Аннотация: По мотивам одноименной русской народной сказки
Жил я с дедом да бабой, в деревне у Тёмного леса.
Ведьма поймала меня у речки и притащила в самую чащу, в свою избу.
Много я слышал, вечерком на завалинке, рассказов о избушках мёртвых, что стоят в тёмном лесу. Не верил. О чуди белоглазой да мере белобрысой чего только не понарассказывают.
Мне-то казалось, что сказки это. О чем плохо знают, о том придумывают всякое. А о чуди откуда нормальному люду знать, ежели она всё по лесам своим прячется.
Как оказалось, не сказки. Своими глазами всё и увидел.
С перепугу мне показалось, что изба ведьмина на куриных ногах стоит. Ох, и набрался я страху! Дед то частенько мне поручал - заруби, дескать, курицу. Ну, как частенько, не каждый день, ясно дело... а по праздникам. Курица ведь, когда ей голову отсечешь, еще долго по двору мечется. Все это видели, кто же курятину не ел.
Так вот, с тех пор куриная нога мне смерть напоминает.
А так-то курятинку я уважаю! Особенно поджаренную, да с солью - пальчики оближешь! Соль в наших краях в большой цене.
В общем, это глупо, конечно. Ведьма утащила, конец пришел... еще никто от неё не возвращался... а я - куриной ноги перепугался.
Да и оказалось-то не ноги это, а просто столбы, на которой изба стояла. Правду, не кривду, дед сказывал, так чудь лесная да заболотная свои дома мёртвых ставит.
В избе дочка ведьмина хозяйничала.
- Алёнка, этот из соседней деревни... в печь его сунь, - прошамкала мерзкая ведьма. - Мне спешить надо.
Дверь за ней скрипнула, а я лежу, не шелохнусь. Алёнка в печку дровишек подбрасывает, да песенку себе под нос напевает. Голосок детский еще. Курносая она была, как сейчас помню. Смешная чуток. Но не то чтобы чудная, даром, что из чуди.
Девка как девка.
Потом ко мне подошла, нагнулась, и коса её мне нос пощекотала.
Тут я их чихнул.
Ведьмина дочка ажно до потолка подпрыгнула. Я вскочил, и к стенке спиной стал.
Смотрю на нее. Малая, но уже ладная. Кровь с молоком. А глаза вовсе не белые, даром что чудью белоглазой их кличут. Обычные серые глаза. Мне показалось, что когда слезами наполнились, то синими стали. Прямо как те камни, которым поганая меря поклоняется. Дед говорил, что камни те серые, а ежели их намочить, то синими делаются.
Но то и показаться могло, в отсветах из печи. Обычные, в общем, зенки, у ведьминой дочки.
Стоит, зубами стучит. От голода, наверно. А зубки у нее все свои, белые... смотрю я ни них, и вот тут злоба лютая меня взяла.
Она своим тонким голоском говорит:
- Слыхал, в печь тебе надобно!
А я ей в ответ:
- Несмышленый я, ты уж покажи как надо, умница-хозяюшка.
Росточку то мы с ней одного были. Но я покрепче, ясно дело.
Хотя задвижку печки еле удержал. Уж как она билась там, как билась... ведьмино племя, а они тяжело дух испускают, всё-то правду, не кривду, дед говорил.
***
Назад то я буквально летел, на радостях, что от ведьмы ушёл.
Пришел до дому, до деда с бабой. Отпер дед дверь. Смотрю, совсем он плох стал. Половина черепа оголилась, но это полбеды. Вот что горло разложилось, и в дырках всё, это неудобно. Как же он пить со мной теперь будет?
И... неужто и я тоже таким стану скоро?!
Сплюнул я с досады, тут последний зуб и выплюнул. Десны-то гниют, разлагаются.
- Ну ничё, дед. С хабаром я пришел. - Я достал бутыль мутного первача. - А зубы, хрен с ними, с зубами. Была тут одна, белозубая, пригожая на рожу, да и с другой стороны нарядная. И где она, рассказать, дед? Заразные мы, видите ли. В печь нас надо...
Дед, пошатываясь, смотрел молча, одним мутным глазом. В другом копошились белесые черви.
Я саданул кулаком о косяк двери, сбивая мертвую кожу, и уже навсегда оголяя крепкую кость. Затряс бутылью с бражкой. Та приятно забулькала, а я уже орал взахлёб, широко раззявив почерневший рот: