(Три беседы на непроизводственные темы из цикла "Производственные рассказы").
Вступление.
У Петюни Митрофанова родилась двойня, и оба - пацаны! Мать честнАя: мы пили три дня! Петюня, это наш слесарь-сантехник, он работает в моей бригаде, а я - бригадир ремонтников на заводе по производству... (к сожалению, эта информация секретна, так как наш завод производит стратегически важный пищевой продукт). Бригадный люд зовет меня просто, 'Саныч', или 'бугор' - ну, это уже когда мы выпиваем и общаемся совсем запросто (а выпиваем мы частенько, каюсь в этом как начальник самого нижнего звена, однако в оправдание могу сказать, что пьем мы только в обеденный перерыв (по маленькой) и (или) вечером после работы, а сутра - ни-ни!). Формально Петюня был моим подчиненным, но я всегда держался с людьми демократично, и вне трудовых отношений был равным среди всех. Помимо того, именно с Петюней нас связывала необъяснимая дружба и теплота в отношениях. И хотя мы с ним были слишком уж разные (что с некоторым раздражением подмечали все вокруг), но что-то меня в нем приманивало: может, его сермяжная народная простота (ведь сказал же один китайский мудрец: 'В обширных пустотах разума простака, мыслящему собеседнику есть, где потешиться!'), а может, и та терпеливость, с которой он слушал всю мою трепотню, иногда насмешливую и ироничную по отношению к его простоватой, телевизионно-зависимой натуре. И, кстати, специалистом в своем деле он был неплохим, что для меня, как для бригадира, было немаловажно (а уж какие они со 'сварным' Юркой мне батареи домой сварганили - мечта многоквартирного обывателя!). Он же, в свою очередь, непроизвольно тянулся ко мне, наверное, видя во мне отца, который довольно рано ушел из его жизни (Петюня однажды рассказал эту грустную историю в одном предложении высокого штиля: 'Я был в пятом классе, а он бросил нас с мамкой и свинтил к левой телке, падло'). К тому же, я был довольно начитан, и, по меткому выражению Петюни, 'знал много разной фигни', а так же и 'много разной фигни по жизни повидал'. В отношении последнего он бы прав, так как до своей заводской карьеры я работал совсем в другой отрасли, много мотался по стране, а так же три сезона проработал за рубежом (в безвременно почившем ГДРе), и таки да, повидал по жизни 'много разной фигни'.
Итак, наш Петюня стал отцом, причем, дважды за раз, единомоментно, так сказать, что представить себе может далеко не каждый из нас. Тот факт, что буквально из ниоткуда рядом с вами появляется новый человечек, уже сам по себе весьма странен, если не сказать больше - фантастичен. А уж когда появляются сразу двое...! Вы скажете, что появление новой жизни - событие довольно тривиальное, биологически запрограммированное, и в какой-то степени неизбежное, поэтому чего ж тут уси-пуси разводить?! И вы будете правы... Разумеется, если только это не касается вас лично. Поэтому я настаиваю, что рождение - это поистине чудо из чудес! (Впрочем, то же самое можно сказать и об обратном, скорбном процессе, которого тоже, увы, никто избежать не в силах).
Месяца через два Петюня принес на завод фотки и показал всей нашей бригаде свое потомство - симпатичные такие малыши, но на отца совсем не похожие: сам Петя черноволосый, смуглый, горбоносый, малость похожий на казака Гришку Мелехова из старого фильма 'Тихий дон' (да и Танька, супруга его, блондинкой тоже отнюдь не была), а ребятишки у него оба были беленькие, курносенькие, и волосики у них тоже были светлые. Кто-то из бригады рассудительно заметил, что биология - штука темная. Другой подтвердил, чтобы успокоить молодого папу, что это, по всему видать, действительно, какая-то мутация генов. А насмешливый электрик Вовка тут же спросил: 'Петюня, а у тебя, случайно, соседа Гены нету?', и, услышав отрицательный ответ, рассказал условно-смешной анекдот про 'немытую мутацию и коварного соседа Гену', за что чуть не получил по морде гаечным ключом ?36: Петюня был парень со здоровыми рефлексами, но юмор воспринимал не всегда адекватно.
Но это все было потом, а тогда, сразу после рождения сыновей, ходил Петюня молчаливый, задумчивый (по скабрезному выражению токаря Витьки: 'наступал сам себе сапогами на хрен'), и даже пару раз в задумчивости уронил газовый ключ в 'каку' (так мы в шутку называем 'КК' - канализационный колодец). Я уж, грешным делом, начал думать, что его напрягает этот неожиданный факт резкого удвоения семейства и обнажившаяся в связи с этим перспектива скатиться в сущую бедность. Но как-то раз в разговоре он поведал мне, что никак не может придумать 'правильные' имена своим первенцам, потому и думает часто на ходу. Но мне все-таки кажется, что его тогда тоже всерьез беспокоил трудный вопрос генной мутации. И хотя жену свою он любил и доверял ей вполне, но, как говориться, всякое случается в жизни даже с благообразными женщинами, а иногда даже и со святыми женщинами.
Теперь, после этого затянувшегося вступления, я начинаю, собственно, описывать наши с Петюней беседы на непроизводственные темы. Разумеется, я мог бы поведать кое-что и о нашем производстве, но, во-первых, это не так интересно, и даже наверняка скучно (ну, уснул как-то пьяный слесарь Петрович на конвейерной ленте во время ее ремонта, и что тут такого интересного?... Правда, потом его напарник Федька Завалишин решил подшутить и включил 'апэшку', и Петрович въехал в соседнее помещение пред ясны очи главного инженера и заведующего производством, которые мирно обсуждали вчерашний корпоративчик. В цеху не смеялись тогда только два человека: сам Петрович и главный инженер (да и тот, стойко блюдя начальственную строгость, с трудом сдерживался,). Тем не менее, все это лишь серые производственные будни!). А во-вторых, как я уже сказал, производство наше стратегически секретное, так что...
Итак, беседа первая:
1.Имена.
"Саныч, посоветуй насчет имен! - просил меня Петюня, удовлетворенно поглаживая свое сытое послеобеденное брюхо. - Ты умный, много всякой фигни читаешь. А?".
"Я-то посоветую, а твоя жена потом не прибежит на завод с молотком для отбивных, меня искать?", - попытался отшутиться я.
"Не, не будет - Танюха у меня смирная. Говорит: как скажешь, так и назовем. Только штоб покрасивше, и штоб ничего стрёмного такого, типа Моисей или Семен (кстати, директора нашего зовут Семен Моисеич, и за глаза его мало кто любит, зато в глаза лебезят многие). И штоб означали что-то хорошее, доброе".
"Ну, - улыбаясь в душе, говорю, - назови тогда их Кирилл и Мефодий".
"Кирилл... еще ничего, - посмоктав потухшую сигарету, задумчиво молвил Петюня. - А Мефодий... ет чой-то нерусское. Кажысь даже еврейское".
"Вообще-то греческое, - поправил я. - И означает оно, если я правильно помню, "любящий порядок". И Кирилл - тоже греческое. Кстати, ты писать-то умеешь, или только в журнале по технике безопасности расписываться научился?
"Не, греческого нам не надо, - проигнорировав мой наглый вопрос, сказал Петюня. - Давай чонь-ть отечественное, рассейское. Типа "Иван"... Да только "Иван" дюже простое, задерганное какое-то. У меня ж дед по матушке был Иваном Иванычем, так что хватит нам пока Иванов-то". - Он улыбнулся.
Я засмеялся его простонародной наивности.
"Петюня, а ты думаешь, что Иван - русское имя?".
"А будто б нет!? Дурак я, што ли, по-твоему?".
"Ответ на первый вопрос: нет!", - говорю ему насмешливо.
"А чье ж тогда? Иванами да Марьями завсегда Рассея-то славилась! Даже песня такая есть".
Я, перед тем как ответить, на всякий случай встал со стула и отошел от Петюни на безопасное расстояние (сделал вид, что мне срочно понадобился журнал по технике безопасности, что лежал на полке в дальнем шкафу), так как Петюня был импульсивен, а кроме того временами страдал махровым патриотизмом в острой форме, особенно после рюмки-другой, а мы, как всегда во время обеда, чуток выпили.
"Петюня, - говорю, - на самом деле, Иван, это еврейское имя, и в изначальном написании читается как "Яхве", то есть "сущий"...".
"Шо!!!".
К чести моего подчиненного, он быстро совладал с рефлексами и не кинулся меня тут же душить (хотя, он бы и не поспел: я стоял рядом с дверью), да только жилы на его шее неприятно надулись.
"Ты только успокойся, Петр Глебыч, - говорю, - а то, как же я тебе советовать буду, когда ты такой напряженный".
"Но ты ж брешешь!", - аргументировал он.
"Не брешу, Петя. А еще скажу тебе, как другу, чтоб ты не облажался где-нибудь в культурной компании, что и твое имя, "Петр", оно тоже не русское, а греческое, и означает "камень".
"А ты про Ивана Крестителя слыхал? (я намеренно сказал ему "Иван", а не "Иоанн", чтоб не случилось промеж нас лишних споров на тему этимологии этого распространенного в разных языках, сложно-исторического имени)".
"Это который нашего Исуса крестил? Почему ж не слыхал - шо я, совсем дурак, по-твоему?! Ему там еще, кажись, евреи башку отрезали, да?".
Я утвердительно кивнул и продолжал:
"Так вот: он тоже был еврей".
Петюня расхохотался, но уже без оттенка агрессии. Я не без удовольствия расслабил тело, подошел и сел на свое место.
"Может, и Исус наш был евреем, по-твоему?", - спрашивает снова Петюня.
"Формально, он был им только наполовину, - говорю я осторожно, - но это если верить в непорочное зачатие. Мать-то его, дева Мария - кстати, Мария тоже еврейское имя...
"Да иди ты!!!", - выдохнул Петюня.
"... жила в браке с Иосифом, но тот, как говорят, был по "этому делу" не силен. Как ты сам понимаешь, оба они были евреями, и жили в древней Иудее, на месте которой сейчас находится государство Израиль. Вот и прикинь: мать еврейка, приемный папаша - еврей, все ближайшие соседи тоже... По всему выходит, сын не еврей у них никак не мог получиться, даже если всерьез верить в непорочное...".
"Да иди ты к херам!", - в сердцах выругался Петюня.
"И апостолы у него, - невозмутимо продолжал я, - тоже все как на подбор были евреями: Андрей, Яков, Петр...".
"Блин, да шо ж такое-то, а?". - Петюня в сердцах сплюнул на пол.
"... Филипп, Матвей, Фома, Семен..., - продолжал я самозабвенно.
'А какие ж тогда русские имена-то? Есть они вообще?' - растерянно вопрошал Петюня'.
"Мало, - говорю, - но есть. Вот папаша твой назван был древним русским именем Глеб...".
"Шоб он обосрался! - тут же машинально вставил Петюня.
"... хотя, - продолжал я, - кажется, и оно было древнескандинавским, и, стало быть, перешло к нам от варягов. И фамилия ваша, Митрофановы, происходит опять же от древнегреческого имени Митрофан, что означает...
"О-о-о...! - уныло завывал Петюня. - Как же мне моих пацанов теперь назвать-то, а? Чук и Гек, что ли? Да ведь ты опять скажешь, что это всё не русское, а от каких-нибудь чукчей к нам пришло. - Он загоревал, ссутуливши спину. - Ну, а, к примеру, Руслан и Людмила? Они тоже, скажешь, нерусские?", - не без ехидства спросил он.
"Руслан... это, кажется, что-то тюркское. А вот Людмила - точно русское, означает: "людям милая",...".
"Ну вот!".
"... да только тебе оно тоже не подходит, потому как женское. Хотя, можешь назвать одного из пацанов "Людмил" - болгары такие штуки практикуют".
"Да иди ты... Тебе все шуточки, а тут дело серьезное".
"Или, слышь, Петь..., - я снова засмеялся, - назови их "Фобос" и "Деймос". По-гречески: "страшный" и "ужасный". А что - в садике все бояться будут!".
Петюня только рукой на меня махнул презрительно, мол, смейся-смейся, сволочь этакая.
"О, кстати! - вспомнил я, - можешь их "Славиками" назвать. Это уж точно славянское имя".
"Обоих, што ли? - хмыкнул Петюня. - Славик левый и Славик правый?"
"Зачем, обоих? - Я снова засмеялся, оценив Петюнину шутку. - У имени "Слава" есть много вариантов: Вячеслав, Борислав, Мечислав, Изяслав...".
"Изясла-ав???".
"Изяслав!".
"Опять брешешь?!".
"Не, точно, есть такое. Гордое, древне-славянское имя Изяслав! Кстати, оно двойное. Очень удобно: ребенка можно звать и Изя, и Слава. А ты сразу обоих так можешь назвать!".
"Вот блин, и сюда уже "они" пролезли!", - съюдофобничал Петюня. А потом уставился на меня с подозрительным прищуром, и шуточно обвинил, как он часто это делал:
"Саныч, и откуда ты все такое знаешь? Ты, часом, не еврей тоже?".
"Не, - привычно успокоил я его, - просто у нас дома книга с описанием имен есть, нам еще на свадьбу дарили. А недавно мы с женой ее листали, искали имя сыну ее племянницы, вот я и...".
"Так шо ж ты молчал! - радостно перебил меня Петюня и сделал угодливое лицо. - Принеси, а, Саныч?! Могорыч с меня!".
"Да какой разговор!", - говорю. - Только одна просьба: ручкой имена не отмечайте! Можете карандашиком".
"Это само собой, не боись!".
На этом наш разговор тогда закончился. На следующий день я принес Петюне обещанную книгу с именами, а еще через неделю он вернул ее, и радостно сообщил, что они назвали пацанов: Богдан и Тихомир.
"Богдан - старшенький, значится "богом данный": боевой такой, шустрый, - с гордостью пояснял Петюня. - А тот, что на пять минут позже - Тихомир, "тихий, мирный", - этот все время спит, даже когда сиську сосет".
Я сказал, что рад за них обоих.
2.Сталина на вас нету!
Мы чокнулись и выпили по "питьсят капель", как любит говорить Петюня.
"Жена мне говорит: всё, больше рожать не будем, чтоб так с именами не заморачиваться. Прикинь - целую неделю мучились! - хрустя маринованным огурчиком, продолжал Петюня начатый разговор. - А я говорю: не, Таньк, надо еще парочку застругать, а то все кругом одного или, накрайняк, двух рожают. А людей мрет, я слышал, уже больше, чем рожается, так что кирдык нам скоро".
"Стало быть, ты решил сделать свой скромный вклад в демографию?", - спрашиваю.
"Хрена ль мне твоя "демократия", - отвечает Петюня с серьезным видом. - Это чтоб "черноты" меньше по улицам ходило. А то итак русские скоро переведутся совсем, а "этих" все больше и больше: ихние-то бабы, вон, по пять да по семь штук хреначут, как с пулемета "максим". А мы... Вот скажи: у тебя скока?".
"Двое", - отвечаю.
"Вот и я об этом! Эх, Саныч, блин, Саныч... Лопухи мы все!". - Петюня тяжко вздохнул.
"Понятно. За "русский мир", значит, бороться решил?".
"А то! Лет через питьсят нас совсем не останется, а "они" тогда возьмут нас за одно место, да и вышвырнут к хренам собачим".
"Да кто - "они"? - искренне удивился я.
"Как это, кто?! - Петюня улыбнулся как-то жестко и одновременно гадко. - Да нерусь всяческая иностранная, вот кто! Чечены, китаёзы, таджики всякие, и прочие чурки... Ну, и евреи, понятное дело...".
Я удивился такому пестрому составу "всяческой иностранной неруси", а также тому, что Петюня включил туда и граждан нашей страны. Но я не стал заострять на этом его внимание, а спросил:
"Но куда "они" нас вышвырнут? И главное: зачем?".
"А я почем знаю, куда... За полярный круг, наверно, штоб уж наверняка перевелись! А зачем - известное дело: на богатства наши зарются, сцуки, отобрать хотят нашу нефтюшку, золотишко, брюлики-алмазики. Лес наш, воду нашу... Вон, по "телеку" рассказывали, что китайцы со своей территории тайно под землей трубопровод ведут к Байкалу: ихние ученые, оказывается, посчитали, что скоро их будет два миллиарда народу, и питьевой воды на всех хватать скоро не будет, вот они и суетятся под нас. Нашим чинушам взятки дают, а те и помалкивают...".
Я не выдержал и расхохотался.
"Да мы, - говорю, - Байкал уже так засрали, что из него скоро и пить-то нельзя будет".
"Это неважно, - отвечает он. - Байкал НАШ - что хотим, то и делаем с ним, кому какое дело!".
"Ты, Петюня, побольше всю эту гадость слушай - они еще не такое расскажут! Небось, там и про инопланетян болтают, и ты тоже веришь?".
"Инопланетяне, это само собой - те пока что следят за нами, но сильно не вмешиваются, всё выжидают, гады... А вот насчет наших недров, это ты напрасно смеешься. Это для "них" лакомый кусок! И "они" завсегда на него зарились, между прочим".
"Да на кой черт "им" отбирать все это? Мы им сами все на тарелочке с голубой каемочкой преподносим, по дешевке продаем и нефть, и газ, и лес... А потом на эти деньги у них же покупаем переработанное сырье, но только дороже. Это тебе наши жулики через телевизионщиков лапшу на уши вешают, а сами добрую половину этих денег да-авно уже с(т)издили и увезли "за бугор".
"Так-то да, - согласился Петюня. - Воруют у нас все неслабо, это я тут не спорю".
"Вот и скажи теперь, - продолжал я развивать мысль, - зачем им силой у нас наши богатства отнимать, если мы сами ладу всему этому добру дать не можем? Ладно, пускай мы сырье продаем, раз мозгов нету - пусть!... Но нам бы на эти вырученные деньги свое производство строить, свои технологии развивать, да дороги хорошие мостить... А у нас же кое-где даже газ не проведен в деревнях, дровами избы отапливают. Вон, в какой-то области детишки в школах зимой одетые на уроках сидят... Срамота да и только!".
Петюня во время моей гневной тирады все кивал с мрачным лицом, все соглашался, но вывод в конце сделал неожиданный:
"Да уж, жиды все разворовали, сцуки! Масонский сговор, понимаешь, мировая закулиса! Вон, в правительствах везде "они" окопались - что у нас, что за бугром! Давить их всех, гадов, надо! Ну ничего, придет наше время, тогда мы вмажем по первое число всей этой буржуйской сволочи...".
Буржуйская сволочь - вот те раз! У меня от таких слов челюсть отвисла. Впрочем, далеко не впервые я узнавал в его речах мысли заказных телевизионных пропагандистов - тех, что дневали и ночевали на многочисленных политических телешоу, переходя из одного в другое.
"Петя, - говорю, - да было ж уже такое сто лет назад. И что хорошего вышло? Тогда тоже всех буржуев передавили да повыгоняли, а все их богатство забрали. А что толку?!".
"Не, тогда все коммуняки, сцуки, себе загребли. А в этот раз все по уму надо сделать: отобрать все у наших жуликов, и по справедливости поделить...".
"А по справедливости, - снова спрашиваю, - это как?".
"Как-как - всем по равной доле, согласно количеству голов в семействе, конечно же! Чо лыбишься? Да у "них" стока бабла, что мы бы на него всей страной несколько лет могли не работать, катались бы по Турциям, да по Египтам!".
Я засмеялся, потому что Петюня сейчас кое-кого мне напомнил.
"Чо смеешься?", - с легкой обидой спросил он.
"Просто ты говоришь сейчас как один мой знакомый. Тот тоже хотел все отнять и поделить".
Я, разумеется, не стал ему говорить, кого именно он мне напомнил, а он, к счастью, не спросил.
"Ну и что, и правильно говорил твой знакомый! А как еще справедливости добьешься? Знаешь, как в народе говорят: трудом праведным не построишь палат каменных!".
"Эх, Петюня, - говорю я, - да нет ее, справедливости-то! В природе вообще испокон веку царит несправедливость, и в ней всегда сильный пожирает слабого - таковы ее законы! Можно лишь максимально уменьшить размеры этой несправедливости, и постараться сделать жизнь приемлемой и удобной для большинства, а еще постараться, чтобы у всех были равные возможности для развития и роста. Вот это, как раз таки, и есть демократия - на данный момент самое справедливое общественное устройство! ".
"Дерьмо эта твоя "демократия"! - снова не согласился Петюня. - Вон, при Сталине жуликов-то поменьше было, без всякой "дерьмократии". А какую страну из говна подняли, а?!".
"Точно. Только сначала ее в это говно опустили... Жуликов, может, и меньше было, это правда, да только тюрьмы все забиты были до отказа, да еще и новых понастроили. И лагерей тоже... Знаешь, сколько в стране политзэков было? Не миллион и не два, а десятки миллионов! Полстраны пахало за пайку, а другая половина тряслась от страху, чтобы не присоединиться к первой".
"Что ж, - с серьезностью ответил Петюня на это, - время тогда было нелегкое. Политзэков, говоришь, было много? Да, много! А нехрен анекдоты про вождя было рассказывать, и вообще хлебалом щелкать по сторонам! Эх, я бы там, как сейчас, не сидел бы в "каке" с газовым ключом в руках, а взял бы наган, и порядок в стране наводил!".
"И врагов народа стрелял бы, да?".
"Да, и стрелял бы всех этих падлов - богатеев и куркулей... И шпиёнов, конечно, тоже!".
"Ну, а потом бы и тебя к стеночке поставили. Ага?".
"А меня-то за что?", - искренне удивился Петюня.
"Да за то самое, - со злостью ответил я. - Параноик он был, твой Сталин. Сначала буржуев истребили, потом зажиточных крестьян, потом старую партийную гвардию, чтоб много не вякали, потом военачальников почти всех - и это перед самой войной, блин!!! Потом истребил и тех, кто истреблял, а потом уж и этих последних, кто истреблял истребителей... А потом война началась, а то бы он еще не одну шкуру со страны снял, с-сука, истребитель херов".
"Это кто же тебе такое порассказал?", - не верил Петюня.
"Никто. Книжки надо читать!", - ответил я с раздражением.
"Да брешут все твои книжки! Небось, западные тож".
"Ага, только твой "телик" не брешет про инопланетян и ведьмаков, да?".
"Там не только про это, там еще про много чего другого есть".
"Например?".
"Ну... Про секретное оружие, про тайную войну против нас, про грязную политику, про тайны всякие... Вообще, правду про "нас" и про "их" рассказывают.
"Про то, какие "они" все дураки и сволочи, и как на нас, бедных, наезжают?", - подтрунивал я.
"Смейся-смейся! Да только все оно так и есть".
"Блеск! А скажи-ка мне, друг Петя, что в нас такого исключительного? Почему это на нас все наезжают?".
"А потому! - насупился Петюня, и тут же выдал изумительный в своей детской чистоте и доходчивости аргумент: - Завидно "им", потому что "мы" - лучше всех, а "они" все - мудаки! Вот и бесются".
Я засмеялся, а потом мне в голову тоже пришел неплохой аргумент, который я выразил в форме риторического вопроса:
"Тогда ответь еще на один вопрос: почему, к примеру, финны для забавы кидают на дальность старые сотовые телефоны, а мы - засохшее коровье говно?".
"Правда, что ли? - Петюня почесал свою репу. - Вот падлы, зажралися совсем! - Потом, подумав, сказал еще: - А вообще, засохшая лепешка-то дальше улетит, чем "сотик": мы б у них тут выиграли!" - и засмеялся своей шутке.
Тут к нам в каптерку заглянул электрик Володька, и сообщил заговорщическим шепотом:
"Эй, мужики, хорош болтать - директор идет сюда через двор!".
И мы, как черные тараканы в своих рабочих спецовках, мгновенно расползлись по своим местам. А Петюня, ворча под нос что-то типа: "Эх, мне бы этого директора в 37-ом...", спрыгнул в ближайший КК, что у входа в мастерскую, и гнусаво запел оттуда гимн водопроводчиков, который отдавался гулким канализационным эхом: "Пу-ускай судьба забросит нас глыбоко, пу-ускай...!". Директор, проходя мимо колодца, заглянул туда и ласково улыбнулся: он любил незатейливый рабочий юмор.
3.Вверх тормашками.
Мы, как всегда, сидели у меня в каптерке и курили, наслаждаясь послеобеденной тишиной, которую временами нарушал характерный визг токарного станка: это токарь Витька точил что-то "левое", на заказ. Пусть точит! Я своих ребят никогда не ругал за желание малость подшабашить в перерыв - зарплаты у них не бог весть какие.
В тот раз, помню, я лениво поругивал Петюню за его доверчивую зависимость от телевизора, мол, слушаешь всякую чушь, а потом позоришься на людях.
"Это когда ж такое было?", - не соглашался со мной Петюня.
"Ну, вот давеча на перекуре ты рассказывал всем, что за Солнцем прячется еще одна невидимая планета, размером с нашу Землю, и что ее никто не может увидеть, потому что она симметрично с нами вращается вокруг Солнца. И что там, мол, очень развитые инопланетяне живут, которые и наведываются к нам изредка в своих летающих тарелках".
"А ты почем знаешь, что ее там нету? Ее ж за Солнцем не видать!".
"А ты слышал когда-нибудь про космические зонды? Они теперь в любое место солнечной системы могут долететь. Почему же они до сих пор не обнаружили и не засняли на фото твою таинственную планету?", - спрашиваю.
"Да всё "они" уже засняли, Саныч, просто не хочут пока народ пугать, а то такая, блин, паника начнется, что конец света мигом настанет. Все в магазины кинутся соль и спички скупать, да воровать все кругом начнут, да девок по углам портить, шоб добро зазря не пропадало...".
"Шила в мешке не утаишь, - говорю. - Сейчас ученых-астрономов по миру столько работает, что уже кто-нибудь бы выболтал, если б была на самом деле такая планета".
"Ну, вот же ж и выболтали, я ж про что тебе толкую! - Петюня широко улыбнулся, почувствовав свою правоту. - Там же ж, в тех научных передачах, не лохи какие-нибудь за столами сидят, а ученые и исследователи всякие. Они когда говорят, то под ними на экране так прямо и написано: "профессор такой-то", или "кандидат таких-то наук"... или "член - мать его - корреспондент такой-то академии", гы-гы...".
"Да липовые они все академики и кандидаты, Петя!", - еще сопротивлялся я, но все больше понимал, что силы неравные, и что мне не победить: на Петюниной стороне были задействованы очень серьезные государственные ресурсы!
"Сам ты липовый! - отвечал Петюня. - У них такие рожи солидные и умные, и они такие слова мудреные говорят - сам бы послушал, тогда б и сам поверил! Вот посмотри хоть раз "РенТВ", там все на эту тему - не пожалеешь, Саныч! Там тебе и фото и видео, и аргументы с фактами..."
Я усмехнулся и махнул рукой, мол, видел уже всю эту херню, когда все это только появлялось в 90-х, и было еще в диковинку.
"Ладно, - говорю, - а если они тебе завтра скажут, что Солнце вокруг Земли крутится, и обоснуют тем, что ты это каждый день натурально наблюдаешь над головой? И еще кучу умных слов в подтверждение наговорят. Поверишь?".
"Не, что Солнце наше на месте стоит, это уже давно известно. Это еще этот, как его, ну, которого сожгли на костре..., о, Коперник - сто лет назад доказал".
"Бедный Коперник!", - подумал я. Вслух же сказал:
"Хорошо, а они тебе скажут, что Коперник дурак был, а теперь все ученые боятся правду сказать, чтобы народ не испугался и за солью в магазины не кинулся?".
Петюня ухмыльнулся на такой интересный поворот беседы, но промолчал.
"А заодно докажут, - продолжал я, - что Земля не круглая, а плоская, и никакой Америки на той стороне Земли и вовсе нету, что ее специально пропагандисты выдумали, чтобы народ держать в страхе в уважении к нашей мудрой власти".
Я перевел дух, а сам думаю: "Ну, держись у меня, друг Петюня!".
"Вот ты почем знаешь, - продолжал я, что Америка существует? Ты там был? Ты ее видел? Ты ее пальцем трогал?"
Петюня молча пожал плечами, не зная как возразить, а "телеакадемика" рядом не было.
"И почему это, - продолжаю, - американцы с той стороны Земли вниз не падают? Скажешь, всемирное тяготение не дает упасть? Да хрень всё это! Тяготе-е-ение! Никакого тяготения не существует, а Исаак Ньютон был недоучка и мудак, и студенток щупал по туалетам в своем Кембридже. И никакое яблоко ему на башку не падало...".
Петюня молчал, нахмурившись, а меня уже понесло. Каюсь за пургу, которую я тогда гнал, просто я пытался всю эту тупую "РенТиВишную" байду довести до абсурда, и чтобы Петька понял это.
"Я серьезно, Петя! - Я едва сдерживал нервный смех, направляя удары в его тайную точку веры, точнее, доверчивости. - Ведь нет же никакой Америки на самом деле! Я еще вчера хотел тебе сказать это, хотел даже карту "настоящей Земли" принести, да побоялся, что у тебя паника возникнет. Вы ж, настоящие патриоты, без Америки никакое свое говно в стране не признаете - дескать, все беды оттуда! Как же вам тогда без Америки жить-то, если вам правду откроют?А?".
Я решил сделать маленький перерыв, и замолчал.
Петюня тоже молчал и сопел носом, как бык перед выходом на арену.
"Знаешь что, Саныч! - сказал он чуть погодя. - Я тебе не лох последний, и, конечно, понимаю, что ты всё это шутишь по своему дурному обычаю, но ты прекращай уже. Так-то у меня нервы крепкие, но могу и сорваться, хоть ты мне и друг".
"Угрожаешь своему бригадиру на его рабочем месте?", - с интересом спросил я.
"Да ты шо, мы ж друзья! - тут же открестился он. - Однако ж в прошлом годе я одному такому шутнику в "табло" сунул - то-то он кувыркался!".
"За что, Петюня?", - поинтересовался я.
"Да сосед мой по гаражу, Славик, сцука... - Петюня тряхнул головой, явно вспоминая что-то неприятное. - Прикинь, сидим мы в моем гараже, выпиваем. Все как положено: водочка, огурчики, бычки в томате открытые... А у меня там стоит старая радиола здоровенная, "совейская" еще, я иногда включаю на ней радио, новости на "маячке" послушать, а то сидишь там и не знаешь: вдруг "пиндосы" Москву уже взяли, гы-гы?... Ну вот, значит. А выпили мы к тому часу прилично - Славик уже за "второй" в ларек сбегал... И, понимаешь, чо-то там по радио мужик какой-то говорит-говорит, но ничего не понятно: вроде и по-русски болтает, но всё какая-то тарабарщина у него получается. Спрашиваю Славика: "Славик, чой-то мужик буровит, непонятно нифига. Инвалид речи, што ли?". А Славик и отвечает - главное, с такой серьезной рожей: "Да это у него, наверное, микрофон в студии кто-то верх тормашками перевернул, вот и звук повернулся тоже. Коллеги, наверное, подшутили над ним. Щ-щас к им начальство, блин, придет, вмажет по мозгам, сволочам - будут знать, как шутки шутить в эфире". Я говорю: "Чо за фигню ты несешь, Славик? Так разве бывает?", а он мне: "Ну, вот ты сам проверь: приди домой, включи телевизор, и встань перед ним на голову. Изображение ж перевернется на 180 градусов, так ведь?". "Ну!", отвечаю. "Ну и звук тоже повернется, - говорит, - только, может, не совсем на 180 градусов, но тоже прилично. А как ты хотел - наука, брат!". Я все еще сомневаюсь: "Правда, што ли, иль брешешь?!". А он: "Петя, ты либо физику в школе не изучал? Четвертый закон газодинамики не помнишь? Так я тебе щас все популярно объясню: я тут недавно сыну своему по физике помогал...". И вот стал он мне все так серьезно втирать и растолковывать: про какие-то фазовые волны, про четвертый закон, про устройство наших мозгов... А я, дурак, и повелся на этот его треп, как пацан. Вечером - прикинь, Саныч - прихожу домой, включаю "телек" и становлюсь перед ним на ковре на голову. Смотрю: правда, изображение перевернулось, и звук какой-то другой вроде стал, ненатуральный. А я ж еще и хорошо выпимши был, сам понимаешь... Ну вот, стою я вот так на голове, ногами к стенке прислонившись, и тут в комнату жена заходит. Она на кухне со своей подругой чай пила, и зашла в спальню, чтоб кой-какие новые шмотки из шкафа взять, похвастаться перед Анжелкой. Ну вот, видит она меня таким, и спрашивает: "Ты чиво, Петя, тебе плохо?".
Я сидел и уже млел от душевного восторга, слушая Петюню: вот за такие-то моменты я его особенно любил. И главное, что он сам, когда рассказывал подобные истории, никогда не смеялся, а как бы даже возмущался при этом. И это совсем уже добивало.
"А я говорю ей, - продолжал свой трагический рассказ Петюня, - "Таньк, тут такая хрень, оказывается, происходит! Вставай быстро на голову, сама узнаешь". Она: "Мне делать больше нехрен, что ли?". Но потом вроде заинтересовалась, и спрашивает: "А что такое-то?". Я: "Да вот, Таньк, если так-то смотреть "телек", то не токмо картинка, но и звук перевернется кверху тормашками". Она, понятное дело, поначалу обзывает меня идиотом - не верит, значится. А я ей: "Славик в гараже мне объяснил, что у нас мозги так устроены, что медленно привыкают ко всему". И начинаю ей толковать эту гребанную теорию гребанного Славика. "У нас же, - говорю ей, - когда мы рожаемся, изображение в глазах перевернуто наоборот - это я и сам много раз до того слышал от ученых в "телеке"... Ну вот, и все звуки тоже до нас неправильно доходят, они вроде какой-то тарабарщины ребенку кажутся. А потом дитё привыкает, и все у него в башке становится на правильные места: сначала изображение, а потом и звук, но только звук чуть позже поворачивается, поэтому детишки первое время и бормочут невесть что - повторяют неправильно услышанные слова, стало быть. Чо смеешься? Вот сама родишь - сама увидишь тогда!". Танька говорит: "Брешет все твой Славик, небось". Я: "Не, не брешет. Я сам сейчас все увидел и услышал. Просто мы, Таньк, в школе физику нифига не изучали. И то: мы с Парамончиком на задней парте вечно дурака валяли, а один раз даже, в девятом классе, под столом "чекушку" водяры раздавили, пока физик наш опыты какие-то ставил. Короче, становись на голову - сама все увидишь". "Да я ж в юбке, Петя!", почти уже соглашается Танька: она у меня баба тоже оченно любопытствующая. "Ничо, - говорю, - кто тебя тут рассматривать будет". И вот, Танюха моя и про подругу свою забыла, становится рядом со мной на голову. Смотрит в перевернутый телевизор и говорит: "Ой, Петя, правда, изображение повернулось, а звук... звук вроде не сильно изменился, только в ушах дюже шумит". "Это тебе так кажется, что не изменился, - говорю, - это по привычке. Постой еще с минутку, сама услышишь".
"Да чо уж там, - улыбался Петюня, - слушай уж до конца... Ну вот, и так стоим мы с ней на головах, как два забытых в говне лома, и тут заходит Анжелка и видит всю эту картину. Сперва она ничего не поняла со свету, - а уж темень настала, - и спрашивает: "Таньк, чой-то вы тут делаете такое?", а Танюха моя ей, кряхтя, отвечает: "Анжел, мы тут звук перевернутый слушаем. Кажись, я тоже чой-то интересное слышу! Давай, становись рядом". Прикинь, Саныч, эту картину: я-то хоть в трениках был, а у моей Танюхи юбка почти до шеи свешивается: стоит она такая на голове, и голой жопой "телек" отсвечивает, да к тому еще какую-то хрень несет про перевернутый звук... Тут Анжелка как начала ржать, будто лошадь, прямо зашлась вся: на кровать нашу брачную повалилась, дурында, и катается...".
А я и сам уже хохотал на всю каптерку, чуть со стула не навернулся, представляя, как они напару стоят на головах перед телевизором. Ай да Петя, ай да насмешил! Юморист чортов!
А Петюня невозмутимо продолжал:
"Ну, тут Танька встает на ноги, - дошло до нее всё натурально, стало быть, - да ка-ак пнет меня вуспитком по боку, так я и грохнулся на пол. Лежу, такой, а в башке все крутится... А на другой день проснулся, вспомнил все - так стыдно вдруг стало! Ну, думаю, Славик, говно ты этакое, я тебе устрою! В вечеру поймал его, сцуку, в гаражах, и сходу прям в "таблищ-ще" ...".
Я смеюсь, и сквозь слезы говорю Петюне:
"Петя, за что ж ты его так? Он же тебе правду сказал про перевернутый звук".
"Как это?", - удивляется он моим словам.
"А так!" - Я смахиваю слезы ладонью, делаю, насколько это возможно, серьезное лицо и продолжаю: "По четвертому закону газодинамики звуковые волны в перевернутом состоянии находятся в противофазе, поэтому человеческая речь действительно превращается в какофонию".
Петюня смотрит на меня внимательно, и на его лице я уже вижу тень сомнения.
"А какафония, это чо?", - спрашивает он меня с нескрываемым уважением: он страсть как любит разные ученые словечки. И я уже вижу, как в него начинает проникать очередная "научная" идея мироустройства, вижу уже и раскаяние за разбитое лицо соседа Славика, который с такими жертвами пытался донести ему высокое и вечное. Но я ломаю это хрупкое равновесие одной лишь злой фразой:
"Петюнь, какофония - это примерно то, что вы каждый день по вашему телеящику слушаете, потому что его хоть сидя, хоть лежа, хоть кверху жопой слушай - все равно оттуда одно дерьмо льется!".
Я хохочу. Петюня мрачнеет лицом, молча встает со стула и выходит из каптерки в цех. А я рыдаю уже в одиночестве.
Ну вот, очередной обед закончился. Петька явно обиделся, но он парень не злопамятный, добрый, и я знаю, что завтра мы снова будем вести эти странные послеобеденные беседы, к которым за несколько лет мы оба уже привыкли, и которых нам обоим будет когда-нибудь не хватать. Бог весть, сколько нам их еще осталось...