Мы зашли в парк через ворота около церквушки. Сам храм был закрыт и надежно огорожен, но сквозь изгородь виднелся ухоженный двор: цветущие георгины -- последние цветы осени и вьющийся по стене сарая ярко-красный плющ. Мы полюбовались и пошли дальше, аллеями пробираясь к прудам. Машину я оставил у дома, потому что основная задача, которую мы сами себе поставили на тот день, была напиться. Вот и пруды. Люди кормят уток. Утки жирные и, похоже, не собираются в этом году лететь в теплые края, думая, что "смерть -- это то, что бывает с другими". Ты говоришь: "А мы даже батон с собой не взяли", и тут же кормящий уток парень протягивает тебе здоровый кусок своего. Такой красивой девушке, каковой несомненно ты являешься, все доступно в течение пары секунд с момента прихода любой мысли. Несколько счастливых моментов, которые, наверное, пронесутся передо мной в момент смерти физического тела: ты замахиваешься и бросаешь кусок хлеба уткам, а те наперегонки устремляются на всплеск. Я курю в стороне, любуясь тобой, осенью и утками-камикадзе, чуть нарушающими гармонию моего мира. Большой кусок батона заканчивается за время, отведенное для выкуривания одной сигареты, и мы идем дальше. Я знаю, что где-то рядом должен быть стол со скамейками под железной крышей. Вот и он, занят старперами-шахматистами, а из расположенного рядом павильона-качалки раздаются бодрые звуки "Раммштайна": Ду ду хаст михь ду ду хаст ду хаст михь... Все бодры, веселы либо просто умны и не разделяют наши "упоительных" интересов. Проходим чуть дальше, натыкаясь на живописно разваленные пни, из которых я быстро сооружаю два стула и стол. На "стол" выставляются стеклянные стаканы с ценниками из супермаркета, Мартини, нефильтрованное пиво, заранее закупленное в ресторане "Шварцвальд", и.... вот она! Водка! Водка, пролежавшая в холодильнике два дня, замороженная до минус восемнадцати градусов, водка, которая не льется, а течет, водка, которую не закусывают и не запивают, хотя закуской мы тоже не обделены: в завершение из ставшего легким пакета, который я нес в левой руке и который постоянно бил по ногам и тебя и меня, извлекаются колбасно-ветчинные нарезки, сыр, давно сваренные красные раки к пиву и салаты в пластиковых коробках. Можно начинать. "Раммштайн" сменяет Милен Фармер -- качки заметили нашу компанию и теперь отчаянно пытаются понравиться тебе: несмотря на холод, дефилируют в плавках невдалеке. Их нетрудно понять: у тебя идеальное лицо, идеальная фигура и вообще все просто идеально. Такие девушки редко сидят на пнях в Воронцовском парке. Однако сегодня им ничего не обломится, как впрочем и мне. Разница в том, что я это знаю, а они -- еще нет. У этих атлетов тело идеальное, как белый лист, с которого ничего нельзя прочесть, а мое, как книга -- читай не хочу, в ней написано про все мои пороки, а особенно хорошо про самые тяжкие -- обжорство и лень. Есть еще шрамы, но о них не будем... Приступаем. Пиво идет замечательно. Я узнаю, что ты увольняешься с работы и знаю, что это значит для меня. Известие рождает тост за твое будущее, "за светлое и нефильтрованное будущее", -- добавляешь ты, мы чокаемся и пьем светлое нефильтрованное пиво за твое светлое и нефильтрованное будущее. Я открываю коробку с мелкими красными раками -- хороша закуска. - Какие ж они страшные, -- говоришь ты. - Они ж членистоногие, -- я отвечаю тебе. - Я бы не хотела быть членистоногим. - Если б ты была, то тебе было пофиг. - Ну, тогда за членистоногих! - Нет, лучше за пофиг. Мы громко смеемся, "обрабатываем" раков, переходим от пива к Мартини, а от Мартини к водке, которая наполняет добрым теплом тела. Качки давно прекратили глазеть, вернувшись к своим упражнениям, и Милен Фармер опять сменил "Раммштайн". - У тебя есть подруга? -- спрашиваю я. - Есть, а что? - Давай завтра сюда вместе с ней придем. - Зачем? - Ну, представь, качки увидят нас втроем и подумают: "Вчера с одной был, сегодня с двумя, пьет, как лошадь, курит, как паровоз, видимо мы что-то делаем не так". Они забросят свои штанги, перестанут висеть на турнике и станут чесать свои бритые репы. Так мы спасем в них людей. - Они тебе морду набьют. - Хрен с ней, с мордой, главное людей спасти. Пьяные и веселые мы шатаемся по аллеям. В голове веселая пустота, на нас сыплется золото-красный дождь листьев. Солнце светит, утки крякают, холодный ветер слегка трезвит убитую голову. - Левой, левой, раз, два, три... Левой, левой, раз, два, три, иди в ногу со мной! - Почему я должен идти с тобой в ногу? Как хочу, так и хожу. - Нет, иди, так надо! Левой, левой, раз, два, три... Я подстраиваюсь под этот ритм и мне вспоминается только что звучавший "Раммштайн". - А теперь командуй по-немецки. - Как это? - Ну, линькс, линькс, цвай, драй. - Линькс? - Ага, значит левой, а "айн, цвай, драй" -- это всем известно. - Линькс, линькс, линькс, цвай, драй, линькс, линькс, линькс, цвай, драй. - Теперь, когда ты уйдешь с работы, ты сможешь устроиться учителем физкультуры в немецкую школу или служить прапорщиком в немецкой армии, -- глумлюсь я. - Паразит! -- ты больно бьешь меня по голени носком туфли, -- Не отвлекайся! Линькс, линькс, линькс, цвай, драй, линькс, линькс, линькс, цвай, драй! - Представляешь, теперь если наложить на твои слова партию агрессивной бас-гитары и ударных, получится шедевральная песня "Раммштайна", -- я изображаю агрессивный бас и звуки ударных. Немцы, даже восточные, даже рок-музыканты, сочиняют исключительно марши, это в их немецкой крови. Любая немецкая песня -- такой же нонсенс, как еврейский марш. В студенчестве мой друг ради шутки перевел розенбаумовскую "Зойку". "Зойка хат дер бриф гешрибен мир, гибт дорт нур цвай вотр лангвайле нихьт", -- пели мы под гитару и все были уверены, что мы поем на идише, а мы никого не разуверяли, так было еще прикольнее. Маршируя, мы выходим из парка, доходим до Профсоюзной, переходим ее. Проходим мимо фитнесс-центра "Word Class" и "Шварцвальда", когда я замечаю сзади поворачивающий на Наметкина троллейбус. - Едем ко мне! - Давай! - Тогда побежали! Мы бежим к остановке. Группа кавказских гостей, увидев нас и троллейбус, преодолевает свою весьма условную напыщенность и устремляется вслед. Мы успеваем. - Два билета, -- говорю я кондуктору и протягиваю деньги. - Два? -- та недоверчиво смотрит на меня. - Да, два! Она отсчитывает сдачу и дает мне два билета. Мы едем три остановки. На третьей я схожу и иду к дому, ведь сегодня суббота и я гуляю один.