1884 год
Российская Империя, Петербург, Смольный Институт благородных девиц
Глава I
Я всегда боялась поздних визитов. Когда была девятилетним несмышленышем и жила с родителями в Париже, таким же точно поздним вечером к нам постучали. Родители мои засуетились, поспешно собираясь в дорогу, и, верно, не предполагали тогда, что спустя всего несколько часов потеряют меня навсегда. И потом я не раз убеждалась, что от поздних посещений одни беды.
Сегодня я и остальные девушки из нашего dortoir находились в комнатах начальницы института, где мы имели счастье обучаться. Китти Явлонская читала вслух, а остальные занимались шитьем, когда дверь в апартаменты тихонько скрипнула, и на пороге появилась горничная. Едва я взглянула на ее лицо, как поняла: что-то случилось.
- Ольга Александровна, - взволнованно, а оттого неловко обратилась она к нашей начальнице, - доставили письмо для барышни Эйвазовой. Срочное... - и подала той потрепанный конверт.
Все девушки, оторвавшись от шитья, проследили за ним, а затем немедленно вскинули взгляды на Натали Эйвазову. Та же, верно, догадываясь, что вести дурные, напряженно уставилась в пол. Потом лишь подняла глаза - с мольбою, желая услышать от меня нечто приободряющее. Не знаю, отчего я имела над Натали такую власть, но она верила и слушалась меня, будто я была старше и мудрее. Но чем я могла поддержать ее сейчас? Я лишь отложила шитье и пожала худенькую и бледную ее ладонь. В целом свете у меня не было никого роднее, чем Натали, и ее беды я принимала так же близко к сердцу, как и свои.
Мы с девочками не тревожили Натали, пока она, оставшись наедине с письмом в dortoir, читала. Событий в жизни институток так ничтожно мало, что любой выходивший за рамки повседневности случай взбудораживает умы девушек и дает пищу для разговоров на многие недели. Наши с Натали подруги заглядывали в щель дверного проема и то и дело тормошили меня:
- Ну же, Лиди, поди к ней!
Я не слушала их и только смотрела в щель на ровную спину моей подруги, обтянутую шерстяным платьем. У институток все общее: комната, еда, даже платья одинаковые. Все и всё на виду. Письмо из дома - то единственное, что хоть на несколько минут позволяло нам обособиться от других девочек.
Многие и этого не имели. Среди восьми девочек, наших соседок по комнате, трое, включая и меня, не получали весточек от родных вовсе. Настя Строгова была сиротою и окончания института боялась более всего на свете, потому как не представляла, что ей делать потом. Мари Беленскую посещали на моей памяти лишь раз, как-то на Рождество. Я же, ваша покорная слуга, своих родных не видела с девяти лет. Меня, правда, регулярно навещал Платон Алексеевич, который являлся моим попечителем, но я даже фамилии его никогда не слышала. Хотя наша начальница об этом человеке отзывалась всегда с большим уважением, да и мне упрекнуть его не в чем. Именно Платон Алексеевич девять лет назад привез меня в Смольный, оплачивал мое здесь пребывание, а полгода назад оповестил меня, что, едва я закончу обучение, мне будет предоставлено место гувернантки в доме его знакомых. Не самый плохой вариант для девушки в моем положении, потому я была рада.
...Рука Натали с письмом вдруг безвольно обмякла, упала на кровать: пора! Неслышно я проскользнула в спальню, опустилась на кровать рядом с Натали и мягко дотронулась до ее плеча.
- Папенька при смерти, - безо всякого волнения произнесла моя подруга.
Глаза ее были сухими, а взгляд растерянным. Она продолжила:
- Он просит меня приехать, Лиди. Я не знаю, что делать... верно, не поеду: учебный год еще не окончен. Как могу я пропустить программу?..
Должно быть, милая Натали была слишком встревожена, чтобы осознать происходящее в полной мере. Каждая из нас, институток, многое бы дала, чтобы получить от родных срочный вызов домой - не по столь печальному поводу, конечно, но все же.
- Натали, дорогая, послушай... - несколько строго заговорила я, но Натали неожиданно резко меня перебила.
- Нет, милая, я уже решила, что никуда не поеду!
Надо сказать, что все наши учителя особенно любили Натали за ее кроткий нрав и послушание. Лишь девочки, знакомые с ней более близко, знали, что Натали будет выглядеть послушной ровно до того момента, пока требуемое не станет расходиться с ее желаниями. А уж в подобных случаях она становится такой упрямицей, что сладить с нею совершенно невозможно.
Вот и теперь. Не слушая меня более, Натали вскочила и, вихрем пронесшись через комнату, вылетела прочь. Девочки не посмели ее задержать.
Потом, несмотря на поздний час, ее пробовала убедить начальница. Я всем сердцем надеялась, что Ольге Александровне удастся уговорить Натали ехать: хотя и было бы мне тяжело расстаться с единственным родным человеком, но я понимала, что для Натали так будет лучше.
Девочки давно спали, когда беззвучной тенью в комнату вернулась моя подруга и стала быстро переодеваться ко сну. Кровати наши стояли рядом, потому я едва слышно прошептала:
- Так ты едешь, дорогая?
- Нет, - последовал твердый ответ.
Я выбралась из-под одеяла и скользнула на кровать к Натали:
- А я знаю, в чем дело. Ты просто боишься, моя маленькая трусишка, - я тут же обняла Натали. - Я понимаю, я бы тоже боялась: твоя мама давно умерла, а отец ни разу не навестил с тех пор, как отдал сюда. Ты боишься, что он и сейчас не примет тебя.
- Я не его боюсь, - всхлипнула Натали, и я поняла, что она плачет. - У отца новая жена - злая и жадная женщина...
- Почему ты так решила?
- Это из-за нее меня сюда отправили: в тот год папенька как раз женился на ней. Да и Вася, брат, про нее такое писал... Кроме нее, там еще моя тетка, Людмила Петровна, - ты не представляешь, как я боялась ее в детстве! И мама боялась, и Вася. Она даже папенькой крутила, как хотела. Не дадут они мне жизни.
- Но ведь есть Вася, он тебя защитит.
- Вася и сам с ними мается... - вздохнула, жалеючи брата, Натали.
Я же теперь уловила в настроении Натали перемену: ей хотелось поехать, но было боязно.
- Послушай, милая: не хочу пугать тебя, но что, если другого случая увидеть папеньку у тебя уже не будет? Люди смертны. Подумай о нем - не лишай его радости видеть единственную дочь в последний раз! Ты ведь любишь его?
- Разумеется...
- Тогда будь сильной: ты справишься и с мачехой, и с вредной теткой. Ты вон какой храброй можешь быть, когда захочешь!
Я тихонько рассмеялась - и подруга рассмеялась в ответ.
- Завтра посмотрим... - произнесла Натали, и, поцеловав меня в лоб, легла на подушку.
Глава II
- Я поеду только в том случае, если ты поедешь со мной! - заявила наутро моя подруга. - И возражения не принимаются: или мы едем вдвоем, или никто не едет.
- Но... - начала, было, я, - Ольга Александровна меня ни за что не отпустит.
- Ольга Александровна предложила мне это сама.
Еще какое-то время я пыталась воспротивиться Натали. Говорила что-то, а сама только и думала, какая же это хорошая идея. Я могла только мечтать, чтобы вырваться из Смольного и хоть какое-то время, хоть неделю жить на воле - не прислугой в чужой семье.
Я знала, что это здесь, в институте, мы с Натали похожи словно сестры, но в большом же мире у нас будут совершенно разные судьбы. Ее, вероятно, ожидает жених из знатного рода и батюшкино наследство, а мне остается только надеяться, что хозяева дома, в который меня определил Платон Алексеевич, будут не слишком суровы ко мне.
Но как же заманчива была мысль пожить жизнью Натали хоть немного...
***
Мы выехали на следующее утро. Погода в эти дни стояла ненастная, и Ольга Александровна советовала нам обождать, но Натали теперь, почуяв запах свободы, не желала оставаться в этой уютной и доброй тюрьме лишнего дня. Я и сама готова была бежать отсюда как можно скорее.
Начальница обещала дать нам свою личную коляску, но уже перед самым отъездом не вытерпела и поехала с нами. На Варшавском вокзале она горячо распрощалась с нами и даже прослезилась, чего раньше за всегда сдержанной нашей начальницей никогда не водилось.
- Берегите себя, девочки... - целуя в щеку то меня, то Натали, повторяла она, будто не слыша, что кондуктор просит пассажиров пройти на свои места. - Лиди, обещай мне, что станешь присматривать за Натали!
В этот момент моя подруга не выдержала и, бросившись к ней на шею, разрыдалась.
- Да-да, - уже нервничая, заверила я, - как только мы доберемся, я первым делом напишу вам.
Почти силой я увлекла Натали за собой в поезд и, стоя на ступеньках, мы еще долго махали Ольге Александровне. Признаться, мне тоже было в этот момент горько: мы обещались вернуться в родное заведение самое большее через три недели, но какими они будут - эти недели? Мне казалось, что я уезжаю в новую жизнь.
Усадьба господ Эйвазовых находилась в Псковской губернии. Поездом мы добрались до Пскова уже к вечеру, а на вокзале нас дожидалась карета, присланная родственниками Натали.
Моя подруга смело смотрела за окно и мыслями была уже там, в своем новом старом доме. Отец Натали был промышленником, - очень состоятельным промышленником - владел заводами на Урале и рудниками в Сибири. Предки его были из эриваньской знати, однако давно растеряли как типичные армянские черты внешности, так и богатства. Лишь прадед Натали начал возвращение былого величия фамилии: был сперва управляющим на заводе, потом удачно женился, выкупил один из цехов, наладил производство. Его внук - отец Натали - преуспел в этом еще более и с самых молодых лет заветной его мечтою, как рассказывала моя подруга, было обзавестись большой дворянской усадьбой.
Добирались мы до поместья еще не меньше двух часов, и все это время нас сопровождал ливень, какой бывает только в середине мая, да густеющая ночная темнота. Никто из Эйвазовых нас не встречал у ворот, помогали сойти нам только домашние слуги. Высокий и сильный парень, по виду дворовый, таскал поклажу, а две полные русоволосые девушки снимали с нас накидки и поочередно охали, как-де мы вымокли, бедняжки...
Когда же они разошлись, оказалось, что в холле находится еще одна женщина. Она стояла у лестницы - очень высокая, одетая в глухое черное платье и укутанная в цветастый платок до пола. Женщина была молодой, не старше двадцати пяти, и довольно красивой. Светловолосая, с простой, но изящной прической, а глаза ее тяжелым и неприветливым взглядом смотрели на мою подругу, пока что ее не замечавшую.
Сообразив, что на этот раз перед нами хозяйка дома, я тронула Натали за плечо и почтительно опустилась в реверансе. Почему-то я думала, что мачеха Натали окажется гораздо старше и гораздо менее красивой...
Краем глаза я видела, что Натали не сделала поклон вслед за мной, а лишь вскинула голову еще выше.
- Лизавета Тихоновна, я полагаю? - спросила она по-русски и тоном, которого я от моей кроткой подруги никак не ожидала.
Дама, названная Лизаветой Тихоновной, изобразила на лице улыбку, подошла к Натали и, неловко обняв ее, поцеловала в обе щеки. Меня почти передернуло от фальши, которая сквозила в каждом ее движении.
- Наташенька, ты так выросла... я едва узнала тебя, - поздоровалась Лизавета Тихоновна тоже по-русски, продолжая рассматривать Натали.
- Разумеется, ведь, когда вы пожелали отослать меня из дома, мне было двенадцать, - с вызовом ответила та. Потом несколько смягчилась и обратилась ко мне уже на французском: - Лиди, познакомься - моя мачеха, Лизавета Тихоновна, третья жена моего папеньки. Если б судьба распорядилась немного по-другому, она могла бы быть нашей соседкой по парте.
Глаза моей подруги горели, а голос становился все звонче - вот-вот она должна была либо расплакаться, либо броситься на мачеху с прямыми упреками. Мне было крайне неудобно присутствовать при этой сцене - я не находила, куда себя деть.
Не знаю, чем бы все закончилось, но в это время на лестнице, ведущей на второй этаж, показался молодой мужчина - отчего-то, едва бросив на него взгляд, я поняла, что это и есть Вася, о котором Натали столько мне рассказывала. Они с сестрой были поразительно похожи: то же субтильное телосложение, тонкая кость, небольшой рост, едва заметные веснушки на щеках и русые с легкой рыжиной пышные волосы.
- Вася! - вскрикнула Натали, подтверждая мои догадки, подхватила юбку и с порога бросилась ему в объятья, продолжая торопливо и бегло говорить по-русски: - Васенька, как же я скучала... как папенька, где он? Проводи меня скорее. Ах, постой... - не отпуская его руку, Натали потянула брата ко мне и, схватив свободной рукой мою ладонь, тепло улыбалась, переводя взгляд с его лица на мое: - Васенька, познакомься, m-lle Тальянова, Лидия Гавриловна, моя лучшая подруга. Я так надеюсь, что вы подружитесь - вы самые дорогие мне люди!
- Василий Максимович, - отрекомендовался мне брат Натали.
- Просто Лиди, - присела в реверансе я.
Он поклонился мне очень неловко, по всему было видно, что он простой человек, не привыкший к обществу, да и вообще к посторонним. Право, и мне никогда раньше не доводилось бывать в русской деревне, я плохо представляла, как себя вести с этими людьми. Потому решила вести себя по-простому, от души. Оставив безликие манеры, привитые в Смольном, для других мест.
- Прошу простить меня, Лидия Гавриловна, - продолжил Вася снова по-русски, упорно именуя меня по имени-отчеству, как это принято в России, - мы знакомимся не при самых приятных обстоятельствах. Мы с Наташей должны идти - папенька очень по ней соскучился.
Тотчас они взбежали вверх по лестнице, сообщив мне, что слуга сейчас же явится и проводит меня в мою комнату.
Я при этих словах недоуменно обернулась на Лизавету Тихоновну - странно, проводить меня вполне могла бы и хозяйка дома, но на нее, стоявшую за моей спиной, Вася вовсе не обратил внимания, будто той и не было здесь. Что за странные отношения в это семье?..
Воспитание не позволило мне молча дожидаться слугу: я улыбнулся Лизавете Тихоновне, мучительно подбирая тему для разговора:
- Я надеюсь, что не слишком обременила вас своим присутствием здесь в такое неподходящее время?
- Нет, что вы! - поспешила заверить меня мачеха Натали, сейчас выражение ее лица было куда более располагающим. - Но мне заранее придется извиниться за сцены, свидетелем которых вы обязательно станете. В этой семье не все гладко, как вы заметили.
Видит Бог, мне влезать в их семейные дрязги вовсе не хотелось. А тем более не хотелось, чтобы madame Эйвазова видела во мне соратницу в борьбе с домочадцами. Но, судя по всему, этой участи мне было не избежать.
- Я вижу, что вы более воспитаны, чем моя падчерица, Лида... вы позволите мне вас так называть?
Я не сразу нашлась, что ответить, поскольку никто и никогда меня Лидой не называл. Я знаю, что мое имя - Лидия - не самое типичное для француженки: мама рассказывала, что назвала меня так в честь моей бабушки Лидии Клермон, которая была протестанткой. Лидией Клермон звалась и я, пока жила с родителями, а прибыв в Россию, получила фамилию Тальянова, потому что это якобы была девичья фамилия моей матушки, которая, как сказал Платон Алексеевич, была русской. Я в это не верила, но моего мнения никто не спрашивал.
Но с фамилией новой я уже свыклась, а вот то, что имя мое начали коверкать на русский лад, было для меня в новинку.
Лизавета Тихоновна, верно, заметила мое замешательство:
- Я совсем вас заговорила... должно быть, вы устали с дороги? Позвольте, я вас провожу в вашу комнату?
Позволять мне не хотелось, тем более что лакей уже явился, но и отказать было бы невежливо.
Как я предполагала, Лизавета Тихоновна, шагая впереди меня, не молчала в дороге. Но, как ни странно, порочить Васю или Натали не спешила.
- Это очень старый дом, - рассказывала она, любовно дотрагиваясь до перил парадной лестницы, - построен еще в начале века, и хозяева очень берегли его. Максиму Петровичу, моему мужу, он достался в целости и сохранности. Вы еще не видели здешний парк? Право, нет места красивее.
- Вижу, вы очень любите этот дом?
- Конечно, люблю. Я, видите ли, сирота, - Лизавета Тихоновна, остановившись у одной из дверей, обернулась ко мне, - родители мои погибли очень рано, и своего дома у меня никогда не было. Этот первый.
Она горько улыбнулась, и в этот момент мне стало остро жаль эту женщину, одинокую в собственном доме и никем не любимую. Дай Бог, если хоть муж ее любит. А быть может, я просто увидела в ней родственную душу - я ведь сирота, как и она.
Глава III
Комната, что мне отвели, была очень милой: затянутые синим стены, кровать с синим же покрывалом, которая показалась мне просто огромной, бюро у окна и мой потрепанный чемодан с одеждой у самых дверей. А в углу комнаты внушительных размеров иконостас, на который я взглянула лишь мельком и предпочла скорее отвести взгляд.
Миловидная тоненькая девушка с белокурой косой через плечо заканчивала стелить постель, когда я вошла. Увидев меня, она тотчас заулыбалась и обратилась ко мне по-русски:
- Ох, и погодка сегодня не заладилась, - с трудом разобрала я русскую простонародную речь. - Верно, устали с дороги? Чайку принести?
- Чайку? - повторила я, делая ударение на первый слог и вспоминая, что 'чайка' - это такая птица по-русски.
Я совершенно не понимала, что она от меня хочет: при чем здесь чайки?
- Благодарю, - с улыбкой ответила я. Натали меня учила, что когда я чего-то не понимаю, нужно сказать это универсальное слово, и все будет хорошо.
Девица, закончив с постелью, подошла ко мне.
- Меня зовут Даша, - произнесла она громко и по слогам.
Видимо, в первый раз я все же ответила невпопад, и она тут же распознала во мне иностранку. Но эту ее фразу я поняла.
- Лиди, - представилась я в ответ, взяла ее за руку и дружески пожала.
Горничная по имени Даша посмотрела на меня немного странно, потом сделала книксен и молча вышла.
Оставшись одна, я навзничь упала на постель, потому что действительно очень устала. И еще я подумала, что надобно мне вспоминать русскую словесность - единственную дисциплину в Смольном, которая совершенно мне не давалась. Иначе я даже чаю у местных горничных не смогу попросить.
* * *
Я проснулась резко и сперва даже не поняла отчего. Вокруг висела густая темнота, и было тихо настолько, что мне тотчас стало не по себе. Я уже и позабыла те времена, когда у меня была отдельная комната, ведь в институте в нашей спальне жили целых восемь девочек...
И снова этот звук выдернул меня из размышлений! Как будто кошка мяукает... нет, не кошка. Это же детский плач! Через мгновение я уже не сомневалась, что это ребенок - только откуда он здесь? Натали непременно рассказала бы мне, если бы у нее родился брат или сестра. Может, это у горничных?
Я решила не думать об этом, а отвернулась к стене и с головой накрылась одеялом. Не помогало. Напротив, этот ребенок плакал, казалось, еще громче, как будто у меня над ухом. Минуты через три, когда я поняла, что этот плач разогнал остатки сна, я откинула одеяло, нащупала в темноте свечу и зажгла ее.
Ступая босыми ногами по холодному полу, я добралась до двери и выглянула в коридор. Пламя свечи дрогнуло, должно быть от сквозняка, и едва совсем не пропало - мне пришлось загородить его рукой. И в этот момент я заметила легкую белую тень, мелькнувшую в конце коридора и тотчас скрывшуюся за углом.
Меня буквально парализовало на месте: долю секунду я решала, вернуться ли мне к себе или пойти посмотреть? Быть может, это просто кто-то из родственников Натали? А, быть может, это и на детский плач прольет свет.
Медленно, чтобы не погасла свеча, я прошла по коридору и заглянула за угол. Каково же было мое удивление, когда здесь я никого не увидела - маленький закуток за углом кончался глухой стеной, почти полностью занятой картиной. Рядом только софа с забытой кем-то газетой и большой фикус в кадке.
Растерянно я подошла к софе, взяла газету, после чего подняла взгляд на картину.
Это был портрет. Сидящей на софе была изображена молодая дама, держащая на коленях кошку. Женщина имела темные волосы, черные брови вразлет и суровый взгляд, от которого мне как будто стало зябко. Я утомленно покачала головой, думая, что нужно все-таки пойти к себе и попытаться уснуть, но в этот момент кто-то легонько тронул меня за плечо - я вздрогнула и едва не уронила подсвечник.
- Ох... Господи, Натали... у меня чуть удар не случился! - Это была всего лишь моя подруга, неслышно подошедшая сзади.
- Прости, Лидушка, не хотела тебя напугать.
Лидушка... меня снова передернуло. Вот уже этот синдром 'русскости' передался и Натали. Но я решила этого не заметить:
- Да нет, ничего. Просто я увидела, как кто-то - должно быть это была ты - прошел по коридору, и решила посмотреть.
- Я не проходила здесь... - смотрела на меня круглыми глазами Натали. - Я только что вышла из своей комнаты, потому что... тебе не показалось, что где-то на этаже как будто плачет ребенок?
Так. Значит, мне не померещилось. Я улыбнулась и постаралась ответить как можно спокойнее:
- Должно быть, это младенец одной из горничных.
- Комнаты горничных ниже, здесь только господские спальни, - хмурясь, отозвалась моя подруга.
- Да, но в полной тишине звуки вполне могут доноситься и с первого этажа, - с улыбкой ответила я как можно спокойней и рассудительней.
Дело в том, что моя подруга была очень впечатлительной девушкой, склонной верить и безумно бояться всякого рода потусторонних явлений.
Однажды кто-то из наших подруг рассказал историю, выдуманную наверняка на ходу - будто на заре становления Смольного, здесь воспитывалась некая княжна, которую разлучили с ее женихом, и бедняжка, не снеся горя, выбросилась из окна столовой, разбившись насмерть. Якобы ее не упокоенный дух до сих пор бродит по нашей столовой, а по ночам оттуда даже доносится девичий плач. Эту историю рассказали при Натали три года назад, а она до сих пор бледнеет, когда видит, что в столовой что-то лежит не на привычных местах. А уж о том, чтобы пройтись мимо ее дверей в неурочный час и речи идти не может.
Кстати, это еще одна черты русского народа, которая не укладывается в рамки разумного: они, называя православие единственной возможной религией, в равной степени же верят в домовых, которых надобно задабривать конфетами, в русалок, в которых непременно превращаются утопленники, и, разумеется, в Святочные гадания - без этого никак. Мне никогда не понять, как можно допускать одновременно и единобожие, и языческие дохристианские верования. Ведь это, как сказал бы Платон Алексеевич, взаимоисключающие параграфы!
Как бы там ни было, но Натали я люблю всей душой, вместе со всеми недостатками, потому, по возможности, всегда стараюсь защитить и ее, и ее нервы. Сейчас она, слава Богу, позабыла о детском плаче, потому как, приблизив свечу к картине в закутке, разглядывала ее с большим вниманием.
Я не удержалась и спросила:
- Натали, милая, ты знаешь, кто изображен на этом портрете?
Она нахмурила лоб, и по виду ее можно было догадаться, что сей портрет она видит впервые.
- Не знаю... Папенька ведь купил этот дом у какой-то разорившейся семьи - может, это и есть прежняя хозяйка? Лиди, какой пугающий взгляд у этой женщины. Мне не по себе, ты может посидеть в моей комнате, пока я не усну, дорогая?
Разумеется, я не отказала. Комната Натали находилась через одну дверь от моей, и окна ее также выходили на густой сосновый лес, совершенно черный в ночи. Сама комната была почти полной копией моей - только стены и покрывала здесь были не синие, а зеленые, да стояло несколько комодов и большое в человеческий рост зеркало.
Забравшись в кровать, мы при свете единственной свечи еще долго обсуждали множество вещей - в основном Натали говорила, конечно, о больном отце, а я больше слушала. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем обе мы уснули.
Глава IV
Я пробудилась первой и, обнаружив Натали еще спящей, не стала ее тревожить, а тихонько выскользнула за дверь.
Оказалось, что днем этот дом, а в частности столь пугающий ночью коридор меж комнатами, просто лучился светом. Солнце проникало сквозь огромные во всю стену окна, отражалось от серебра подсвечников и таяло на полированных ножках диванов и кресел. По одну сторону коридора тянулись двери в спальни хозяев и гостевые, противоположная же сторона была сплошь остекленной и выходила на парадное крыльцо, веранду и утопающий в зелени парк. Сам коридор вел к широкой лестнице с резными перилами, за которой следовала 'мужская' часть дома, а другой конец коридора упирался в закуток с портретом, где мне вчера повезло побывать.
Покинув комнату Натали, я намеревалась быстро проскользнуть к себе, но, не успев сделать и шага, заметила у лестницы мужчину. И невольно ахнула, потому как выглядела совершенно неподобающе - я стояла босиком, в одной лишь сорочке до пят и с распущенными по плечам волосами. Ахнула я совершенно напрасно, поскольку до этого мужчина и не видел меня, зато теперь окинул взглядом с головы до ног и лишь потом отвернулся - отвернулся с выражением такого презрения на лице, что мне захотелось тотчас провалиться на месте. Я немедленно бросилась в свою комнату.
Господи, как стыдно, как стыдно, как стыдно... Щеки мои горели огнем: как я могла допустить такой промах?! Это институт, где особ мужского пола сроду не пускали дальше столовой, меня так разбаловал. В Смольном, разумеется, тоже считалось дурным тоном разгуливать вне спальни в исподнем, но, право, редкая девочка стала бы переодеваться в платье, чтобы пожелать спокойной ночи подруге из другой комнаты.
Но устроить такое здесь! Хороша бы я была, если бы выкинула такой фортель, работая гувернанткой по рекомендации Платона Алексеевича...
Убедив себя все же не терзаться понапрасну, я наскоро умылась, переоделась в дневное платье и вскоре уже покинула дом с намерением посмотреть окрестности и хваленый приусадебный парк, о котором говорила накануне madame Эйвазова.
Усадьба промышленника Максима Петровича, батюшки Натали, включала в себя добротный двухэтажный дом с просторной гостиной, столовой и даже бальным залом. Южная стена дома смотрела окнами на скромный задний дворик, за которым начинался сосновый лес - именно на эту сторону выходили наши с Натали комнаты. Северная же стена была фасадной, к ней, к самому парадному крыльцу тянулась широкая подъездная дорога. Однако уже в десяти шагах от дома дорога расходилась: одна ее ветка вела ко флигелю и усадебным воротам, а другая терялась в зелени парка. По ней я и направилась.
По обе стороны дорожки высились ухоженные и даже выстриженные в форме животных кустарники. Пройдясь меж ними, я наугад свернула на очередное ответвление тропинки и, к полной своей неожиданности, вышла в дивной красоты сад, где дурманяще пахли пышные кусты сирени.
Я не удержалась и прошла в самую его глубину, приблизила рукой самую ароматную ветку, уткнулась в нее лицом и вдохнула поглубже. Право, если я когда-нибудь покину Россию, то немногое, по чему я буду скучать, так это здешняя весна. Да, весна в Париже это одно из самых чудесных явлений на Земле: с ее яркими красками парковых цветов, пестрыми нарядами дам, игрой солнца на мостовых. Весна в Париже ни в коей мере не может сравниться с весной в каком-нибудь пригороде Пскова, но... отчего-то именно здесь у меня перехватывало дух и хотелось беспричинно улыбаться...
Я услышала шорох шагов за спиной и резко обернулась: в сад входил молодой человек - темноволосый, курчавый и смуглый в заляпанных грязью сапогах и несвежей алой рубахе. По-видимому, это был русский крестьянин. Или даже le bohémien , которых я прежде никогда не видела, живя в Петербурге, и которых Ольга Александровна настоятельно советовала нам сторониться, потому как никогда не знаешь, что у них на уме.
И правда - увидев меня, молодой человек даже не поклонился, а в глазах его было скорее любопытство, чем почтение.
- У меня есть пятилистник - хотите подарю? - сказал вдруг он.
Он смотрел на меня с прищуром, будто оценивал. Поразительная бестактность. Вероятно, воспитаннице Смольного следовало бы вспыхнуть, посмотреть на него презрительно и тотчас пойти нажаловаться хозяевам. Но это было не в моем характере: я, увы, слишком интересуюсь проявлениями человеческой природы - потому я решила поддержать беседу.
Я знала значение слова 'пятилистник', но понятия не имела, что сей цыган под ним подразумевал. Русские постоянно говорят одно, а думают другое - постичь ход их мыслей невозможно.
Поэтому я только ответила со сдержанной улыбкой:
- Благодарю.
Молодой человек приблизился ко мне еще на два шага, отер руку о штаны и - подал мне крохотный цветок сирени, на котором было не четыре лепестка, как обычно, а пять. Теперь только я поняла, что он имел в виду под 'пятилистником' и, невольно улыбнувшись, взяла цветок с его ладони, с любопытством разглядывая.
- А что вы будете загадывать? - снова спросил говорливый парень.
- Что? - отвлеклась я от цветка.
- Говорю, что загадывать будете! - напрягая голос, почти прокричал тот. - Нужно желание загадать над пятилистником, и оно сбудется тогда!
Почему местные считают, что если будут кричать, то иностранцы поймут их скорее: будто у меня проблемы со слухом, а не языковой барьер.
В ответ я пожала плечами и осмотрелась, раздумывая, чего бы мне сейчас хотелось.
- Пожалуй, я загадаю, чтобы дождя больше не было, - медленно и осторожно произнесла я. Кажется, это была самая длинная фраза на русском, которую я озвучила вне классных комнат.
Парень скрестил руки на груди и удовлетворенно покачал головой - видимо, мое желание ему понравилось.
- Головастая вы, барышня, сразу видно. Девки-то молодые все женихов себе загадывают, а у вас, видать, и так от женихов отбоя нет.
Признаться, я почти ни слова не поняла из сказанного, но, кажется, он затронул тему женихов, чем явно позволил себе лишнее. И продолжал:
- Так вы, значит, та француженка и есть?
- Оui, - отозвалась я с улыбкой.
Парень тотчас расхохотался:
- Это я знаю, это 'да' означает! Значит, француженка... А посложнее что-нибудь можете сказать?
Я пожала плечами, приходя к мысли, что у меня, кажется, получается поддерживать беседу на русском. Ольга Александровна, несомненно, была бы довольна, а вот мне самой было не очень приятно, что местные считают меня чем-то вроде диковинного зверька.
- La betise est de deux sortes: le silence et bavard , - произнесла я с улыбкой, выполняя его просьбу.
Мужчина начал было повторять, коверкая французский, а я подумала, что если он переведет и эту фразу, то получится, пожалуй, некрасиво, так что я быстро сделала легкий реверанс и попрощалась.
- Удачного дня, monsieur.
По дорожке, ведущей к дому, кто-то прогуливался, а мне не очень-то хотелось снова вести беседы на русском, так что я решила пройтись в противоположную строну - вглубь парка.
То и дело здесь встречались скамьи, на которых, должно быть, одно удовольствие сидеть в летнюю жару и беседовать с другом. Деревья чем дальше, тем становились выше, что только подтверждало слова madame Эйвазовой о том, что парку, как и дому, почти сто лет. Однако, несмотря на внешнюю его опрятность, мне было в этом парке отчего-то тревожно. Вскоре я поняла, в чем дело - слишком тихо. Ни людских голосов, ни шелеста листвы, ни даже щебета птиц... странно.
Парковая дорожка упиралась в белокаменный фонтан с мраморной нимфой посредине. В фонтане уютно журчала вода, а на дне я, к удивлению своему, рассмотрела с десяток золотых рыбок, отражающих своей чешуей солнечный свет.
Я села на бортик фонтана и опустила руку в холодную воду. Невольно улыбнулась: все-таки это действительно прекрасное место. Я решила, что позже непременно приду сюда с книгой. И, конечно же, нужно показать эту красоту Натали - быть может, она играла здесь в детстве, но с тех пор прошло столько лет, что она наверняка все позабыла.
Снова поднявшись, я обошла фонтан по кругу и увидела, что мощеная камнем дорожка тянется и дальше, хотя сразу за фонтаном ее преграждают тяжелые чугунные ворота. Запертые, как обнаружила я, приблизившись. Сквозь витую решетку можно было разглядеть, что дорожка за воротами уже не такая чистая, как до них, да и деревья вовсе не стриженые, а даже мрачные. Должно быть, владения Максима Петровича кончаются как раз у этих ворот.
Побродив возле фонтана еще немного, я решила, что, пожалуй, голодна, да и завтракать, должно быть, скоро позовут. Я направилась в дом.
Глава V
Завтрак подали в столовой - не очень большой, но светлой и уютной. У противоположной от входа стены располагался камин, облицованный мрамором, над ним - пейзажи и натюрморты. В некоторых из них я, к удивлению своему, узнала кисти Шишкина и Айвазовского, были и совершенно незнакомые мне, но выполненные с большим мастерством. Все это было подобрано с умом и чувством стиля - вероятно, тот, кто обустраивал эту столовую, любит и понимает живопись. Я не без уважения посмотрела на Лизавету Тихоновну, молчаливо помешивающую чай. Сегодня на ней было не черное траурное платье, а голубое, делающее ее куда менее строгой.
Из столовой вели несколько дверей - одна из них, должно быть, на кухню, а две другие, полностью остекленные, так же как и большие окна выходили на уютную веранду со скамейками и кадками с цветами. Впрочем, эти двери сейчас были закрыты, а изрядную часть самой столовой занимал патриархальный дубовый стол, покрытым розовой скатертью.
Место во главе стола почтительно пустовало - видимо, оно принадлежало Максиму Петровичу, хозяину усадьбы, который к завтраку, разумеется, выйти не мог. По правую руку от него сидел Василий Максимович, далее Натали и я. Лизавета Тихоновна по праву хозяйки дома занимала место напротив Максима Петровича, справа от нее восседал молодой мужчина - тот, с которым я столкнулась утром в неподобающем виде. Это был Евгений Иванович Ильицкий, кузен Натали и сын той самой Людмилы Петровны, которую Натали боялась не меньше мачехи.
Людмила Петровна, сидевшая по левую руку от хозяина дома, и правда вид имела неласковый: высокая, полная, даже, пожалуй, тучная женщина в черном траурном платье, с черным же чепцом, покрывающим светлые волосы. Брови ее были вечно нахмурены, а острый взгляд маленьких глазок, казалось, не смотрел, а царапал своего vis-a-vis. Она говорила за столом больше всех, причем тоном, не терпящим возражений.
- Вы опять не велели подать овсянку, Лиза? - первым делом, едва присев за стол, спросила она, обращаясь к madame Эйвазовой так, будто та была в лучшем случае экономкой, а не хозяйкой дома. - Доктор Берг постоянно мне говорит, что овсянка исключительно полезна, в ней множество витаминов и минералов, а в вашей любимой яичнице с ветчиной один сплошной le cholestérol !
Положив в рот еще один кусок ужасно неполезной ветчины, она демонстративно, с выражением брезгливости на лице отодвинула тарелку и потребовала нести себе чаю.
- Овсянку в этом доме никто не любит, Людмила Петровна, - не глядя на ту, отозвалась madame Эйвазова едва слышно. - Смею вам напомнить, что даже вы ее никогда не ели, несмотря на рекомендации доктора Берга.
- Вы не смейте меня подлавливать, Лиза! Возрастом еще не вышли! - Людмила Петровна разволновалась, заговорила громче, и лицо ее начало покрываться красными пятнами.
- Мама, оставьте Лизу в покое, вам вредно волноваться, - негромко и без особого энтузиазма произнес кузен Натали, не отрываясь от тарелки.
По-видимому, подобные сцены в этом доме не были редкостью, и только нам с подругой было неловко при них присутствовать.
- Да-да, сынок, - отозвалась Людмила Петровна, - мне нельзя волноваться, а Лиза совершенно не жалеет моих нервов! И Максима Петровича не жалеет - из-за этой проклятущей яичницы он с сердцем и мается! - она отодвинула тарелку еще дальше. - Вы просто закупали не тот сорт овсянки - закупали бы тот, ее бы вмиг все полюбили...
- По моему мнению, овсянка это скользкая и отвратительная жижа, какого бы сорта она ни была, - снова заговорил Евгений Ильицкий с мрачной усмешкой. - Были годы, когда я наелся ею, кажется, на две жизни вперед, потому искренне благодарен Лизе, что в этом доме овсянку не подают.
Madame Эйвазова, благодарно улыбнулась ему, сидящему рядом, а Людмила Петровна, не замечая улыбок, только тяжело вздохнула:
- Ох, любишь ты, Женечка, все жирное да неполезное. Давай я тебе, сыночек, сахарку в чай положу...
И с упоением принялась накладывать кубики рафинада.
В этот момент я не удержалась и подняла взгляд: очень уж мне любопытна была реакция 'Женечки', чей возраст стремительно подбирался к тридцати, а рост давно уже превысил маменькин. Ильицкий был довольно хорош собою: широкоплечий стройный брюнет с черными глазами и тонким с небольшой горбинкой носом. Пожалуй, многие девушки с удовольствием бы им увлеклись, но, право, глядя, как тридцатилетний 'Женечка' покорно принимает от маменьки сахарок, я уже не могла воспринимать его как мужчину, а только сдерживалась изо всех сил, чтобы не улыбнуться.
Кажется, Ильицкий все же догадался о тщательно скрываемых моих чувствах, но мне было уже все равно - силы я отдавала на то, чтобы ни один мускул на лице моем не дрогнул. А вот Натали не выдержала, наблюдая ту же сцену, и издала очень неприличный смешок, за что я тут же наградила ее осуждающим взглядом.
На какое-то время за столом повисла тишина, а потом заговорила вдруг моя подруга - самым невинным голосом:
- А я очень люблю овсянку. Лизавета Тихоновна, вы будете столь любезны обеспечить ее на завтрак для вашей падчерицы?
И тоже отодвинула тарелку.
Однако. Моя подруга на удивление легко вписалась в свою семью: я тут же послала Натали еще один строгий взгляд, потому как вела она себя неподобающе, и та, устыдившись, опустила глаза.
- Для моей падчерицы все, что угодно, Наташа, - выдавила улыбку Эйвазова.
Впрочем, судьба все же наказала Натали от лица ее тетушки:
- Совершенно верно, Наташенька, - не унималась Людмила Петровна, - тебе определенно не стоит любить жирное. Я хорошо помню твою матушку, царствие ей небесное, очень склонная к полноте была женщина. До свадьбы-то тоже тоненькая была, как тростиночка, а после родов - ох уж ее разнесло-то!.. Тебя, деточка, то же самое ждет.
Натали густо покраснела и даже отложила ломтик булки, что щипала, отказавшись от завтрака.
Досталось от любезной Людмилы Петровны тем утром и мне:
- Что-то вы бледны очень, Лидия Гавриловна, никак больны чем? - спросила она, громко прихлебывая чай.
Я отметила, что ко всем за столом Людмила Петровна обращалась просто по имени, а ко мне - по имени-отчеству, как будто шестым чувством догадываясь, что именно этот вариант своего имени я больше всего не люблю.
- Нет, я здорова, - отозвалась я по-русски. Я сама себе пообещала, что здесь, в деревне, буду говорить на родном языке как можно меньше. - К сожалению, в Петербурге совсем нет солнца, но я надеюсь, что здесь смогу несколько загореть.
Людмила Петровна меня ровно не слышала:
- А то давайте я приглашу к вам своего доктора. Он хоть и жид, но дело свое знает, иначе бы близко я его к себе не подпустила.
- Благодарю, но я здорова, - лучезарно улыбнулась я.
Людмила Петровна покивала, все равно меня не слыша.
- Замуж вам надо - мигом вся хворь пройдет, - выдала вдруг она с очаровательной русской непосредственностью, - у нас вот Василий как раз не женат - а уж пора бы.
Натали даже ахнула, Вася, кажется, покраснел, а лица остальных вытянулись - должно быть, даже в этой семье такое предложение выглядело бестактным. Да и мне, признаться, сделалось не по себе - сперва я и вовсе подумала, что ослышалась.
Больших усилий мне стоило удержать на губах вежливую улыбку, и отвечать как можно сдержанней:
- Я обещаю вам, Людмила Петровна, что, если Василий Максимович изъявит подобное желание, то я непременно подумаю.
К моему облегчению, лица за столом расслабились - кажется, я не усугубила неловкость. А Вася вновь обрел способность говорить:
- Лидия Гавриловна, разумеется, это только шутка: Людмила Петровна вообще большая шутница.
Я перевела взгляд на Людмилу Петровну, глядящую на него мрачно и исподлобья, и тотчас уткнулась в свою тарелку.
Господи, куда я попала...
С трудом дождавшись окончания завтрака, я поспешила покинуть столовую. Но, нагнав у парадной лестницы, меня вдруг окликнул Вася:
- Лидия Гавриловна... - он замешкался и опустил глаза: - отец просил вас зайти к нему, он хочет поздороваться.
- Ему лучше? - воодушевленно уточнила я.
- Да-да, Лидушка, ему намного лучше!
Услышав наш разговор, из столовой выбежала Натали и, повиснув на плече брата, говорила громко и развязано. Ох, боюсь, когда мы вернемся в Смольный, Ольге Александровне придется заново учить мою подругу манерам.
- Спасибо, monsieur Эйвазов, я непременно загляну к нему, - пообещала я.
- Васенька, - продолжала Натали, обращаясь к брату, - я так плохо спала нынче, ты не знаешь, откуда в доме ребенок? Он плакал всю ночь не переставая!
От меня не укрылось, как Вася смутился и снова покраснел - с чего бы?
- Это... это ребенок Даши, нашей горничной. У него зубки режутся, должно быть, - и быстро сменил тему: - Лидия Гавриловна, отец очень просил вас зайти как можно скорее.
Потом поклонился - снова неловко - и ушел.
Я задумчиво посмотрела ему вслед, потом решительно отвернулась, твердя себе, что это не мое дело, и сказала Натали, что поднимусь к ее отцу прямо сейчас.
Глава VI
Спальня Максима Петровича утопала в полутьме. Окна были закрыты наглухо, слабый свет давали только несколько тускло чадящих свечей у изголовья кровати. Пахло застоявшимся воздухом, плавленым воском и, кажется, какими-то травами.
- Лизонька, ты? - хриплым голосом спросил Эйвазов, пытаясь приподняться.
- Нет, это Лиди, подруга Натали, - ответила я по-русски - медленно и с трудом подбирая слова.
- Ах, Лидия, здравствуйте. Подойдите ближе, я хочу посмотреть на вас.
Я покорно подошла к кровати, хотя и несколько робела. Я не любила, когда меня рассматривали вот так и, разумеется, делали какие-то выводы, исходя только из моей внешности. Я знала про себя, что особенной красотой не отличаюсь: среднего роста, достаточно стройна, с легкой походкой и ровной осанкой. Волосы у меня темные и густые, которые я обычно собирала в узел на затылке. Черты лица самые обыкновенные, ничем не примечательные. Четко очерченные брови и синие холодные глаза. Да, мне часто говорила, что глаза у меня очень красивы, но, право, я достаточно пожила, чтобы знать: когда во внешности девушки не видят ничего особенного, то хвалят глаза.
- Вы очень красивая молодая барышня, - сказал Максим Петрович и жестом пригласил меня сесть в кресло подле него, а потом добавил, - настоящая русская красавица.
Мне стоило усилий, чтобы не показать, что слова 'русская красавица' меня задели. Неужели monsieur Эйвазов не знает, что я француженка?
- Спасибо, monsieur, - опускаясь на краешек кресла, только и сказала я.
Сам monsieur Эйвазов был довольно плох. Я не медик, конечно, но несколько месяцев назад Натали вбила себе в голову, что хочет стать сестрой милосердия, и упросила нашу начальницу отпускать ее несколько раз в неделю помогать в один из Петербургских госпиталей. Конечно же, Натали уговорила участвовать и меня. Сперва Ольга Александровна была в шоке от ее затеи, как, впрочем, и большинство наших подруг, а две девочки из соседнего dortoir даже демонстративно перестали с нами разговаривать. Но Ольга Александровна все же уступила - взяв с меня слово, что я ни на шаг не отпущу Натали от себя. Сама Натали, правда, в скором времени поубавила пыл: слишком это тяжелая была работа - как морально, так и физически. Мне же 'повезло' обладать выносливостью и стойкостью, так что я посещала госпиталь вплоть до наших с Натали les vacances .
Так что сейчас, глядя на иссушенное с запавшими глазами лицо Максима Петровича, я не разделяла радости Натали - жизнь едва теплилась в нем, увы, осталось недолго...
- У вас очень сильный акцент, верно, вы недавно приехали? - спросил Максим Петрович, все же пытаясь сесть в постели, а я поспешила поправить подушки, чтобы ему было удобнее.
- Нет, monsieur, - улыбнулась я, - я француженка по рождению, но в России живу уже девять лет.
- И что же за столько лет вы не овладели русским? - он изумился и хмыкнул: - верно, в Смольном только и делают, что дрессируют девиц говорить по-французски.
Я выдавила из себя улыбку и отвела глаза.
Сказать по правде, в Смольном русская словесность была и остается одним из основных предметов. Мы изучали ее еще в младших классах, но мне отчего-то этот язык никогда не давался: слишком грубый в отличие от изящного французского, и просто до невозможности сложный! Я до сих пор не могу взять в толк, для чего русским столько падежей и такое невообразимое количество суффиксов! Право, их язык такой же непонятный, как и они сами.
А кроме того я просто боялась изучать русскую словесность в достаточно мере - мне всегда казалось, что, если я начну отдавать предпочтение какому-то другому языку, кроме французского, то предам свою родину. А родиной моей была и остается Франция, чтобы там не говорил Платон Алексеевич.
- И как вам нравится в России, Лидия? - услышала я вопрос Максима Петровича.
Я пожала плечами:
- Здесь замечательные люди. Только немного странные... я не всегда понимаю их. И дело не только в языке. У вас странное... как это по-русски? Ideologie . Вам ничем не угодишь. Покойные царь Александр Николаевич был замечательным человеком... я знаю точно, потому что Смольный принимал его в 1879 году, мне тогда было тринадцать. Я помню, какой это был красивый, умный и благородный человек. В конце концов, он совершил столько блага для русского народа - реформы, которые по новаторству своему могут сравниться разве что с реформами Петра Первого! Говорят, что он даже задумал проект Конституции, который новый царь, конечно же, ни за что теперь не реализует. И чем же русский народ отплатил ему? Этим варварством, совершенным первого марта 1881 года?! Это непоследовательно, глупо и... подло.
Наверное, я слишком разоткровенничалась - Максим Петрович немигающим взглядом смотрел мне в глаза и ухмылялся уголком рта. Когда я замолчала, чтобы перевести дыхание, он отвел взгляд, хмыкнул и произнес немного свысока:
- Вы не передергивайте, Лидия. Русский народ - крестьяне - только посмеиваются над этими барышнями да мальчонками с книжками, которые ходят к ним, отрывают от работы и толкуют про высокие материи и непонятную свободу. Не народ убил императора, а эти выходцы из 'Народной воли' или как их там... Которые, кстати, сплошь дворяне по рождению. И их даже можно понять: готовили-то их с детства для совершенно другой жизни, а на выходе из гимназий оказалось, что маменьки да папеньки разорились и содержать их впредь некому. Хочешь достойно жить - иди работать. А работать-то они не умеют: лишь теории строят да критикуют власть. Зато в них полно злости на того самого царя, который своими 'новаторскими реформами' разрушил их планы на счастливую беззаботную жизнь. Несчастные люди.
- Вы что же жалеете этих revolutionnaires ? Вы, может быть, не против, чтобы они пришли к власти?!
Признаться, я была изумлена: подобные мысли мне часто приходилось слышать от молодежи, но чтобы человек в возрасте Максима Петровича поддавался этим неразумным идеям...
А тот неожиданно рассмеялся - правда, смех тут же перешел в надрывный кашель, и мне пришлось вставать за водой.
- Вы смотрите на меня сейчас, Лидия, как агент сыскной полиции, ей-богу!.. - продолжил Максим Петрович, успокоив кашель. - Эти, как вы выразились, revolutionnaires никогда не придут к власти. Потому что они, теоретики и террористы, умеют только уничтожать. Они сметут когда-нибудь привычный нам уклад жизни, Лидия, можете даже не сомневаться. А кто на этих обломках сумеет взять власть в свои руки - один Бог ведает. Я-то до этого не доживу, но мне горько, что вы и Наташа увидите это воочию.
|
