Милка - совершенно удивительная, это все так говорят. Просто букет, ручей и фейерверк, а не женщина! Поговорить с ней - как воды попить. Милка всегда-всегда и поддержит, и поможет, и, главное, так улыбается. И говорит всегда таким голосом... Ну... Необыкновенным совершенно. У неё словно волшебная нотка ест где-то в глубине.
Ай, ну что вы думаете. Конечно, самая обычная. Бухгалтер - человек обыкновеннее некуда. Или менеджер по делопроизводству - какая, впрочем, разница? Все у неё нехитро вроде бы, без блеска, без богатства, и здоровье самое обыкновенно - когда есть, а когда как; и дети как дети. Но она все в своей жизни делает как-то необъяснимо просто. Знаете, вот как если бы тот самый человек, который первым на Эверест поднялся, по улочке шел за молоком. Или за пончиками. Когда человек, способный подняться на Эверест, в то время, когда никто еще не знал, возможно ли это, без оборудования толком, с этими хмурыми тунгурами, идет за пончиками - это у него выходит легко, без напряжения, так ведь? Вот Милка и живет так - с пакетом печений и коричными леденцами в сумочке, с нотой настоящего звука в груди.
И сумка у неё позапрошлогодняя, кстати. Вообще не такая, как у Селины, например - у той четыре, и она их меняет под стили - к бежевым туфлям кожаную торбу с кошками, к синему платью - узенькую черную, ну и так далее. У Милки же сумка одна, и в сумке лежат салфетки - вручить пачку Селине, когда та будет рыдать, что жизнь не сложилась и на распродаже нет её размера; и яблоко; и леденцы; и пара разных тетрадей - в клетку и линейку, привычка со времен когда сыновья были школьниками; и вот тот винтик от тахометра машины, не спрашивайте, зачем он и как Милка определяет, что это именно от тахометра; и запасные набойки. И Милке как-то все равно легко со всем этим - это другим было бы тяжело без Милкиной сумки, её винтиков и леденцов.
И Селина рассказывает, что размера её нет в магазине, потому что все они сволочи и вообще нас за людей не держат, и им только девочек бараньего веса подавай, а взрослой женщине хоть застрелись ты, счастья нет; а шеф их молчит-молчит, но наедине, вдруг иногда и скажет - что сил нет и душат все, и жизнь гроша ломанного не стоит; а старшая бухгалтер просто называет своих внуков по именам - их у неё восемь разных человек, и все по очереди проходят через разнообразные кризисные периоды - то один в школу пошел, то другой на развод подаст, и все только вздыхают не то сочувственно, не то испуганно - Милка тоже рассказывает. Её рассказы точно такие же, как её сумка - не меняются годами, простые и вместительные. Рассказывает про новые книги - как-то ей все время попадается что-то интересное; а иногда сама книга так себе, зато о ней интересно поговорить, или хотя бы поругать её со смаком; а еще у неё соседи - один бабочек разводит, другой дирижер, иногда выходит из дома такой - во фраке, слов нет, так и тянет присесть в реверансе.
Говорить с Милкой легко, как идти в булочную вместо Эвереста.
Селина иногда, напитавшись от Милки искорками и пончиками, скажет ей в порыве признательности:
- Ой, Мил, какая у тебя жизнь легкая!
- Жизнь у меня сама обыкновенна, скажет Милка, и про себя подумает - у меня кое-что другое есть.
Нет, бывает.
Конечно, бывает. Не может не быть.
Знаете, все классики, как один, уверены - если где-то что-то прибыло, значит, где-то что-то убыло. Невозможно быть Милкой без паузы. Лучшая девушка не может дать больше того, что есть у неё. Разве пойдешь против классиков? Вот и она иногда устает, наверно, быть такой.
На работе молчит, потом запирается дома, на телефон отвечает коротко и не своим, тусклым голосом - да, завтра обязательно, или послезавтра, а лучше в среду или пятницу. Милка сидит одна, сумка брошена на пол, и вокруг Милки вся её жизнь - самая обыкновенная и нелегкая.
Пока не позвонят в дверь.
Тогда Милка бросается открывать, как бросаются за глотком воды. Милка тянет цепочку из замка, как выщелкивают из упаковки таблетку от мигрени. Распахивает дверь, шагает на порог и обнимает, повисает всем телом.
Гостья гладит Милку по плечам, у Гостьи белое платье без швов, Гостья ворчит трескучим голосом:
- Господи, ну что ты, ну как ребенок, Милка, сколько лет, а? Милка!
Гостья пристраивает косу в углу, вставляет её ручкой в резиновый сапог, что бы не падала. Гостья слушает, слушает Милку, гладит её по волосам, смотрит странно и качает головой.
Милка выдыхает. Из неё вылетают какие-то слова о том, что устала, и все ненадежно, и люди все несчастные и замученные, и в отпуск бы, на необитаемый остров, и сын младший, зараза такая, вырос же, оболтус, все-таки вырос, удивительно так. Потом вдруг она говорит что-то о книгах, или о пончиках и леденцах. Или о том ощущении -когда видишь сосед во фраке и хочется развернуть плечи и изящно так, придерживая юбку - господи, да у меня и юбок-то нет, а все равно такое ощущение, представляешь? А потом Милка дышит уже ни о чем, просто сама для себя.
Гостья ворчит:
- Ну все, я побежала. Мне пора идти уже давно. Мне вообще не надо было заходить. Времени нет, Милка, ну совсем нет. Милка, зачем я тебе? Ты же сама все знаешь.
Гостья осматривает Милку, как учительница танцев. Оценивает, как Милка держит спину и как дышит. Кивает одобрительно.
Милка говорит:
- Знаешь, иногда знать мало, нужно еще и помнить. Спасибо, что зашла.
А гостья хлопает себе по лбу, забирает позабытую косу, уронив сапог, и ворчит на ходу:
- Типун тебе на язык, Милка. Все, бывай.
Милка вздыхает, закрывает за ней дверь, ставит голубой резиновый сапог на место. Поднимает сумку, кладет в неё бутылочку воды, кошелек, находит в сумке телефон, перезванивает на все пропущенные звонки.
И голос у неё меняется. Как будто в концертном зале прекратился шорох, и слышно, как в оркестровой яме скрипка пробует воздух. И глаза у Милки становятся таким, как будто она проснулась как раз в ту минуту, когда стало лето. У шефа такие глаза были бы, если бы ему вручили Нобелевскую премию по всем областям сразу; и то, наверное, он бы такие не сделал - постеснялся. Милка хватает свой велосипед и срочно куда-то гонит. Ей легко, и даже в гору все равно легко. Не сложно сгонять за пончиками тому, кто способен подняться на Эверест. Не сложно быть счастливым, когда ты помнишь, что смертен. А легкая жизнь никого еще таким счастливым не делала.