Моя мать и отец не были моими матерью и отцом, скорее они были похожи на то, что позволяет росе родиться на траве каждое утро. Мне хотелось бы помнить собственное рождение, впрочем, я вспомнила его во время одного из своих откровений. Это стоило того. Я знаю, что когда придет мое время подарить Многоликой то, что я не смогу дать сама, я сделаю это совершенно не так но не менее красиво. У фейри рождение прекраснее, чем у людей. в любом случае, я скорее лиловый блик на закатном небе, чем человек, что бы там ни казалось. Форму человека я выбрала, потому что эта форма гораздо более непонятна и сложна мне, чем лик заката. А я люблю сложности.
И всегда любила, а у нас не принято было мешать Многоликой смотреть на мир тем странным способом, что она выберет. Я впервые решила принять эту хрупкую и странную форму, когда была блуждающей звездочкой между листвы, смесью звездного света и блуждающего огонька.
Это была маленькая девочка, теперь я это знаю, а тогда знала гораздо полнее, но еще не умела это назвать. Она шла по лесу, верно к возлюбленному или уже от него, и пела так, что соловьи замолкали, вспугнутые странной гармонией того, что я теперь тоже иногда зову песней.
Эта гармония упала мне в душу (а есть ли у фейри душа?) и бродила там, разворошив все на свете, пока я не начала следить за ними везде. Я приходила к ним ночным шорохом и смутным сном, от которого они плакали не просыпаясь, садилась солнечным лучом на прогретый дверной косяк и дуновением ветра трогала их за плечи. Я становилась пушинкой на воде, когда они с визгом бросались в нее, создавая брызгами, смехом, волнением ту же странную гармонию, которую выпевала та девочка... мир смотрел на них с удивлением и испугом, так же и я. В ночь когда я услышала свое первое Откровение, я поняла, что мир предчувствует о них, но не знает, и решила принять человечью форму.
Не тело заставляет их так звучать, и мне пришлось десять лет учиться у них этой странной песне, которую они зовут жизнь, и которая на жизнь вовсе не похожа. Многому меня научили сразу. Я никогда не забуду, как кричала та женщина, что кормила меня хлебом и гладила по голове, и посмотрев мне в глаза увидела, что моя песня иная. Они это видят глазами, не так, как мои родители, и их глаза дают тому, что они видят, форму. Почему у фейри всегда уши и глаза, формой, как листья? Я право не задумывалась об этом, когда творила свою форму, но они видят всегда так, а не иначе. Потому ли, что мы слышим и видим не так, как они, а скорее как листья в лесу?
Я смотрела теперь так, как они, но они все равно видели меня иначе. Она так кричала, та женщина! В тот день я поняла, как сильно звучит в их странной мелодии тело, хрупкое и требовательное, что значит боль, узнала, что камни могут ударить человека, даже если этого не хотят и научилась плакать и бегать так, как они. И что такое для них день и ночь, я узнала тогда же. День это тепло. Ночь не место для людей. Моя мать не пришла прощаться со мной, хотя я видела ее шепотом травы под ветерком моего отца, недалеко оттуда, где я шла. Ночь научила меня бояться и дивиться, как учит и людей. Я ведь была теперь такой же, как они. А потому конечно не поняла в тот же день, чему научилась.
Но в следующей деревне меня уже увидели по другому. Там я жила все те десять лет, что училась у них, и не жалею об этом. Эти годы того стоили.
Я научилась работать и узнала, что такое лень. Я научилась петь, и узнала, что голос можно использовать и для того, что бы говорить. Я выучила, как они устают, хотя сама никогда не уставала, и накрепко запомнила, как звучит недоверие в их взглядах, запахах и голосах. Я узнала о тайнах тела и о том, сколь многого оно требует от них, и о том, как приятно выполнять эти требования. Но любви я еще не узнала.