Прошелся по коридору, заглянул в комнату, затем в другую. Без энтузиазма открыл холодильник - наверняка здесь не раз побывали собиратели птиц. Так и есть - полки сметены подчистую, резиновая прокладка с дверцы содрана.

Половина ванной комнаты оказалась обрушенной. Прощупав прочность пола, сгреб в сторону ошметки строительного мусора и принялся разбирать стиральную машину. Дверцу сунул в торбу как есть, целиком. Разворотив корпус, отодрал с него ободок, добрался до втулок. Что не давалось, крошил и, придирчиво обнюхав, складывал признанное годным в торбу. Металлические детали с грохотом отправлялись на нижний этаж.

В поселок вернулся засветло. Отмывая добычу в бочке с дождевой водой, то и дело цеплялся взглядом за бесцельно сидящую на корточках девочку-подростка. Моего возраста, может, младше на год-другой. Худощавая, как многие, и в то же время непохожая на остальных. Несмотря на теплый день, на ней была одежда, волосы стянуты в хвост. И что-то еще не давало покоя. Точно - уже с неделю не падали мертвые птицы. Нырнув рукой в сумку, достал первый попавшийся кусок и подошел к девушке.

- Вот, - протянул я.

Хотя нет. Передумав, тщательней порылся и отыскал ободок - всё ж помягче будет.

Девушка, как показалось, взглянула с интересом. Оглядела сумку, лицо, одежду и только потом протянула руку. Кулачки сжали подношение, теребя его и будто раздумывая, то ли тут же воспользоваться подарком, то ли уйти.

- Ты не стесняйся. Ешь, - подбодрил я и присел рядом.

Пластик оказался не лучшего качества: жилистый, слежавшийся. Откусывался плохо, разделяясь на продольные не рвущиеся нити. Но девушка оказалась упорной и, видимо, голодной. Зубами она размочаливала ленту на нити, перекусывала их по одной, а потом долго-долго жевала, обильно смачивая пластиковую кашицу слюной и, несмотря на голод, глотая ее небольшими порциями.

Грамотно жует и не жадная, подумалось тогда. Чтоб не отвлекать ее, я просто щупал ткань ее юбки и гладил волосы. Да она, вроде, ничего. Подбирая жесты и слова, я предложил:

- Иди жить со мной, - попеременно тыча то на нее, то на себя. - Туда, - палец указал на мой дом.

Верхний этаж сполз, а нижний еще ничего - держался. Дом располагался дальше от моря, где реже падают чайки, зато не так боязно жить.

Девушка дернула плечиками:

- Не знаю.

- Ты и говорить умеешь! - обрадовался я.

- Дед научил зачем-то.

- Тогда точно приходи. Туда.

***

- Меня один жить к себе зовет. - Я наблюдала за реакцией старика.

- И кто он? - укладываясь на ворохе усыпанной перьями одежды, поинтересовался дед.

Я почесала затылок.

- Он такой... Такой, знаешь... Вот такой вот, - показала рост, - и вот такой, - руки развела на ширину плеч. - Он там живет. И я теперь там буду жить. А ты где-нибудь тут. Далеко. Еще он разговаривал и пластмассой накормил.

- Ну так иди, чего уж, - дед покряхтел, укладываясь удобнее. - Он парень, по всему видать, хозяйственный. А тебе детей рожать надо. Вот и иди. Как раз время сейчас хорошее, спокойное. А я уж как-нибудь...

В жаркие дни, когда под ногами горит трава, можно собрать ее, сохранить и ночью греться у костра. А тот, другой человек, сам умел огонь зажигать. Правильно дед сказал - хозяйственный. Днем этот человек уходил в старый город, а к вечеру, возвращаясь, приносил полную торбу еды. Доставал кусок каменно-жесткого пластика и бросал его в прогоревший костер. С характерным дурноватым ароматом - аж слюна течет - пластик плавился понемногу и растекался по углям. И тогда нужно палочкой его поддеть, копоть сдуть и, пока не остыл, сунуть в рот и, перекатывая языком шипящий обжигающий кусок, мелко-мелко разжевать.

- Тебя кто говорить научил? - спросила я как-то того человека.

- Дед один, ведун. Сейчас мало таких.

- А имя у тебя есть?

- Дед звал как-то, я забыл. А у тебя?

- Не знаю. Дед внучкой зовет.

- Жалко. Откуда ты у него?

- Говорит: "Подобрал, выкормил".

Когда куски тягучей, обжигающей пластмассы оставались на губах, тот человек дул на них и своими губами снимал.

- Вот живем мы вместе, - я вдруг задумалась. - А что потом?

- Потом дети будут.

- Будут, - согласилась я. - А потом?

- Потом ты к морю уйдешь.

- Дурной!

Всхлипывая, я убежала, заперлась и два дня жила в другой комнате. Вот хорошо же было: не нужно стало птиц собирать, деда слушать. Жили же, пластик кушали, целовались. А он про море! Зачем всё испортил? Зачем так сказал? Я думала, он хороший, а он как все - плохой. Он такой не нужен.

В моей комнате - той, где я заперлась - жил чужой человек. Ворочался, вонял ужасно и уходить не хотел. Пришлось перестать плакать и вернуться к тому, первому человеку. А у этого я в отместку одежду забрала. Всё равно он грязный и плохой.

Прошло много дней, и ссора к тому времени забылась.

- Ты грустная сегодня, - заметил другой человек, подсаживаясь к костру. - Грустная и думаешь.

- Дед к морю ушел. - С опаской я прислушалась к себе и содрогнулась. - Море сильнее зовет.

Я закуталась в куртку, которую отобрала у грязного человека и попросила:

- Ты держи меня ночью. А я, если хочешь, буду держать тебя.

Долгое время мы оба молчали, но меня так и подмывало рассказать:

- Дед велел, как к морю пойдет, за ним следовать. Тайком.

- И ты пошла?

Я зажала рот, крича лишь глазами - не признаваться ж про море вслух.

***

Люди снова и снова приходили к морю. И каждый делал это по-особенному красиво. Кто-то бросался в пучину со скалы, кто-то медленно уходил в глубины. Я гадала, как сделала бы это сама. С истошным всплеском я выбрасывалась на берег, разбиваясь о камни тысячей брызг. Трагично, театрально, как умела.

Отец не одобрял моих игр, но что понимает старик? Тот миг, когда стекаешься сотней ручейков, вновь оживаешь и осознаешь единство с океаном. Рождение стоит смерти, отец.

Помнится, девушка стояла на берегу и всё не решалась, смотрела вдаль и, казалось, считала звёзды. Тайком от отца я прокралась к берегу и с набежавшей волной разбилась о камни. Всего один миг терзания и боли - и наступает покой. Не знаю, как именно в эти мгновенья люди постигают красоту моей смерти. Способны ли увидеть в ней прикосновение к вечности и понять, что смерти на самом деле нет? Успокаиваются, ждут. И шаг за шагом уходят в море.

Впитав мои эмоции, девушка вздрогнула и решительно направилась вглубь, но тут же попятилась.

- Не шали, дочка, - как только я стеклась, сурово пригрозил отец и уже по-доброму, по-отечески добавил. - Не торопи ее. Пускай сама. Она станет частью нас, когда будет к этому готова.

Утопленница одежды не носила и была, на мой взгляд, удивительно красивой. Я покружилась водоворотом, гадая, что мне достанется от нее. Мне бы глаза. Мечтая, я даже вставила ракушки с водорослью себе на место глаз. В таком виде и показалась дома.

- Дура! - Отец влепил пощечину, что расплескалось пол-лица. От злости расплывшись мутным облаком, он аж позеленел. - Она заберет тебя! Сама не заметишь, как станешь отколотой, как она.

Больно. Когда отец наотмашь лупит по щеке - это больно. Когда сунешь руку в костер, как однажды из любопытства поступила я, и наблюдаешь, как рука кипит в огне - это больно. Но как подумаешь, что по неопытности можешь стать отколотой, как люди, одинокой, словно вырванная из океана капля! Напуганная, я не осмелилась признаться отцу, что человек с волосами, посеребренными дождем, забрал мое имя. Я даже не знала, зачем оно ему.

***

Старческие ноги осторожно спускались по уступам. Не хватало сорваться, так и не узнав того, зачем пришел. Вечерело. Поеживаясь, старик примостился на гальку, гадая, сколько доведется ждать. Бриз приносил запахи моря, почти позабытые и казавшиеся оттого вовсе незнакомыми, шевелил и вспенивал верхушки волн. Море шумело. Накатит, бывало, волна, полная грусти разобьется о берег, и вместе с брызгами вмиг исчезает страх, и ничто не держит от того, чтоб окунуться в пучину, смыть грязь, налипшую за жизнь. Показалось ли? Будто ящерка скользнула над водой. Нет, не показалось.

- Это ты звала? - подал голос дед. - Выйди, покажись. Чего таиться, раз уж я пришел.

Минуту-другую ничего не менялось. Но вскоре в хаосе отблесков и волн зародилось движение - неровное, едва уловимое, ветру не в такт. Живущее само по себе. Живущее.

- Ишь какая! - восхитился дед, когда водяной столб почти застыл, оформился в прозрачную, изменяющуюся фигуру не то женщины, не то девочки. - Значит, вот кто нам спокойной жизни не дает.

Создание шевельнуло струями-волосами.

- Нет, я не взрослая еще. Это отец.

Рыбка, попавшая внутрь, в панике забилась и поплыла из туловища к плечу. Девочка провела ее взглядом по руке и выпустила из ладошки.

- Я тебя знаю, - сообщила девочка. - Отец тебя долго звал. Ты почему не шел?

- Внучку растил.

- А теперь?

- Считай, замуж отдал, - старик шагнул в воду по колено и, чуть согнувшись, почесал загривок волне. - Как же теперь не прийти?

- А я выросту еще вот на столечко, - похвасталось создание, - и отец меня научит людей звать.

- Вот и умничка. Саму-то как зовут?

- Зачем тебе?

- Послушай, котенок, - дед кашлянул, занервничав. - Ты скажи. Не таись.

Девочка задумалась. Обернувшись, поглядела, как солнце плавит горизонт, и чуть с опаской ответила:

- Нурия.

- Нурия! Эх, ты ж, - старик развернулся и уверенно прошаркал к берегу пару шагов. - А ноги-то не держат, - с досадой заметил дед. - Ничего, отдохну немного. Нурия. Запомнить бы. Слышишь, внучка - Нурия, - крикнул он в пустоту. - Отдохнуть бы. Эх, ты ж...

- Неа, - водяное возвышение, назвавшееся Нурией, скользнуло вокруг и замерло сбоку. - Так не правильно. Ты ведь уже пришел.

Солнце гасло. До поселка возвращаться целую милю, а море - вот же оно. Пришел.

***

Природа бесновалась. Срывала обветшавшие крыши. Теперь, как распогодится, чужие люди будут норовить пригреться в моем жилище. Плохие они.

Другой человек вчера ушел в старый город, так что теперь я глядела сама, как, обрушиваясь на поселок, шторм оставляет груды невесть откуда принесенного мусора и трупики птиц.

Море, набесившись, отступило, а другой человек так и не пришел. Чужие люди, хозяйничая повсюду, разыскивали, чем бы поживиться.

- Где? - спросила я у человека, жующего птицу. - Ты знаешь, где такой? - я показала руками, кого ищу.

Тот не отозвался, пока я со всей силы не потрясла его за плечо. Тогда он хмуро вывернулся и отошел.

- Где? - оставив первого в покое, обратилась я к одному из тех, кто не просто принюхивался, а раскидывал камни, надеясь найти птицу среди них. - Слышишь? Эй! Мне помощь нужна.

- Я не говорю, - не прекращая поисков, подал голос человек.

- Тогда ты! - Я выбрала следующего. - Где? Где такой?

- Я не говорю.

Я подбежала к человеку в накинутой рубахе. Он выглядел приятней остальных.

- Я не говорю, - встревоженно вскинул голову человек, не дожидаясь вопроса.

Заметив волнение, многие предпочли отойти, опасаясь, что я окликну, выбрав их из толпы.

- Я не говорю. Я не говорю, - то и дело проносилось над поселком.

Иные, подражая возгласам, выдавливали горлом невнятные звуки.

- Я не говорю, - отлаивалось им в ответ.

В какой-то миг всё остановилось. Лишь идиллия, где безголосые люди без одежды собирают птиц. И ставший звенящим до боли в ушах голос моря.

- Такой! - вдруг позвала я. - Вернись. Я к морю не хочу. Я молодая. Кто-нибудь такой! Вернись. Ты нужен.

Третий день я обшаривала поселок. То и дело попадались блаженно дремлющие чужие люди, отъевшиеся после шторма. В одном из домиков повезло. Взрослый человек, почесываясь, лежал на матраце. В другом конце комнаты, на куче тряпья посапывал годовалый малыш.

- Тише, маленький, - попросила я, беря его на руки и закутывая в валявшуюся рядом простыню.

Везение прекратилось тотчас - дверной проем заслонила женщина, крупная, нагая. В руке болталась пара дохлых птиц.

- Я просто... - встрепенулась я. - Я посмотрю только. Я не причиню вреда, - побледнела и с надеждой попросила. - Я заберу его. Ладно?

- Я не говорю, - предупредила женщина и двинулась вперед.

Еще пару секундочек я прижимала малыша, не отдавая. Женщина подошла, оглядела, обнюхала ребенка и, усевшись на тряпье, принялась ощипывать птиц, зубами помогая выдирать неподатливые перья.

- Думаешь, не выращу? - мой голос чуть осмелел. - Я сильная. Правда. Я пластмассу жевать умею и его научу. А пока сама для него жевать буду. Послушай. Ничего, что ты слов не понимаешь, - убеждала я. - В старом городе пластмассы много. Мне другой человек рассказал. Я постараюсь. Я найду.

Женщина сплюнула попавшие в рот перья.

- Просто... - я расплакалась, - мне нужен новый другой человек. Море сильно зовет. Слышишь?

Ребенок разорался. И я выдала последний довод.

- Я имя знаю. Я малыша сама буду звать. Я, а не море.

Женщина всё возилась с птицей. И тогда потихоньку, маленькими шажками, прижимая к груди успокоившийся шевелящийся комок, я выбралась наружу. Покидая тот дом и поселок, временами я оглядывалась назад. Для кого-то пустяк, а для меня важней всего оставалась надежда, что та, чужая женщина не спохватится, не одумается.