Аннотация: Опубликовано в журнале: "Слово\Word" 2009, #62
Сергей Алексеевич перевернул зыбкую пластинку, протер пушистой тряпочкой бегущие к центру бороздки. Давно уже проигрыватель был излишеством, старомодным украшением, но Сергею Алексеевичу нравились лакированные конверты, мерцание вращающегося диска. Комната заполнилась громоздкими звуками рояля. Сергей Алексеевич отодвинул занавески. Мокрые ветки перечеркивали окно. Дождь дробил свет фонаря, стучал по карнизам и по зонтам. На душе было сыро. Затянувшиеся вечера переходили в длинные ночи. Скорей бы снег пошел, завалил склизкие кучи листьев у трансформаторной будки, осветил темный двор, смыл тоскливое ожидание. Тогда Сергей Алексеевич позвонил бы другу Вите, и долго бы они говорили, как поедут за город, выберутся на скрипучую лыжню и пластиковая, с чаем, крышка термоса будет приятно обжигать руки на морозе. А вечером на станции метро широкие листья южных растений будут морщиться, когда открываешь дверь, чтобы идти к остановке трясучего трамвая. Сергей Алексеевич готовился ко всему тщательно. Планировал долго, с занудством высчитывая расписание электричек, бутерброды и запасные носки на клетчатом листке в конце тетради по физике. Однако все время что-то мешало, срывало планы, заставляло бежать. Путешествия и приключения рушились, оставались учебники, грусть, рыжие сугробы на обочинах, да голый лед под мостом. А за углом скрипит поднятый краном, чтобы чего не свинтили, компрессор, нелепо качая в воздухе колесами. По темно-кирпичной стене ползут ранние тени прохожих. Сизые сумерки поднимаясь с набережной, чиркают, зажигая вывески. Нет, думал Сергей Алексеевич, этой зимой такого не будет. Все будет свежо и морозно, когда пойдут они с Витей через поля, мимо высохшего, шуршащего на ветру тростника - вдаль. Сергей Алексеевич потянул занавеску. Пластинка закончилась. Ничего не выйдет. Бесы, живущие за платяным шкафом, опять все сорвут и запутают. Будут пылиться лыжи и термос. Сергей Алексеевич влюбится.
Кто сказал, что влюбляются по весне? Сергей Алексеевич всегда начинал смущаться осенью. Прежние увлечения Сергея Алексеевича, впрочем, можно было перечислить по пальцам. Одно в детском саду, другое в третьем классе. Сергей Алексеевич мысленно отнекивался и стеснялся, но внутри что-то шкворчало, как жаркое на сковородке, и требовало выхода наружу.
Саша... Играет на флейте - не на чем-нибудь. Папа геолог, мама музыкант. Все время разводятся. Успевая съездить с Сашей на Эльбрус зимой и на байдарках летом. Саша... Воздушная, ходит легко, учит испанский и понимает зубодробительные уравнения, на которые Сергей Алексеевич только бессмысленно таращится. В общем, нечто ангелоподобное, если ангелы предпочитают джинсы и пестрый тряпичный рюкзак. И Сергей Алексеевич, боясь проговорить чудесное имя вслух, повторял про себя, спрятавшись в учебник: Саша. Са-ша. Са-шааа.
Надо сказать, что Сергей Алексеевич не ощущал легкости или чего-то еще описанного в книжках. Чувства тяжело застряли под кадыком и тянули вниз, как несделанный на завтра реферат. Привычные занятия опротивели, и Сергей Алексеевич не мог найти себе места. Об устном признании, с заиканием и пылающими щеками, не могло быть и речи. Сергей Алексеевич бродил по квартире, вызывая расспросы родителей о самочувствии. А чувствовал Сергей Алексеевич себя неважно. Книги, вечные друзья в потрепанных переплетах, больше не уносили бальсовый плот в океан, верный конь захромал, потеряв подкову где-то между Техасом и Арканзасом, а в Шервудском лесу потух огонь, на котором еще вчера аппетитно жарилась оленина.
Измучившись, Сергей Алексеевич садился за стол и рисовал завитушки или исписывал поля тетрадей текстами песен. Монотонное движение успокаивало, и он сам не помнил, как решил написать письмо. Конечно, все пишут письма с признаниями, а потом ждут полночи в укромном месте. Почте, однако, Сергей Алексеевеч не доверял. И, на удивление быстро заполнив лист (по сочинениям у него всегда твердая четверка), он решил сам бросить письмо в Сашин почтовый ящик. Потому что слышал, что Саша живет в старом невзрачном доме, где в парадных двери наверняка открыты на радость кошкам и прогуливающим уроки школьникам.
Он много раз собирался в это путешествие. Часовая прогулка казалась сложнее далекой экспедиции. Много раз Сергей Алексеевич думал, какими улицами пойдет и много раз откладывал, пока не пришла внезапно с моря оттепель. Теплый ветер тревожил сердце, и однажды Сергей Алексеевич отправился в путь, придерживая в кармане смятый конверт без марки, с письмом без подписи. Он спустился по расплющенным временем ступеням, не пытаясь тревожить скрипящий лифт, толкнул заколоченную фанерой дверь и вдохнул запах подтаявшего снега, смешанный с кисловатым запахом хлеба из пекарни за поворотом. Прошел мимо бюста поэта с пустыми глазами без зрачков, через сквер, где прохаживались мамаши с пестрыми колясками, а у стены мальчик, замотанный шарфом поверх пальто, лепил из фигурку из рыхлого снега. Глядя на него, Сергей Алексеевич захотел скатать снежок, но сердце внезапно ухнуло и заныло как в луна-парке на американских горках, он потрогал карман с письмом и свернул к стеклянному зданию рынка, где, над широкими ряды, теряясь под потолком, плывет острый запах солений.
Под звяканье трамвая он вышел на проспект. Из окон домов, между лепнины фасадов, когда-то выглядывали через лорнет пиковые дамы, в чем-то тонком, с мушками из бархата. Потом здесь поселились плотные, с лысиной учреждения с ломкими позвонками согласных в названиях. А когда Сергею Алексеевичу исполнилось тринадцать, учреждения сменили яркие витрины перед которыми останавливались черные блестящие автомобили. Сергей Алексеевич чувствовал себя археологом, вылавливая остатки трех эпох среди спешащих пешеходов.
Размышляя о блестящих и неблестящих машинах, пробегавших по когда-то сонным, пустым улицам, он остановился у витрины с надписью "СПОРТТОВАРЫ". За стеклом, на плакате, со склона заснеженной горы неслась на лыжах фигура в обтягивающем комбинезоне, блестящих очках, с изогнутыми палками в руках. Сергей Алексеевич никогда не занимался спортом, но представлял себе, что когда-нибудь отправится на лодке по северным рекам, или в неуклюжих ботинках с зубчатыми подошвами будет взбираться на снежную вершину, или пойдет в лыжный поход с ночевками в деревянных избушках среди глухого леса. Посмотрев на удочки и камеры для велосипедов, он примерил горнолыжные очки. В зеркале очки скрывали глаза и, если не смотреть на торчащий из-под воротника клетчатый шарф, Сергей Алексеевич стал похож на бывалого путешественника. Ему внезапно захотелось очутиться где-нибудь на склоне, в очках и на лыжах, ловко скатиться, подняв снежный буран, а внизу бы его увидела... Тут Сергея Алексеевича больно толкнули спиннингом. От неожиданности он достал из кармана последнюю бумажку и протянул продавцу. Оставалась только мелочь. Сергей Алексеевич побренчал разноцветными монетками и решил непременно научиться кататься на горных лыжах.
Он вышел из магазина, разглядывая покупку, а потом спохватился и быстро спрятал поблескивающие очки, совсем неуместные посреди города в конце зимы. За поворотом раньше стояла маленькая будочка, где темный, всегда небритый человек ставил набойки и чинил каблуки. Сергей Алексеевич помнил его с тех пор, как вместе с бабушкой относил прохудившиеся ботинки в эту будочку, а потом прибегал забирать, побаиваясь темноглазого сапожника. Как там помещался взрослый, маленький Сергей Алексеевич не понимал. Внутри было тесно, и Сергей Алексеевич представлял, как смуглый человек (бабушка говорила про него непонятно - "ассор") пытается пристроить длинные ноги. Как ни поставишь - не удобно, а Сергей Алексеевич знал, что это такое. Как раз тогда его взяли в цирк, и прямо перед его креслом стояли деревянные перильца. На арене выступали слоны, размахивал жезлом дрессировщик, рычали тигры, бегали клоуны, но Сергей Алексеевич запомнил лишь свое желание вытянуть ноги... Теперь будочки больше не было. Вместо нее блестел рекламный стенд. Постукивая, он перебирал объемные треугольники, неизменно ставя каждый точно на место в огромной картине, будто играл в свой, машинный пасьянс. Счастливое семейство сменяла дымящаяся чашка кофе, а потом возникала груда фальшиво-блестящих монет с эмблемой какого-то банка. Зато рядом, на решетке все еще висела доска объявлений, а рядом коробились от влаги наклеенные на щит февральские газеты. Вместо асфальта на тротуар был замощен плиткой. Прохожие шагали по клеткам, как фигуры по бесконечной шахматной доске. У ворот консульства, над прохаживающимся милиционером, скользил по ветру флаг с крестом.
На перекрестке Сергей Алексее долго ждал просвета между машинами. Тяжело стартовав, он добежал до окоченевшего на стылых камнях набережной льва. Попытался достать мокрый снег из ботинка и с огорчением понял, что промочил ноги. Странно, он совсем не думал о конечной цели этой прогулки. Просто один из спешащих пешеходов. Он шел, ежась от осмелевшего речного ветра. Смотрел сквозь частую решетку под ногами на рыжий, опаленный оттепелью лед. За невысоким барьером неслись остро пахнущие, взрыкивающие, подскакивающие на стыках машины. Сразу за мостом, на берегу стояло оливковое здание ЗАГСа. Пока Сергей Алексеевич ждал зеленого, по ступеням сходили жених во фраке и невеста в снежном платье в окружении тепло одетых гостей. Сергей Алексеевич подумал, что им, наверное, зябко в шуршащей, праздничной одежде, и привычно отскочил от летящей из-под колес грязи.
Саша жила где-то здесь, в маленьком переулке, среди дряхлеющих домов рабочей окраины. Когда-то плотные трубы извергали искры и сажу, тянулись кварталами темно-кирпичные корпуса заводов, звенели на стыках подъездных путей вагоны. Теперь все опустело, рельсы утонули в асфальте. Среди потемневших зданий издалека мигала одинокая вывеска. За железной дорогой, у кладбища, начинались жилые кварталы. У переезда блестел стеклом новый магазин. От искрящихся витрин соседние дома казались совсем угрюмыми и уставшими. Сергей Алексеевич шел все менее уверенно. Он спросил уже двух прохожих и получил противоречивые указания. Тротуар здесь был только с одной стороны, с другой тянулся огромный цех дизельного завода. Сергей Алексеевич подумал, что улица хромает. В стену домов въелась сажа, краски выцвели и здания выглядели черно-белыми, как мим, на которого неуклюжий Сергей Алексеевич смотрел с восторгом в каком-то крошечном театрике. Он не помнил ни спектакля, ни даже названия театра. Мим выступал на сцене в антракте, и когда начался второй акт Сергей Алексеевич хотел без сожаления уйти, но постеснялся и сидел на жестком стуле , вспоминая гибкого человека в трико, с густым белым гримом на лице.
Под деревьями снег рябой от капель, в низкое небо смотрит ракета с детской площадки, по крышке мусорного бака прихрамывая, идет пятнистая кошка. В окнах первого этажа банки, перевязанные марлей, горшки с коренастыми кактусами, вылинявшие газеты. Третий корпус нашелся неожиданно, как монета в разорванной подкладке. Сергей Алексеевич нерешительно постоял, оглядывая кремовый дом с облупившейся штукатуркой, качнул ветку невысокого дерева с птичьей кормушкой из молочного пакета. Потоптался, чувствуя холод в отсыревших ботиках и шагнул к дому, как в омут. На дверях не было замка. Сергей Алексеевич остановился в полумраке у деревянных почтовых ящиков. В руке письмо в конверте без марки. Зачем он все это затеял. Горят уши, щеки. Письмо глупое, беспомощное. Он уже совсем решил уйти отсюда, уйти и сразу порвать дурацкий конверт, как наверху гулко открылась дверь. Сердце захлебнулось под жарким свитером, Сергей Алексеевич повернулся, неожиданно для себя бросил конверт в ящик с выцветшей цифрой '9' и выбежал на улицу.
Он долго бродил по тихим улицам, пока не пришел к своему дому, посреди сырого кашляющего, северного города. Внутри было пусто, как после проваленного экзамена, когда волноваться уже нет смысла. Прочтет ли Саша его письмо, или, порвет, краснея - значения уже не имело. Сергей Алексеевич в тот день почувствовал как ему нужны тротуары со слякотью, ржавые перила моста и нахмурившиеся дома - все что вело к тому подъезду, откуда Саша выходила каждый день, к окну, затянутому зеленой сеткой - все это теперь стало его частью. Город был большим ухом, в которое он прошептал свою тайну и теперь о ней звонили трамваи, дымили трубы, стучали по оградам ветки, но никто, кроме Сергея Алексеевича их не понимал. Теперь город стал частью того, что он чувствовал и много лет спустя, когда Сергей Алексеевич забудет, что было в том письме без марки, он все так же будет помнить, что когда-то их было двое во всем мире - он и город, захваченный врасплох февральской оттепелью.