- Ты чего тут понаписал? Я тебе разве такую статью заказывал? Я что, столько сил зря угробил? Ты б знал, сколько мне пришлось обзвонить медицинских учреждений и чиновников, чтобы добро на это дело дали! Эх, надо было Торбенского посылать. У него хоть и нет твоего таланта, зато он с полуслова понимает, что от него хотят.
- Ну извините, Павел Васильевич, что не оправдал Ваших ожиданий.
- Ты поязви у меня! Я тебя уволю к чёртовой матери, Паустовский хренов!
- Вы просто, может быть, не в тот дурдом меня определили. Может, в других всё как-то иначе. Я написал чистую правду. Ни слова лжи тут нет.
- Да кому нужна правда твоя? Я просил тебя о чём написать?
- О шизофрении, её симптомах, формах выражения, методах лечения и результатах достигнутых врачами.
- Ну, память-то у тебя, дай бог каждому! Формулировку задания помнишь. А ты-то что написал?
- Написал то, что увидел.
- Иди вон! У тебя два дня. Всё переделать, и к четвергу мне на стол либо новую статью, либо заявление об уходе из редакции. Всё понял?
- Да вроде всё ясно. Terzium non datur , как говорится.
- Ну а чего ждёшь тогда? - Павел Васильевич с деланным удивлением поднял брови. Они взлетели двумя мохнатыми ворсистыми домиками на морщинистый лоб.
- Ловко это у Вас получается - промямлил я с улыбкой.
- Что?
- Бровями шевелить.
- Пошёл вон, я сказал!
Я вышел из кабинета и стёр платком пот со лба. Уже пять лет тут работаю, а всё никак не могу привыкнуть к самодурству главного редактора. Во всех начальниках есть что-то от Цезаря и что-то от Ирода, и Павел Васильевич не исключение. Не знаю только, кого в нём больше.
Рукопись помялась и стала влажной. Ещё бы! Столько пережить! Сначала корректор расстелил её перед собой на пыльном столе. Пытался выудить из неё ошибки и ляпы, прихлёбывая из фарфоровой кружки зелёный чай и брызжа слюной на аккуратненький двенадцатый шрифт. Потом Павел Васильевич мусолил её своими сальными лапищами. А теперь вот я скатал её в трубочку и сложил пополам. Не мудрено.
Коридоры издательства длинные, потолки низкие - натуральные катакомбы. И впрямь, если б не бегающие туда-сюда девицы да постоянно открывающиеся двери, можно было б подумать, что это не фабрика новостей, а старинное бомбоубежище. Я остановился, было, у своего кабинета, но потом подумал: ну его! Пойду домой, там и поработаю. Нечего тут дышать газетной пылью.
Ближайшая станция московской подземки в десяти минутах ходьбы. Ну, спешить-то мне некуда - пройдусь. Я вообще стараюсь в жизни не спешить. Пару лет назад со мной работала девчонка одна молоденькая. Она меня и научила этому мастерству. Когда мой стол покрывался бумагами и неотложными делами, я в отчаянии начинал крушить всё, что попадалось под руку. Тогда она приносила мне чашку кофе и говорила: "На вот, попей, а потом сходи покури, а, ещё лучше, пообедай. Вот увидишь, если ничего не предпринимать - оно само рассосётся". Так обычно и случалось. Эта девчонка и растолковала мне непреложную истину. Если ты обязан сделать нечто очень важное и это тебе не под силу - всё брось и подожди. Либо кто-то другой сделает работу за тебя, либо уже и необходимость такая пропадёт. Глупо, конечно, так рассуждать, но от депрессии такой метод спасает. А уж нервы как бережёт!
Эскалатор сполз на платформу. Поезд, присвистнув, загрёб охапку пассажиров. Прихватил и меня. Я уселся в самом конце вагона, развернул рукопись и начал читать. Из ровных параллельных строчек всплыли, будто живые, больничные запахи, звуки, люди и предметы.
Новость о краткосрочной командировке в психиатрическую лечебницу номер четырнадцать показалась мне очень занятной. Мне всегда было интересно узнать, что происходит за стенами жёлтого дома. А побывать там в качестве подставного пациента - лучший способ понять все загадки сумасшествия. Павел Васильевич всё устроил в лучшем виде. Врачи выдали мне свеженькую бирюзовую пижаму, тёплые плюшевые шлёпанцы и проводили в палату. Мы заранее договорились с санитарами о том, что никто не будет подавать виду, что я не настоящий псих, а, так сказать, фальшивый. Только захлопнулась за мной дверь - мне сразу стало не по себе. Стою в пижаме посреди палаты под прицелом трёх пар любопытных глаз и дрожу.
- Гляди-ка, у нас психопат новенький. Да ты не робей! Располагайся, - прошипел седой дед с дальней койки.
Я бросил на тумбочку сетку с апельсинами и уселся с ногами на скрипучую кровать. Руки бы повыдёргивать тому умельцу, что такую вот кровать спроектировал. Спать на ней - пытка похлеще инквизиторской: спина изгибается морским коньком и проваливается в расхлябанную стальную сетку. Как не ворочайся - спишь всё равно, что в яме. Детство сразу вспомнилось. Были такие вот кровати в пионерлагерях. Я осмотрелся. Стены палаты выкрашены в грязно-оранжевый цвет. Четыре койки, четыре тумбочки. Всё. Даже окон нет. От такого интерьера и впрямь можно сдвинуться. Хоть бы картинку пошлую на стену повесили, или гербарий какой. Голо как-то. Ну, интерьер-то, бог с ним, вот обитатели этой оранжевой кельи - эти куда интереснее. В углу на койке обросший седой дед с лицом архангела и лапами Кинг Конга. Сосед его - щуплый лысый мужичок в тельняшке, сосредоточенно обгрызающий ноготь на большом пальце. А подле него на полу на четвереньках пацан лет восемнадцати. Перед пацаном пустая жестяная миска, и он носом её двигает от одной кровати к другой и обратно.
Кроме деда никто из больных интереса ко мне не проявил. Пацан только мельком на меня взглянул и давай опять миску свою носом толкать. В палату вошёл санитар с лотком, раздал каждому таблетки, дал запить воды и тотчас ушёл. Я таблетку свою проглотил, а вот дед выплюнул, как только санитар закрыл дверь.
- Тьфу, гадость! Ты таблетки-то не пей. От них дуреешь! - сказал он мне.
Да куда уж дуреть-то дальше? Я провёл тут четверть часа, а мне уж воспоминаний на всю жизнь оставшуюся хватит. Конечно, я предполагал, что встречусь тут с людьми не совсем нормальными, но одно дело предполагать и совсем другое дело увидеть всё своими глазами.
Ночь прошла спокойно. После отбоя всё стихло. Таблетка, что дал мне санитар, видно была успокоительным средством, и Морфей тотчас же уволок меня в своё царство. Я проснулся под утро, правда, рассвета не видел. Окон-то нет. Проснулся от скрипа соседней кровати. Мужичок в тельняшке подпрыгивал на сетке и присвистывал.
- Э-э, ты чего? - спросил я шёпотом, прищурив глаза и пытаясь ухватить за полы прозрачного халата ускользающий сон.
- Радуюсь, - ответил мужик.
- Чему ж тут радоваться, да ещё такую рань? Спал бы лучше.
- Спать не могу. Не хочу на это время тратить.
- Ну не трать, только мне спать не мешай, будь добр.
- Добр?! Добр?! - он заорал на всю палату.
Видно своим истошным воплем мужичок разбудил и других обитателей. Заворочался дед и перестал храпеть парень. Дед приподнялся на постели, покачал головой и говорит:
- Ты не обращай внимания. Он каждое утро на постели прыгает от радости. Мы уже привыкли. И ты привыкнешь. Ты надолго к нам?
- Ну, это уж я не знаю. Как врачи скажут.
- Они тебе не скажут. Я вот уже давно тут лежу, а мне ничего не говорят. У меня-то, правда, особый случай. Я-то здоров. Лёха вот по утрам на кровати прыгает, а так-то он тоже нормальный. А это вот Бобик. Думает, что он собака. Сейчас вот проснётся и будет миску вылизывать. Доктора сначала ему пытались внушить, что он человек, и ему бы за столом кушать, как положено. Так он плакал, скулил так жалобно. Плюнули доктора и стали ему пайку накладывать прямо в миску и у кровати на пол ставить, как щенку. Чего, Бобик, и ты проснулся? Тебе хозяева сейчас кашки принесут овсяной.
Бобик высунул язык и радостно заскулил.
- А он не кусается?
- Да нет, он славный пёсик. Рычит иногда, но укусить - не укусит. Хорошо, хоть на кровати спать приучили, а то раньше, бывало, простыню зубами с койки стащит, скомкает, у порога расстелет и всю ночь там ползает. Сестра однажды утром дверь открывает, да по башке ему, хлобысь! Не заметила. А он давай выть. Весь этаж на ноги поднял. Дурдом, одно слово.
- Весело у вас тут.
- Э-э, брат, не у вас, а у нас. Ты теперь с нами в одной упряжке. Уж уважай здешние порядки, будь добр.
- Добр?! Добр?! Добр?! - опять заорал что есть мочи мужичок-попрыгун.
Женское отделение этажом выше. Разумеется мужчин туда не пускают. А вот питаются все вместе в одной столовой. Там я и встретил Настю. На других она совсем не похожа. Худая тщедушная девочка лет двадцати пяти. Лицо всё в веснушках и волосы рыжие. Взгляд у неё вороватый такой, как у мальчишки-хулигана, и смех заразительный. Она сидела напротив, через стол от меня, и постоянно хохотала. Её, вроде как, веселило всё вокруг: и повара в белых чепчиках и санитары в голубых замусоленных халатах, и еда, если так можно было назвать ту густую субстанцию, что разливали нам на раздаче в тарелки с каллиграфической надписью "общепит". Жизнерадостности этой девочке не занимать. Я заметил, что никто здесь особенно не кручинится. Тут жизнь течёт несколько иначе, чем снаружи, в соответствии со строгим распорядком, но, в целом, мало отличается от нашей с вами. Питание, сон, прогулка, лечение, питание, сон. К тому ж никто не дёргает и не подсовывает на стол папки с неотложными делами. Пробудь я тут месяц другой - мне бы уже и не захотелось назад к нормальным, так сказать, людям.
- А что это за девушка рыженькая? - спросил я у деда.
- Та, что ли? Так это Настя. Хочешь - познакомлю потом на прогулке. Только смотри, ты её пальцем не тронь, не обижай. Она мне как дочь.
- Да я просто так спросил.
- Так я тебе и поверил. Я людей чувствую. Понравилась она тебе, так и скажи. Что ж в этом плохого? Слушай, а ты вино пьёшь?
- Пью, а что, есть?
- Пока нет, но сегодня ночью будет.
- А разве можно?
- Слушай, ты молодой такой, а занудный - страсть! Тебя, небось, в психушку за занудство упекли, чтобы там снаружи не мешал никому.
- Да ты сам-то сюда как попал? Здоровяк нашёлся!
- Я-то? Расскажу потом. Сейчас пора на процедуры.
Дед забросил в глотку содержимое алюминиевой ложки, запил компотом и быстрым шагом направился к выходу.
После процедур, я отправился изучать территорию лечебницы. Милое местечко, должен вам сказать. Большой сад, яблони все в розовощёком цвету, дорожки гравием посыпаны. В углу у самого забора зелёная деревянная беседка. Всё, правда, обветшалое и. будто пеплом посыпано. Но есть в этой ветхости какая-то романтика. Я дошёл до второго корпуса. Тут на окнах решётки и тихо совсем. Это отделение для буйных. Сюда вход запрещён, но в окно-то заглянуть можно. Я схватился за подоконник, подтянулся и стал вглядываться в мутное стекло.
- Ты чего там нашёл-то?
Я вздрогнул, руки ослабли, и я грохнулся на землю. За спиной стояла Настя. Увидев, как я неуклюже плюхнулся, она захохотала.
- Ничего смешного не вижу.
- Ты новенький? Давно тут?
- Со вчерашнего дня.
- Пойдём погуляем, я тебе беседку покажу.
- Идём.
Она взяла меня за руку и повела к беседке. Идёт и смеётся. Ни на минуту не умолкает.
- Ты чего смеёшься всё время? - наконец спросил я, когда мы взобрались по ступенькам.
- Ты меня смешишь. Ты слишком серьёзный.
- А что ж в этом плохого?
- А что ж хорошего? Если серьёзно на мир смотреть, можно с ума сойти. Я вот стараюсь во всём найти смешное.
- Да, смех, говорят, жизнь продлевает.
- Не знаю. Я не хочу долго жить. Старость уродует человека. Это ошибка природы какая-то. Со старостью приходит мудрость и немощность. Приходят они почти что одновременно. А вот если б наоборот молодые и сильные были мудрыми - было бы куда полезней.
- Так не бывает.
- Бывает, но редко, - она помрачнела.
- Да ты меня не слушай. Я просто пессимист. Лучше уж смеяться, чем копаться в недрах устройства мира.
Настя опять хихикнула, вскарабкалась на перила беседки и, держась за козырёк крыши начала раскачиваться из стороны в сторону. Полы халата распахнулись, обнажив молодое красивое тело. Я невольно отвёл взгляд в сторону.
- Стыдно? Но ведь тебе нравится. Я знаю, что я красивая. Ты знаешь, стыд -рефлекс приобретённый, а не врождённый. Все мы рождаемся Адамами и Евами, а потом уж нам растолковывают что хорошо, а что плохо. А кто сказал, что эти нормы правильны? Может быть, мы все заблуждаемся. Мне вот не стыдно совсем. Хочешь ещё раз на меня посмотреть?
Она опять распахнула халат. На сей раз я не стал отворачиваться, но смотрел не на тело, а прямо в глаза.
- Но ведь это и отличает нас от животных. От собак, например.
- Что? То, что мы стыдимся любви и держим вилку в левой руке, а нож в правой? Вот Бобик, думает, что он собака. Так я его больше уважаю, чем всех этих правильных людей за оградой, - она запахнула халат и отвернулась.
- Я не хотел тебя обидеть, прости. Ты права, конечно.
- Ты мне врёшь. Я чувствую, когда люди врут. Вот собаки врать не умеют.
- Так собаки и говорить не умеют.
Настя захохотала.
- Как же не умеют. Ещё как умеют. Ты просто по-собачьи не понимаешь.
- А ты понимаешь?
- Понимаю.
- А почему ты здесь?
Я почувствовал, что вопрос этот не к месту, и ответ сейчас будет агрессивный и уже хотел, было, перевести разговор на другую тему, но тут же вздохнул с облегчением. Настя пожала плечами и совершенно спокойно сказала:
- Мне здесь хорошо.
- А там снаружи было плохо?
- Не знаю. Тут намного лучше.
За ужином я обратил внимание на группу молодых парней, сидящих за дальним столиком. Они громко ругались, и размахивали руками. Видимо что-то не поделили. К ним подошёл один из санитаров и начал на ухо шептать. Я не слышал что.
- Да пошёл он! - ответил ему молодчик, - сам виноват, пусть за базаром следит!
Санитар пожал плечами и отошёл. Странно видеть тут этих ребят. Вот где-нибудь в баре или закусочной на вокзале они бы прекрасно вписались в унылую картину, а тут они выглядят чужими, как гранёный стакан рядом с набором хрустальных фужеров.
- Они-то как сюда попали? - спросил я у деда.
- От армии косят. Докторам платят, две недели полежат и выходят. Такие надолго не задерживаются. Сегодня вот Лёхе один из них в зубы дал.
- За что?
- Да я-то откуда знаю. Сказал что-то обидное. Ты, кстати, сегодня на званный ужин приглашён.
- На какой ещё ужин? Кто приглашает?
- Приглашает Ваш покорный слуга Платон Евгеньевич Грибоедов. Мне сегодня семьдесят стукнуло.
- Поздравляю. А где ж мы праздновать-то будем?
- Сегодня воскресенье. Доктора все по домам. Останется только ординатор и две медсестры. Эти кошёлки до утра по телефону трещать будут. Так что сегодня ночь свободы. Тебя, как новичка, приглашаю в первую очередь.
Я лежал на кровати и вслушивался в дрожание воздуха. Воздух боится темноты, ведь только ночью он обретает плоть. Свет делает его невидимым для людей, и, следовательно, обеспечивает ему безопасность. А вот ночью воздух можно потрогать, размять руками, об него можно удариться, как о кирпичную стену, а можно в нём утонуть, будто в войлоке. В изголовье кровати в стене что-то тикает. Говорят, так бывает в старых домах. На всякий случай я проверил тумбочку: нет ли там будильника. Нет. Тикают стены. Кто знает, может быть, они отсчитывают время, которое нам отведено.
- Ну ты готов? - просипел шёпотом дед Платон?
- Готов.
- Ну, тогда вперёд.
Чиркая зажигалкой, мы скользнули по тёмному коридору и вынырнули на лестницу. Полы видно только что вымыла уборщица: линолеум лоснится и благоухает хлорным порошком. Дед поскользнулся и со всего размаха шлёпнулся на спину.
- Едить твою бога душу мать!
Я подал ему руку и помог встать. Сильное у него рукопожатие, да такое цепкое, будто у молодого парня. И руки такие большие, настоящий медведь. Мы спустились на второй этаж подошли к процедурной. Дед достал из кармана пижамы ключ, как ни в чём не бывало, отомкнул замок и пропустил меня вперёд. Сделал он это так непринуждённо, будто открыл дверь собственной квартиры.
- А откуда ключи-то?
- Ты не волнуйся, всё схвачено. Я их стащил ещё месяц назад. Мы теперь здесь иногда собираемся. Масонская ложа своего рода. Сюда никто не заходит, можно разговаривать в полный голос, к тому ж тут окна открываются, ночной воздух, ароматы сада. Ну а сегодня, сам понимаешь, праздник у меня, так что я угощаю и вином, и ночной прохладой. Сейчас остальные подойдут, ты располагайся, будь как дома. Только смотри не разбей ничего, а то тут склянок всяких да шприцов уйма.
- Слушай, дед, а ты как сюда попал-то?
- Меня сын сюда упёк. Наследничек.
- Есть что наследовать?
- А как же. Я меценат, в каком-то роде. Мне ещё от деда достались картины. У меня два полотна Дега, один Врубель, есть один эскиз Гогена. У деда целая галерея была, да большевики всё конфисковали. Кое-что осталось. Сам понимаешь, лакомый кусочек для наследников.
- Я думал картины таких мастеров все по музеям да выставкам.
- Не все, как видишь. Есть ещё подпольные владельцы шедевров.
- Так надо было завещание составить, чтобы никому не обидно.
- Я и составил, завещал картины музею одному смоленскому. Сын, тот картины за границу продать хотел, он в искусстве разбирается, как слесарь в богемском стекле, а я не хочу продавать. Вот он меня и упёк в больницу. Если суд признает, что я психически не здоров, то завещание можно оспорить.
- И что ж делать? Сидеть, сложа руки?
- А что ты тут сделаешь?
- Куда катится наш мир? Всё-таки лукавый скоро его уничтожит.
- Кто? Дьявол? Насмотрелся ты хренотени всякой по телевизору. Дьявол вовсе не собирается уничтожать наш мир. Это Бог этим грешил в своё время. Ты бы стал рубить сук, на котором сидишь? Дьявол черпает силу из таких вот как сын мой, как ребята молодые, что в столовой сегодня ругались. Да и кто из нас без греха? Не будет нас - не будет и зла. А нет зла нет и дьявола. Мы для него как пища, как вода, поддерживающая жизнь. Так что жить нашей планете ещё да жить. Нечего её хоронить. А вообще-то мне в больнице нравится. У меня тут друзья есть.
В процедурную заглянула лысая голова. Повернулась вокруг своей оси, оглядела кабинет и, протащив за собой худощавое тело, протиснулась в дверной проём. Следом вошла Настя и прополз на четвереньках Бобик.
- Ну что, все в сборе? Давайте вино пить.
Дед достал из шкафчика три бутылки. Я не разглядел этикетки: темень такая, лиц даже не видно. Через мгновенье из того же шкафа были извлечены стаканы и коробка конфет.
- Монтепульчано, урожай восемьдесят шестого года, - гордо заявил меценат.
- Да ну, брось ты, откуда такое вино? - я вообще-то в винах не спец, но уж больно сложное название. Откуда в больничном шкафу взяться такой винотеке?
- Ты попробуй. Только сразу много не пей. Глоток маленький сделай и всё.
Я отхлебнул.
- Кисловато и чуть-чуть тошнотворно.
- Правильно. А теперь давай покурим, подождём минут пять, а потом ещё раз попробуешь. Это вино не сразу открывается. Нужно подождать немного, выпустить, так сказать, весь виноградный букет на волю.
Мы закурили. Может оттого, что ночь, делает людей красивей, сглаживает шероховатости лиц и наполняет душу меланхолией, а может от вина, которое и впрямь оказалось не дурным, только стало мне легко-легко, как будто долго шёл по жаркой степи и вдруг набрёл на прозрачную реку, кишащую золотыми рыбками. Разговор перетёк в шутливую беседу, Настя заливалась звонким смехом, лысый Леха кряхтел и улыбался.
- Бобику-то тоже налить надо. На вот, выпей за моё здоровье. Всё ж восьмой десяток пошёл.
Бобик начал лакать из эмалированного судка. Лакает и чавкает так сладко. Мне почему-то захотелось потрепать его за ухом, будто он не человек, а самый, что ни на есть, взаправдашний пёс.
- Вы что с ума сошли, что ли? - спросил меня наутро главврач. - Вы же взрослый человек, нормальный, здоровый. Зачем вы дебош устроили?
- Да какой там дебош? Ну порезвились немного. Ничего ж не сломали, никому вреда не причинили.
- Ну пациенты-то понятно. А Вы-то, Вы-то как? Вы сестру напугали до смерти. Представляешь, вбегают в ординаторскую в простыни завёрнутые с Бобиком на поводке. Бобик лает, эти орут, что есть мочи. Мы, говорят, разведчики. Сдавайтесь, говорят, янки, вы окружены, пути отхода нет! - Кивнул он санитару, сидящему в углу на стуле.
Толстяк-санитар сосредоточенно починял халат, точно Бегемот примус. Услышав слова врача, он оторвался на мгновение от своего занятия, понимающе покачал головой, и вновь воткнул иголку в ткань.
- Вы ж должны были позвать кого-нибудь, нельзя же так. В общем, вы материал для статьи собрали - теперь буду рад с вами распрощаться.
- А я ещё не весь материал собрал.
- Ну, значит не судьба. В другой раз.
- Да вы не поняли. Я б с Вами поговорить хотел. У меня не полная картина будет без Ваших комментариев.
- Спрашивайте, только быстро. У меня обход через пять минут.
- Почему Вы держите здесь здоровых людей?
- Здоровых мы не держим.
- А Платон Грибоедов?
- Он не Платон и не Грибоедов. Он Василий Петрович Дышлов, кажется. Диагноз шизофрения. Он считает себя то Саввой Мамонтовым, то потомком Македонского, то вовсе Господом Богом. Психотерапия не дала ожидаемых результатов. Время от времени у него наблюдается галлюцинаторный синдром. Через неделю мы хотели попробовать светотерапию, в качестве альтернативного лечения. Ещё вопросы?
- Как же... А дети у него есть?
- Нет у него никого. Он уже лет десять, как наш пациент. Его соседи время от времени сдают. Полежит тут месяц другой, мы его выписываем. Вот последний раз он им дверь поджёг, кажется. Карал, так сказать, огнём и мечём неблагодарных подданных.
- Да ну. Я Вам не верю. Покажите мне его больничную карту.
- Вот этого я сделать не могу. Уж извините. Не положено.
- А девушка у Вас такая рыженькая, Настя.
- То же самое, только немного иначе проявляется. Замкнутость, склонность к депрессии. Пыталась вены себе вскрыть. Сейчас, правда, у неё период ремиссии. Если рецидивов не будет, думаю, скоро можно будет её выписать.
- Да ей, мне кажется, тут намного лучше, чем там снаружи. Я б её выписывать не стал.
- Вы что, считаете, что лучше врачей знаете природу психических заболеваний? Мне ваше мнение, как, принять во внимание? Или, может быть, консилиум созвать? Вы б лучше бросили пить и дебоширить. Ума не приложу, как вам удалось протащить сюда целых три бутылки.
- Это не я.
- А кто же?
- Мы в шкафчике нашли в процедурной.
- В процедурной, дорогой мой, в шкафчиках алкогольные напитки не держат. - он осуждающе ухмыльнулся. - И ещё, такое пойло я б не стал употреблять даже под дулом пистолета. Журналистика у нас вроде как не бедствует, а пьёт, оказывается, самый дешёвый портвейн. Пожалейте здоровье.
- Это было Монтепульчано урожая восемьдесят шестого года. Не дурное вино, кстати.
- Чего? Какого года? Ну, если вы так портвейн называете, то Вас самого лечить надо. Только это не совсем по моей части, но могу посоветовать хорошего врача. А сейчас, честь имею, у меня обход. Надеюсь Вас уже тут не застать по возвращении.
- А сколько стоит у Вас тут от армии откосить? Вы ж не будете отрицать, что есть у вас и такие индивиды.
- Честь имею, мне пора. - он вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Я вышел за территорию, сделал глоток тяжёлого московского воздуха и поплёлся домой. Вечером сел писать статью, а, когда закончил, было уже три часа ночи. Утром статья была в редакции, а теперь вот лежит у меня на коленях. Следующая станция Братиславская. Чёрт побери, проехал свою остановку. Теперь возвращаться надо. Не могу понять, что не понравилось Павлу Васильевичу. Статья, на мой взгляд, свежая, увлекательная, лирики многовато, может быть, так это ж не заметка об убийстве в подъезде дома номер тридцать четыре. Мне на эту статью целый разворот выделили.
Может быть, я тоже схожу с ума, только не было у меня никогда такого интересного собеседника, как дед Платон, а те женщины, что встречались на моём пути, не умели так искренне смеяться, как Настя. Да и вообще я начал сомневаться в том, что они сумасшедшие. В том мире, где я живу, сумасшествия гораздо больше. Да нет, что я говорю? Не больше. Этот мир просто давно сошёл с ума, а тех немногих здоровых людей, что выжили, держат в жёлтом доме. И им нет пути назад, а их то и дело выкидывают на улицу. Так стало тоскливо на душе. Очень захотелось вернуться, потрепать Бобика за уши.
Кабинет, как всегда, благоухал кубинским сигарным ароматом. Брови у Павла Васильевича отдыхали на веках, как два седых горностая. Это индикатор, так сказать, мысленного процесса. Наконец он оторвал глаза от рукописи.
- Слушай, так ты ж ничего не исправил, - горностаи взлетели на лоб.
- Нет, не исправил. Мне нравится так, как есть. Не хотите - не печатайте.
- Ты доиграешься! Что ты мне мозги-то оплодотворяешь? Я ж тебе сказал исправить. У тебя голова-то есть на плечах? Ты кем себя возомнил?
Павел Васильевич перешёл на крик. Мне показалось даже, что многочисленные награды и дипломы в рамках, украшающие стены кабинета, задрожали от его голоса. Я ненавижу, когда на меня кричат, но обычно прижимаю уши и с виноватым видом выслушиваю всю тираду, не произнося ни слова. А тут, знаете, какой-то животный инстинкт сработал. Бывает так, когда чаша переполняется. Я бросился на пол, подполз к начальнику на четвереньках и, клацнув зубами, зарычал. Тот попятился, побледнел весь. Мне даже показалось, что я чувствую запах адреналина, впрыснутого в кровь защитной системой его организма. Я выполз из кабинета также на четвереньках и поднялся на ноги лишь в конце коридора. Странно. Почему люди ходят на двух ногах? На четырёх чувствуешь себя намного устойчивей.