Аннотация: "... Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи... ".
Помнится, где-то в начале семидесятых, был у меня выходной, и я весь день наслаждался чтением Н. В. Гоголя.
"... Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи... ".
Но вот, закрыв книгу, я сладостно потянулся, разминая затекшие члены свои, и воскликнул.
- Так, а не пора бы, уж, нам и подкрепиться? А то зачитался!..
И вот я уже на улице. А, однако, морозяка! По "Проезду Художественного театра", урча, катят автомобили, и дым, клубящийся у них из-под бамперов, навевает ощущение какого-то уюта и покоя...
Нет, у МХАТовцев надо сдавать одежду на вешалку, а раздеваться не хочется. Ну тогда налево, мимо "Пушкинской лавки", сквозь толпу книжных барыг, в пельменную. Но не тут-то было... О, это скопище всех этих культпросвет работников!.. И вдруг сквозь звуки, изредка раздающегося высмаркивания, слышу:
- Братан, а тебя Цветаева из "Большой серии" не интересует?
- Почем? - спрашиваю.
- Четвертная.
Я задумался.
- Но могу предложить обмен. Например, на равноценный том из БВЛ...
Но до меня уже долетают запахи из распахивающийся в отдалении двери пельменной, и я говорю...
- Ладно. Надо подумать.
И вот я уже около входа в пельменную и тяну на себя дверь. Ого! Кажись, примерзла!.. Еще бы ей ни примерзнуть, привязали к ручкам тряпку - это, чтоб она сильно не хлопала? ну, да! - а тряпка с одной стороны двери теплая и даже сухая, а сюда на улицу выходит через тугой сырой узел, ну и, замерзнув, примерзла к дверному косяку. Наконец-то, открыл и тут же меня облапило белое, тёплое облако с очень вкусным запахом пельменного варева.
Сама пельменная маленькая, столики без стульев около них - по-английски если, то называется это фуршет - и все занято, но мне здесь всегда почему-то нравится, и я встал в очередь.
Конец рабочего дня. Служащий и рабочий люд не прочь потрепаться под пельмени о прошедшем дне недели. У кого ж душа просит чего-нибудь поактуальнее да позабористее, те тоже ни без дела - пьют водочку, наливая ее, как украденную, из бумажных кулечков, откуда радостно и озорно выглядывает булькающее горлышко бутылки. Потом таинственно шепчут уборщице по залу: "Мамаш, мамаш!"- и, почему-то страшно довольные собой, протягивают ей пустую посудину.
Уборщица в этой пельменной, очень даже, я бы сказал, милая старушка. Она торопливо берет тую посудину, прячет её под фартук и больше так, для конспирации как бы, протирает чистый, в общем-то, стол тряпочкой, и отходит в сторону. И веет ото всего этого чем-то таким родным и милым, что!.. Ведь, верно же?.. Эдаким, как бы фуршетом по-русски! Вы, не находите?..
Но, вот, наконец-то, и у меня порция пельменей, стакан чая и булочка с кремом. Пошёл от кассы в сторону свободного места за одним из столов. Пристроился в углу среди жующих. Кругом гул, говор, смех. У стола, что был рядом, справа от меня, потерявшие уже всякую бдительность, человек шесть. Стол у них полон стаканов с компотом, водкой и портвейном. Лица красные, возбужденные. Спорят. Курят, стараясь делать это незаметно, но дым над ними клубится, как над вулканом. У одного из них, что небрит и в поношенном реглане, на пол упала папка, но он не замечает этого, а в волнении кричит через стол.
- А чего спорить-то!.. На толчке тебе любая шляпа скажет, что Пастернак из большой серии стоил четвертак когда-то!.. Стоил, понимаешь?! А ты мне предлагаешь его за двухтомник Николая Клюева, изданный в Германии! - проговорил он и, как бы машинально, взяв сигарету из пачки соседа, что был от него слева, принялся её нервно разминать, оглядываясь у кого бы прикурить. Сосед его тут же убрал пачку со стола в карман.
- Да, ты, тише ори-то! - одергивает небритого тот, с которым он и обсуждает сделку. Это был мужчина лет тридцати в светлом красивом, явно, не Made in USSR, пальто с маленьким меховым воротничком из какого-то меха. - Чего орать-то? Я его тебе не продаю, а предлагаю меняться, - вкрадчиво и спокойно объяснял он ему.
- Нашел дурака! - ответил ему небритый и тут же, - Ну-ка, дай спичку, - обратился он к стоящему от него справа и, прикурив, тут же продолжил с ним разговор, как видно, прерванный до того, о международных отношениях. - У нас с Америкой есть фундаментальные противоречия, а все эти идеологические... Коммунизм, капитализм! Все это мыльные пузыри. Они сегодня есть, а завтра их не будет. И вот тогда мы начнем с ними бодаться уже по-крупному. Фундаментально-культурологически как бы.
- Это как это?!
- А вот помнишь фильм "Унесенные ветром"? Там бабец по имени Скарлетт О"Хара так говорит о себе, что я не могу, мол, себе представить, что буду голодать. Вот для этой буржуйки это самое главное, а для нас, русских главное в жизни все же что-то другое. Что-то такое душевное!.. Что-то такое связанное с Богом что ль! У нас с этими американцами разные как бы философии жизни. У них в основе сознания лежит индивидуалистическая идея, а у нас - коллективистская!
- Ты это серьёзно?
- Серьёзней не бывает! - произнёс небритый в поношенном реглане.
- Не понял! - сразу же вскинулся небритый в поношенном реглане.
- Естественно. И такие, как ты, долго ещё будут не понимать этого, - ответил ему собеседник и, допив свой чай, утер рот салфеткой и пошел на выход.
И тут к моему столику, который только что освободился, подошли женщины.
- Вы, позволите? Мы здесь пристроимся... у вас, а?
Но тут же от кассы, укладывая сдачу в кошелек, подошла еще одна и сказала, поглядывая при этом на меня.
- Ой, девки! Зачем здесь-то?..
- Да, брось! - резко перебила ее самая молодая из них. - Какая тебе разница-то?.. Давай, ставь! - сказала она и все было решено.
Я подвинулся немного в сторону, чтобы не мешать им, и они расположились.
Тем временем рядом с нашим столом, за столом что был от меня не справа, а слева, неслось.
-... Подумаешь, деятель! Парторг! Выходит, на него и управы нет? Так что ль?
- Ты, может, ее найдешь, управу-то?..
- Ну, положим, не я, есть и поголовастее меня ребята!..
Четыре подруги, расставив металлические тарелки с пельменями, расставили стаканы, а молодая тем временем достала из сумки две бутылки водки.
- Ой, девчонки, неудобно вроде как! - застеснялась было полная добродушная на вид женщина. У нее были короткие красивые пепельные волосы и высокий чистый лоб.
- Да, брось! Чего неудобно-то?! Неудобно штаны через голову одевать!.. Мы что, в подворотне что ль? - говорила молодая и, взяв в руки бутылку, зубами стащила металлическую пробку с горлышка бутылки.
- Во, Зинка дает!..
- Зинк, да чего ты бесишься-то? Подумаешь, мужик ушел? - проговорила долговязая и поковыряла в пельменях вилкой. - Делов-то куча. Да их сегодня только свистни...
- Делов-то куча, - передразнила ее молодая. - Ушел. Меня бесит что он через месяц вернется, а я его пущу, потому что лучше уж какой ни на есть свой, чем какой-то с улицы!..
- Да, какой уж это муж! Я своего такого выгнала, к чертовой матери! Пьянь!.. Грязь за ними только таскать! - зло проговорила долговязая и, положив в рот пельменину, принялась медленно жевать.
- Ага! - сказала Зинка. - А кому я нужна после восьми абортов!..
- Ой, да бросьте вы, девчонки! Давайте лучше выпьем... Господи, сколько ж это мы не виделись-то! Люсь, а ты где сейчас? - поинтересовалась полная у долговязой. Ей не хотелось бы пить, но она чувствовала, что придется.
- Да машинисткой в Министерстве культуры, - равнодушно проговорила Люська и, сказав, "ну, девки, за нас!", выпила. Сморщившись, она тут же послала вдогонку компот, а потом пельмени.
- Ой, девчонки, а сколько ж мы не виделись-то! - опять проговорила полная.
- Да, ладно тебе "ой да ой"!.. Ты пей, давай! Возвышенная ты наша! Все уже выпили!
- Ну, ладно, ладно. Я пью. За вас, девчонки. Чтоб все у вас было хорошо. Слышите?..
Она выпила, зажевала пойло пельменей и, прислушиваясь к перепалке "культпросвет работников" из-за Пастернака, о чём-то задумалась.
Приятно разомлевший от горячей пищи, вкусной духоты и уютного гула, слушал я всё это, посматривал на них и думал о своей жизни, о том, как все было хорошо вначале у меня с Надей и как потом почему-то все испортилось. Почему? Почему мы с ней так плохо живем? Казалось бы, ни в лесу живем, в Москве - тут тебе и радио, и кино, и телевиденье, а дома записи хорошей музыки. Да и коллектив на работе вроде как ничего себе. Казалось бы, живи себе да радуйся, ан нет. Нет счастья какого-то что ль. Со дня свадьбы прошел только год, а на душе уже тоска. Да и у нее, я думаю, тоже. И тоска эта полонила нас с ней уже так, хоть волком вой! Только и радости осталось, что ночью в постели, когда не видим глаз друг у друга. Надолго ли? Надо бы поговорить с ней об этом, но боюсь я этого разговора.
- ... Да нет, Жора! - говорили за тем столом, который был от меня слева. - Ты, не прав. Ну, причем тут профсоюз, понимаешь?..
- Как это?! А для чего ж тогда профсоюз?..
- Что значит для чего? Профсоюз это значит союз. Например, наш профессиональный. А мы пролетариат! Мы, в конце-то концов, граждане своего государства! Или нет?! ...
- О! куда тебя занесло! Или вот был у нас ещё такой Солженицын! -очнулся вдруг один из них, что до того уж было задремал, сидя на подоконнике. - Все это чушь! - встряхнувшись, сказал он и встал. - Жора! Вот ты всю дорогу усераешься! Но ты послушай нас дураков! Ты на заводе без году неделя, а мы с Алексей Ивановичем, слава тебе богу, уже без малого два десятка лет. Алексей, ты помнишь, небось, как этого?.. Финкильштейна или Филькинштейна? Ну, Мишкой ещё его звали...
- Это который?..
- Ну, такой, знаешь, худющий еще. Маленький, как воробей был. И заводной, как черт!..
- Ну, знал я его!.. Интеллигент х-ев! Говорил все нам, что такие как он, есть совесть нации! Какая совесть?! Они говно нации! Говоруны поганые! Научились болтать не хуже Жванецкого, а что толку от них! Вот жена у него была, это да! Та ещё баба! Эдакая, добротная - что с переда, что с зада...
- Ха-ха-ха!..
- Да, вот, баба у него!..
- Да, ты не теряй нить разговора-то!
- Так вот я и говорю, -проговорил, вспомнивший вдруг Мишку. И потускневшим отчего-то голосом добавил. - Флиндрихштейн этот, Мишка. Славный был парень, но слишком много лез куда его не приглашали...
- Ну и что? Причем здесь профсоюз-то? Мы, ведь, говорили о роли профсоюзной организации и профсоюза, - опять возразил Жора.
- Профсоюз?! - переспросил его тот, что было проснулся, и даже как бы ожил на секунду. - Действительно! Причем тут профсоюз! Вот наш профсоюз! - сонно моргнув глазами, проговорил он и, утянув со стола бутылку, поцеловал её в засос. После этого, склонив голову на грудь, он вновь упал на подоконник и задремал.
- Э-э-э! Не спать, не спать!..
И вдруг та полная и добродушная, что не хотела пить, но все же выпила, вдруг как бы ни с бухты-барахты пьяно проговорила тихим голосом.
- Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.. - и, пристукнув слегка кулачком по столу, дополнила уже несколько громче- Русь, куда ж несешься ты? дай ответ...".
Я, аж, вздрогнул и чуть было не подавился пельменей, а долговязая машинистка, что была из министерства культуры, воззрилась на добродушную и с недоумением спросила у неё.
- Ты это о чём?!
- Но нет ответа! - покачнувшись, проговорила, похоже, уже в дупель пьяная добродушная, и замолчала.
Я допил свой чай и направился сквозь всю эту гудяще-жующую массу людей к выходу. Ох, уж все эти мне пьяные разговоры!..
И вот опять катящиеся машины, идущие пешеходы, ссутулившиеся спины, прикрытые ладошкой в варежке девичьи носы и рты... Ах, как лукаво и игриво выглядывают из-под платков и лохматых шапок жаркие взоры. Мне от этого всегда становится так хорошо!.. А когда один такой взгляд хотя бы только касался моего лица, я тут же замедлял свой шаг и оборачивался, продлевая свои ощущения. Но сейчас!..
Что-то мешало мне чувствовать себя хорошо. И даже снег у меня под ногами не взвизгивал так, как мне этого хотелось бы, а как-то негармонично. Я все смотрел и смотрел вслед той, что там, в толпе, уходила от меня все дальше и дальше, а во мне нарастало чувство тоски какой-то. Что это?! Не понятно! А по времени и по расстоянию чувство это было какое-то не из далека, а откуда-то отсюда, рядом, и даже ещё как бы пахнущее... Пельменями!..
А-а! Да, да, да!.. Там, в пельменной, в углу около самого выхода, как и всегда, сидел сейчас мужчина, вернее, мужская фигура, всегда резко выпадающая и своим внешним видом, и поведением из всей этой как бы уютно обедающей и жующей массы людей. Это был постоянный посетитель этой пельменной - странный какой-то - с тонкими длинными ушами и в коричневой папахе, остро торчащей на его голове. Он там пьёт сейчас чай и почему-то как всегда только с черным хлебом, что остаётся от посетителей или потихоньку берет его с подноса на раздаче. Лицо его всегда бледно, а красно-воспалённые глаза всегда смотрят куда-то в даль, сквозь всю эту массу удовлетворённо жующих людей.
Посетители, кассирша, повара - всегда беззлобно подсмеиваются над ним, говорят, ну, что, мол, много, небось, уже денег-то накопил, а у нас для тебя невеста здесь есть и так далее. Люди, знающие его поговаривали, что он долго работал где-то судьёй, да из-за каких-то противоречий со своими коллегами вынужден был оставить свою, как он говорил, очень любимою им работу. Правда, другие, как они всех уверяли, люди тоже знающие, поговаривали что работал он всего-то лишь на всего учителя каким-то в какой-то там школе, да за пьянку его оттуда выгнали.
И вот сидит он теперь там в этой пельменной и щиплет своими тонкими с синим отсветом пальцами черный хлеб и смотрит куда-то, сквозь всю эту жующую массу людей, бело светясь при этом своим уже как бы умершим лицом.
- Ох, уж все эти пьяные разговоры мне! - опять завертелось у меня в голове.
- Ну как, ни надумал? - вдруг окликнули меня кто-то из толпы "культпросвет работников", но я заспешил в сторону своего подъезда, домой, дочитывать Гоголя.