Под утро Гильермо все-таки выбрался из купе, отчаянно страдая и с трудом усмиряя дрожь в холодных потных ладонях. Попутно монах вспомнил, что не мылся со времени отельной перестрелки и продолжает носить грязные обноски. Леон пробирался меж спящих, стараясь ни на кого не наступить. Поезд трясло на стыках, и Гильермо регулярно промахивался. Впрочем, для местных это, похоже, было в порядке вещей. Поэтому, в лучшем случае, спящий даже не просыпался, а в худшем - монаха провожали сонной бранью на двунадесяти языках.
Момент посещения вагонной уборной милосердно опустим. Следует лишь отметить, что выйдя, пошатываясь, из этой клоаки Гильермо побледнел еще больше и держался за сердце, дыша часто и неглубоко, как человек получивший удар под дых. Неудачливый понтифик посмотрел вглубь темного вагона, вдохнул тяжелый запах множества немытых тел в старой пропотевшей одежде, которую снимали только, чтобы заштопать. И понял, что это выше его сил. Гильермо требовалось немного чистого воздуха. Или хотя бы не столь зловонного.
К горлу подступил горький комок, рот наполнился кислой вяжущей слюной. К сожалению, за последние часы Леон слишком хорошо познакомился с этими симптомами. Боскэ развернулся к вагонной двери, стекло на которой давно было выбито и заделано вездесущим целлулоидом. Попытался открыть ее и не нашел ручку.
От горечи, казалось, заломило даже зубы, Гильермо тяжело хватал воздух ртом, вслепую дергая и расшатывая дверь, пока случайно не нащупал запор. Самый простой, из веревочной петли. накинутой на гвоздик. Монах вырвался из вагона, аки еврей из фараонова плена и с мучительным стоном повис на ограждении, сдерживая приступ тошноты.
Ритмично стучали колеса, меж вагонами завывал ветер, гремела старая сцепка, лязгая металлом о металл. Внизу мелькала черная земля и гравий насыпи, сливающиеся в один сплошной фон. Сильно и остро пахло мазутом, смазкой, гарью паровозного дыма. Но все это казалось райскими благовониями после тяжелого смрада покинутого вагона.
Горечь отступила, спустилась в пустой желудок и засела там, источая кислоту, как при сильнейшей изжоге. Однако это уже можно было терпеть. Гильермо оперся на ограждение площадки и принял относительно вертикальное положение, привалившись к вагонной стенке. Странно, однако почему-то здесь никого не было. Вдвойне странно, учитывая общую забитость поезда, где кое-кто ехал даже на крыше. Только сейчас монах вспомнил, что не закрыл за собой дверь и, наверное, кто-то обязательно тому возмутится. Но словно в такт его мыслям, дверь хлопнула, закрываясь под крепкой рукой.
- Не спится, поп? - пробасил кто-то сзади и сбоку от Боскэ.
Гильермо обернулся, машинально прикрываясь локтем, словно ожидая тумака. Сначала он не узнал говорившего - темную тень под навесом площадки. И голос показался незнакомым - французский, но с гулким бочкообразным акцентом. На мгновение Леону показалось, что вернулся с того света Андерсен, и монах вцепился в ограждение побелевшими пальцами, ожидая увидеть выходца с того света.
Мимо пронесся фонарь - поезд без остановки проскочил полустанок или переезд. В тусклом сполохе бледного света Гильермо узнал широкую физиономию, поросшую кирпичного цвета щетиной. Из-за въевшегося в кожу загара и небритости лицо казалось смуглым, почти черным. Один из солдат Хольга, кажется Максвелл. Или как правильно стоит именовать его ... спутников? Солдат - это что-то армейское, а у мелкой банды, что нанял Франц, армейского было разве что истрепанное снаряжение. И это еще большой вопрос, кто кого нанял...
- Я говорю, не спится, поп? - повторил рыжий, на сей раз уже с явным раздражением.
- Д-да, - отозвался Гильермо.
- И мне тоже, - вздохнул вполне мирно Максвелл.
- А почему? - неожиданно сам для себя спросил Боскэ.
- Башка болит, - горько вымолвил англичанин. - Да ты присядь, чего торчать зря...
И словно подавая пример, Кирнан Максвелл опустился седалищем прямо на металлическую площадку, привалившись к частой ограде. увенчанной голыми перилами. Деревянные планки с них сняли давным-давно. А судя по глубоким царапинам, пытались спилить и железо.
Гильермо с подозрением посмотрел себе под ноги.
- Слышь, поп, ты и так грязный, как чучело, - хмыкнул Кирнан. - твоими тряпками только пол в борделе мыть. Садись! Как говорит наш босс - в ногах правды нет. Хотя глупо звучит... Но забавно.
Боскэ не хотел садиться на замызганную площадку, однако еще больше опасался вызвать неудовольствие собеседника. Поэтому он последовал рекомендации и даже вытянул ноги, упираясь носками в стенку вагона. Сидеть оказалось на удивление приятно, гораздо лучше, чем внутри, так что Боскэ испытал даже некое подобие благодарности к Максвеллу.
Перестук колес больше не казался настойчивым громыханием, теперь он скорее успокаивал, будто перекатывающиеся на нитке бусины четок. Хотя ночь истекала жаром, ветерок овевал площадку, так что здесь было почти прохладно. И никого рядом, один только рыжий бандит.
- Куришь? - приглашающее движение Максвелла Гильермо скорее угадал, чем заметил. Покачал головой - дескать, нет. Спустя пару мгновений спохватился, что рыжий видит в темноте наверняка не лучше самого Леона и сказал торопливо:
- Нет, благодарю...
- И правильно, - непонятно отозвался Максвелл, чиркая зажигалкой. Скверная, набитая в кустарной мастерской сигарета из самого дешевого табака никак не хотела загораться, так что Кирнану пришлось коптить ее на огне бензиновой "зиппы" секунд пять-шесть. Красноватый огонь высветил лицо англичанина, искаженное нездоровой судорогой, мокрое от пота, несмотря на сквозняк.
- Вам ... плохо? - спросил Гильермо. Снова неожиданно для самого себя, сработал инстинкт слуги Божьего, чей удел - нести облегчение страждущим.
Максвелл, наконец, запалил сигарету, щелкнул крышкой зажигалки. Заметил, как будто не расслышав прежний вопрос:
- А бензинчик-то дешевеет... Этак нефтяники скоро накрутят хвост угольщикам...
Боскэ сжал челюсти, укоряя себя за неуместную инициативу. Это был не его мир, и здесь действовали совсем иные правила. Не следовало лезть со своими предложениями, испытывая судьбу...
Сигарета пахла странно, непривычно для Боскэ, который вообще редко видел курильщиков. Сладковатый терпкий запах повис на площадке, забивая даже паровозную гарь. Более опытный человек сразу понял бы, что в сигарете обычный табак мешался с совершенно иными ингредиентами, причем в очень нездоровой пропорции.
- Да, плохо, - лаконично сказал Кирнан, когда Леон совсем уж было убедил себя держать рот на замке и молчать во что бы то ни стало.
- Голова болит, - добавил рыжий еще немного погодя. - И таблетки закончились. Вот, курю...
Он махнул рукой так, что тлеющий огонек описал полукруг. Несколько темно-красных крупинок просыпались и погасли на ветру. Кирнан шепотом выругался. Боскэ вздрогнул.
- Не боись, поп, не тебе, - мрачно успокоил рыжий.
Поезд поворачивал, следуя за полукружьем рельсовой нити. Так что теперь с площадки можно было рассмотреть передние вагоны и паровоз, освещенный оранжевыми путевыми фонарями.
- Сильно?
Гильермо и сам не мог понять, зачем он поддерживает этот ненужный разговор в странном месте с явно и, безусловно, опасным человеком. Но ... он не мог остановиться. Боскэ никогда не был знатоком человеческих душ и не мог сказать, что изощренно разбирается в людях. Однако он чувствовал страдание, разлитое в воздухе на вагонной площадке, словно тягучее липкое масло. Застарелую тяжкую боль, и телесную, и духовную.
Максвелл как будто почувствовал эту искренность, соучастие стороннего человека, готового разделить боль случайного попутчика. Случись это в иных обстоятельствах, англичанин, не тратя слов, просто отвесил бы затрещину любопытному проныре. Это было в порядке вещей по правилам его мира войны и боли, где каждый за себя, а проявление слабости - лишь повод для агрессии.
Но сейчас Кирнан лишь тихо ответил:
- Сильно.
- Это болезнь? - тихонько спросил Боскэ.
- Нет, старая контузия.
- Я не знаю, что такое "контузия" - признался Гильермо.
- Военная травма, - Максвелл даже немного развеселился, оценив дремучую наивность собеседника. - Это когда рядом взрывается граната. Ну, или снаряд. А твой бог или еще чей-нибудь отводит в сторону осколки и человека милосердно бьет лишь стеной воздуха. Или хотя бы частью осколков. У гранаты их много.
- Простите, я не военный человек, - сконфузился Боскэ.
- Бывает, - хмыкнул рыжий. - Каждому свое.
Что-то звякнуло, прогремело совсем рядом. Темная тень Максвелла разом подобралась, свернулась в клубок сжатой пружины. Рыжий отправил в полет недокуренную сигару и щелкнул курком большого пистолета. С полминуты он так и сидел, подобрав ногу, готовый рвануть с места, стреляя на звук. Замер и Боскэ, сжавшись в углу, боясь даже вздохнуть. Затем Кирнан успокоился, расслабился по частям, как фантастический боевой механизм.
- Ублюдки, - проворчал он. - На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.
Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно - ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь...
Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может ...
Новая мысль ослепляла неожиданностью и ярким прозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.
- My pills, my damn pills, - пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.
- А вы не пробовали молиться? - несмело предложил Гильермо.
- Ты что, поп, совсем башкой поехал? - зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.
- Нет, - малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.
- В жопу твоего боженьку, - еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий. - Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!
Боскэ не понял, кто такой "фершал-коновал", однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.
- А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии с инвалидной пенсией?! - уже не прорычал, но провыл Кирнан. - А потом и ее отобрали!
Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа - это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.
- А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?
Кулак англичанина замер в воздухе.
- Чего... - пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.
- Сколько ваших товарищей было ... убито? - Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя. - Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?
Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.
- Я был лучшим стрелком полка... - глухо отозвался он, наконец. - Снайпером-скаутом, человеком "лучшего выстрела". А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.
- Но вы живы, - по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо. - Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько...
Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова "попа".
- Я никогда не воевал и не видел войны, - тихо выговорил Леон. - Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что ... такой ... удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат - присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя ... такое ... не коснулось?
Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.
- Заткнись, поп, кастрат чертов, - прошипел Кирнан. - Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!
Гильермо молча вытер лицо рукавом. Губы сильно болели, лицо жгло. Но в душе почему-то не было ни капли страха. Почему-то... Быть может из-за того, что Боскэ испытывал жалость к ударившему. Несчастный рыжий калека не понимал, что есть Божий Промысел и сколь милосердным тот оказался к бывшему солдату. Но это была не вина, а беда англичанина, достойная сочувствия.
- Иногда я думаю о том, что такое молитва, - вымолвил Боскэ. Слова прозвучали невнятно из-за опухающих губ, но Максвелл понял.
- Еще захотел? - грозно вопросил рыжий, снова сжимая кулаки.
- Только, пожалуйста, не говори никому, - попросил Гильермо, и Кирнан поперхнулся от неожиданности.
- Э-э-э... чего? - глупо пробормотал он.
- Пожалуйста, не говори никому, - повторил монах, старательно выговаривая слова, чтобы его поняли. - Эти мысли ... церковь бы их не одобрила. Так вот, иногда мне кажется...
Боскэ помолчал.
- Кажется, что Богу наши молитвы не нужны. Ведь Он всеведущ и всезнающ. Что может сказать или даже подумать человек, чего не знает Отец наш? Все наши поступки, прошлые, настоящие и будущие, Ему ведомы.
Боскэ посмотрел вокруг. Близился рассвет, и Кирнан уже не казался черным пятном в густой тени. Поезд все так же стучал колесами по рельсам, и ветер бросал мимо клубы черного дыма. Казалось, что больше ничего и никого не осталось в мире, лишь два человека из совершенно разных миров на площадке старого вагона "ТрансАльпика".
- Ведь мы на самом деле так одиноки, - сказал Боскэ. - Чудеса не случаются на каждом шагу. Рай не сияет в небесах. Ад не источает жар под ногами. Человек слишком часто чувствует себя одиноким, не нужным. А молитва напоминает, что это не так. Мы молимся не для того, чтобы Он услышал нас. Мы молимся, чтобы не забыть - мы не одиноки в мире. И Господь всегда с нами, даже если мы слепы и не видим этого.
Гильермо посмотрел на Максвелла.
- Может и тебе настала пора помолиться? - спросил монах, готовый к новому удару. Но удара не последовало. Вместо этого судорога прошла по лицу англичанина, отразилась в неожиданном всхлипе.
- Я ... забыл слова, - вымолвил Кирнан, и Боскэ вспомнил со стыдом и раскаянием, что тот наверняка лютеранин.
- Возьми меня за руку, - негромко сказал Гильермо.
Пальцы Кирнана были короткими и сильными. И чуть влажными - на костяшках правой еще не высохла кровь самого Боскэ.
- Богу не нужны твои слова по строгому канону, - сказал Гильермо, хотя все внутри него вопияло, требуя прекратить. - Он не настолько мелочен. Просто всмотрись вглубь себя. Подумай, что бы ты хотел сказать Ему. И скажи.
- Я хочу проклясть его, - проскрежетал Максвелл, глотая стон душевной боли. - Проклясть за все мои страдания.
Англичанин стиснул кулаки так, что слабые пальцы монаха захрустели. Но Гильермо лишь сжал их в свою очередь, со всей доступной силой.
- Ничего, - сказал Боскэ. - Дети всегда проклинают родителей. Но те всегда их прощают. А Господь наш - самый любящий из всех отцов. И Он тоже простит тебя.
* * *
Рокот авиамотора разбудил Римана. Ицхак с трудом оторвал голову от мятой, насквозь пропотевшей подушки.
- Какого дьявола... - пробурчал наемник, стараясь понять, на каком он свете, еще этом или уже том. Больно уж скверным выдался ночной "отдых", переполненным жуткими видениями и натуралистичными ужасами.
В дверь тихо постучали.
- Да! - отозвался Риман.
- Господин Беркли собирается покинуть станцию, - проблеял порученец.
Риман скривился и подумал, отчего все так пугаются Фрэнка, даже вышколенный личный состав "Африки". Интересно, а он сам производит такое же впечатление на бойцов "Азии"?.. Надо бы проверить. И вообще не дело, когда подчиненные одного совладельца боятся второго. Этак до проблем субординации и подчинения недалеко.
- Идиот, он ее уже покидает, - буркнул Риман. Обычно Ицхак был куда вежливее, не считая полезным размениваться на ругань. Но слишком уж противным выдалось пробуждение.
- Срочное донесение от пинкертонов, - продолжил доклад порученец-секретарь.
- Нашли? - Ицхак резко сел на узкой походной кушетке с панцирной сеткой, натянутой как струны на гитаре.
- Да. Поезд, в направлении северо-востока от Бейрута. Подробный доклад?
Риман подумал секунд пять, еще раз прислушался к рокоту удаляющейся авиетки. Сделал зарубку на память, что этот вопрос надо будет решить с компаньоном очень четко и однозначно. В последнее время Беркли начал позволять себе много вольностей и слишком откровенно тянул одеяло партнерства в одну сторону.
Но это после. Когда Фрэнк снимет головы "контракта", в чем Риман при всей антипатии к Беркли не сомневался. "Скорпиону" не хватало дипломатии и тактической гибкости, но когда дело касалось грубой силы, вопрос можно было считать решенным.
Хотя споткнулся же Беркли на Капитане Торресе... Впрочем, не он первый.
Да и черт с ними всеми. Черт с ними до утра.
- Позже, - сказал Риман, откидываясь на подушку. - Утром.
Торрес это Торрес, опытный боец, который за годы подобрал себе соответствующий командный состав высокооплачиваемых специалистов. А банда Хольга - сброд, которому долго везло, а теперь везти перестало.
Да упокоит господь ваши души, мимолетом подумал Риман, прежде чем провалиться в предрассветное забытье. Потому что кости достанутся окрестным псам. "Скорпион" никогда не хоронил свои жертвы и врагов, считая это бесполезной тратой сил и времени.