Аннотация: А Николай все жал и жал на кнопку звонка. Он уже даже кулаком несколько раз ударил в дверь. - Понавешали тут "Сигналов" всяких! - ворчал он. - Ими только в раю звонить, а тут в пору Колокол Герцена вывешивай!..
1. На дне рождения
Когда Николай тащил домой с помойки письменный стол, его остановил почтальон и вручил ему повестку с приглашением явиться в суд. Тупо уставившись в текст повестки, Николая произнес: 'Не понял!' и, сунув повестку в карман, он подхватил благо приобретенное им сейчас имущество и поволок его в сторону подъезда.
Николай работал дворником по лимиту в ЖЭКе и вот, уже сидя за так называемым письменным столом у себя в дворницкой, он решил повнимательней ознакомиться с содержанием судебной повестки.
- Ах, вот оно что! - воскликнул он как только въехал в суть содержания повестки. Оказывается в суд его приглашали по делу о взыскании с него алиментов. - Небось, решили, что я здесь уже миллионами ворочаю! - раждроженно пробурчал он, больше всего имея ввиду при этом свою тёщу, чем бывшую жену свою Зинку. - Ладно. День начинать с этого не будем. Это все после. А вот навещу-ка я вначале свою сеструху.
Сестра два дня назад ещё позвала его к себе на день рождения и даже, как объяснила она ему, приготовила для него невесту, которая есть то, что ему, мол, и нужно. То есть, учится она на журфаке в МГУ, да и родители у неё что надо. Усмехнувшись этой давнишней сестриной возне со сватовством, Николай вздохнул тогда и сказал ей: 'Тебе что, делать что ль больше нечего'? - но быть у неё все же обещал. Одним словом, убрав два своих участка, он помылся, побрился и поехал на день рождения.
Когда Николай, поднявшись в лифте до нужного ему этажа, подошёл к двери сестриной квартиры, то услышал там весёлый шум и гвалт.
- Та-ак, похоже, что к началу я опоздал? - подумал Николай и нажал кнопку звонка. Но шум в квартире был такой, что его, не услышали. Какая-то женщина громким задорным голосом говорила, что в литературе социалистического реализма нет мучившего писателей девятнадцатого века разрыва между идеалом и действительностью, мечтой и реальностью и поэтому, мол, все эти диссидентские вопли у нас все больше от непомерного тщеславия и дьявольской гордости, от неудовлетворённого честолюбия у некоторой части нашего общества!..
- Ого! - пробормотал Николай и подумал: ' Таких разговоров здесь раньше никогда не вели! Похоже, это-то и есть та самая невеста, что сестра для меня приготовила'! И он ещё раз нажал кнопку звонка.
- Верно, верно! - поддерживая женщину, кричал ей в ответ, похоже, муж сестры Николая, Григорий Григорьевич. Разве можно считать за наших таких людей? У него есть все - любимое занятие - литература эта, - полное гособеспечение, - а он лезет всех критиковать! И вплоть до правительства! Будто он умнее всех!.. И вся эта дурь у нас, похоже, в крови и издалека за нами тянется! Вот, скажем, тот же Л. Толстой был у нас! Тоже мне ещё один... недовольный был, и всех и всё в своём государстве критиковал! И даже церковь! Но был я у него в "Ясной"! И в "Хамовниках"! И скажу я вам, мне б всё такое! А он орал на весь мир "Не могу молчать!" Нет, ну, я понимаю, если с ним там как с Сухово-Кобылиным тогда обошлись бы, тогда б понятно было, а то ведь никто его не трогал, а он!..
- Ну, уж, это ты, брат, заврался! - произнёс чей-то мужской голос с интонацией, эдакой, начальственно снисходительной.
- Нет, Митрофаныч, ты подожди. Я это, к примеру, как бы. Просто обо всех этих гениях. Твоя дочь вот верно говорит, что где гений, там ищи неадекватность. Да и гении-т эти, то есть индивидуальности с исключительной концентрацией художественного таланта, возможны ещё были только раньше когда-то, когда было подавление личностей в обществе. Об этом ещё у Маркса где-то там есть. А у нас что? Подавление что ль какое-то? Так что, все эти наши сегодняшние диссиденты, все больше дурью маются! Всех их лечить надо, а ни разговоры с ними разговаривать!!
А Николай все жал и жал на кнопку звонка. Он уже даже кулаком несколько раз ударил в дверь.
- Понавешали тут "Сигналов" всяких! - ворчал он. - Ими только в раю звонить, а тут в пору Колокол Герцена вывешивай!..
Но тут дверь открылась.
-Ой, дядя Колечка! - радостно закричали дети сестры Николая и тут же кинулись целовать и обнимать его прямо в дверях. - Почему так долго? - говорила племянница Николая, Танечка. - Мама уже даже нервничать стала!
А Павлик тянул тем временем Николая за руку в комнату.
- Вон, Сергей правильно сделала - по инерции договаривал ещё кому-то хозяин свой обличительный монолог, - бросил к чертям собачьим эту писательскую деятельность и пошёл на трактор, пахать, - надрывался он, но все уже воззрились на вошедшего Николая.
Николай, извиняясь за опоздание и здороваясь и кланяясь со всеми, улыбался, и то смотрел на гостей, то на головки племянников своих, что прижались к нему с боков, и теребил им волосы. Подарок, который он все ещё держал в руке, так как сестра его была чем-то занята на кухне, уже стеснял его, и он решил отдать его мужу её, Григорию Григорьевичу. Здороваясь с ним за руку, Николай неожиданно для себя почему-то старательно уважительно как-то сжал безразлично протянутую ему руку. А Григорий Григорьевич, приняв от Николая подарок для жены, кинул его куда-то там на пианино и сказал, снисходительно улыбнувшись при этом.
- Ждать заставляешь. Муза что ль задержала? - сказал он и попытался руками изобразить какую именно музу имел он в виду, то есть - метлу. А после, барственным жестом похлопал слегка Николая по плечу и сказал. - Ладно. Давай, устраивайся где-нибудь. Сейчас Татьяна тебе стул принесёт.
На столе было все только принципиально то, что в магазинах если и бывает, то все по своим или своим своих расходится. Гости балдели от предвкушения удовольствия. Между прочим, на книжных полках царил точно такой же "балдёшь". Хозяин все это осознавал, конечно же, и в душе ликовал. Разумеется, он не выражал своих чувств открыто, и его смуглое с крупными чертами лицо было даже скорбно, но глаза, тяжело-тёмные глаза его, когда Григорий Григорьевич неожиданно срывался в сыто-вольный смех, вспыхивали вдруг тогда каким-то шкодливо-счастливым светом. Всей пятерней закидывал он на затылок свои жёсткие, диким чёрным развалом, лежащие у него на голове волосы, и с шуточками да прибауточками - у нас, мол, все, как в лучших домах Лондона и Парижа! - ухватил со стола винтовую 0,75 за горло, на которой не по-нашему было написано о том, что продукт изготовлен in USSR, принялся разливать водку по рюмкам, словно одаривая ею каждого из гостей.
И только Николай подошёл к другу детства сестры своей Сергею Дмитриевичу, что сидел около стола понуро-устало как-то и держа руки под скатертью, и успел спросить у него: "ну как вы там? как наши?", как в комнату в коротком шёлковом платье с зелёной по белому листвой на нём, азартно-быстро вошла Татьяна.
-Наконец-то! - сказала она и, раскинув руки с фужерами в них, подставила Николаю щеку. - А уж мы думали, что случилось! - расставляя фужеры, говорила она брату. - А вон, Сергей приехал! Видел? - как бы только для него, тихо проговорила она, и глаза её подёрнулись влагой.
И тут же, словно стараясь замаскировать свои чувства, принялась она рассказывать всем о том, что вот, мол, это её брат, Николай и так далее. И всё в тонах о нём героических. Николай понимал, что старается она сейчас больше всего вон для той тонкой, как ножка фужера, девушки со светлыми гладко зачёсанными волосами и в платье из чёрного бархата. Девушка эта, разглядывая сейчас Николая, который краснел при этом, дёрнула скептически уголком своего ало крашеного рта и на этом интерес её к брату Татьяны, похоже, угас. Она занялась изготовлением для себя бутерброда с чёрной икрой.
Когда Николай сел, то поднялся какой-то мужчина с бородкой, внешне интеллигентного вида и очень приятный и обходительный как японец на дипломатическом рауте. Мило улыбаясь, он попросил для себя слова и заговорил о том, что в Японии, мол, есть очень милый и очень приятный обычай произносить тосты "хай компай'. То есть, вот собрались мы все здесь очень милые люди. Вот Танечка наша, - такая очаровательная женщина, и многоуважаемый муж её, друзья, подруги, друг детства именинницы, Сергей Дмитриевич, который любит землю, Николаем, брат её, который талантище и талант этот, должно быть, не заёмный у него, потому что и сестра его, наша прекрасная именинница, замечательнейшая женщина и большой души человек!
- Одним словом, давайте выпьемте за то, чтоб наша именинница всегда была бы такой же милой и очаровательной, как сегодня! - говорил мужчина. И, казалось, весь он превратился при этом в сплошное доброжелательство и любовь ко всем и всякому. Григорий Григорьевич, уставившись в свою налитую водкой рюмку, терпеливо ждал, но ноздри его нетерпеливо подрагивали.
- Короче говоря, выпьем! - сказал вдруг хозяин, а мужчина с бородкой сел рядом со своей, чему-то иронично усмехнувшейся, женою. Все подняли рюмки и выпили.
И на какое-то мгновение наступила тишина. Все принялись жевать. Григорий Григорьевич, вытащив пальцами косточку от сёмги изо рта, спросил через весь стол у друга детства жены своей.
- Серёга, ну а ты как? Все успел купить?.. У нас здесь?..
- Ну, ты прям как-то так уж! У нас! - усмехнулся Серега и ответил. - Да, все вроде как, - и, вздохнув, продолжил. - Да и какие наши потребности!.. Колбасы, сосисок да ещё вот сапожки резиновые для детей.
- Небось, апельсинов-то рюкзак целый набрал? - продолжал ёрничать хозяин, но тут же, сообразив, видно, что его несёт как последнего идиота, он перевёл стрелку на Николая. - Николай правильно вон сделал - плюнул на всю эту вашу там жизнь и прикатил к нам сюда, в Москву!
Сергей Дмитриевич, зная, что Григорий Григорьевич знать ничего не знал о причинах, побудивших Николая приехать на жительство в Москву, сейчас, скривив рот, никак не поддержал этого разговора. Посмотрел только в сторону Николая и улыбнулся ему. Ведь это он посоветовал когда-то Николаю поехать в Москву и там попытать счастья со своими рассказами и очерками.
Григорий Григорьевич, недожавшись от Сергея Дмитриевича ответа на свои слова, медленно и несколько пьяно уже поправил рукой свои рассыпающиеся волосы и достал из коробки, лежащей на столерядом с его тарелкой, папиросу. Не спеша размял её, дунул в мундштук и прикурил. Сидел без пиджака, раскинув руки на спинки стульев, блаженствовал, вскинув голову и перекидывая папиросину из одного угла рта в другой.
- Тань, - сказал вдруг Николай сестре, что сидела рядом с ним. - Ты, знаешь... А мне ведь сегодня... Я не могу долго у тебя быть. Мне в нарсуд надо. Он уже жалел, что начал свой день с посещения сестриного дня рождени.
- А что случилось?
- Да бывшая моя, из-за алиментов этих!..
- Так ты ж ей платишь!
- Ну, не знаю! Плачу, конечно, однако, вот вчера получил повестку!
- Интересно! Она вроде как не из таких. А? Ты как думаешь?
- Да вроде...
- Ладно, потом расскажешь. Ну а как тебе моя кандидатура?
- Да зачем мне это?.. Чего ты все с этим суетишься?
- Дурачок! Да ты знаешь кто у неё отец? Вот что с ней рядом. Да и мать её тоже!.. Сколько уж можно мести асфальт-то?! А тут тебе все будет!.. Пойдём-ка, на кухню, поговорим. Они встали из-за стола.
Сцена
Долго втолковывала Татьяна брату своему, чтоб он не валял дурака, а он молчал и все вздыхал только. Николай думал сейчас о том, что ему и десять лет назад ещё было не понятно, зачем это его сестра вышла замуж за этого дутого индюка Григория, когда её все ещё до сих пор любит Сергей Дмитриевич этот. Да и она, похоже, тоже любит его. Сама ж двенадцать лет назад ещё поехала в Москву, чтоб учиться здесь пению, а потом вдруг этот Григорий и всё. А она, похохатывая, отшучивалась только тогда, говоря, а что?! зато я теперь в Москве. Правда, прожив с Григорием лет пять, говорила ему потом Татьяна, что её Григорий Григорьевич грубоват, мол, частенько с ней бывает, да и ревнив, как черт, но, что она уже привыкла!
- Ну, так что же ты молчишь все? - не выдержав молчание брата,
спросила Татьяна.
- Не знаю, не знаю!.. Ничего я не знаю! - вымолвил Николай. - Да и уж больно она вся из себя!.. Ладно. Ну её. Потом. Главное разве в этом?..
- Да ты, прям, пессимист какой-то стал! - проговорила Татьяна, отряхивая пепел с сигареты в раковину. - Так и будешь все потом да потом, а жизнь-то идёт!..
- Ну, а вы, конечно, все тут оптимисты как посмотрю я! Да? - взорвался было Николай, но, взяв себя в руки, сказал уже спокойно. - Пойдём, споёшь лучше, а, Тань.... Пойдём, а то мне уходить скоро.
- Ну, ты, скажешь тоже!.. Споёшь!.. Да теперь с моим голосом только за прилавком стоять, а не петь!.. Замолчали.
В комнате кто-то поставил пластинку и тут же шум, и хохот голосов перекрыли звуки музыки и всё, казалось, задвигалось в её ритме. Даже хрусталь в серванте, казалось, вызванивал: 'сердце, сердце! что случилось? что смутило жизнь твою' ?..
- И чего ты с ним живёшь, не понимаю! - сказал вдруг Николай и посмотрел в серые, всполошённые сейчас глаза сестры своей. - Ведь, вон, Серёга-то по тебе сохнет!..
- Чего теперь-то, об этом, - тихо проговорила Татьяна и вытащила из пачки новую сигарету. - Да и вроде как люблю я теперь этого Григория. Он ведь только днём такой, на людях, а ночью, будто дитё малое. Целует меня всю, плачет, говорит, что никого больше у него нет, только я!.. Ты знаешь?! Со мной тогда такое что-то происходит!.. Я сама тогда уже, как дура какая становлюсь, и плачу, обнимаю его, обнимаю!.. И не помню уже, что вот только перед сном он орал на меня, что я ему дала чай не свежей заварки! - говорила Татьяна и, сдёрнув с крючка полотенце, высморкалась в него, а после утёрла слезы. В кухню, приплясывая с приподнятыми вверх руками, пританцевал Григорий Григорьевич и Татьяна тут же стала улыбаться, как ни в чем не бывало.
Николай извинился, что уходит так рано и, попрощавшись, вышел.
2. Несколько как бы недоразвитый.
До явки в суд Николаю оставался ещё час, и он решил заскочить в редакцию журнала, чтобы узнать о судьбе своего рассказа. В редакции Николаю сказали, что рассказ его можно будет напечатать, если Николай немного подправит его. Редактор предложил Николаю убрать из рассказа то, что дело происходит в Москве, что герой пьёт и развратничает, торгует лимитной жилплощадью и что он же член партии, Л все остальное...
- Не плохо, в общем-то, - проговорил редактор. - Правда, я тут убрал ещё и рассуждения автора о том, почему, мол, герой стал таким человеком. Ты говоришь здесь о том, что он потому, мол, такой, что его среда таким сформировала. Зря ты так об этом. То есть будут проблемы. Лучше ты дай об этом так. Он как бы от непонимания такой. Несколько как бы недоразвитый. Но потом осознавший все это в себе и исправившийся. Такое пройдет, - сказал редактор.
Николай, подумав о том, что из его полнокровного и вольно без фильтров дышащего в рассказе мерзавца редактор предлагает ему сделать эдакого пятидесятилетнего дитяти на манер того Васи, из фильма "Джентльмены удачи', который вначале разбавлял бензин ослиной мочой, а после все осознал и перевоспитался, - все же согласился с ним, и его рассказ пошёл в набор.
Николай ехал, и все думал сейчас о своей странной и с некоторых пор уже удручающей его жизни в столице. А началось все это у него с того, что обуяла его страсть писать. Помнится, написал он как-то очерк о том, в каких условиях у них в совхозе с таким громким названием как 'Знамя Коммунизма' женщины на ферме работают. На современно-всем-оснащённой, но с не работающей вытяжкой, с забитыми досками туалетом и душевой, работают эти женщины каждый день по двенадцать часов и без выходных, а им, чтоб не платить за переработку и не иметь дела с законом об охране труда (по неофициальному, разумеется, распоряжению директора и не без ведома людей стоящих выше этого директора) оформляют восьмичасовой рабочий день и тишина.
- А что такого? - блудливо мерцая глазами, отвечал Николаю директор совхоза, у которого он был водителем. - Они ж все одно с молока получают!
- Да, но они ж у тебя наизмот работают. - сказал Николай директору совхоза. - Вы ж закон нарушаете!
- Ну-у! Закон! - усмехнулся директор. - Да и потом. А что, кто-то чем-то недоволен? Все вроде как всем довольны...
- Ну, это-то понятно, - сказал Николай. - А что, если коровы у вас там, заговорят. Заговорят, создадут свой профсоюз да привлекут вас к ответственности за нарушение трудового законодательства? - в шутку спросил у него Николай.
- Коровы?!... Профсоюз?! - удивился председатель. - Ах, профсоюз! Так он у нас есть. Но при чем здесь коровы?
- Нет, этот профсоюз вас защищает, а вот если коровы создадут свой независимый профсоюз?
- Да ты о чем? Я что-то не пойму! Коровы! Заговорят! Их накорми вовремя, да подои, они и довольны! Заговорят! Ну, ты даёшь! Заговорят! Ну, ты хохмач! А я-то подумал, было, что ты всерьёз! Писатель чёртов!
И все над ним в правлении совхоза только посмеивались, как над дурачком, да наставляли его, чтоб он написал лучше о том, как сегодня растёт у нас благосостояние людей.
- А коровы что ж! Ты лучше вот об этом напиши. Люди прочтут это и приедут к нам работать! Вот тогда и не придётся этим женщинам работать по двенадцати часов! - втолковывали они ему. - Да и вообще, шёл бы ты лучше на ферму электриком по совместительству, чем писать-то! Там как раз нужны сейчас!..
Короче говоря, дома - и директор совхоза и в той местной газете, куда Николай носил свой очерк, - его никто не понял. И даже посоветовали ему не лезть не в своё дело, а то ведь грешки-то за каждым, если нужно будет, найдутся! Одним словом, по окончании десятилетки решил Николай ехать в Москву. Решил попробовать опубликовать свою рукопись в столице. Поехал. Пришёл в один из толстых столичных журналов. Ели-ели уговорил милиционера на входе, чтоб тот пропустил его, а после в ожидании ответа три дня проходил он по музеям, а ночевал...
В гостиницах всё и везде было занято. Так объясняли ему администраторы. Николай, посмотрев вначале на сытых и по-домашнему рассевшихся в холлах иностранцев, подумал, подумал, вздохнул и, плюнув на всю эту затею с гостиницей, пошёл ночевать на вокзале. Н ночевал, меняя каждый день вокзал, чтоб не тревожить милицию. Конечно, он мог бы ночевать и у сестры своей, но из-за её мужа он не любил бывать у неё.
Через три дня редактор журнала вернул Николаю его рукопись и, роняя при этом глаза свои в стол, проговорил.
- Талантливо, конечно, но, уж, больно всё это у тебя как-то мрачно!
Выйдя из кабинета, Николай задумался.
- Как же так, черт возьми! Ведь я все это своими глазами видел и вижу, а он говорит 'мрачно'! Прям аберрация зрения какая-то, - дивился он. Но он ещё не понимал тогда, что здесь вернее было бы сказать не зрения аберрация, а сознания и совести.
Писать Николай начал ещё лет пять назад, наверное, дома. То есть там у себя в области ещё, работая при этом шофёром и учась в ШРМ. Вспомнил Николай, как ещё мать его, женщина тихая добрая, всегда говорила ему, прочитав какой-нибудь очередной рас-сказ его: "Сынок, бросил бы ты это! До добра тебя это не доведёт!".
Отец же Николая, маленький, шустрый такой и желчный мужи-чок, всю жизнь свою проработавший пастухом, прочитав что-нибудь написанное сыном, всегда оживлялся, начинал ёрзать на стуле и громко говорить.
- От, едрёна корень! Ну, зацепил! Что называется, не в бровь, а в глаз! И невзирая на лица! - напористо и весело всегда говорил отец Николаю и, махая при этом рукою в сторону матери, добавлял. - Ты её дуру не слушай! Вот тебе моё слово! Учись! Соколом взвейся над всеми этими пройдохами и ловчилами и долби их в самое темечко! Дави их! Иначе они нас раздавят!..
А мать Николая только вздыхала да говорила тихим голосом.
- Не обижай людей, сынок! Тут надоть с уважением как-то, да с любовью.
- А-а! - перебивая жену, махал рукой отец Николая и, вскакивая со стула, начинал с остервенением, молча, кружить по горнице, заложив руки за спину.
Короче говоря, прежде чем бросить всю эту свою затею с ходьбой по редакциям в столице своей родины Москве, и уехать домой, решил Николай сходить ещё в одну редакцию. Пошёл. Час целый надоедал милиционеру, пока тот ни отвернулся от него, сделав вид, что чем-то занялся, а Николай, ни будь дураком, рванул вверх по лестнице. В кабинете у редактора он был в этот раз настойчив и даже резок. Редактору, похоже, это понравилось. Он улыбнулся и, взяв один из рассказов Николая, тут же при нём прочёл его. Вздохнул, а после сказал, что нет, мол, к сожалению, такая тематика их журнал не интересует. Сказал и тут же погрузился в просматривание каких-то бумаг, лежащих у него на столе.
Выйдя из кабинета редактора, Николай решил просмотреть свои рукописи ещё раз и подумать. Уселся в холле редакции на диванчике и принялся листать написанное им. А мимо него по коридору редакции сновали весело-озабоченные и всем, похоже, довольные члены журналистского сообщества. И почувствовал тогда вдруг Николай, как в душу его закрадывается такое ощущение, будто он ненормальный. То есть со сдвигом по фазе, так сказать.
- Все эти журналисты где только не бывают и тоже все видят и, наверное, не хуже меня знают все о нуждах людей на селе, а я тут явился - Щедрин новоявленный! - учить их уму-разуму!
- А с каких это пор я стал малахольным-то? - подумал вдруг он и, вздохнув, почувствовал, будто выздоравливает. И вот тут-то подсел к нему один, как оказалось, тоже пишущий и тоже, как и Николай, ни член какой, а сам по себе и, как он сказал потом Николаю, совесть Вселенной.
Человек этот - мужчина пятидесяти лет, - несмотря на то, что был мал ростом, а обликом своим напоминал Николаю бело-розовое яблоко с капельками пота на голых висках и лбу, сразу' же, просмотрев рукописи Николая, взял, что называется, быка за рога. Поняв, какова муза Николая, он в два счета объяснил ему, что к чему и за какие нитки тут дёргать надо, чтоб напечататься. Николай слушал этого розово-круглого человечка внимательно, но молча. А тот - уже в пивной, куда они зашли спрыснуть знакомство,- говорил Николаю, держа в руке на отлёте кружку с пивом и по-гусарски выгибая свою грудь, что в области Николаю вообще делать нечего и что надо прибиваться к Москве!..
- Давай ко мне в ЖЭК дворником по лимиту!.. Рано утречком встал, отмахал метлой вместо зарядки и к столу, за творчество! Работать, чтоб чего-то добиться, надо по сумасшедшему!.. Ну!.. Решайся! Искусство требует жертв!.. С жильём проблем не будет! Дам тебе комнату!
- А что, пожалуй, это мысль! - загоревшись, произнёс Николай.
- Вот, молодец! Будешь писать, ходить по редакциям!.. Главное, требуй от них, - если не печатают, - рецензию! Не позволяй им делать из тебя мальчика. Никто же не знает,- и они тоже,- а может со временем ты и на Щедрина потянешь. Их дело покойная и сытая жизнь, а наше - быть им укором... И выстоять! - петушился Борис. Так звали этого начальника ЖЭКа. - Выстоять! И прочь уныние и страх! Мы должны убедить себя, что страх и уныние это самое гнусное, что только и может существовать! Все подобное прочь их души! И только старые, милые и вечные идеалы человеческого сердца - любовь и честь, жалость и гордость, сострадание и жертвенность - пусть будут с нами! Литература без них есть тоже, что секс без любви!.. Ну, цепляй! За творчество! - говорил Борис, поднимая одной рукой кружку с пивом, а другой прижимая Николая к себе. - Я сразу понял, что ты мужик что надо - не за страх, а за совесть!..
И они выпили.
- Но только чтоб все у меня было в "ажуре"! - говорил Борис Николаю уже на улице. - Участочек чтоб всегда как на показ! Понял? Небось, здесь тебе Москва, а не какие-нибудь там Васюки! Тут и иностранцы всякие... Так что кровь из носу, а витрину мне дай на уровне мировых стандартов. И насчёт этого, сам знаешь, чтоб у меня ни-ни! А на работе зови меня Борис Николаевичем, понял?
- Ясно.
- Ну вот и ладненько. Пошли.
Ночевал Николай на продавленном диване у Борис Николаевича с головою пьяною то ли от выпитого, то ли от разговоров о вещах для него новых и потрясающе интересных. На полу, рядом с диваном, лежала выпавшая из рук заснувшего Николая "Воля к власти" Фридриха Ницше из библиотеки начальника ЖЭКа.
Так Николай попал четыре года назад в Москву, в дворники, а вскоре появилась у него и Зинка эта. Она жила в том же доме, только в другом подъезде, где и Николай стал жить по лимиту. Он её толи полюбил, толи пожалел ну и женился на ней, стал жить у нее. И все, в общем-то, вначале устроилось как нельзя лучше. Только вот главное дело Николая, то есть его творчество, подвигалось крайне медленно. Николаю, несмотря на "мудрые" советы Бориса, стало трудно сочинять. Раньше он просто писал и это доставляло ему радость, а теперь все как-то было не то. Он начал пить, вернее, пока выпивать и, правда, редко, но, что называется, метко, до потери человеческого облика. Однако воля, здоровье и все ещё не затихшее в нем желание видеть свои рассказы напечатанными, а главное, все же советы Бориса, который почему-то принимал очень горячее участие в судьбе Николая, помогли вскоре опубликовать нечто юмористическое о том, как одна буфетчица под влиянием своего нравственно-неколебимо-здорового коллектива подумала, подумала и поняла, что жить нечестно, то есть воровать - плохо и бросила это дело. Она добилась звания ударника коммунистического труда и стала примером для всех. Правда, Николаю большого труда стоило сдержать свой сатирический пыл и не написать, как эта буфетчица в дальнейшем, уже прикрываясь званием ударника Коммунистического труда, шурует, как ни в чем не бывало, но Борис со своими советами был тут как тут.
- Главное, "хэппи энд"! - говорил он Николаю.
- А как же воспитательная функция произведения! - не соглашался с ним Николай. - Одному для пробуждения, может быть, и 0'Генри хватит, а по-другому хоть из пушки пали - ему все навроде щекотки будет! - пробовал защищаться Николай, но Борис настаивал.
- Время, время, старик! Протопчешься как я двадцать лет в прихожей, а потом!.. Каждому прохвосту конъюнктурщику этого не докажешь!.. Тут попервоначалу надо перед ними эдакой, талантливой, но на все согласной с ними мышкой быть, а уж потом... Там... видно будет... Эх, мне б теперь сначала все начать! - воскликнул он мечтательно. - Тут, чтоб проскочить, надо, эдакой, серенькой... С дипломом в зубках, конечно, но, эдакакой, серенькой, мило всем улыбающейся мышкой вначале быть!.. Я, мол, свой, я хороший, я вам не помешаю, что скажете, то и будет сделано!..
В общем, уговорил его Борис и сделал Николай, как тот считал нужным. От счастья, что в редакции взяли у него рассказ и напечатали, Николай был, как говориться, на седьмом небе. Купил своей Зинки кофту, а тёще перчатки. Однако тёща, прочитав рассказ, молча, одела свою внучку, дочь Николая, и ушла с ней, как она сказала, на подышать на свежий воздух.
И Зинка в тот день была отчего-то молчалива и грустна как никогда. Николаю это не понравилось. Уже вечером, когда они по случаю гонорара собрались всей семьёй за столом, Николай, будучи уже пьяным, стал выгибать грудь и от непонятной для него тоски, попёр вдруг на своих родственников, как на кровных врагов своих.
-Конечно, вам наплевать на мои успехи! Вам, я знаю, даже лучше было бы, если б я бросил это недоступное вашему пониманию занятие и пошёл бы торговать пивом!..
- Коля, ну что ты говоришь! - робко и тихо возразила ему Зинка. - Зачем ты так говоришь?..
- А ты-то!.. Чем ты-то лучше своей буфетчицы мамаши, для ко-торой пивная пена предел мечтаний в этой жизни! Ты-то тоже ведь таскаешь из своего детсадика котлеты и масло! От детей, понимаешь! От детей! - кричал Николай со слезами на глазах, и, похоже, уже совершенно ни черта не соображая, выкрикнул. - Все вы тут!..
А тёща у него была баба заводная. Услышав такие слова, она не поставила, а прям-таки бросила принесённую ею с кухни сковороду с жареной картошкой и котлетами на стол, и тут же взвилась.
- Ах, ты дармоед! А на какие б шишы вы жили б втроём, если б не мои пенные, да не эти самые Зинкины котлеты, которые ты тоже ведь жрёшь!.. Ты-то, умник, много ль получаешь?!...
И свара закипела.
Проснувшись на следующий день, Николай вспомнил весь вчерашний кураж, а после него ещё и хай, почувствовал сейчас себя мерзко. Тёщины издёвки над ним в связи с его, как она выразилась, враньём ради денег и славы, все ещё звучали у него в ушах.
В комнату тихо, без стука вошла Зинка. Она села на кровать у него в ногах и, комкая в руках свой носовой платок, принялась, молча, разглядывать его. Николай, вскочив с постели, босиком сделал круг по комнате и вдруг заорал на неё.
- Ну, что тебе нужно?!
Ему было жалко Зинку, но чувство это не порождало почему-то сейчас в нем ни сострадания, ни любви к ней, а только злость. Зинка молчала, но вот, высморкавшись, она сказала, наконец-то, тихим голосом.
- Ты, извини. Я, вот, вижу, ты мучаешься. Давай поговорим по-человечески, без крика. Ну, о твоих делах вот этих. Ведь не совсем уж я глупая как ты считаешь...
- Хватит! Хватит с меня ваших разговоров! - опять заорал Николай. - Уходи! Иди к своей святой мамаше, а я вами сыт уже по горло! - орал он и, наклонившись вперёд в сторону сидящей на постели Зинки, провёл ладонью по кадыку. - Во, как! - орал он. - По самое дальше некуда! Иди к своей мамаше! Уходи!..
Но Зинка не уходила. Оставшись сидеть на кровати, она опять принялась расправлять и комкать платок свой. Николай раздражённо подумал: "Сейчас заведёт свою шарманку! Колечка, брось ты, ради бога, писанину эту свою, ну зачем она тебе, давай просто жить и все'! 'Ну, нет! - мысленно воскликнул Николай. - Здесь надо сразу!" - подумал он и, схватив свою сумку с лямкой через плечо, принялся пихать в неё все своё имущество - книги и рукописи. Кое-что пришлось уложить в рюкзак. Зинка все это время молчала и старалась не смотреть на своего мужа. А Николай, не прощаясь, кинулся в дверь и пустился вниз по лестнице.
Зная; что у Бориса только что кончилась "планёрка", Николай тут же направился в ЖЭК. Борис был у себя, но был не в духе. Но до того ли было Николаю. Как только переступил порог кабинета своего начальника, так сразу же и чуть ли ни за-ради бога принялся он уговаривать Бориса, чтоб тот дал ему комнату. Но Борис, будучи у себя в кабинете, в общем-то, не тем, что у себя дома или в пивной, слушая жаркие, и слёзно произносимые слова Николая, то есть своего дворника, поглядывал на него сейчас иронично как-то.
- Та-ак, а я-то думал, приехал к нам молодой, чистый, совестлив-вый,- произнёс Борис и замолчал, разглядывая Николая так, будто впервые его увидел.
Но Николай, не видя и не слыша сейчас ничего не относящегося к его боли, принялся рассказывать Борису о своих семейных неурядицах, и что у него, мол, с души уже ото всего этого воротит и сил больше нет.
- Комнаты нет, так я уйду от тебя! Я больше не могу! Тут все как при ветре убирать! Уж лучше я буду с отцом коров пасти!..
- Ну-у, а говорил! - с издёвкой в голосе протянул Борис.
Николай знал, конечно, что с дворниками у Бориса "не хватка", да и вообще дела в ЖЭКе были не блестящи, потому что Борис занимался больше своими делами, чем жэковскими, но такого к себе отношения со стороны Бориса Николай не ждал и оттого, сорвавшей, заорал на него.
- А ты-то!.. Говорильня! Искусство, жертвенность, сострадание!.. А в втихаря пьянствуешь да развратничаешь!.. А ещё партийный! Лицемер!
Улыбочку с лица Бориса как ветром сдуло, и он побледнел. Глаза только гневно торчали у него где-то там в кресле, в голой голове его, как две маленькие голубые изюминки в тесте, готовые, казалось, сейчас выстрелить оттуда в Николая.
- Что?! -взвившись над своим столом, но, не сделавшись, разумеется, выше того, чем был на самом деле, когда сидел, заорал вдруг Борис на Николая. - Вон, отсюда, подонок! - и вскинув свою руку в сторону двери, повторил. - Вон!
Но тут же, увидев, что дверь его кабинета приоткрыта, быстро-быстро вышел из-за стола и пройдя через весь кабинет, закрыл её. Потом сел, схватился за голову, и некоторое время посидел молча, не поднимая головы.
- Ну, ладно. Ты присядь, - сказал он наконец-то Николаю, не глядя ему в глаза. - Дело не в этом, старик, ты извини... Вот запоролся я сюда! - воскликнул он вдруг и, встав, заходил. - Тут чёртова прорва! Бардак, концов не найдёшь! Тут, если порядок наводить, то мало быть даже начальником РЖУ!.. Да-а, квартирка, видать, опять для меня зависнет на несколько лет, - говорил он, похоже рассуждая сам с собой. - И ты тут ещё! Куда тебе бежать?.. Подожди, поработай годок хоть ещё! Ведь три участка один тащишь и вдруг, бац тебе, бросишь!..
- Да плюнь та на эту работу! - сказал ему Николай. - Тут не только писать бросишь, а вообще мозги раком встанут!..
- Нельзя. Тут, видишь ли... Я тебе не говорил. Тут все так завязано у меня... Баба тут у меня, видишь ли, в РЖУ. Люблю я её, а она говорит, пока, мол, квартира у тебя служебная, о расписки со мной и не думай...
- Да кто это такая? - удивился Николай.
- Да, Райка...
-Эта сексуальная прорва-то?!... Да кто с ней только!..
- Ну-ну-ну!.. Не надо! Тут, брат, свято. Мало ли что там говорят. Люблю я её, - проговорил Борис и вздохнув, добавил. - Вот так-