Мы всегда все знаем, в себе уверены, всегда считаем себя правыми, готовы чему хотите кого угодно научить и во все нужное стараемся верить... Так почему же мы все живем не так как хотим и как нам надо жить?
(мысли вслух)
- Ты с ума сошел! Представляешь, во что ты меня втягиваешь, и чего мне это будет стоить? - я в очередной раз махнул официанту рукой и заказал еще по рюмке водки.
- Да что ты, Саша! Это же ерунда. Ну две-три недели... И ты подзаработаешь, как раз на пару лет учебы хватит, и я - спокойно отдохну. А поток товара там сейчас хороший.
- Ну и как ты представляешь меня на рынке? Стоящего "зазывалой" у прилавка? И это отойдя от стола с кипой бумаг и книг? После всех этих курсов и конференций?
- Вполне нормально представляю. Закупщики там, конечно, тоже бывшие бандиты, но в общении ребята удивительно интеллигентные. Невыгодно им сейчас растопырив пальцы давить. Оказалось, что для бизнеса всегда лучше договориться. Прибыльнее... А у тебя опыт общения с людьми высокого полета. Эти тоже летают не низко, только летают они в других местах. Да ты главное пойми - рынок там, с виду, как рынок, но суммы больше биржевые, чем базарные. Я иногда о таких поставках договариваюсь, даже не по себе становиться - и никаких бумаг! Ни разу еще не подводили... Ты поверь, я бы никогда к тебе не обратился бы, если не знал, что ты справишься и что тебе сейчас нужны деньги, - Олег с видом знатока наполнил рюмки и произнес тост:
- За нас!
Я, вздохнув, чокнулся с ним. Деньги, и правда, были очень нужны.
Сколько я знал Олега, он всегда занимался продажей материалов и инструмента для ремонта. А сколько он знал меня, я всегда занимался перспективной теорией управления, высокопарным управленческим учетом и модными сейчас инвестициями в бизнес - планированием и другими умными понятиями, которые всегда подразумевали желание хорошо зарабатывать без большого физического труда.
Олег не зря имел пару оптовых магазинов в Подмосковье, а я, часто в шутку, когда он редко появлялся у меня в гостях, составлял ему на бумаге все новые планы как чего и где можно больше продать. В общем, эта идея об открытии оптовой базы на юге, куда он ехал, совмещая отдых с работой, тоже была моя, как первый шаг по созданию не комплексных продаж, а целой торговой сети. Олег знал, как и что продавать, а я - как развиваться и во что вкладываться.
В общем, знаний и образования у меня почти хватало. Недоставало, пожалуй, самого главного - хороших связей в нужных местах и нужного "места", где были бы хорошие связи.
С неделю назад мне просто повезло. Шеф вызвал и сказал, что уже давно заметил меня и как экономиста и как, главное, администратора, и что ему всегда нравились мои свежие идеи и смелые проекты, и он, возможно, назначит меня руководителем нового большого отделения в где-то в Поволжье, но только надо бы мне поучиться еще, с последними разработками познакомиться, курсы хорошие пройти, а сам он в отпуск улетает, а потом в Америку на конференцию, и желающих на это место, сам понимаешь, с десяток, и заниматься всеми просто некогда, и ты уж постарайся, не подведи, и когда я осенью вернусь, а новый офис как раз достроят, покажи себя с лучшей стороны. А место это получишь - на взлет быстро пойдешь. Так все и поднимаются. На такой должности не можешь не пойти, круг уже не тот, и люди, и интересы, и предложения не те. И тебе все пригодиться и ты, что главное, всем нужен.
Олег, паразит, все это знал, а главное, что денег у меня на учебу нет, а они-то сейчас очень уж нужны, и что с месяц, отработав на него и еще за пару месяцев те самые "курсы" пройдя, все может получиться, благо шеф мною последнее время, кажется, доволен, но застрял я на том уровне, когда уже много обещают, но совсем ничем не помогают.
Отпуск у меня как раз на то время выпадал. Делать было нечего - я согласился, сплюнув на нашу национальную действительность: деньги водились там, где их умели зарабатывать. Чтобы выше подняться, сначала ко дну опуститься надо было.
Закусывая посахаренным лимоном горькую водку, обо всем с Олегом на этот месяц договорившись, я забросил свою интеллигентную гордость подальше в угол, приготовился "засучить рукава", и определил этот рыночный заработок как хорошую проверку, и потом дальше уверив себя, что все, что ни делается - к лучшему и любой опыт всегда пригодиться.
На следующий день я уже знакомился с разновидностями товара, элементарными правилами рыночной торговли и налично-денежного обращения. Самый обычный с виду, этот рынок и правда был уникален. Скрытый от любопытных глаз в перелеске за городом, он состоял всего из пяти-шести длинных торговых рядов, и никто не знал, когда, насколько и что здесь продают и покупают, и сколько товара через это место проходит. А вывозили отсюда десятками длинно-прицепных грузовиков в день. Потому что каждое место торгового ряда по сути больше походило на оптовую базу, за которой стояли свои производители и покупатели. Уровень валютного обмена здесь был таков, что никто не помнил ни одного случая обмана по, как всегда, устным сделкам - недоверие и потеря места выходила дороже любых сиюминутных выгод. Все торгаши доверяли покупателям и продавали товар еще и друг другу. В большинстве случаев работали на заказ, хотя всегда примерно знали, кому они сегодня, чего и насколько продадут. Мелким руководителем одной такой оптовой точки мне и предстояло ненадолго стать.
Не знаю, то ли все уже было так отлажено, что и придумывать ничего не надо было, то ли у меня оказались какие-то скрытые способности, то ли просто со страху повезло, как иногда везет неопытным новичкам, но дело пошло, и пошло не плохо, отбоя от прикормленных закупщиков не было, ровно как и перебоев с поставками, и в течение почти всего первого дня моего торгашества грузчикам отдохнуть почти не удавалось. Широкая поясная сумка упруго набивалась купюрами, такая норма прибыли в сердцевине этого послереформенного пережитка даже веселила, я шире улыбался покупателям, быстро считал и вовремя подсказывал, ненавязчиво убеждая. Но все равно постоянно, с облегчением осознавал, что все это, к счастью, для меня временно, думал о курсах и повышении, и ясно видел ограниченность моего занятия, несмотря не ее кратную доходность.
Также я относился и к окружающим меня на рынке людям. Был со всеми вежлив, не считая себя ни на йоту выше, но всегда относился к этим людям просто как к нечто совсем другому, чем был я сам, как и ко всей товарно-денежной обстановке - как к вынужденной части моей сегодняшней жизни. Но я никогда не мог относить себя ко всему меня на рынке окружающему. Несмотря на все мои первоначальные успехи, я всегда видел себя здесь чужим, и каждый миг ощущал, как все здесь чуждо мне. Такое положение не мешало занятию продажами, которое я неизменно называл не работой, а заработком, и наоборот добавляло решимости там, где раньше ее не хватало, делало меня более жестким и холодным в разговорах о сделках и деньгах, что к моим прежним чертам характера ранее отнести вряд ли было можно.
Главной пользой, не считая денег, стало ничем раньше непревзойденный опыт в общении с людьми. Такого разнообразия характеров, мнений и черт поведения я не видел никогда. Люди здесь были очень разные, часто случайные, место которых было, наверное, где угодно, но только не меж торговых рядов. В этом для всех нас не было ничего странного: шли первые годы нового века, годы послереформенные, все еще было очень запутанно, многое еще не понималось, а на первый план выходила задача прокормиться. Так в течение нескольких дней заработка на рынке я познакомился со всеми соратниками по торговым палаткам и контейнерам и основными закупщиками.
Безработные инженеры и уволившиеся офицеры, ушедшие из своих классов учителя и молодые врачи: казалось, их было здесь не меньше, чем и хитрых, с мутными глазами, опытных "челноков" и "тележичников" - детей горной Азии, обрусевших китайцев и корейцев, застрявших между Западом и Востоком украинцев, белорусов и прибалтов. Все эти люди, если каждый из них что-то из себя и представлял, перемешивались, становясь единым кишащим месивом, и уже никто и никогда не выделял друг друга, и не выделялся сам. Удивительной чертой этого рынка было то, что это людское варево не озлобляло, не порождало массового зла между людьми, и я с нескрываемым удивлением в первые дни своего заработка видел, как все, от хозяина контейнера до грузчика, ругаясь на своем родном языке и на всеобщем русском матерном, часто уважительно относились к незнакомцам, помогали и доверяли друг другу товар и деньги. Конечно, встречалось много и тех, кто легко хамил всем и с удовольствием помыкал теми, кто ниже, но в целом этого привычного для улиц поведения здесь не было заведено, и как-то мне даже казалось, что таких людей здесь принимают хуже.
От природы рожденный размышлять, ежеминутно занимая каким-либо вопросом голову, я долго думал, что же помогало этой перемешанной и с виду безликой массе в конец не оскотиниться, не перейти с разговора на крикливую брань, все туже набивая кошельки. В один из дней, скучно перебирая списки продаж и заказов, я вдруг ясно осознал, что спасало их от прыжка в пропасть безумия то же, что и губило, вынужденно приведя сюда, кого-то оторвав от любимой работы и от семьи, но давая возможность просто выжить, - спасали их деньги. Деньги дарили радость и приносили несчастье. Но все дело было в количестве денег. Именно оптовый товарообмен с крупными заработками, возможность в пару-другую дней положить в карман среднюю по стране зарплату, давал необходимый достаток, заставляя уважать таких же работяг, как и они сами. Наверное, думал я, если бы суммы были на порядок меньше, все бы погрязли в мелких склоках, а если большими, передушили бы соседей от зависти. Это же, средне-достаточное, заставляло немного уважать себя и не давало опускаться до грязи.
Но как с первого дня я встал за самодельный, обитый деревом железный прилавок, так с тех пор всегда считал этих людей жертвами. Мне представлялось, что жертвами всего сразу: неуютного времени, своей массовой слабости, давления внешней многогранности и сложности. Иногда казалось, что перед этими людьми было много кривых и ухабистых дорог, и так получилось, что они встали на самую трудную; а иногда, что кроме этой единственной, даже не дороги - тропы, у них ничего не было, и все пожирающая серость какого-то судьбоносного поворота загнала их сюда. Не знаю, к худшему или к лучшему, но все эти люди здесь, между пыльными рядами летом раскаленных на солнце, а зимой обжигающе ледяных ларьков, пытались казаться радостными. Только это ни у кого не получалось. Особенно у женщин, которым здесь было хуже всего и больше остальных здесь терпели, и нахождение которых здесь меньше всего можно было назвать жизнью. Все мы в те дни крутились на барахолке во всеобщем обороте бесконечной торговли, и я не мог не познакомиться с судьбами этих, уверивших себя в своем счастье здесь женщин, и от этого становившихся еще более несчастными.
Нужны нам женщины только тогда, когда мы сами в них нуждаемся. Вопрос питания на барахолке был не из последних, и с утра стоящему и все считающему торгашу, водителю или грузчику на рынке давно, наверное, пришел бы конец, если бы не десятки расторопных и бойких женщин, пестротой национальностей не уступавших мужчинам, не вышли бы в торговые ряды с тоскливо поблескивающими термосами и набитыми нехитрой снедью сумками на тележках. Торговля едой была почти единственной женской прослойкой общества барахолки, потому как к крупным сделкам и толстым сумам их не допускали, и в этом тоже было свое отличие оптовой барахолки от привычного городского базара.
Зато на поприще насыщения торговцев женщины были на барахолке хозяевами положения, будто создав свой поток непрерывно, накатами, с грохотом едущих по рядам тележек. Однако легче им от этого им не становилось, как не становились они веселее вечером, скрупулезно, с дряблой руганью, пересчитывая грязно-шелестящую и дребезжащую выручку за день. Среди всей массы "кормилиц", различавшихся всеми красками национальностей и возрастом от шестнадцати и восемнадцати до сорока лет, пока еще могли таскать за собой, сгорбившись, тележки и сумки, была только одна с виду русская девушка, на вид лет двадцати, и я хоть наедине с собой старался уйти от этой гаркающей толпы вокруг и самонадеянно ценил индивидуальность, в первый же день, отсчитывая мелочь на чай, остановил взгляд именно на ней.
День выдался нелегкий и неуверенный, то с ветром и дождем, то со слепящим солнцем и, несмотря на то, что мы сидели в контейнерах или прятались под навесом прилавков, все равно, то намокали, то прели от жары. Нервозность первого рабочего дня, первые ошибки и недочеты, учеба на практике, заслоняли чувство жажды, и поел я в тот день только во время ужина. Но пить хотелось сильно, и около полудня, в душном перерыве между дождями, я, заметив суетящуюся между прилавков продавщицу напитков и увидев повернутое в мою сторону лицо, махнул рукой и снова уткнулся в список товара. Скоро у моей палатки задребезжали по щебню колеса старой потрепанной грязно-розового цвета детской коляски, а пискляво-тонкий девичий голосок спросил:
- Что будете: чай, кофе?
- Чай, - кивнул я и поднял голову. - А что еще бывает?
- Ну, бывает шоколад, но это зимой, - противно-дребезжащий сопрано принадлежал маленькой, до выпирающих костей худощавой девушке, с таким же как и голос детским лицом, сплошь покрытым крупными веснушками, которые еще больше молодили ее, и невозможно было даже приблизительно понять, какого она возраста. Рваным движением поправив светло-рыжие волосы, она вынула из коляски набор розовых пластиковых стаканчиков, отделила один, достала пакетик с чаем и, нагнувшись к тому месту коляски, где обычно у ребенка спрятана под навесом голова, нажала рычаг термоса и залила стаканчик кипятком.
- Восемь, - тихо сказала она, будто попросив, давая мне чай и снова поправляя волосы.
Я протянул ей десятку и получил сдачу. Она, оглядываясь по сторонам, закурила. Я пригубил чаю, первый раз расслабившись за этот сумасшедший день, благо покупателей не было, и стал разглядывать ее. На жутко худое тело, которое, казалось, можно было обхватить ладонями, была натянута не первой свежести выцветшая на солнце майка, вся в блеклых цветах. У талии болтались серые от пыли бриджи, на ногах - потрепанные кроссовки. Кожа на застывшем лице была будто натянута, ни одной складки. Только иногда казалось, будто по вискам и тонким скулам пробегала дрожь. Она держала курево в таких же тонких как сигарета пальцах и редко, но глубоко затягивалась, почти не выпуская дыма.
- Почем же остальное? - с хрустом скомкав стаканчик, спросил я.
- Кофе по десять, - не оборачиваясь, ответила она, выбросила сигарету и, сопровождаемая дребезжанием ржавой коляски, чуть согнувшись, быстро пошагала через две палатки к торговавшему "электрикой" бородатому белорусу.
- Теперь буду заказывать кофе, - косясь на сдачу в два рубля, тихо сказал я ей вслед.
На следующие утро, когда солнце иссушило мелкий бисер росы на траве, и мной был отправлен под загрузку второй грузовик, который мы успели распродать, заслышав скрип уже знакомой коляски, я сразу заказал себе кофе. Чаю ей заказал и мой сосед по контейнеру, кореец Ван, а между нами просто - Ваня, и она не так как вчера торопилась, а я уже начал уставать суетиться по мелочам, как это бывает в первые дни на новой работе, и мы смогли немного поговорить.
Звали ее Оксаной. Несмотря на тонкие черты детского лица, девчачью походку, маленький рост и худобу, она оказалась на год меня старше. Работала здесь, как и все, на одного хозяина, в контейнере напротив моего хранила свои торговые причиндалы. Не нужно было расспрашивать и о чем-то допытываться, чтобы понять скрытый ужас ее бедного, даже нищенского существования, среди призирающих ее людей, потому что и каждого из них тоже кто-то призирал на этом месте, которое я и работой назвать не мог, где за ничтожную плату приходилось бегать каждый день по рынку, толкая перед собой коляску с термосами. Мне ее занятие казалось мерзким не столько по трудности, сколько по низости как для женщины. От официанта в кафе они отличались как слуги от стюардесс. Сутью занятия они были схожи, но одних даже уважали, а других презирали, и я мог понять все, кроме того, как она могла здесь работать. Совсем не сразу она рассказала как давно бегает с коляской по рынку, но потом я добился у нее ответа: четыре года... От этой цифры у меня, признаться, потемнело глазах.
Четыре года назад я еще учился в университете. Четыре года изо дня в день, почти без выходных, даже не мечтая об отпусках, эта девушка, собравшись рано утром, приходила сюда и в дождь и в холод и в жару, и весь день, с небольшими перерывами, чтобы съесть пару бутербродов, ходила по рядам и предлагала торговцам удалить жажду летом или согреться горячим напитком зимой. И так каждый день, из месяца в месяц, из года в год. За все это время ее не ждало повышение по службе в виде карьерного роста, она не могла накопить денег, чтобы переустроить свою жизнь на другой лад, не выполняла какой-то общественно важной или кому-то очень нужной работы, чем могла бы потом гордиться. Она, как была, оставалась беднотой, всерьез ее никто и не думал признавать, ей не для чего было работать, и чего-то пытаться добиться - ее занятие не имело никакого другого, кроме мелочного заработка, смысла. За все это время она только, я был в этом уверен, сгубила свою молодость и здоровье, и что, наверное, худшим было для Оксаны, во всей этой кишащей людьми толпе она никому не была нужна. Становилось совершенно ясно, что как для нее прошли эти четыре года, так могла пройти и вся жизнь, и ничего бы никогда не изменилось бы. И в таком же, как и она, положении были сотни, если не тысячи, не десятки тысяч женщин по всей стране.
Неправдой было бы сказать, что я удивился тому, как она так может жить - это было бы очень слабо. Я не растрогался до слез - за несколько последних лет я тоже кое-что видел и кое о чем знал. Но вид этой девушки, с милым лицом, тонкими дрожащими пальцами и пугливой улыбкой, которая если и была в чем-то неправа в своей жизни, то уж точно никак не виновата в своем положении, не мог не привлечь внимания. В один из дней, когда я снова попросил кофе, она немного рассказала о себе, хотя, наверное, могла бы этого и не делать. Я и так представлял эту обшарпанную школу в отдаленном районе, эту компанию ребят, в которой ничего кроме животной похабщины не было, эти так рано потухшие девичьи глаза, со старших классов залитые вином и задымленные табаком, в которых удивленно четко отражалась вся эта грязь, накачиваемая ей в душу. За всю жизнь она ничего не видела кроме сырых и темных подворотен, ничего не читала кроме заляпанных глянцевых журналов, ничего не слышала кроме гадкого мата. С самого рождения ее сознания ничего хорошего окружающий мир ей не дал, и нельзя было представить, что из нее могло получиться что-то кроме такого же нехорошего. Было очевидно, что окружали ее всегда одни и те же люди, еще более худшие, чем она, и потому некому было сказать ей доброго слова о том, что мир не так коряв и сер, что она не так уж уродлива, и в глубине ее глаз еще виден блеск волнительной красоты; некому было сыграть очищающую людские души музыку, не было рядом руки, вложившей в ее руку настоящую книгу и написавшую картину, от которой на ее лице появилась бы улыбка детского восхищения, душа открылась через сияние глаз, и вся она задрожала, но не от жесткого холода и колючего ветра, а от волнительного трепета восхищения. Но вокруг были одни лишь пыльные торговые ряды, кипящие суетой, грубостью и наживой.
Я люблю женщин. Я восхищаюсь природной прелестью черт. А потому представшая передо мной Оксана вызвала во мне бурю внутреннего возмущения, ни внешне, ни в одном слове почти никак не отразившегося, но выжегшего грудь и наполнившей нутро горьким умилением. Мне нельзя было жить в мире, где у жизни не было смысла, как не было его здесь, и потому я заранее знал, что больше месяца я здесь не пробуду. А единственная цель всего, что здесь было - нажива, была лишь коротким перешейком, малым шажком к большим страницам книги моей жизни, которые мне еще стоило исписать. Жертва моих чувств и времени здесь приносилась в обмен на возможность, на шанс, я знал, за что зарабатывал и знал, что это будет очень недолго, а потом меня обязательно ждет более светлая, совсем другая жизнь, по другим канонам и другим правилам, и, наверное, я и не вспомню о времени проведенном на барахолке, а если и вспомню, то с высокой благоговейной улыбкой, служащей оправданием этой жертве времени и чувств. При этом со мной оставались и плюсы замечательного опыта в общении с такими разными людьми, взгляда на подноготную праздной жизни в виде барахолочного быта, и я совершенно не жалел, что оказался здесь, считая это даже полезным.
В жизни моей новой знакомой никаких подобных надежд не было. Оксане неоткуда было ждать другой жизни, и однажды, там же, еще на барахолке, я с ужасом подумал, что она другой жизни и не ждет, потому, как ничего о ней не знает, а главное, уже, наверное, и не верит, что это может быть.
Такое положение могло бы убить во мне душу, и потому через чувства, в борьбе с этой гибелью, во мне родилось восстающее ощущение ужаса. Я ужаснулся, глядя на Оксану, на все что она делала: на помешивание ей чая, на то, как она считала мелочь и ссыпала ее в карман, на то как она, слабая и какая-то запыленная, торопливо вышагивала по лабиринтам рядов, толкая перед собой грязно-розовую коляску... Скоро я стал ужасаться, глядя не только на нее и на таких же как она торговок напитками, но и на всех людей этой барахолки, никто из которых и не пытался прекратить этот кошмар хотя бы на своем примере. Я смотрел на всю эту кишащую животной массой барахолку, на весь город, который ее окружал и застывал, понимая, что этот город ее и породил. Капля внимания к этой бедной девушке открыла мне, как многое вокруг страшно в своем естестве и как много надо менять. Изменить окружающее я не мог, но, видя это зло, задыхаясь здесь, хотелось меняться самому, и долго-долго отмываться от этой грязи.
Под конец первой недели моей подработки на барахолке мне хотелось бежать куда глаза глядят, подальше от этих слабых людей, этой грязной глупости, к свету, к природе, к чистому воздуху и чистой воде, и даже казалось, что я вот так скоро и сделаю.
Но потом во мне родилось чувство жалости, и я сразу увидел в себе эту силу. Мне до боли внутри стало жалко этот уклад общественной жизни, этот кишащий пошлостью и глупостью город, богом забытую в гадстве и забвении барахолку, этих торговцев, все силы духа и разума, которые ведь для чего-то были нам даны, потраченные на примитивность и низость торгашества, но в первую очередь мне стало очень жаль незримо страдающих женщин, в которых так мало осталось от жен и матерей. Судьба Оксаны, очевидно, складывалась так, что она вполне могла на всю жизнь остаться затянутой в эту трясину, и я знал, что никто никогда здесь не подаст ей руку помощи. Просто потому что она никому не нужна.
Понимая и свое бессилие, я не пытался изменить общественную жизнь, не мог что-то поделать с этой барахолкой и не был способен как-то переубедить всех этих людей в глупости их жизни, и вызвал бы с их стороны только лишь издевательскую усмешку - они уже не были способны понять меня. Но где-то через две недели моей финансово весьма успешной деятельности на барахолке, вечером, подсчитав доходы и составив краткий план на завтра, я вдруг понял, что слабая и ничтожная жизнь этой девушки, с глупо улыбающимся веснушчатым лицом, почему-то важна для меня, и если я когда-то наберусь сил и обрету возможность, то обязательно вытащу ее отсюда, и пусть не внесу в ее жизнь много нового смысла, но все же она избавиться от окружения грязного гадства, вокруг нее будет больше света и чистоты, а значит, она сможет стать лучше. Эта добрая мысль так понравилась мне, что я с огромным облегчением в оправданности и даже умиления крепко уснул, кажется, первый раз нормально выспавшись за эти нелегкие дни.
После этих слов можно подумать, будто я влюбился в Оксану, и потому ее несчастное положение вызвало во мне негодование по отношению ко всему, но это было бы ошибкой. Конечно, она была мне ближе остальных торговок чаем, но ее нежно-детский образ ничего кроме умиления во мне не вызывал. Можно сказать, что такая объективность помогла мне лучше понять ее положение. Выраженная во взгляде скрытая тоска, страх в дрожащих ее руках, открывали для меня секреты страшного женского несчастья, следствием которого было заточение в торговых рядах барахолки. Через несколько дней я узнал, что Оксана просто вынуждена находиться здесь.
Кажется, это был один из тех дней, когда торговля шла наиболее удачно, а я больше обычного был поражен низостью рабского труда Оксаны. На барахолке в то утро я появился минут на двадцать раньше обычного - надо было немного рассортировать товар. Над рядами стоял сильный туман, то поглощая, то открывая редких торговцев и грузчиков, занимающихся раскладкой товара на прилавки. Как только я растянул навес в привычный его вид, внизу ряда из тумана показалась знакомая маленькая худая фигурка. Оксана шла к своему контейнеру для расфасовки чая и кофе, и разливки кипятка по термосам к первому утреннему обходу. Когда я еще смутно различал ее в тумане, увидел, что она несет в каждой руке по большой сумке и, судя по тому, как она дергалась, шатаясь по сторонам, при каждом шаге и как провисали сумки, чуть не шаркая по земле, это была огромная тяжесть. Я вышел встретить ее, мы поздоровались, хотел было взять у нее сумки, но она пугливо отшатнулась. Оказалось, она по утрам носила из своей комнаты воду в бутылях, которых ей хватало почти на весь трудовой день. Как раньше Оксана мне говорила, она снимала комнату в паре кварталов отсюда, что считалось еще хорошо, потому как не надо было ни откуда приезжать. Комната была не менее километра, а то и двух отсюда, и теперь я поразился, как это самое хрупкое существо из всех, что я знал, одолевала такую тяжесть, а потом весь день бегала с коляской по рядам.
- Вы сегодня раньше обычного, - елозя ключами по замочной скважине, сказала Оксана.
- Да, с утра кое-какие дела образовались, - задумчиво откликнулся я. - У тебя сегодня как обычно: чай и кофе?
- Как всегда летом.
Мы немного помолчали, пока она заносила воду и наполняла термосы, а когда вывезла коляску, я вдруг спросил:
- Неужели тебе это нравиться?
- Что? - прищурившись, спросила она.
- Ну, вот чем ты занимаешься на барахолке, - потупился я.
- Как же это может нравиться? - засмеялась она и, погрузив последний термос в коляску, также резво как всегда и с виду даже весело покатила по размякшему от вчерашнего дождя серому щебню с песком дорожки между рядами.
Торговля кипела как обычно и даже лучше, выдался удивительно теплый день, все вокруг было чуть радостно, я немного повеселел, больше обычного шутил с покупателями, перекликаясь с соседями, и, наконец, решил выяснить у барахолочных старожил, что они знают об Оксане.
У корейца Вана спрашивать было бесполезно: он вообще не любил обсуждать кого-либо, про местных торговцев молчал вдвойне, будучи уверен в своем бесправии здесь и ведя себя очень осторожно. В перерыве я за незначительным разговором обратился к белорусу Александру Дмитриевичу, торговавшему "электрикой" чтобы выучить двух подававших надежды дочерей - столичных студенток, и чтобы прокормить в Мозыре родителей и жену с сыном-школьником. Несмотря ни на что, это был приветливый и открытый человек, и когда я спросил его про Оксану, он, будто даже обрадовавшись моему интересу, как на духу выложил все, что знал и о чем догадывался.
- Несчастная девчонка, - сказал Александр Дмитриевич, скособочившись лицом и почесав затылок. - Я ее знаю с того самого дня, как она первый раз вышла на рынок. Ее Лешке только два года исполнилось.
- Какому Лешке?
- Ну, сыну ее...
- А у нее есть дети?
- Да, сын. Ему сейчас лет шесть где-то. Я их как- то вдвоем в городе видел -славный малый. Второго родить она себе, конечно, не позволила. Вернее ей не позволили...
- Второго?
- Говорят, где-то за пару месяцев до прихода сюда аборт сделала. Она тогда замуж пошла за сына Альберта, хозяина всей этой чайно-кофейной конторы. Видел его, может?
- Вроде пару раз, мельком.
- Да ты что! Не последний парень в этой деревне. Говорят, раньше часть рынка даже держал. За Витька она, забеременев, пошла уже с Алешкой на руках, а двоих бы никогда не прокормила. Витька этот, ладно алкоголик, так еще порядочной сволочью оказался, бил ее, говорят, издевался. А она еще вчерашняя школьница... Ну и заставил сделать аборт. Она тогда, говорят, чуть руки на себя не наложила, надломилась на этом аборте и от Витьки ушла. Оксана говорила мне как-то, что пыталась самостоятельно жить, да ты не хуже меня знаешь, что и сейчас в ее положении было не просто, а тогда так вообще. Как раз дефолт грянул, цены - выше крыши, народ чуть ли не голодает. Ну и взял ее к себе Альберт в "разносчицы", да так и не пустил больше никуда. Она, может, я думаю, и ушла бы, да некуда идти-то...
- А муж этот ее где?
- Да повесился год назад по пьяни. Да и что с него, скотины, толку? Все только облегченно перекрестились...
- И что вы, Александр Дмитриевич, думаете ей теперь делать?
- А бес его знает. Да и никто не скажет. Что тут предложишь? Хотя она еще держится. В этом - молодец. Может, заметил: слова дурного никому не скажет, никого из девчонок ни за что не упрекнет. В этом, конечно, у нее здесь и слабость, и уступает всем и обижают ее, но и... не знаю, большая в этом чистота что ли, какая-то "незаляпанность". Да и к грузчикам с самого начала по ночам отказалась ходить...
- В смысле к грузчикам по ночам? - обалдело поглядел я на него.
- А ты что думаешь, - сосед, прищурившись, усмехнулся. - Альберт здесь "чаеводством" что ли занимается? Эх, брат, наивен ты как маленький чухонский мальчик. Альберт торгаш с замахом: у него свое за пазухой всегда имеется. Грузчики здесь неделями сидят, посменно, вот "девчонки - чаевницы" у них по ночам и зарабатывают. Альберт все это дело ловко организовал. Ты, наверное, заметил какие они все разные - и по возрасту и по фигурам - на любой вкус. Здесь все не случайно...
- Так вы говорите, Оксана этим не занимается?
- И никогда не занималась. Их тут таких всего две-три из всех, не больше. Мои ребята, - он кивнул в сторону отдыхающих в глубине контейнера двух грузчиков, - кажется, уже всех перепробовали, каждый день об этом слышу разговоры всякие... Так вот Оксана как сразу отказалась, так, сколько ее Альберт ни уговаривал, сколько не предлагал, не соглашалась. Тут сначала даже, говорят, по этому поводу скандал был. Так-то, "чаевницей", она зачем здесь нужна? Но он не выгнал ее почему-то. Пожалел что ли? Все-таки почти родня...
Этот запомнившийся разговор не просто открыл мне новые сведения и внес ясность в положение Оксаны, но и дал пищу для размышления, добавил уверенности в то, что мои мысли - правильные, и надо что-то делать, пока не поздно. Работать здесь мне оставалось с неделю.
Как раз вчера я созвонился с Олегом, явно довольным моей работой, и по плану возвращавшимся через неделю. А еще разговаривал с шефом, подтвердив мою уверенность идти на курсы и бороться за предложенное место. Шеф также уверял, что место за мной, и уже есть на тот срок, как я буду заступать в должность, привлекательные контракты и интересные предложения, так что только работать и работать.
Известно, что на всех барахолках, от оптовых, на которой работал я, до поселковых торговых кучек, понедельник - выходной день. Сами торговцы с отсутствием границ и ради наживы готовы работать и круглосуточно, но физически, к счастью, не железные, и какой-никакой отдых нужен, да и покупателя меньше. Пообещав себе хоть что-нибудь хорошее для Оксаны сделать, я в воскресенье, очень для нее неожиданно, предложил ей вместе с сыном сходить в кино, погулять по центру, где полно всяких развлечений, и просто отдохнуть. Она, конечно, страшно засмущалась, говорила что-то про затраты, но потом мое предложение ее почему-то развеселило и вдруг как-то странно засмеявшись, она согласилась.
Алеша оказался белобрысым мальчуганом с круглыми голубыми глазами, казавшийся немного старше своего возраста. В каждом движении, в каждом взгляде Оксаны была видна глубокая материнская любовь к сыну, я вспомнил историю с ее не родившемся ребенком и понял, какой ужас заложен в той маленькой детали, что она возит термосы не на тележке, как все, а в старой детской коляске.
Первым делом я выдумал, что у меня сегодня праздник и приказал о трате денег не думать. Потом мы гуляли по солнечному центру, среди множества магазинов, кафе и детских развлечений, я накупил сладкого, которым они раз в жизни объелись, а потом пошли в кинотеатр. Шел детский сеанс новой не самой плохой комедии, во время которой я намного больше смотрел на взахлеб хохочущих Оксану с сыном, чем на экран. Каждый день вокруг них было так мало хорошего, что хотелось хотя бы один раз стать подобием доброго волшебника, не способного изменить жизнь, но пытающегося сделать так, чтобы они на время смогли забыть о проблемах и недостатках.
Не знаю, насколько мне это удалось, но вся наша троица из кино вышла очень довольная, шутя и смеясь. Дальше у нас по плану было детское кафе со сладкими пирожными, фруктовым мороженным и шумной игровой площадкой, где Алеша с полчаса купался в бассейне с разноцветными шариками, а мы с Оксаной весело болтали. Потом была веселая карусель, на которой каждый оседлал полюбившееся животное и головокружительная "Ромашка", с которой мы слезли, шатаясь, с криком и смехом цепляясь друг за друга, чтобы не упасть.
Когда солнце стало склоняться к закату, Алеша устал веселиться, а Оксана все чаще задумчиво смотрела по сторонам, стараясь, наверное, казаться красивой в своем простом и дешевом, лучшем из всех что есть платье, я повел их на пруды, где мы, обзаведясь лодкой, долго плавали, все о чем-то разговаривая и все что-то друг другу рассказывая.
Завершая наш вечер, мы устроились в уютном кафе на углу площади. К тому времени мне казалось, что друг о друге мы знаем не меньше чем сами о себе. И весь этот вечер, уже зная Оксану не как знакомую разносчицу чая и кофе, а как близкого мне человека, еще раз перебрав в себе все, что привело ее к такому существованию, все, что страшной тяжестью давило ее, я смотрел на усеянное милыми веснушками лицо и думал: а сможет ли она вновь изменить свою жизнь, если вдруг появится такая возможность? Найдет ли в себе силы сломать поглощавший ее уклад быта, чтобы перевернуть заляпанный грязью и ошибками лист и начать все заново? Время еще есть... Но, видимо, и правда нет ничего таинственнее мира женских чувств, полного непредсказуемости, и я так ничего не смог ответить себе на эти вопросы, пытаясь лишь верить в лучшее.
Мы заказали бутылку хорошего вина, вкусно и сытно поели. Оксана менялась на глазах. Из запуганной дикой птицы она, будто расправив крылья, за считанные часы стала более взрослой и свободолюбивой, не боясь, посвящала меня в свои заветные мечты и потаенные мысли, приоткрывая дверь в темный подвал своего внутреннего мира. Я пригласил ее потанцевать, и она, страшно неуклюже двигаясь, призналась, что последний раз танцевала еще в школе. Несмотря на это неудобство и скованность, я видел, Оксана была очень рада, и даже показалось, после того как мы сели, что в ее глазах блеснуло подобие слез. Я не стал ей ничего говорить, надеялся на понимание сам, снова и снова рассказывал плохие анекдоты, неуклюже шутя, дразнил Алешу и напыщенно поднимал очередной тост за всеобщее счастье на земле.
Только одного я очень хотел: чтобы концовка этого вечера не затягивалась, долго меркнув, как угасающая звезда, чтобы все закончилось быстро, разом, не разочарованием в мечте, а сладостью воспоминания оставшись в памяти моих новых друзей. А потому, почувствовав, что время пришло, я, не прекращая всеобщего веселья, вызвал такси и быстро отвез Оксану с Алешей домой, пожелав им доброй ночи и приятных сновидений. А они долго махали с тротуара вслед увозящему меня в темноту ночи такси.
Потекли точно такие же, как и раньше, трудовые дни. Я работал с покупателями, подвозя и оформляя товары, как и раньше, заказывал все также бегающей по рядам Оксане с коляской крепкого кофе или сладкого чая. Все текло по-прежнему, только первые пару дней после нашего вечера Оксана была больше обычного весела, много шутила, а раз я даже услышал, как она что-то тихо напевала. А потом все прошло, и она стала как раньше, и мне было так же тяжело смотреть на ее детскую неуклюжесть и птичью пугливость. Мне оставалось только исчезнуть из ее жизни, что я и сделал.
Отпуск мой подходил концу, в списке группы на курсы уверенно стояла моя фамилия, Олег возвращался с отдыха, а шеф торопил с занятием нового места.
Когда подошел последний день моей работы на барахолке, я просто разложил весь товар по местам, закончил с бумагами, дал грузчикам больше обычного на пиво и, собрав последнюю выручку и закрыв контейнер, весь вечер бродил меж торговых рядов, смотря как все тише копошатся в своих лавках торговцы, все реже с криками "дорогу!" пробегают грузчики, наблюдал, как по рядам оседает поднятая днем пыль, разбредаются по норам брошенные псы и расходятся последние покупатели.
Устав за день, суетливое движение барахолки замедлялось, но лишь для того, чтобы завтра с новыми силами взяться за прежнее, и снова в бесконечной круговерти начать бегать, кричать, торговаться, ругаться и продавать, продавать и продавать. Но, пройдя с этим через десятилетия, так и не поняв, зачем все это делается и на что ушли годы жизни.
Поздоровавшись, мимо меня прошел в свой вагончик вечно улыбающийся кореец Ван, который этим вечером будет, может быть, вспоминать свою пропавшую где-то на другом конце города жену, с утра до вечера моющую полы в продуктовом гипермаркете, и может, вспомнит и свою далекую Родину, забывшую его, и которую насильно, но бесполезно пытается забыть он сам. А потом он, наверное, чтобы хоть как-то отвлечься, будет пытаться усладить себя очередной Верой или Надеждой, с рассветом кому-то сказав "спасибо", что и этот день прошел, а новый все же, несмотря ни на что - начался.
За ним проковылял, напоследок "козырнув", Александр Дмитриевич, направляясь в банк, чтобы за прошедшую неделю послать денежный перевод своей семье и дочерям-студенткам. Главным для него было поставить детей на ноги. Дочери учились на втором и третьем курсах, а сын еще в школе. Значит, ему предстояло жить на барахолке еще несколько лет, и только потом, если будет все благополучно, он сможет вернуться к себе в Мозырь, устроиться где-нибудь электриком и тихо встретить со своей женой старость.
Стоя у входа на рынок и смотря, как солнце склоняется над торговыми контейнерами, я подумал, что это - лучшее что может с ними случиться, и ни о каком просвете и думать не стоит, лишь понапрасну бередя свою душу. Почему они так живут? Я не знаю. То ли сами к этому склоняются, то ли сама судьба их на это место ставит. Почему? Наверное, потому же, что и матери, только раз увидев своих детей, бросают их. Потому же и дети, еще не научившись толком читать и писать, режут ножом по венам. Потому и ребята заливают горечь быта такой же горькой водкой, а их ровесницы продают себя раньше, чем кто-нибудь из них услышит живую, настоящую музыку или сложит в рифму первые строчки стихотворений. Потому души в людях гибнут еще не прозрев, ложь оскверняет язык не узнавший истины, а жизненные силы истощаются так и не постигнув жизни... Почему? Я не знал. Я знал только, что мне надо делать, чтобы этого со мной не стало. Им помочь я ничем не мог. В этом был великий эгоизм, эгоизм разумный, помогающий выжить в общественном укладе. Но при этом во мне витал разумный ужас и разрасталась щемящая жалость - жалость ко всем людям, и среди них к моим новым знакомым особенно.
_______________________________
Заказав машину к входу, я нацепил на рукава позолоченные запонки, достал сшитый на заказ и все еще непривычно дорогой костюм и такое же недешевое полупальто, оделся и, последний раз оглядев себя в огромное в полстены прихожей, с темно бронзовой рамой зеркало, довольно шаркнул ногой по паркету и вышел из номера. Бросив ключи знакомо-угодливому администратору, скользнул взглядом по новоприбывшим посетителям у стойки регистрации, еще раз не без удовольствия оглядел гранитно-мраморное великолепие вестибюля с дорогими картинами и громадными люстрами, приветливо кивнул швейцару у дверей и очутился на улице. Солнечное октябрьское утро сковывало молодым льдом зеркальные лужи, предательски-скользко отсвечивал асфальт, но день, несмотря на похолодание и вчерашний противный дождь на редкость обещал быть погожим.
Настроение у меня было приподнятое. Еще неделю назад я разом заключил несколько удачных сделок с нашими восточными партнерами, многомиллионный проект строительства нового завода в Сибири, который я, между прочим, курировал, опережая сроки, набирал обороты, а шеф наконец-то выделил корпоративные деньги, чтобы я мог перевести на новое место семью. Лиза, услышав об этом, была в восторге и сразу же заказала найти мне хорошую няню для Маши. Но этим я собирался заняться чуть позже.
Вот уже как три недели я в городе, все нужные люди меня знают, и я что мог и даже что не мог - сделал, и все на редкость замечательно, но как только с трапа самолета сошел, сразу старые мысли в голове закопошились, что-то знакомое из прошлого нахлынуло.
- Куда скажите, шеф? - привычно поинтересовался водитель (из тех, кого называют "бывалыми" - за рулем всю сознательную жизнь), когда я уютно устроился в кожаном кресле сзади и махнул рукой вперед.
- На окраину поехали, где новый микрорайон строиться, к реке.
Водитель удивленно нажал на педаль газа:
- А что там у нас? Бедные спальные районы. Ресторанов новых, кажись, не открывали... Я же там неподалеку живу. Вы у нас, верно, бывали? Ведь не давно вы здесь, а уже неплохо разбираетесь, что и где...
- Был, но давно. А едем по делу, так что давай без лишних комментариев, - отрезал я. Мыслей и своих хватало.
Мелькавшие за окном рестораны и бизнес-центры сначала сменились барами и старыми панельными многоэтажками, а потом маленькими магазинчиками и новыми, литыми "высотками" и перспективными пустырями, где скоро, также не без моей помощи, должны начаться активные строительства.
Когда за городом мы проехали очередной квартал, я попросил свернуть на дорогу с вывеской "Стройсервис", и еще через пару минут мы остановились у огромного строительного универсама. Я вышел из машины и вошел вовнутрь. Нет, не то. Вряд ли то. Эти огромные залы, масса дорогого инструмента и стройматериала не могли заменить того оборота и дать такой прибыли. Слишком легально. Я направился к противоположному выходу и поднялся на третий этаж. Через огромное окно был виден уходивший влево лесной массив, а справа, невдалеке, на укромно устроенной площадке стояло огромное количество грузовиков, за которым и скрывались плохо различимые торговые ряды. Я еще раз довольно хмыкнул и сошел вниз. Пошел пешком, чтобы не вызывать лишних вопросов у водителя и минут через десять быстрой ходьбы, пробравшись через колонну автомобилей и прицепов, стоял у входа на оптовую барахолку.
Здесь почти ничего не изменилось. Слишком много стабильности для уходивших в прошлое базаров и слишком большая прибыльность для законной торговли. Заработки успокаивали все стороны и делали эту структуру неуязвимой. Старые, драного вида палаточные и контейнерные ряды все также пылили, все также отовсюду разносились возбужденные голоса и спорящие крики. Впереди меня, как и всегда хаотично суетясь, кишела огромная масса людей.
Я довольно долго ходил по рядам, отмечая про себя, что, как и предполагал, ничего здесь просто и не могло измениться за эти годы, и наверное, все также будет и еще очень много лет. Кое-где мой взгляд нащупывал отдаленно знакомые лица всех национальностей, пока, к моему огромному облегчению, не уперся в худощавую фигурку в рваной курточке невдалеке, которая, шмыгая ботинками по щебенке, рывками толкала перед собой старую ржавую детскую коляску грязно-розового цвета.
Я подошел к ней сзади, когда она стояла, выглядывая очередной призывный взмах руки.
- Мне, пожалуйста, шоколад. Если можно.
- Шоколад будет на следующей неделе, пока только кофе, - сказала она и обернулась.
- Саша... - было дернулась она ко мне, но вдруг замерла и оглядела меня.
- Хочешь спросить, что я здесь делаю? Не поверишь, но я к тебе... - улыбнулся я. - Но сначала выкрой для меня несколько минут и расскажи о том, как ты сама.
Мы отошли в сторону. Оксана, очень стесняясь, переминаясь с ноги на ногу, говорила, что у нее все, в общем, по-прежнему, как и на барахолке.
- Удивительно! Город меняется, магазины - как грибы после дождя. Вон торговый центр какой заделали! Машин пропасть, даже станция метро у нас недалеко строится! С год назад были слухи, что рынок наш совсем скоро разгонят, но мы получили какие-то документы и теперь нас наоборот охраняют, а стоянку огородили. И ничего не изменилось. И хорошо...
- Ты, я вижу, все на том же месте. А живешь также?
- Нет, что ты! Нам с Алешей Артур большую комнату дал... метров на десять больше! И телевизор теперь есть! На музыкальный центр и компьютер копим! - Оксана говорила увлеченно, будто с радостью, но не переставала нервно теребить ручку коляски, от чего та тряслась, и непрерывно оглядывала меня сверху донизу, будто все желая о чем-то спросить, но не находя слов.
- Понятно. Все также. Ты у Артура по-прежнему работаешь?
- Да...
- И все также таскаешь воду на чаи по утрам?
- Да...
- Летом кофе, а зимой шоколад? - язвительно перешел я на резкий тон.
- Да...
- А когда сына последний раз в город выводила? Когда сама куда-нибудь выходила?
- Тогда... - Оксана резко смутилась, поправила волосы и отвернулась.
Мне показалось, что она плачет, но я ошибся. Оксана просто молча и неотрывно смотрела на кишащие покупателями торговые ряды, бегающих грузчиков с телегами и зигзагами шныряющих от палатки к палатке продавщиц напитков.
- Ты, наверное, думаешь, что я так же, как и все они, мало похожа на людей? - не оборачиваясь, полушепотом спросила она.
Я промолчал.
- Ты, наверное, прав, - совсем еле слышно прошептала она, и тут же, стряхнувшись, повернулась ко мне и совсем по-другому, четко, спросила:
- Так ты чего здесь делаешь? Ко мне, говоришь, приехал?
- Не просто к тебе, - встрепенулся я. - За тобой. За вами с Алешей, - медленно, с паузами для большего внушения проговорил я.
- Зачем?..
- Ты не спросила, как я, - Оксана, замерев всем телом, глазами и, казалось, душой, молчала. - Так вот у меня все хорошо. Все слишком хорошо... Через пару месяцев после торговли здесь я получил выгодную должность заместителя на работе, которая у меня получалась, и сразу пошел в рост. Через год стал директором филиала, работу которого и проектировал... Не буду вдаваться в подробности, но за эти годы я сильно изменился. Два года назад, после случайной встречи, женился на школьной подружке. Теперь у меня дочь и счастливая семья. Загородный дом под Москвой, доля в компании и светлые планы на будущее. Здесь я уже три недели и буду еще минимум полгода - начинать образовывать и отвоевывать новый сектор рынка и производств. Почти наверняка теперь у меня будет все еще лучше. Деньги делают деньги. Я на всю жизнь обеспечил своих родителей и уверен, что в скорости обеспечу и своих детей. У меня все хорошо. Все слишком хорошо... И, наверное, деньги меня порядком уже подпортили, но однажды зародившееся чувство жалости к людям я не потерял... В общем, я предлагаю тебе работать моим вторым секретарем - работа легкая, мне в общем-то никакой еще один помощник не нужен. Стабильная, высокая зарплата, подберу жилье, Алешу отдадим в хорошую школу. Все начнешь с чистого листа... Нечего тебе тут делать.
Оксана стояла не шевелясь, смотрела на меня и только часто-часто моргала своими большим, все также по-детски красивыми глазами. На нее будто нашло наваждение. Потом, вспыхнув, вдруг засмеялась, но тут же потухла. Пристально, как дикарка, взглядом уставилась на меня, в одну секунду по ее лицу прошла тень какой-то глубокой печали, усталости и страдания, она медленно закачала головой и улыбнулась.
- Не надо...
Тут из-за ближайшего контейнера высунулось лицо сильно поседевшего Артура, он косо посмотрел на меня, не узнал, и крикнул:
- Эй, ты чего тут торчишь? Смотри сколько народу! Работать давай! - и исчез.
Оксана сильно вздрогнула, будто очнувшись, повернулась к тому месту, где был Артур, посмотрела на меня, и вдруг, снова схватившись за коляску, пошла спиной назад к торговому ряду.
- Нет, нет. Не надо. Все у меня все хорошо. Не надо, мне ничего не надо. У меня все в порядке. Ничего не надо, - будто заговоренная, тоща за собой коляску к торговому ряду и на ходу отворачиваясь, повторяла она.
- Оксана! - выкриком остановил я ее и заставил обернуться. - Ты что делаешь?! С ума сошла?! Ты только представь! Я ведь об этом столько думал! Ты же сможешь жить нормально!
- Нет, нет. Ничего не надо. Так лучше... - уходила она
- Да послушай же ты... Я не могу здесь всем помочь. Они сами все знают. Но я могу помочь тебе. Я очень хочу помочь тебе! Все у тебя теперь будет хорошо. Я не обещаю сказок. Но ты будешь иметь достаток и возможность начать жить по-человечески. Ты вылезешь из этой трясины! Помнишь тот вечер: сколько всего для тебя стало открытием! Ты же сможешь теперь увидеть столько всего нового и прекрасного. Ты ведь ни о чем не знаешь! Это совсем другая жизнь...
Оксана так странно смотрела на меня, что я, не понимая ее взгляда и сомневаясь, что она понимает мои слова, остановился.
- Не надо Саша, - вдруг очень серьезно и очень устало сказала она. - Все как надо. Как есть, кто где есть - так оно и правильно... Спасибо, что пришел, что проведал. Я Алеше обязательно от тебя привет передам. Всего тебе хорошего.
Меньше всего ожидая услышать от Оксаны то, что она сказала, я стоял в большой растерянности, онемев, и просто не зная, что и ответить на ее слова. Это был не абсурд. Это была даже не другая жизнь. Это была жизнь каких-то совсем других людей, живущих по иным правилам и законам. Я не понимал ни этих людей, ни их жизни, а, может, не представлял, как понять, а только сразу почувствовал, что здесь я ничего не сделаю и никому уже не помогу, будто смотря на происходящее через стекло, и не имея возможности коснуться и что-то сделать, или поменять.
А Оксана, еще раз молча улыбнувшись мне своей не то детской, не то какой-то обезьяньей улыбкой, развернула свою коляску и задребезжала по мелкой щебенке, направляясь к барахолке, где и исчезла среди ларьков и таких, как и она продавщиц.
Я, будто уткнувшись в стену, повернулся, и также молча, чуть ковыляя по мерзлым колдобинам грязного песка, засунув руки в карманы, с застывшим взглядом, медленно побрел прочь, к сверкающему на солнце торговому центру, за которым, вдалеке, повсюду торчали новостройки молодого микрорайона, упрямо ползущего из города в лес.