Женская грудь. Упругая, не распустившаяся. Из одежды - черные волосы, осиновый крест, опутавшая тело веревка.

Жара, вонь сотен немытых тел. Ее лицо забрызгано грязью и кровью. Волчий взгляд оплевывает толпу с высоты эшафота.

Милан. Год одна тысяча триста сорок восьмой от Рождества Христова.

Повеяло дымом.

Разом умолкло сборище горожан, молитва семинариста прервалась на полуслове. Грудь. Для будущего слуги Господа, не отведавшего женской плоти, существовала лишь не познавшая молока грудь.

Свет солнца заперся в облаках. По спине скатилась капля пота.

Вцепился в семинариста порыскавший в толпе ведьмин глаз. Юная грешница с материнским укором покачала головой, тишину разодрал ее хохот. Человеческая масса отпрянула на шаг, в безопасном отдалении наблюдая, как поленья источают жар.

Огонь подтянулся к ногам, бесстыдно забрался выше. Ведьма изогнулась, вытягивая жилы и выворачивая суставы, будто, даже будучи привязанной к столбу, пыталась взмыть ввысь. Хохот перешел в вой.

Тысячи очей неотрывно следили за происходящим действом. Тысячи горожан и господний слуга. Тысячи, видящие лишь отпавшую. Единственный, видящий страсть.

- Ты зрячий.

Моя ладонь легла на юношеское плечо.

Семинарист принял дар, не оттолкнул напутственную руку. Теперь он знал - сладострастно извиваясь в объятиях пламени, женщина танцует лишь для него.

 

Часы песчинками меряют года.

Келья. Тишина звенит отголоском истошного крика. На кончике свечи одиноко пляшет огонек. Я не молод.

Время исповедей. Тягостью становится священный сан. Озноб пробирает спину.

Собираюсь с духом, печатаю гулкие шаги под сводчатым потолком, а разум-безумец рисует картину - один во мраке крошечной комнатушки, скамья, и знакомый голос твердит: "Я грешен".

 

Минуты безмолвия. Покой исповедальни.

Я пришел.

- Я грешен, Отче.

Священник упивается бессильем. Он связан долгом - выслушать, напутствовать, обещать прощение.

- На сей раз я выбрал полнотелую монашку, - чуть приглушенным добирается до священника мой бас. Затемненной перегородкой скрыты от него черты моего лица. Едва ли угадываются во тьме два уголька красноватых глаз. - Женские руки были свободны, грудь обнажена. Она танцевала... Я смотрел... а он лизал ей ноги. В протяжном, нечеловеческом стоне она рвала одежду, к которой прикасался он, и отдавалась ему вся. Она танцевала. Бог мой, как она танцевала!

Пот градом потек со священника. Под сутаной взбугрилась плоть. И нет у него над ней власти.

Не прекращая, воркует мой голос:

- Медленно остывали уголья, а я помнил ее безудержный танец и сладкий крик.

 

Годы назад его голос был прерывист, я едва выхватывал отдельные слова, складывал мозаику из обрывков фраз, и в воображении рождались жуткие картины.

Прощенья я не даровал - прихожанин не каялся, он собирал грехи.

Новый день грозил подарить с ним встречу, поведать об очередной душе, в сладких нечеловеческих муках освобожденной из тела. Моя жизнь заполнилась свершенными им деяниями, повествующими об очищении огнем; историями, которых я страшился и предвкушал.

Казалось, грех мы делим на двоих.

Он стал приходить чаще. Был здесь вчера. В мельчайших подробностях поведал о недавней казни и, не прощаясь, оставил меня одного.

Занавес не покачнулся. Я не слышал ничьих шагов...

 

- Я теребил в руках рясу, искусанную огнем и изодранную в порыве страсти. Я размышлял, - голос грешника струился плавно, нараспев. - Я помнил ее танец. Он был чудесен. Я понял - девы, чьи помыслы светлы, танцуют подобно ангелам. Благослови, Отче. Позволь явить миру истинное блаженство, истинную красоту, ту, что рождается в сладостном единении с огнем. Покажи мне чистую душу.

Алессандра!

Сердце забилось сильней, плоть восстала.

- Это грех! Отвратительный грех. Покайся, пока не поздно, покайся и прекрати.

Прихожанин умолк, то ли размышляя, то ли подыскивая уместные слова. Секунды ползли, как годы.

- Дай мне святую, и я сожгу ее для тебя. На твоих глазах, Отче.

Дар речи покинул меня.

- Ты увидишь, как полыхает дева, и решишь, угодно ли зрелище небесам. Тебе быть судьей. Восхитишься - и святой пепел покроет Милан. Нет - я погашу костры и облачусь в монашескую рясу. Но, Божьей матерью клянись, что скажешь правду. Дай клятву, Отче, и благослови.

- Гореть тебе на костре, нелюдь! - молотом взвился крест над головой, унеслась прочь завеса, прикрывающая вход в исповедальню.

Комнатушка встретила пустотой.

 

Ладан проникает в темные углы, святая вода плещется на стены, молитва просит покровительства святых. Трепещет притаившийся в исповедальне злой дух, низвергается в самое сердце ада. Не место ему в церкви, не место на земле.

По крупицам бежит песок, сочится время.

Читаю молитву. Пустая исповедальня балует тишиной. После мук духовных накатывает дрема, проваливаюсь в сон. В явь меня возвращает голос:

- Я согрешила, Отче.

Успокаиваю дрожь в руках, возвращаю способность мыслить, улыбка умиления появляется на устах.

- Покайся, дочь моя.

Дева скороговоркой щебечет.

Ох, сколько бед ты натворила за неполный день: поутру собачку не покормила, мало добрых слов сказала отцу, не достаточно искренна была в молитве, и многое другое. Да все и не упомнит (ведь тоже грех).

- Ты прощена, моя девочка, дочь моя духовная. Беги домой.

Церковь наполняется светом. Босые ноги едва касаются пола, будто парят. Ступает ангел шестнадцати лет, агнец божий. Алессандра.

 

Я часто прихожу за нею вслед, располагаюсь, и исповедник слышит: "Я грешен".

- Я грешен.

Будто в насмешку над всем святым: над храмом божьим, над ладаном, над молитвой. Я грешен. Ясность обретают черты лица. Проступает красная морщинистая кожа. Коготь царапает перегородку. Слуга церкви трепещет.

Звучит мой голос, воркующий о новой жертве, зовет в священнике зверя, и я смеюсь над его тщетными попытками обуздать плоть. Он покорится, будь я хоть низший из демонов, хоть сам дьявол. Пусть сегодня, пусть через год. Священник скажет: "Я согласен".

 

- Я согласен.

 

Божья матерь смотрит с состраданьем. Надвигается гроза, на сердце неспокойно. Печальна Мать Христова, будто хочет предупредить, наставить. Я слаба. Мне кажется, я слышу голос, нет, голоса.

- Будь кроткой, будь покорной.

Я слышу. Младенец с иконы улыбается мне, протягивает руки.

За десятком свечей привиделись два красных огонька.

- Будь смиренной.

Я внемлю.

 

Исчезаю в темноте исповедальни.

Отец Лоренцо, мой отец духовный, он отпустит грехи, он и наставит.

- Хочу исповедаться, Отче. Я грешна.

Священник необычно долго медлит.

- Выслушай, дочь моя.

Я слышу странные речи. Об отшельниках, о святых, о кострах, о ведьмах. Обо мне...

 

Новое искусство я начал постигать со лжи.

С моих уст текли сладкие речи. Алессандра внимала им, и дар неведения передавался ей. Не ведьма, но дева, добровольно идущая на очищение. Моя мученица. Моя святая. Как же просто дается тебе искусство слепоты. Незнание правды взамен на танец с огнем, который станет празднеством.

Но как же мне овладеть таинственным искусством? Как не увидеть красоты в окутанной пламенем деве?

 

Закопченный потолок кельи. Молитва, глядя на огарок свечи. Бесформенные, поплывшие очертания воска. Жалкие останки. Отвратительные, гадкие. В них не осталось красоты, они не достойны восхищения. В день сожжения Алессандры я буду готов смотреть на огонь. Великолепный, словно танец обнаженных ведьм. Нет! Отвратительные жалкие останки. Мне предстоит по-христиански ее похоронить. Отвратительные жалкие останки. Бедная девочка. Бог видит все. Я помолюсь за нас обоих.

Покидаю душную келью. Церковь встречает роскошью и пламенем свечей, Алессандрой. Я должен ее утешить, дать силы к принятию судьбы.

 

- Ты чиста. Чиста, как свет, как огонь.

- Я чиста.

 

Молю о прощении грехов былых и пока не совершённых. Молю за себя и Алессандру.

 

- Будь чистой.

- Я чиста.

 

Демон является мне. Истомленный в ожидании ее танца, он разыскивает праведных жен и матерей, и огонь танцует с ними. Она не готова, видит Бог. Я молю подождать, демон не торопит, женщины танцуют.

Мы ждем. Предвкушаем.

 

- Очистись, дочь моя.

- Я...

- Будь покорной.

 

Треск поленьев заглушает стон. Кружит в воздухе краешек платья. Обгоревшая плоть. Отвратительно и прекрасно. Скорее, прекрасно. Я не смогу.

Воспоминания о случившемся прерываются звуком торопливых шагов. В церковь врывается маленький Серджо.

- Отче! Там... там случилось плохое.

С божьей помощью стараюсь выкинуть вон из головы последнюю рассказанную демоном историю.

 

Дьякон Паоло был едва жив. Его били долго, с чувством исполняемого праведного долга. Лишь мой приход немного остудил пыл горожан.

- Брат, я грешен, - прошептали разбитые уста, харкая кровью. - Юный Виржинио. О!.. - возглас восхищения или боли. - Он столь сладостно пел. Его голос в хоре был подобен ангелам, - Паоло застонал, сплюнул выбитые зубы. - У меня было видение, брат. Я должен был с ним воссоединиться. Смилуйся.

Осеняю себя крестом, подымаю очи к небу; отрешившись от мира, прошу милости для ретивых горожан и ставшего на путь греха дьякона. Возношу от себя благодарственную молитву.

- Тебя мне послал Господь, брат Паоло. Ты нужен мне на костре.

 

Перо выводило лживые слова, разбавляя греховную правду. Развратник, еретик. Ложились на бумагу якобы исторгнутые дьяконом речи о сатанинском царстве, о мужской любви.

Донос готов, и, благо дело, свидетели найдутся. Суд будет скорым.

Мужайся, брат, прости и думай, что скажешь Господу при скорой встрече. А я... За ложь святую он меня простит.

 

Площадь заполнил миланский люд. Дьякона безвольным кулем подвесили на столбе. Повсеместно горели костры. Холодно. Осень.

Костры разгорались. Брат Паоло всех проклинал, истошно орал, содрогалось толстое брюхо. Зов плоти был робок.

Всё просто. Я справлюсь, я смогу.

 

Утро. Я сильная. Я плачу у иконы.

Дрожат от напряжения колени. Мерзкий запах исподволь пропитывает молельню. Стараюсь не дышать, не чувствовать.

Зубы сцепляю крепче. Кровь сочится с прокушенной губы. Свободная рука вцепившись в платье, не дает ногтям пронзить ладонь. Дай силы, Боже!

Я правда сильная. И что с того, что в церкви слышен писк, подобный мыши. Он вырывается помимо моей воли.

Молитва шепчется безгласно. Какие долгие слова! Шепчу быстрей, еще быстрее. И слезы катятся, не успевая падать. Как больно!

Это не я кричу. Это ветер бьется в витражах. Ведь правда?

Больно.

Только б дошептать.

Аминь. Отдергиваю руку.

Реву взахлеб.

 

Молитва укрепила дух. Красный огонек довольным заревом блуждает среди свечей, танцует.

Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, складываю лодочкой ладони. Болью откликается опаленная над свечой рука.

Я сильная.

Я готова.

 

- Отче. Я хочу принять очищение в день, когда родилась моя ныне покойная мать. Она поддержит меня. Пусть это случится в лесу, на лугу у разрушенного охотничьего дома. Ночью. Под утро.

- Да будет так, дочь моя Алессандра. Христос пострадал за нас всех. Примешь и ты часть его мучений.

 

Ночь. Факел. Боязливо прячется за тучами луна. Позвякивая содержимым торбы, пробираюсь заросшею тропой. С дороги убирается зверье. За мною шествует демон, горят красным светом два огонька, слышен шорох перепончатых крыльев.

Бойся, дочь моя. Беги с проклятого места. Не дай случиться греху.

Бледное пятно, неясный силуэт.

Ты пришла.

Босые ноги. Тонкое снежно-белое убранство. Меловое лицо.

Первая дева, что будет сожжена демоном для меня, а не для собственной утехи.

Сожжена. Единственная.

Что, если я не справлюсь, не смогу. Что, если... Неужели нельзя иначе?

 

Меня одолевают страхи. Он праведник, он одержим, но праведник. А даже отъявленные негодяи однажды прозревают.

- Нет, нет. Ты зрячий.

 

- Спасу тебя, - шепчу Алессандре.

Читаю молитву. Демон неотступно стоит за спиной. Слышны хлюпающие звуки, будто капает наземь слюна. Тайком достаю склянку, вытягиваю колпачок. Ветер разносит слабый запах.

Демон потягивает носом воздух. Учуял?

Промозгло в осеннем лесу, неуютно. Слышен смешок. Слюна капает.

- Ты будешь спасена, - утешаю мою девочку.

Содержимое лью на ладонь. Освященное лампадное масло заставляет мелкую нечисть пуститься в бега. Всю тебя обтираю маслом. Тельце вздрагивает от прикосновения рук.

- Не бойся.

Мужское естество дремлет, ждет своего часа. Склянки пустеют одна за другой. Лью все до последней капли на голову и плечи. Тонкая ночная сорочка липнет к телу, бесстыдно обтягивает грудь. Прикрываешь наготу слипшимися волосами.

Ты дрожишь. Замерзшая, худая, будто цыпленок, родившийся час назад.

Злой дух не посмеет к тебе прикоснуться. Не подпустят его ладан да елей.

- Ты спасешься, дочь моя, - с трудом подбираю слова. - Небеса ждут свою святую.

Ладан течет по щекам, как загустевшие слезы.

Факел подрагивает в скользкой руке. Красные языки тянутся к промасленному телу. В ритме пламени танцуют тени, упрашивают деву приобщиться к ним.

 

Держат факел четыре руки. Двое слепых смотрят в глаза друг другу. У каждого из них за спиной стою я.

Мы молчим, мы слушаем.

Я шепчу о том, что мы все устали.

Твой разум, священник, устал выдумывать угодные плоти картины. Я устал подбирать слова, расписывая их для тебя. Тысячи раз мной и тобою совершен был мысленный грех. Позволь сегодня ему выбраться наружу. Освободи его, отпусти факел.

Поочередно отираю о рясу промасленные руки. Держу факел. Надоедливый шепот. Пальцы устали.

Ты все еще хочешь победить? Не сможешь, пока меня в себе не увидишь.

Отпусти, Отче. Ты же помнишь - я грешен, а ты зрячий. Я столько раз говорил тебе это. Я устал.

Я устал.

Я устала. Но я ведь сильная. Я святая? Гложут сомнения.

Ты гордая, покорная, ты дочь духовная слепого духовника. Гордись им.

Ты держишь в руках колыбель огня. Он маленький и скоро погаснет. Приласкай его.

Ты зрячая, но ты устала.

Повинуясь настойчивому зову, прижимаю факел к груди. Вспыхивает зарево.

 

Демон лизнул ее красным раздвоенным языком, и ушей моих коснулся крик услады. Дева, отдавшаяся огню, толкнула факел прочь, в блаженных муках ощутив, как жар ласкает ей грудь, голову и плечи. Алессандра распростерла руки. Пламя с наслаждением потянулось к ним, с самых кончиков пальцев слизывая маслянистую живительную влагу.

Алессандра шагнула. Будто в благодарность за свершенные мною духовные дела возжелала прильнуть ко мне.

Я отшатнулся.

 

Маслянистыми каплями опадает огонь, медленно сползает к ногам.

В диком танце пылающая дева мечется по лугу, оставляет за собою светящийся след.

Какая грация! Какая чистота! Прости, я не смог, Алессандра.

Плоть безумствует, разум ищет спасения.

 

Ты слишком долго желал быть слепым, чтобы не стать им. Не мне отбирать это право. Пусть даже теперь ты чуточку прозреешь.

Факел воткнут в землю, опускаюсь перед ним на колени, склоняю лицо.

- Господи!!!

Огонь выедает глаза, перед неистовой болью похоть теряет силу.

Меркнет невзошедшее солнце, меркнет блаженство. Тьма опускается навечно.

Танцуй теперь, Алессандра, танцуй, пой свою песню. Яви дьяволу свою красоту, докажи, что мир слепцов ее не увидит.

 

Над Миланом зажигался рассвет.

Я деловито шел по тропинке и в утреннем лесу высматривал съедобные плоды. По коленям стучала пустая корзинка, первые три ягоды сиротливо примостились в животе. Урчание в нем напоминало, что ужинать вчера не довелось.

Я - Маттиа, восьмилетний мальчишка с улицы Ткачей.

Развалины охотничьего дома. Корзинка с оглушительным грохотом выпала из рук. Только теперь я осознал, какая тишь висела над поляной. Птицы огибали гиблое место стороной.

Их было двое. Священник, кажется, был жив. Как прокаженный, вместо глаз со страшной раной. Второго (спутник был ли он ему или спутница) я не решался подробно рассмотреть. Я хорошо запомнил белеющие в жженой траве босые пятки.

Я был совсем один. Мне было страшно.

Я зажмурился.

 

- В мире зрячих я буду твоим проводником.

Я, кажется, слышу голос. Теперь я не один, и мне ни чуточки не страшно. Глаза зажмурены, живот урчит.

- Я не оставлю тебя. И во тьме церковной, и за порогом исповедальни.

- Я жёг... Я грешен... Она и я... Мы... - бессвязно говорил священник.

Я чуть-чуть обиделся:

- Я думал, ты обращаешься ко мне.

- Я говорю со всеми, кто хочет меня слушать. Говорю со всеми и всегда.

Голос стал отчетливей и громче. Искалеченный священник, надрываясь, что-то хрипел, проповедовал об искусстве, которое не смог постичь, толковал о сатанинской лжи, о праведности. Я его не слушал. Живот урчал.

Священник выругался, потом захохотал. Да, наверно, это был священник. Я и вообразить себе не мог, чтобы тот, второй, вдруг засмеялся. Или вторая?

Его глаза, наверно, резануло болью. Я услышал, как хохот превратился в вой.

Голос тем временем приблизился вплотную. Он поучал. Про похоть, про гордыню, про потакание страстям. Я точно ничего не понял.

- Всё это не твое, а потому не важно.

Вой затих.

- Они мертвые? - очень захотелось оказаться дома.

- Они слепые. Они мои слуги, не видящие собственной слепоты.

- А ты кто?

- Я поводырь.

Подул ветер, разнося вокруг витающий над лугом аромат. Мне снова стало страшно.

- Не бойся, - когтистая лапа погладила плечо. - Не бойся, малыш, ты зрячий.

Священник продолжал вещать о лживых демонах и их таинственном искусстве.

Обладатель голоса когтем поводил у моих глаз, с наслаждением втянул пахнущий ужином воздух, облизнулся и со всей серьезностью спросил. - Ты голоден?