Ведь семьдесят миллиардов! А?!
  "Тонкими-и ветвями-и к дубу б я прижала-а-ась!" истово голосили передние.
  - Чем за государство думать, цветы б когда подарил! вспылила вдруг Матрёна.
  - Тебе? удивился Геннадий. Ну... Вот зарплату, может, дадут...
  - Хоть бы на даче посадил! Вместо топинамбура... Я ведь, между прочим, на балалайке играть могу! ни с того ни с сего объявила она. Не знал? А некоторым, кстати, очень даже нравилось...
  - Чего ж с собой не взяла? спросили передние. Счас бы подыграла!
  И грянули слаженно: "Клён ты мой опа-а-вший, клён заледене-е-лый..."
  
  
  
  
  
  
  ДЕНЬ ПОСЕЩЕНИЙ
  
  
  Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: "Я счастлива!"
  И я действительно счастлива. Я счастлива вот уже шесть с половиной месяцев с тех пор как вышла замуж.
  Мой муж... Нет, я и до сих пор не верю, что он мой муж. Этот ладный парень, на которого пялят глаза все встречные девчонки? Этот крутой мужчина, которому известны ответы на все "почему" и "как" и которого даже на необитаемом острове поджидает уютная пещерка с видиком и банкой пива в холодильнике?.. Сон. Сказка.
  Только по утрам, в рассветной тишине, мне почти удаётся поверить в это. Когда он спит, решительная морщинка у него на лбу разглаживается, брови складываются почти умоляюще, а губы смешно выпячиваются. И тогда мне кажется, что, в сущности, это просто большой ребёнок, вверенный моим заботам и целиком зависящий от меня. И, улыбаясь этой мысли, я на цыпочках выхожу из спальни и направляюсь к лестнице, чтобы вступить во владение своим королевством.
  Ибо вот уже шесть с половиной месяцев я полновластная правительница очень уютного двухэтажного государства, и все вещи в нём мои преданные подданные.
  Например, солидная придворная дама газовая плита только и ждёт знака моей руки, чтобы наполнить кухню ароматом кофе.
  Элегантный кавалер трёхстворчатый гардероб готов в любую минуту распахнуть все дверцы, чтобы предложить мне: пеньюар? кимоно? брючный костюм?
  А в углу спальни, лукаво подмигивая, мерцает трюмо. У нас с ним есть свои секреты и тайны. Шейпинг, имидж, макияж немало часов посвятили мы этим таинственным искусствам! Без них никак не обойтись: ведь в нашем королевстве бывают и торжественные приёмы, и ужины при свечах, и даже балы! Это ли не испытания для хозяйки?! И, могу сказать, до сих пор я с честью выходила из них конечно, благодаря мужу. Ибо нет на свете вещи, в которой он бы не разбирался, будь то способ укладки волос, рецепт коктейля или искусство развлечь гостей.
  Правда, бывают у нас чаще его друзья и партнёры, чем мои подруги: ведь мы живём в новом, благоустроенном районе, а выросла я в старом центре. Но я, правду говоря, не особенно жалею об этом. Надоело уже, как Ирка ахает над каждой паркетиной, а потом окидывает меня остолбенелым взглядом: за что, мол, это ей? Или Ленка: мало того что явилась в самовязаном свитере до колен, так ещё и ляпнула при всех: встретила, мол, Танькину мать, и представляешь? У Таньки опять чердак протекает лежит в психушке! И отдельно разъяснила мужу: "Она с ней на одной парте сидела". А рядом его шеф с женой! Хорошо хоть, муж в середине её речи включил видик. И мне потом даже словом не обмолвился, будто не слышал! Но я, конечно, с тех пор и сама её не приглашаю. Да и времени теперь не будет: ведь новый офис почти готов, и муж берёт меня к себе секретаршей. А его шеф сказал, что если я со служебными обязанностями буду справляться как с домашними, то фирма выйдет на международный уровень. Муж даже покраснел от удовольствия!
  Вот только никак не придумаю: что же теперь делать по средам?
  Потому что каждую среду, проводив мужа и дождавшись, пока стихнет вдали знакомый шум мотора, я влезаю в старые джинсы и, быстро отперев и снова заперев калитку, направляюсь к автобусной остановке.
  Ехать далеко, почти до конечной. В этой стороне у нас нет ни друзей, ни знакомых. Никто не узнает, на какой остановке я сойду. Но выходя, я на всякий случай делаю беззаботно-скучающее лицо и верчу головой во все стороны, словно выбираю направление для прогулки: направо? налево? в магазин? в скверик? И только миновав глухие синие ворота, резко сворачиваю и скрываюсь в маленькой проходной.
  Всё! Можно вздохнуть свободно.
  Танькино отделение в самом конце двора. Среда день посещений, но сегодня здесь так же безлюдно, как и всегда. Тишина такая, что звенит в ушах. И кажется, не то что звуки, а и само время не в силах пробиться за высокий каменный забор. ТАМ осень, сентябрь; ЗДЕСЬ воздух по-летнему напоён зноем, и чьи-то узорчатые шлёпанцы сушатся на подоконнике.
  Некоторые окна зарешёчены; другие свободны. Почему? Те, кто за решёткой, опасны? Этот парень с длинными волнистыми волосами? Сутулая женщина в халате? Проходя мимо, я опускаю глаза. Невозможно смотреть в перечёркнутые железными прутьями лица...
  Слава Богу, Танька не за решёткой на улице. Стайка фигур в серых халатах разбрелась по чахлому палисаднику.
  - Мищенко! К тебе! издали оповещает старуха-санитарка, и Танька, путаясь в диком халате, семенит навстречу.
  Она близорука: узнаёт меня только на расстоянии трёх шагов. И, конечно, сияет и кидается на шею. И не может подобрать слов от избытка чувств.
  Приходится тормошить её:
  - Ну, как ты тут? Всё толстеешь?
  - Мы ж на диете одна каша! радостно оправдывается она, стараясь запахнуть свою дерюгу вокруг талии.
  - Ничего себе! В дверь хоть проходишь ещё? На кровати помещаешься?
  - Так даже вдвоём! Спим по двое мест не хватает. Валетом! сообщает, сияя.
  - Ну и ну... На вот тебе, пока совсем не одичала.
  - Фантастика?! она краснеет от радости, но тут же отдёргивает руку. Ой, нет, утащат сразу! Лучше бы газетку какую-нибудь...
  - Кто это утащит?1
  Бесформенная фигура, невесть когда очутившаяся рядом, поспешно удаляется.
  - Ну, понимаешь... В каждой женщине есть доля стервозности, глубокомысленно замечает Танька, проводив её взглядом. И обращает на меня всё напряжение своей близорукости. А ты... ничего не случилось? Или голова болит?
  - У меня? На свою бы голову посмотрела! Панк-любитель. У вас тут что, и парикмахеры лежат?
  - Нет, всю палату постригли... саэпидстанция... А сказали, я так похожа на Патрисию Каас! плаксиво сообщает она, хлопая белёсыми ресницами.
  - М-м-м... Ну вообще-то, если в профиль... Расчёска нормальная есть? Чёлку сюда.
  Она послушно наклоняет голову, глаза старательные запоминает.
  - А как твой каблук, починила?
  Иногда мне приходит в голову: может, врачи ошиблись? Из всего длинного Танькиного диагноза я помню одно слово "амнезия". То есть потеря памяти. А какая же потеря, если она помнит про этот каблук, когда я уже месяц в новых босоножках?
  - А твои танцы?
  Нет, вот опять... Но я не подаю вида и терпеливо объясняю:
  - Я же вышла замуж, Танька, какие теперь танцы?
  - Ой, точно, я и забыла! Извини.
  И она радостно подвигается поближе и, разглядывая меня блестящими глазами, кладёт руку на живот.
  - Ну как, сказали уже тебе мальчик или девочка?.. А знаешь, с виду совсем не заметно!
  Честное слово, это уже просто ни в какие ворота! Да что же это за медицина, что полгода ничем не может помочь?!
  - Таня! Мы НЕ МОЖЕМ сейчас позволить себе ребёнка! чеканю я в десятый раз, отбросив её руку и сдерживаясь изо всех сил. Мы должны открыть своё дело, встать на ноги понимаешь?!
  И она в десятый раз добросовестно таращит глаза, силясь понять. Тупица! Не зря ей по алгебре летнее задание давали.
  - Кстати, помнишь Биссектрису? перевожу я разговор и, дождавшись знакомого восторженного ужаса в её глазах, выдаю, Приказала долго жить! От рака лечилась у экстрасенса.
  Но круглая Танькина физиономия неожиданно высокомерно кривится.
  - Да прямо! Она мне недавно консультацию назначила. Дня два назад. Точно, позавчера! Сказала: ладно уж, не хочется портить выпускной...
  Нет, она шиза! Ненормальная, идиотка! Она не вылечится никогда нечего и надеяться, и ходить сюда... Никогда, никогда не плюхнемся мы больше в гамак на старой веранде, не будем щипать зелёный виноград и строить великие планы: давай организуем международную танцевальную супер-группу, будем путешествовать по всему миру, найдём средство против рака, СПИДа, искореним преступность и войны путём всемирных выборов справедливейшего президента...
  ...Танька таращится встревоженно. Я успокоительно улыбаюсь, спрашиваю, что принести в следующий раз: шампунь, дезодорант?
  Конечно, когда-нибудь её выпишут. Она отрастит волосы, сделает чистку лица, "мокрую" химию я сама отведу её к хорошему парикмахеру. Отдам сиреневое платье. Или нет, лучше выберем новое: что-нибудь неброское, но покруче. И уж тогда приглашу её к нам с чего я, собственно, решила, что муж будет против?.. Со временем она может встретить хорошего парня. Мы будем дружить домами ходить в гости, встречать вместе Новый год. И никто не помешает нам быть сча...
  -Вернись! Я всё прощу! вдруг уже издали, на повороте, кричит Танька. И, смеясь, вся залитая солнцем, призывно машет рукой.
  
  
  
  
  ЮЖНЫЙ СОН
  
  
  Об этой поездке Татьяне думалось туманно и мечтательно, словно семикласснице о выпускном бале: "Когда-нибудь..."
  Между тем на семиклассницу она ничуть не походила тридцатилетняя, рано отяжелевшая женщина, из тех, про которых в очереди говорят неопределённо: "Тут еще такая стояла... в зелёном пальто".
  И, однако, этот город ей снился. Не то чтобы очень часто в год раза три-четыре, но всякий раз удивительно. Был он во сне похож на новогоднюю елку в разноцветных огнях, но при полном солнечном сиянии. Снилось так: будто бы едет она в автобусе по какой-то улице (она во сне уже и маршрут изучила: сначала на запад, потом поворот налево, к югу), а за окном не то цветущие сады, не то зреющие поля и вакханалия красок: что-то нежно-голубое, и сочно-зелёное, и солнечно-золотистое, и всё это переливается и смешивается, словно в волшебной палитре, вспыхивая вдруг пронзительно-розовым или жгуче-сиреневым оторваться от окна невозможно! И при всём том ждёт её впереди остановка, на которой она должна сойти, и там, на той остановке ещё как бы отдельное, главное чудо.
  Хотя наяву городок был маленький и пыльный. Мужчины там через слово ругались матом, женщины мыли голову кефиром, а продавцы, глядя в глаза, недовешивали по полкило мяса. Правда, мясо тогда ещё брали килограммами. Но билет туда уже и тогда стоил столько, что она была там всего раз. Когда провалилась в театральный (чего и следовало ожидать, при её-то заикании), и отец отправил её к тётке развеяться. Она развеялась и вернулась.
  - В командировку, говоришь? переспросил муж. Это где тётка твоя, что ли? Ты там ещё травилась... из-за этого, как его...
  - Ой, ну ладно тебе! История древнего мира! сморщилась она.
  - Древнего? И муж окинул её цепким взглядом.
  Не то чтобы он ревновал к её семнадцатилетней глупости. Нет! Просто крестьянская жилка (бабка была из зажиточных крестьян, раскулачивали). Такая наследственная особенность: "Вить, у нас там в сарае рама от велосипеда ". "Ну" "Отдай Людкиному Сашке, а? Пацан на своём в колонку врезался ". "Ну. А я при чём?" "Ну и пускай лежит. Есть не просит".
  Хладнокровие такое.
  Муж не спеша прошёлся по ней взглядом: размер сорок восемь пятьдесят, два подбородка, бородавка на щеке ("Слушай, ну и блямба у тебя под старость будет") и остался, в общем, спокоен. Но предупредил:
  - Димку возьмёшь с собой. Порадуешь тетку.
  - Димку? опешила она. А... дорога? Две тыщи километров!
  - Ну так самолётом1 Мать нас вообще на подводе к бабке возила. Четверых. И ничего.
  И ничего. То есть мало ли что. Пусть лежит.
  
  Два месяца Татьяна готовилась.
  С туфлями повезло сразу: попались недорогие итальянские, благородного цвета беж. (Правда, матерчатые муж сказал, за границей такие берут для покойников.) Но на цены платьев просто жуть брала смотреть! Да и расцветки встречались всё больше какие-то похоронные. И не попадись ей этот отрез... Увидев его, Татьяна так и приросла к витрине. За мутным стеклом сиял кусочек её сна наяву! Золотистые переливы она сразу узнала их! обещали чудо. И чудо можно было потрогать руками (гладкое, оно так и ласкало ладонь), приложить к груди перед зеркалом (сияние озарило её лицо) и, наконец решившись, унести три метра в хозяйственной сумке.
  Старая, досвадебная ещё выкройка отыскалась сразу, будто ждала оставалось лишь прибавить по контурам. Линии ложились чётко, ровно; машинка не упрямилась, не рвала и не путала нить.
   -А за свет, значит, опять не заплатила?! Это какие ж пени... завёл было вечером муж, но, увидев её в обнове, вдруг осёкся. Ну-у... даёшь ты, мать! Это ж сколько б ты могла таких в неделю шлёпать, а? Хоть бы по полтиннику?
  Татьяна слушала рассеянно. Ей припомнилась вдруг разница во времени. Пусть небольшая не день, не сутки, а только два часа; но всё же в то время как здесь садилось солнце, там уже наступала ночь южная, звёздная, с разноцветными огнями, с таинственным шуршанием шин по асфальту... Или это тоже ей приснилось?
  
  Но однажды время и впрямь замедлило ход и замерло в самолёте, в чёрной пропасти-высоте с тусклым оранжевым шаром по правое крыло. Время замедлило ход, замерло и, качнувшись, двинулось, набирая скорость, не вперёд и не назад, а совсем в иную, неведомую сторону. Кончилось ЗДЕСЬ, и началось ТАМ.
  
  ТАМ оказалось тепло, душно. Так душно, что у Татьяны закружилась голова и, сходя по трапу, она покрепче ухватилась за Димкину руку. Так тепло, что почудилось город специально ждал её, сохранив всё как прежде: звёзды над самой головой и душистый ветер. Сияя ночными огнями, город смотрел на неё прежним ласкающим взглядом. Это было поистине ловко подстроено! (Но дудки: больше она не попадётся. Не девчонка; нет уж, кончено!)
  Точно такой же осталась и тётка разве что немного углубились знакомые морщины. Та же прямая директорская осанка. Тот же острый взгляд, извлекающий информацию. Пока Таня, оглохнув от самолётного гула, невпопад отвечала о ценах, зарплате и расположении комнат, тётка, поощрительно кивая, методично и профессионально, словно врач на приёме, расшифровывала каждую интонацию, взмах ресниц, поворот головы. К концу дороги она прекратила расспросы и прикрыла веки, и Татьяна догадалась: предварительный диагноз готов.
  И дом её был, как и прежде, похож на кабинет врача. Или, пожалуй, всё-таки на кабинет директора школы. Среди строгих рядов книг на полках и симметрично расставленных стульев Таня сразу почувствовала себя провинившейся ученицей.
  Она послушно выпила чаю с яблочным пирогом. Уложила Димку. Поддержала разговор об инфляции, нестабильности жизни и новых национальных проблемах. И, наконец, осмелилась вставить: как там, мол, соседи? Тётя Амина с нижнего этажа? И другие? Однако тётка уже зевала. И, пожелав Татьяне спокойной ночи, проводила в спальню.
  Спалось здесь сладко и спокойно без снов.
  Очередь снов настала наутро. Татьяна выглянула в окно, не веря глазам. Неужели сама тётя Амина вешает бельё, как тысячу лет назад?! Непостижимо. И овощной ларёк на прежнем месте? Невозможно! Однако знакомые улицы лежали за углом те самые, виденные во сне! Они не сверкали, не переливались, но были в тысячу раз прекраснее сна в своих строгих линиях в рассветном молчании.
  И только арыков она не узнавала. Когда-то звонкие и смешливые, всюду сопровождавшие её весёлыми серебряными голосками, они теперь молчали, погребённые под пышными грудами листьев.
  Но ведь тогда стояло лето...
  
  Тогда этот город показался ей до смешного ненастоящим, словно театральная декорация.
   Вместо неба кусок бледно-голубого полотна (и хоть бы облачко в углу подмахнули для правдоподобия!) Вокруг дома бутафорский кустарник с невиданными зелёными шишками. Женщины в цветистых восточных нарядах (только вот платья явно широковаты куда, интересно, смотрел художник по костюмам?) И самые что ни на есть экзотические имена. Гюльджамал прекрасный цветок. Курбан возлюбленный. Байрам праздник.
  А гортанная речь! А песни! А завывания каких-то немыслимых двуструнных! Поистине восточный колорит удался постановщику на славу!
  Таня развлекалась от души. В этой восточной сказке ей, провалившейся в театральный, позволялось не только вступать на подмостки и бродить по нарисованным улочкам, но даже и вступать в разговоры с персонажами!
  По соседству жил, судя по голосу, типичный театральный злодей: когда он говорил, стены картонных домов сотрясались. К счастью, говорил он мало только здоровался с тёткой. Та сухо кивала в ответ и, отойдя, характеризовала его по-учительски чётко: способный, но ленив и себе на уме; женился, но жену так и не перевёз из аула не уладили что-то с калымом; учился в музыкальном, но бросил и пел на свадьбах словом, сбился с пути.
  Правда, на намётанный Танин глаз, в злодейскую роль он ещё не полностью вжился очевидно, ленился репетировать.
  Хотя никакого дела до него ей, само собой, не было. Она даже лица его толком не разглядела, да и не собиралась ясно было, что не красавец. А уж костюм!.. Положительно он щеголял в обносках приличных персонажей.
  Но как-то раз... То есть в принципе ничего не случилось: просто Таня слонялась по веранде, а он сидел во дворе на корточках в этом краю почему-то считалось очень удобным так сидеть. Кто-то окликнул его; он, лениво обернувшись, ответил. И в эту минуту его голос прозвучал ИНАЧЕ... Таня удивлённо подняла голову и вдруг вспомнила ведь он поёт! В нескольких словах на чужом языке она ясно расслышала мелодию странную, причудливого рисунка. Но была в ней какая-то своя гармония и сила, даже властность, что ли?
  Вот тогда-то и мелькнула у неё впервые эта мысль!
  Не злодей, не разбойник быть может, этот голос принадлежал какому-то повелителю? Властелину? Да и не только голос: этот медлительный взгляд из-под приспущенных век; линия бровей... Да-да, вот чем запоминалось его лицо: не красотой, но властной волей!
  Освещение сцены вдруг переменилось. Лучи солнца-прожектора разом повернулись к нему, оставив в тени других героев. Его шаги звучали гулко, словно отдаваясь в просторных покоях теперь Таня ясно слышала это! Судьба отказала ему в могуществе что ж, так случалось в театральных сказках... Но, значит, его чудесная история была ещё впереди!
  Однако подозревал ли он об этом? Улавливал ли знаки иного предназначения?
  Пожалуй, нет, говорила она себе, глядя, как он сидит на корточках нахохлившимся воробьём. Нет, не торчали бы так у повелителя острые лопатки. Он и понятия ни о чём не имел. И жил совершенно как все.
  А все здесь жили не спеша. Спокойные лица. Плавные жесты. Таня только диву давалась: где же предварительная запись к врачу? За билетами на самолёт? Где утренние толпы на остановках? То есть, может, они и были, но на глаза как-то не попадались. Как-то они здесь умудрялись не суетиться. Нет продавца за прилавком очередь улыбается: ай, придёт, куда денется? Босоногий мальчишка гонит через дорогу верблюжье семейство машины почтительно стоят, пока одногорбые их предки, помахивая хвостами, пересекают проезжую часть.
  А сосед, старый узбек дядя Миша, раз остановил тётку во дворе:
  - Слушай, ну куда ты всё время спешишь? Куда торопишься? Ты сядь! Попей чай. Посмотри: сама здорова? Племянница твоя здорова?
  
  И вот днём во дворе она снова говорила с дядей Мишей. Это совершенно невероятно, но она ловко прикинулась, будто так и есть, и ничего особенного: просто тот же дядя Миша в той же тюбетейке сидит на лавочке и, так же щуря глаза, рассказывает, как сушат урюк в Намангане.
  Город больше не был декорацией. Сказку вытеснили новые громоздкие дома и ровные одинаковые кварталы, и гул самолётов, и школьники с портфелями. Персонажи с восточными именами облачились в джинсы и кроссовки и интересовались накладными, печатями, факсами и компьютерами.
  Но и теперь он был хорош! Осеннее пламя уже охватило кроны деревьев, и повсюду в воздухе вспыхивали красно-жёлтые искры. Шла пора осенней щедрости, пора роскошной зрелости плодов и красок. Ослепительно-синее небо сияло над головой, и южная звёздная ночь смотрела из глаз встречных женщин.
  И в точности как тогда у Татьяны пропал аппетит. И, как тогда, тётка оскорблённо поджимала губы, унося нетронутые тарелки. Возмущалась:
  - В зеркало посмотри на кого похожа стала! Краше в гроб кладут!
  А из зеркала на Татьяну в упор смотрела незнакомая девица с нахально смеющимися глазами.
  - Красивая у тебя племянница... красивая, хорошая! сказала во дворе тётя Амина, тряхнув седыми косами. Глаза у Амины были цепкие не отпускали. Таня улыбнулась ей. Тётка нахмурилась и дёрнула за локоть. Будто на уроке отобрала записку с приглашением на свидание.
  Однако поговорить с ней всё как-то не выходило. Всякий раз, когда представлялся случай если Таня возвращалась с предприятия рано и обедала дома, или вечером, за чаем, когда Димка уже спал, она вдруг ни с того ни с сего лишалась дара речи.
  И только однажды, почему-то в ту минуту, когда переходили дорогу, отважилась:
  - А помните, тот... тут жил... но в этот момент тётка рванула её за руку, и прямо за спиной пронеслась машина.
  На тротуаре же она только взглянула и Таня осеклась. Это было то самое лицо: "Где ты нашла таблетки? Сколько выпила? ВСЕ?!"
  И, наверное, она имела на это право. Что она пережила, пока её, Таню, откачивали а больнице? И что за молва пошла? Отравилась... влюбилась... в женатого человека...
  
  Жена возмущала особенно. Вместо того чтобы разделить опалу с царственным супругом! Или, на худой конец, поднять восстание черни у себя в ауле! Так нет, жила себе при папе с мамой, завязав рот платком. (Так они, аульские, даже здесь ходили. И в галошах на босу ногу). А он ходил в неглаженой рубашке "Союз Аполлон", тогда такие ещё носили. Этот "Союз" шёл у него по всей спине вверх ногами.
  Но действие что-то затягивалось. Развязка всё не наступала. А между тем приближался день отъезда.
  Наверное, они все здесь знали, чем кончится дело. Потому-то и молчали, и жили себе спокойно. Играли свои роли. И никто не считал нужным ничего ей объяснять.
  Ну что ж! Ей всё равно. Пусть остаётся здесь со своими тайнами и непонятными обычаями. Со своим бесстрастным, словно маска, лицом и тяжёлым взглядом. Или, может, он уверен в счастливом конце истории почём ей знать? Нельзя судить об эпилоге, раскрыв книгу наугад на середине!
  В последнюю субботу во дворе играли свадьбу. Утром Таня видела из окна, как тётя Амина с другими женщинами готовила плов: чистили огромный закопчённый казан, мыли рис в четырёх водах.
  А её в тот день тётка повела в кино. Но фильм попался какой-то нудный Таня еле дождалась конца. Да и кинотеатр квадратная стеклобетонная громада никак не вписывался в общий сказочный колорит.
  Зато к возвращению свадебный той во дворе был уже в полном разгаре. На столах как на прилавках Текинского базара. Невеста в сияющем наряде прямо со страниц "Тысячи и одной ночи". И музыка. И голос... его.
  Очевидно, в этот день он получил весть о готовящемся мятеже. Его время наступало с часу на час. Но он не желал вступать на престол ценой чьей-то крови. Милостиво предоставлял он толпе отдаться под его покровительство. Его голос ласкал, и повелевал, и обещал. Утоление жаждущим. Утешение страждущим. Надежду отчаявшимся.
  Таня не заметила, как оказалась лицом к лицу с ним. Зато обнаружила вдруг, что стала понимать слова чужого языка. Это была песня о счастье и о ней. Он пел о том, что без неё сказка не кончится добром. Так значит, он знал всё? Верные слуги донесли ему! И вот он звал её с собой, она ясно слышала это! Он не приказывал просто пел, чуть покачиваясь в такт, и будто бы распахивал перед ней сказочные ворота...
  - Ну, пошли! распорядилась тётка, беря её за руку. Поздно уже.
  Вот именно. Поздно! Она враз очнулась. Перегрелась на солнце, что ли? Хотя чего не стукнет в голову под музыку! Но что за роль чуть было не выпала ей в этой восточной пьесе? Очень любопытно! Младшей жены? Наложницы? Или какие там ещё оставались свободные места?
  И почему-то никак не засыпалось. Даже глубокой ночью, когда всё стихло. А ночи здесь были знойные, безлунные в самый раз для блеска кинжалов и вскриков испуганных девушек...
  Но ведь её-то никто не собирался воровать! Просто было нестерпимо душно, и она спустилась на минутку подышать свежим воздухом... а он сидел внизу на скамейке. Но что же она могла сказать ему? И на каком языке? Подумала ли об этом тётка, когда тащила её обратно? И до чего же ледяная рука у неё была в ту раскалённую ночь!
  И уж, конечно, не собиралась Таня травиться смешно даже! Просто снотворное никак не действовало, и она глотала таблетку за таблеткой из тёткиного пузырька, глядя из окна на опустевшую скамейку...
  
  Но вот теперь, в эту ясную осень, почему бы им было не поговорить? Двум взрослым людям. Почему не обменяться парой слов? Хотя бы о погоде. О том, какие сны снятся под равномерный гул дождя, когда небо затянуто сизо-фиолетовыми тучами?
  Они встретились бы случайно в аллее парка по-летнему пышной, по-осеннему золотой, где каждое слово в торжественной тишине обретает особый смысл.
  А может, под каменным куполом базара, где среди гомона толпы встреча внезапна и непредсказуема, и в первый миг выражение лица говорит яснее слов.
  Или в чайхане. Он придёт не один с другом или с семьёй: жена в тёмно-красном, свободного покроя платье дородна и нетороплива, как подобает матери... скольких детей? Она спокойна: жизнь не обошла её радостями. Благодарение Аллаху, ещё есть на земле край, где можно жить достойно, как завещано законом предков. Дом. Муж. Дети. Золотой перстень на пальце. "Остального тебе не понять", насмешливо доскажут прищуренные глаза, встретив упорный взгляд незнакомки.
  Но я всё пойму! Не по твоему лицу по его. Прочту, как по книге, всю вашу жизнь по линии губ. Любовь по одному движению бровей.
  Ибо я знала это лицо очень давно. Много, много раньше, чем ты! Ведь мы уже жили когда-то прежде муж и жена? жених и невеста? Влюблённые? и встретились снова в этой жизни. Я УЗНАЛА его, он нет. Да и к чему узнавать? Женатому человеку. Жена красавица. Любимая... в ЭТОЙ жизни.
  
  Но в чайхану она так и не выбралась. Находились бесконечные дела: купить хлеба к обеду, заглянуть в "Детский мир" Димка совсем вырос из куртки, да ещё в универмаге встретилась гитара с двойными струнами давнишняя мечта мужа. А в "Тканях" портьеры с золотым шитьём теснили цветистые шелка, и двое продавцов из разных углов магазина бесстрастно следили за её рывками, точно пауки, уверенные в прочности своей сети.
  Вдруг пришло в голову: что, если он теперь продавец? И даже оторопь взяла при этой мысли. Хотя почему? Торгуют же жвачкой на каждом углу! Теперь всё может быть...
  
  В аэропорту тётка всё порывалась что-то сказать. Начинала:
  - Раньше у нас виноград был другой. Помнишь, в ТОМ году?
  Но Татьяна, молча кивнув, отворачивалась поправить Димке шапку или вытереть нос. Почему-то уже не хотелось слышать ЭТОГО среди вокзальной суеты и толкотни.
  ...И, однако, всё ещё гнездилась нелепая надежда. Неужели он мог так и отпустить её? И не узнать? Не догнать? Не вбежать запыхавшись в сверкающий, уютно-безликий самолётный салон?
  Он увидит её издали узнает обо всём догадается вспыхнет, закрыв лицо руками мальчишка! рванётся следом но самолёт уже наберёт высоту...
  Она усадила Димку, защёлкнула ремни, а самолёт всё медлил, всё не двигался с места. И она не спускала глаз с двери. Сейчас! Да-да, сейчас...
  И дверца бесшумно отворилась.
  Вошла стюардесса.
  Объявила кукольным голоском: "По метеоусловиям вылет задерживается на восемь часов! Просьба к пассажирам временно покинуть салон!"
  И все, оторопев на мгновение, с ворчанием потянулись к выходу.
  Таня сбежала по трапу, улыбаясь. Так значит, этот город не хотел расстаться с ней? Он помнил девчонку, влюблённую в сказочного принца! И он подарил ей ещё один щедрый солнечный день, чтобы отогреть перед долгой зимой...
  Они направились в чайхану. Точнее, Димка сам потащил её туда: "Вкусно пахнет!" Однако поданный плов забраковал: "Папин лучше!" и не одобрил стариков, возлежащих на расстеленных коврах: "Они что, больные?" Но узнав, что это не просто старики, а "бабаи", широко раскрыл глаза и вопросов больше не задавал.
  Остальное время провели в парке. Правда, побродить по аллеям не удалось Димка задался целью испробовать все качели. На косо поставленной "ромашке" не обнаружилось ни одного привязного ремня, но парень-карусельщик ободрил Таню: "Ай, девушка, ничего!" и беспечно махнул рукой. Она засмеялась и села вместе с Димкой, замирая от сладкого ужаса разлуки с землёй.
  "ВСЁ ПОМНЮ. ЛЮБЛЮ" эти слова, пришедшие ей в голову на самой высоте, взялись ниоткуда. Она не слышала их, не видела. Она просто вдруг почувствовала, как они витают в воздухе, именно эти "ВСЁ ПОМНЮ. ЛЮБЛЮ". И улыбка... Да, где бы он ни был, он увидел её! И она благодарно улыбнулась в ответ.
  
  Ночью Димка ворочался и вскрикивал от обилия впечатлений. А может, это она ему мешала уснуть. На неё как раз напало красноречие.
  - В аэропорту, пока регистрировались, умудрился шапку где-то посеять. Я ищу, бегаю и вдруг она, представляешь, как зарыдает!.. Вить, ну ты спишь, что ли?
  - Угу... Нет, я всё слышу... бормотал муж, с трудом разлепляя веки. Вчера вот не мог уснуть... мысли какие-то... как чувствовал, что задержитесь.
  - ...И, главное, "Приезжайте! Приезжайте все! Места много, а зачем мне!" и ревёт как маленькая! Прямо еле успокоила.
  - Ну так, может, подумаем? Как там у них... вообще... из последних сил поддерживал он разговор.
  - Да прямо! Разбежался, шёпотом прикрикнула Татьяна. Славны бубны за горами!
  - А я тут Сашке раму отдал. Думаю, чего ей ржаветь...- вспомнил он и окончательно уронил голову в подушку. Брови его сложились смешным шалашиком.
  Таня подошла было закрыть форточку, но передумала. Зима в этом году наступила лёгкая, нежная. Ни свирепых морозов, ни грязно-мокрых оттепелей ровно сыпал чистый мелкий снег. Скамейка во дворе укрылась пышным сугробом, а рядом неподвижно застыл куст сирени, весь белый. Сколько же лет она не стояла вот так у окна ночью? Неужели с того Нового года, когда первый раз подстригла чёлку? Когда вертелась на кухне, будто бы помогая бабушке с пирожными, а сама всё косилась на телефон: позвонит... не позвонит?
  И словно не было пятнадцати лет. Ничто не изменилось, не тронулось с места. Та самая ночь. Тишина. Скамейка вся в снегу под кустом сирени. И лунный свет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  БРЕМЯ НАДЕЖД
  
  
  ...И как изобретательны разочарования, подстерегающие нас в самый, казалось бы, звёздный час, в минуты исполнения заветнейших желаний!
  Например, восемнадцатилетняя девушка выходит замуж: первая любовь, белое платье и фата, туфли итальянские и вдруг в самый момент торжества, после третьего тоста за свадебным столом, замечает, как лучшая подруга детства украдкой строит глазки её жениху теперь уже мужу! а тот явно, совершенно наглядно забыл о ней, невесте, пусть на минуту, но эта первая минута тянется как год, как тысяча одиноких ночей, как жизнь, так что незримые морщины успевают избороздить её лицо и тело за этот бесконечный миг, а со временем просто начинают проявляться одна за другой.
  Или учительница-энтузиастка с отличным дипломом, с толстенной тетрадью каллиграфических поурочных планов ведёт воспитательную работу с двоечником Петровым, которому, оказывается, по способностям место если не среди отличников, то уж точно среди хорошистов; но неполная семья, мать без мужа родила сестрёнку, все в одной комнате на квартире, потолок протекает, ребёнок решает задачи под звон падающей в таз капели и плач малышки какая уж тут успеваемость! Но учительница выбивает-таки ему материальную помощь от РайОНО аж полторы тысячи рублей, по утрам готовит наспех и бежит к Петровым, стараясь не замечать тяжёлых взглядов мужа, вообще-то человека культурного и высокодуховного, но не желающего понять, что беспутная мамаша не то что чередование гласных с сыном не выучит в школу разбудить забудет, а так он худо-бедно посещает почти что все уроки, авось не останется на второй год, а в шестом классе, глядишь, поумнеет. И так продолжается до тех пор, пока учительницу не кусает собака по имени Бакс недавнее приобретение Петрова, которую сердобольная наставница помогает ему купать в перерыве между задачками и упражнениями. Ранка пустяковая, помазать йодом и бежать на работу, но вечером муж учительницы вдруг вскипает непонятно отчего и тащит супругу в травмпункт, а там вдруг как снег на голову четыре укола в течение часа, паспорт и немедленная госпитализация, пожалте в палату! И только слёзные мольбы и расписка о личной ответственности выручают нашу миссионерку, так что к полуночи она, выслушав подробнейшие инструкции на случай бешенства, под конвоем супруга добирается домой, где спит у соседки собственное непереодетое дитя, приведённое воспитательницей из детсада в половине восьмого. Тут высокодуховный муж разом забывает всю культуру, и после дикого скандала с битьём посуды и чуть ли не морды учительница отправляется к первому уроку сеять разумное, доброе, вечное о ужас!- без поурочного плана! Но зато бешенство как будто не проявилось, а главное Петров, умница, является-таки в школу, хоть и к третьему уроку и с недописанным упражнением, а ведь отныне так и придётся, всё самому: мужу вот-вот дают квартиру совсем в другом районе, придётся менять работу, бросить своих учеников, трагедия! О Петрове и подумать страшно пропадёт, завянет, как хиленький росток, никому не нужен, в свои одиннадцать выглядит на восемь, а ведь усвоил уже и разбор предложения, и уравнения с одним неизвестным! И тут нежданная радость: возвращается отец Петрова, решили сойтись, малышку он готов удочерить, бывшей жене всё простить, сыном заняться всерьёз, наконец-то твёрдая мужская рука, и перемыта наконец-то вся посуда, и учительница приглашена к чаю: спасибо вам, поддержали, дырой в потолке завтра сам займусь. Такие вот узоры плетёт жизнь. И каждый из сидящих за шатким, но в данный момент уютным и приветливым столиком с умилением созерцает этот новый поворот жизненного узора.
  А через четыре года заметно располневшая учительница, решившись наконец пополнить свой гардероб новой юбкой, бродит по толчку, близоруко щурясь на цены, и вдруг замечает, что сумка у неё почему-то открыта, и тут же слышит: "Стой! Держи его, держи!" и стоявший рядом мужчина, чуть не опрокинув её, несётся скачками меж рядов, потрясая сумочкой-визиткой, из которой что-то вываливается на ходу, а впереди него лёгкой стрелкой летит тщедушный подросток с очень знакомыми учительнице очертаниями головы. Возвращается домой она без покупки, пьёт корвалол и, не в силах приняться за поурочные планы, весь вечер сидит перед телевизором, даже не пытаясь вникнуть в суть сюжета с участием жутких паукообразных существ и порой с тупым удивлением переводя взгляд на дочь с подружкой, обменивающихся загадочными репликами; и кажется ей, что она попала в незнакомую страну, где всё другое люди и жизнь.
  Также случается, что женщина в общем-то молодая, на вид за тридцать, не потерявшая ещё известной соразмерности фигуры и черт лица и ощущающая определённое внимание мужчин на улице, в троллейбусе и даже на работе, поскольку известно, что она в разводе и имеет двухкомнатную квартиру и взрослую дочь; эта женщина, живущая в обычном для за-тридцатилетних режиме работа-рынок-дом-плита-работа и, однако, не переставшая мечтать о лучшей доле и жизненных перспективах в обществе таких же за-тридцатилетних подруг по дороге в секонд-хэнд, так вот, эта женщина вдруг заболевает сердце. Вдруг выясняется, что дело зашло слишком далеко и она, пожалуй, опоздала встретить принца из числа бывших инженеров, чудом не лишившегося работы и не успевшего спиться; опоздала она также перейти на здоровый образ жизни с бегом по утрам, раздельным питанием и обливанием холодной водой, ибо молодой врач порождение эпохи политических и нравственных реформ выдал ей вероятный прогноз со словами: "А в принципе вы можете умереть даже во сне". После чего врач складывает орудия труда ручку, медкарту, фонендоскоп и уходит, пообещав в неопределённых выражениях сообщить, если будет возможность лечь в больницу, и повторив совет избегать стрессов. Пациентка пребывает некоторое время в состоянии глубокого шока, но постепенно вновь обретает способность размышлять и даже к приходит к успокоительной мысли, что умереть во сне это ещё, пожалуй, счастье; но надо же срочно отдать долги! И купить на такой случай кое-что из белья; дошить дочке платье; и где, спрашивается, взять деньги на похороны?! Посреди рассуждений она вдруг разражается рыданиями, но, вспомнив о стрессах, дисциплинированно умолкает и, глотнув ложку корвалола, ложится на диван. Удаётся даже уснуть, но ненадолго: пришла из института дочь, надо кормить. Дочери решено ничего не говорить, но готовить постепенно. За обедом девочка сидит угрюмая поссорилась с подругой, у той мать выгодно съездили в Грецию, привезла тысячу баксов, покупают компьютер, подруга вся из себя крутая, пальцы веером не подступишься. К тому же у неё, у дочки, опять прыщи, дурацкое бактерицидное мыло не помогает, "просила же крем помнишь, по телевизору рекламировали?" "Доченька, не верь ты им, это ж всё одна реклама..." "Да, тебе всё, что дороже полтинника всё не верь, всё одна реклама!" "Нет, ну что за эгоистка! Нам на работу, между прочим, тоже крем для век приносили, двести восемьдесят: вот купила бы себе, и осталась бы ты без джинсов! А мать в чём ходит, тебе дела нет! Прислуга! А мне, может, жить-то осталось..." тут перехватило дыхание, и зарыдала по новой. Дочь в испуге заплакала тоже; правда, скоро и помирились. Рассказала ей всё без утайки, глядя прямо в зарёванную мордашку с припухшими губами пусть знает, пусть готовится жить сама, раз судьба; да и восемнадцать уже, время взрослеть. Дочь, против ожиданий, восприняла всё без паники, расспросила насчёт больницы и лекарств, с серьёзным припухшим, но без слёз уже, лицом, и, вздохнув, предложила: "Ну а теперь можно к Нинке?" Мать опустилась опять на диван и на безмятежный вопрос: "Ты спать, мам?" с закрытыми глазами вымолвила: "Ну да, типа того... репетировать".
  Поистине разочарование подстерегает каждого строящего планы и лелеющего мечты, каждого, кто гонится за туманным идеалом; и невдомёк нам, что ожидание лучшего и все нетерпеливые надежды не более чем химера, морочащее нас колдовство, ласково и безвозвратно отнимающее прекраснейшие, полновесные минуты жизненного времени, которые становятся заметны, лишь оставшись позади.
  И только ближе к закату начинаешь понемногу прозревать и уже без потрясённого ужаса наблюдаешь, как очередной воздушный замок хотя и весьма примитивной архитектуры, смахивающий скорей на добротный сарай, разваливается на куски от причуды климата, внезапного порыва жизненного ветра; и уже почти бестрепетно бродишь среди обломков, выбирая что поцелей авось пригодится в хозяйстве.
  Но вот как-то летом, в пятницу, прибегает к старушке заполошная дочь: мама, едем на море, у мужа путёвки на двенадцать дней, но самим с детьми нечего и думать, особенно с грудным, мам, едем с нами, подумаешь, квартира, что там у тебя красть, от давления выпей таблеток, всего-то четыре часа в автобусе, а там и койка для тебя, и кухня, говорят, в двух шагах, продукты возьмём с собой, готовить будем помогать. Ну, насчёт помогать это положим, скептически думает старуха, однако, хоть и ворча, начинает собираться, впрочем, не без волнения и даже гордости: ну кто из знакомых пенсионерок и когда был на море? Хотя это только так сказать, а на самом деле в автобусе духота и вонь, а младенцу-то каково в этой пылище, в гаме, хоть бы живые все доехали, да где же эта проклятая база, но вроде, слава Богу, прибыли, покажите, куда чемодан, ещё чего, какой там пляж, тут до койки еле доползла рада месту, бегите уж сами на своё море, да ребёнка сперва покорми, вроде я молодая поумней была. Но наутро старушка, смотришь, оклемалась и уже в деле, уже провожает молодых за ворота базы приспичило им в горы, а сама карабкается по кривенькой улочке до магазина, купить детям молока, пока спят, но всё же, не одолев подъёма, останавливается передохнуть и оглядывается.
  А позади неё это надо же! и впрямь синее море. Оно уцелело, оказывается, с незапамятных времён и осталось в точности каким было, даже ещё синее! Справа лесистая гора, вся из зелёного бархата с переливами, а кое-где ровные игрушечные ряды виноградников да неужто существует до сих пор и тот сорт, виноградины со сливу величиной? И белоснежный корпус неведомого санатория совсем близко так и плывёт в небо, точно гордый корабль, чётко видны квадратные ячейки кают-лоджий, и крохотными парусами полощутся на верёвках разноцветные полотенца.
  Так вот же оно, счастье, думает старушка, замерев, и впитывает в себя солнечную ласку, и запах нагретой хвои, и музыку цикад; да что же это я делала-то всю жизнь?! Ничего не надо, ничего только снять тут комнатушку на сколько там ещё осталось, выращивать семечки и продавать отдыхающим, а летом забирать сюда детей. И только бы смотреть и смотреть на море, и как снуют по берегу молодые и постарше, с полотенцами и матрацами, а детишки топают с кругами, и вспоминать жизнь и просто любоваться этой горой и кормить чаек и совсем, совсем по-другому потечёт время! А потом можно съездить и в город, посмотреть что и как... Да и что я видела-то, размышляет старушка в возбуждении, неся детям молоко и не замечая, что свернула не туда, а обнаружив, не сразу приходит в себя и не сразу вспоминает, где она и куда направляется. Но как же сладок этот миг без памяти быть может, последний её миг, полный новых надежд!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОДЛЕЦ
  
  
  Подлец, идиот, мерзавец, сволочь, у меня всё хорошо, гад, назло тебе, всё отлично, муж, квартира, работа, а ты кретин, квартира трёхкомнатная, старого фонда, с высокими потолками, тебе и не снилась такая мебель, немецкий бархат, финский линолеум, и скоро будет машина, вот увидишь, будет "мерседес", и когда я проеду мимо твоей вонючей коммуналки, тогда посмотрим, хотя ты в это время можешь дрыхнуть или пить со своими друзьями, алкоголик, тунеядец, тебе же ни до чего в мире дела нет, дебил, придурок, словно меня и не существует, а между прочим, я ещё вдыхаю кислород и выдыхаю углекислый газ, слышишь, ты, урод, вечно небритый, брюки пузырями, и что в тебе бабы находят, дуры мы все, дуры, но я-то тебя сразу раскусила, с первого взгляда, жених задрипанный, не хватало ещё выйти за тебя, хорошенькая жизнь, готовить на керосинке, хам невоспитанный, а мой муж меня обожает, да-да, жить без меня не может, не то что ты, слюнтяй, раззява, он мне кофе в постель подаёт, не веришь не надо, чтоб ты ногу сломал, открытый перелом со смещением, чтоб ты ослеп на оба глаза, и тогда я брошу мужа, квартиру, машину, и буду за тобой ухаживать, буду носить тебе в больницу компот, и когда ты узнаешь, как я умею готовить даже на керосинке, тогда ещё посмотрим!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС
  
  
  - Ну, здесь я, здесь... Чего опять? вздохнул дух, зависая в полутьме между креслом и трюмо.
  Медиум вздрогнула. Перевёрнутое блюдце звякнуло под рукой.
  - Да брось ты свою тарелку! проворчал дух. Посуду бы лучше помыла. Вызывают тут всякие... Ну, что ещё там понадобилось?
  - Я, это... дрожащим голосом вымолвила медиум. Насчёт Сидорова, если можно...
  - Надо же, невосприимчивая какая попалась! удивился дух. Тебе ж в прошлый раз ясно возвестили: не любит он тебя! И сроду не любил.
  - Н... не любил... прошелестела медиум, покрываясь пятнами. А танцевать тогда зачем приглашал? И провожал две остановки?
  - Это чтоб Петровой передали, из восьмого "бэ". Они как раз тогда поссорились.
  - Петровой? Толстой этой?! Быть не может... прошептала медиум, бледнея.
  - Не веришь дух Пушкина вызови, спроси! обиделся дух.
  Медиум всхлипнула.
  - А реветь будешь дематериализуюсь! пригрозил дух и слегка подтаял сбоку.
  - Ой, нет! Не исчезай, пожалуйста! взмолилась медиум, смахивая слёзы. А нельзя... чтоб Петрову, например, прыщами обсыпало?
  - Не наше измерение, пояснил дух. Это надо к экстрасенсам. А у нас тайны бытия, предсказания, пророчества.
  - Ну хоть бородавочку на носу, а? Небольшую, с пол-орешка?
  - Слушай, ты что это неконтактная такая? заворчал дух, наливаясь багровым. Тебя ж исчерпывающе проинформировали! Математикой бы занялась, чем с нечистой силой якшаться! У самой контрольная на носу...
  - Честно? испугалась медиум.
  Дух оскорблённо скривил губы.
  - И что я получу?.. Ой, нет, не говори, не говори!
  -То-то вот! Ладно уж... теорему Виета повтори и формулу дискриминанта заодно.
  - Обязательно! Прямо сейчас! заверила медиум. А... второй вариант нельзя?
  - Опять Сидорову? ехидно уточнил дух. Да пойми ж ты примитивным своим сознанием: не воспринимает он тебя как потенциальную партнёршу!
  - Ну и не надо! Подумаешь! закричала медиум и, вскочив, грохнула об пол гадальное блюдце.
  - Эх ты, продукт материи, вздохнул дух, взлетая повыше к потолку, сервиз-то при чём? И так за немытую посуду достанется...
  - А не твоё дело! всхлипнула медиум. И Сидоров ещё пожалеет! Я, может, кинозвездой стану... А тебя, если на то пошло, вообще в природе не существует!
  - Что-о?! изумился дух.
  - Что слышал! Необъективная ты реальность, вот что!
  - А что же я такое, интересно? зловеще молвил дух.
  Тьма в комнате сгустилась. Занавески заколыхались.
  - Полтергейст ты, вот что! Бес! Барабашка!
  - Я?.. Барабашка?! взревел дух, полыхнув огнём по краям. В углу грянулся об пол утюг. Двоечница! Квадратные уравнения не знает! Нос картошкой! Кинозвезда!
  - Ах, так... так, значит! А ты... Ладно-ладно! Отче наш... Ага? Испугался?.. Отче наш, сущий на небесах... Давай-давай, дематериализуйся! А то крутой очень! Предсказатель! Пророк! И Магомет пророк его! Ой, это не туда... И избави нас от лукавого... Ха, уже и растаял! И скатертью дорога! И не введи нас во искушение... И что духу твоего здесь больше не было! и, шлёпнувшись на колени среди осколков блюдца, медиум зарыдала в полный голос.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"