Белая шелковая летняя ночь - кто же выйдет в такую ночь на ухабистую лесную дорогу, кроме нечисти?
Сильвер нечистью не был. По крайней мере, родители ни о чем таком ему не говорили, и не намекали, а, совсем наоборот, крестили. Крестили даже слишком поспешно - ребенок родился не жильцом на этом свете, такой синевато-бледный и с мокрой паутиной вместо кожи; как раз после крестин Сильвер пошел на поправку.
Ну да дело не в этом. Мы говорили, что Сильвер нечестью не был, но в последнее время все чаще казался себе кем-то таким... Из Древнего народа - сидом, эльфом, фэйри... Люди, даже общепризнанные мудрецы и старейшины, раздражали его, он не мог с ними говорить, пить и петь за одним столом. Сильвер мечтал ко всем чертям бросить отцовский замок, да и пойти с лютней по дорогам...
Но становиться гальярдом не хотелось. Не тянуло его ни к трактирным девкам, ни к латыни.
Сильвер был из младших сыновей одного прославленного рода. Из младших сыновей, от второй жены, - но не младший сын. Не предназначались ему ни замок, ни феод. Ни родовые доспехи с красивым гербом, состоящим из германского щита, скошенного слева направо золотом и беличьим мехом, с красной перевязью...
Сильвер давно придумал себе другой герб - тоже с беличьей каймой в знак отношения к роду, с лунчатым крестом на серебряном поле. Вот только рисовать его было негде... Не на лютне ж... И не горжетку же вышивать на рубахе...
Сильверу хотелось оставить замок и нищую деревню с базиликой без священника. Но идти было некуда. В монастырь к бенедиктинцам?.. Его пугал ручной труд по семь часов в день по уставу святого Бенедикта Нурийского. И петь изо дня в день одно и то же, глядя в сумрачные холодные нефы, тоже, наверное, быстро надоедает.
Поэтому для начала он выразил желание проведать сестру отца, вышедшую замуж (впрочем, уже давно овдовевшую) за небогатого барона в трех днях пути. Эта поездка почти не грозила неприятностями и прочими приключениями, но Сильвер решил постараться. Например, отправился в дорогу не с утра, как поступают все, а, к ужасу и слезам своей кормилицы, на закате.
А кто, кроме нечисти, выйдет на ухабистую лесную дорогу белой шелковой летней ночью?
Когда воздух мягок, тени светлы, и не различить красного цвета...
На другой день Сильвер зашел в нашу церковь. Он стоял, привалившись к столбу, как пьяный. И крестился неправильно - сначала ударял себя пальцами по лбу, потом по правому плечу, потом по левому, потом по животу. Вместо крестного знамения получалась какая-то молния. Или руна Соул... Сумасшедшая старуха ходила мимо него из угла в угол. Неровный лохматый подол ее юбки обрамлял темные бесформенные ступни. Каждый раз, когда она проходила рядом с ним, Сильвер замирал, вжимаясь в тонкую деревянную колонну, поддерживающую хоры с небольшим органом. Народу было очень мало, но всюду в пустом храме стояли цветы - пионы разнообразных форм и расцветок, пушистая шанка, желтая и рыжая купальница. Пятидесятница была всего несколько дней назад - бело-зеленые ризы светились...
По церковной кровле вдруг забарабанил дождь, начался ливень.. Сквозь бойницы со свинцовым переплетом маленьких слюдяных окошек в храм просочился запах свежести и дождя, древнего леса. Смешиваясь с медовым ароматом воска в полных речного песка подсвечниках и с ладаном, он кружил голову, заставляя внимать неровному и тихому голосу чтеца в сероватой рясе.
Тогда-то я и познакомился с Сильвером. Он был уже не один. Ночью к нему прибился некий странствующий подмастерье - молчаливый детина в кроваво-красной рубахе. Когда он был пьян, то пел заунывные песни на каком-то странно-тягучем диалекте, когда был трезв - молчал.
В ту ночь не ходили. Это значит, что в старом доме всю ночь не скрипели половицы под бесплотными стопами, ни разу не скрипнули. Такое бывало редко.
И чаще всего ничем хорошим на утро не заканчивалось.
И такое уж было утро - не светлое, а какое-то голубоватое. Облака мягко нисходили до земли, окутывали кроны деревьев, струились по стволам. Сильвер и его спутник все никак не желали просыпаться, спали в общей трапезной на лавках, утомленные ночной ходьбой и неярким цветом дня.
Нам не надо было будить их, что бы позавтракать - нас было всего лишь четверо, мы даже сидели не за большим общим столом, а за маленьким шатающимся рабочим столиком. Здесь было удобнее - меньше свободного пространства, не занятого ничем, кроме одинокой двузубой вилки, которую месяц назад нашли в щели между досками в полу, положили на стол и забыли на нем.
Этот последний месяц мы почти весь прожили втроем - брат Корвин, ваш покорный слуга и Каин. Наша сумасшедшая старуха - ведь в каждой церкви должен быть свой блаженный - жила на первом этаже, в коридоре. Она и ела там, когда мы ее кормили, или уходила побираться в деревню, а иногда и по несколько дней пропадала - толи в город наведывалась, толи по лесу бродила. Четвертой с нами за столом сидела не она, а одна прихожанка, внебрачная дочка нашего сюзерена, между прочим.
Но он ее, Камиллу, любил больше, чем своих законных сыновей, поэтому часто она бывала в замке, грамотной и по-нашему, и по-латински и по-древнегречески была. А вот мать ее, Бригитта, Камиллу не любила - разговаривала с ней редко, лишь по делу, старалась избегать, нигде и никогда не появлялась с ней вместе. Нынешний муж ее, третий по счету (не считая граф-любовника), вообще от Камиллы шарахался, по-пьяни ведьмой ее называл и всякие ужасы про нее в трактире деревенском рассказывал.
А Камилла все то время, которое проводила не с отцом, была в церкви. Графской дочке нравилось вытрясать церковные половички, нравилось, что к ней обращаются "матушка", нравилось ходить в черном шерстяном платье поверх черного же грубого котта, расставлять цветы по вазам, петь латинские тексты и даже играть на органе, когда в церкви не было прихожан. Не знаю уж, получала ли она от этого духовное утешение, или главным для нее была эстетика. Ей казались красивыми вид скамеек с хоров, престол, запрестольные образа, расписанные старым немецким мастером, серебряные трубки органа, статуя Святой Девы, дурная юродивая на каменном полу, мы (нас с Корвином она считала очень красивыми мужчинами, как, впрочем, и почти всех остальных монахов) и, главное, своя причастность к Богу через причастность к служителям его, то, что давало ей право невежливо разговаривать со своим третьим отчимом, а заодно и с матерью, а заодно и с братьями по отцу.
Отец же ее, граф, считал, что от горя великого и неутешного, снедающего ее неустанно, ищет во храме спасения Камилла. Он часто за ней заезжал в своей резной карете, пытался ее развлечь, а то и оставить у себя вовсе - но Камилла возвращалась вновь и вновь в деревню, вновь и вновь шла в храм...
Единственным, что ей не нравилось здесь, был Каин. Она его так и нарекла - а потом уж прижилось. Старуха разнесла по деревне, что он де к разбойничкам в лес уходил, да как-то раз ночкой темной вместе с ними и вырезал собственную семью - грабили дом без света. Когда лучину затеплили, родители уже остывали, только сестра в люльке орала - он и ее прирезал, что бы не прокляла потом. Ну да это все бред блаженной... Хотя кто знает... Каин человек властный, даже сейчас приказывать иногда начинает - такому бы разбойники подчинялись. Правда, я никогда не видел разбойников (кроме как уже в петле, перед городскими воротам - но это не считается, потому как они уже без глаз были).
Ели мы горох. Его сварила Камилла - еще дома, у матери, и принесла сюда. Без брата Бернара разжигать очаг на кухне было как-то немыслимо. Когда в горшке оставалась еще добрая треть, Камилла перенесла его на другой стол, позвякивая ключами и не сводя очей с прекрасного мрачного брата Корвина, который как раз вчера вымыл свои длинные черные волосы и смотрелся теперь как предводитель еретиков-манихейцов, которого сейчас поведут на костер. Так оно почти и было - сегодня была корвиновская очередь идти за рыбой. А это всегда неприятно. Я уже читал в его глазах хитроумный план пнуть Сильвера, или этого, который с ним, и послать их на послушание (к тем самым рыбакам), но тут из-за стола встал Каин.
- Свежую рыбу брать? - вопросил он.
- Ты ее готовить будешь? - соблаговолила поднять на него вересковые очи Камилла.
Каин не ответил, стал спускаться по лестнице вниз. Через какое-то время оттуда донеслась громкая старухина ругань, и все опять стихло. Сильвера и подмастерье мы будить не стали. Они поскреблись во второй раз в нашу дверь уже после захода луны. Заблудились в лесу, поняли, что не успеть им сегодня уже к сильверовской тетке, и вернулись. А ведь говорил им я, что бы не уходили на ночь глядя... Даже рыбаки их развернуть пытались... Но, разумеется, им самим убедиться надо было.
Каждый раз, когда Каин выходил из нашей деревни, он надевал свою сероватую рясу, брал посох, ссутуливался весь. Если так ему на вид было лет тридцать, то в висящем на полированном посохе старце в два раза больше, как минимум.
Войдя во двор, он бросил недобрый взгляд на Сильвера и подмастерье в красном, потом прищурился, и глянул на подмастерье еще один глаз, сквозь брови и ресницы.
- Ворон, забери рыб... - хрипловато сказал он, обратившись к Корвину по значению имени. Я никогда не позволял себе называть в глаза Альфреда Каином, или Корвина - Вороном. Поэтому и меня обычно называли полным именем, и только за глаза - Швабом. Не знаю, что во мне было такого швабского, но для Камиллы я был олицитворением Севера, а на Севере живут, как известно, германцы, а швабы - тоже германцы. То, что Швабия находится едва ли не южнее нас, юную графскую дочку почему-то не смущало.
Корвин пожал плечами и взял котомку, к нему тут же подбежала наша сумасшедшая старуха. Они скрылись в доме, а Каин развернулся к нам спиной и вышел за ворота... Все так же согнувшись в три погибели и сильно надавливая на посох. Такое его поведение показалось мне странным - чужаки ему не понравились, что ли... Камилле вот тоже не понравились: когда они проснулись, она поставила перед ними горшок тепловатого разбухшего гороха, а они еще спросили что-то про мясо и про вино (вопрос про вино ей показался просто наглым, а едение мяса Камилла считала постыдной слабостью, присущей человеческому роду, и полагала, что о таких вещах вслух не говорят).
Потом что-то у них упало со стола, и Сильвер велел ей поднять. А после этого сытый и развеселившийся подмастерье спросил про по-монашески широкие рукава ее светского платья, в которых полностью скрывались аристократические, явно графские, пальцы: "Матушка, у тебя рукава с прихватками?" Камилла ему улыбнулась - достаточно хищно, что бы начать верить ее отчиму... И посмотрела на одинокую вилку.
Впрочем, в этом я не уверен, Камилла взяла меня за руку, то есть схватила за запястье через рукав рясы, прикоснуться к коже она не решилась, и потащила в библиотеку. Там под тяжестью книг поехала полка одного из шкафов, и ее надо было поправить. Это оказалось весьма творческим процессом - без брата
Бернара никто не удосуживался сходить к кузнецу, заказать гвозди, и долго Камилла сидела на окне, обвив рукою решетку и наблюдая за моими мучениями. Собрание книг у нас было небольшим, собиралось случайно, бессистемно, и никому, говоря по чести, нужно не было. Я уже прочитал отсюда все, что могло хоть как-то заинтересовать меня, а та же самая Камилла читала редко, понемногу и, в основном, просто проводила время в этой комнате. Библиотека была самым светлым помещением в доме и, к тому же, именно отсюда выходили те безплотные шаги, что тревожили нас по ночам.
Поэтому брат Корвин считал, что шаги принадлежат некоему писателю-пророку, чья неоконченная рукопись хранится у нас, но он все не может ее найти. Но мы с братом Корвином тоже не смогли ее найти - вернее нашли столько разнообразных бессвязных фрагментов текстов на всех языках и самого разного содержания, столько неоконченных списков с богослужебных книг (переписка при нашем храме не прижилась, несмотря на явную свою доходность), что убрали их все еще дальше в сундуки бывшего скриптория, что бы не видеть. Всего этого богатства даже мыши уже не ели.
Именно из окна библиотеки наблюдал я, как идет Альфред Каин в храм, как долго открывает дверь тяжелым черным ключом, как притворяет ее за собой. Как Корвин на ходу достает старухе рыбу. Как Сильвер медленно бледнеет. Как его подмастерье размахивает руками и что-то говорит. Как наш вечно голодный трехцветный кот испуганно отлетает в сторону и даже не бежит выпрашивать рыбные косточки, голову и хвост у сумасшедшей.
Камилла почему-то молчала, упорно сжав губы, и периодически начинала тереть лоб.
Я не знаю, трудно ли это, сломать орган. Но подозреваю, что скоро мы того добьемся. Из громады храма с двумя шипастыми куполами в форме высоких многогранных пирамид исходили напоенные дисгармонией трубные звуки, напоминающие скорее рев, чем музыку. По мере того, как мы с Камиллой приближались к храму, звуки бледнели и стихали, а, когда мы вошли внутрь, Каин уже стоял внизу, в проходе между рядами скамеек, спиной к алтарю.
- Ты... - произнесла Камилла, запнувшись на согласной. На нее иногда находило. Корвин даже порою называл ее "нашей Пифией", но вот из нас с ним жрецов Аполлона не получилось - не умели мы истолковывать ее откровения. И тот бред, который она говорила неожиданно для самой себя, не могли мы переложить гекзаметром. Впрочем, вряд ли он имел Божественное происхождение.
- Он твой Аракс... Твой...
Каин, к которому были обращены эти слова, стоял с глупой улыбкой, облокотившись на спинку скамьи. У нас было не принято прерывать Камиллу - не зря же все таки она была Камиллой.
- Ты Повелитель, но ты не умеешь повелевать.. А он к тебе вернется. Он твой ученик. Преданный, как собака. Он тебя найдет и узнает, и обретет. И будет служить тебе. Для того, что бы ты вел его за собой.
Непохоже было, что бы Камилла играла. Она повалилась перед Альфредом на колени, вытянула руки в пустоту купола. Мы часто спорили с Корвином, сколь истинными были ее припадки, но пророчества-то все чаще оказывались не ложными. Граф, похоже, не знал о своеобразном даре дочери, а мы не хотели верещать на всю округу, что у нас тут завелся свой оракул - о девушке и так шла нехорошая слава... А даже если и святой объявят, ей же хуже будет.
Впрочем, Альфред уже не улыбался.
- Он меня искал? - спросил Каин быстрым шепотом.
- Нет, шел наверняка. - презрительно ответила Камилла, поднимаясь на ноги и отряхивая платье. - Что-то его вело... А с этим, вторым, - (выразительный взгляд на меня), - с Сильвером, встретился прошлой ночью на лесной дороге. Совершенно случайно. И в мыслях не имел нам это чудо приводить? Веришь?
- Что еще ты знаешь? Говори уж. От Шваба у меня секретов нет.
- А у меня есть. От тебя.
Камилла ушла, я пошел было за ней, но Каин удержал меня.
- Прости за все.
- За что?
- За все. И спасибо за все.
- Только ради Святой Девы не говори, что ты на самом деле рыцарь, принесший какой-нибудь там обед, мне (точнее, чему-то внутри меня) очень хотелось перевести все это в шутку.
Альфред загоготал, но в общем ничего, весело.
- Ты знаешь этого второго, молчуна, да?
- Он меня знает. Пойми, я же не расспрашиваю ни о чем тебя. А тебе никогда не приходило в голову, что самая темная лошадка из всех нас - именно ты? Потому что о тебе никто ничего не знает настолько, что никому как-то и в голову не приходит, что это может быть интересно.
- Ну и пусть не приходит, - кивнул я.
- То-то же. - Каин щелкнул пальцами вместо каких-то слов, улыбнулся и стал снимать рясу.
Я подождал, пока он отнесет ее в пономарскую, и с ним вместе дошел даже до дровяного двора. Я все думал, весь тот вечер думал, а что говорят правды о Каине, а что уже здесь присочинили.
Сильвер и его спутник вскоре ушли, но опять вернулись вечером - Сильвер упал, повредил себе ногу и не мог теперь шагу ступить - подмастерье тащил его на закокорках, впрочем, вроде бы, даже и не устал. На этот раз Камиллы не было, горячей еды, соответственно, тоже. На кухне, кроме круп, муки, и специй, не было ничего, даже хлеба. Молоко никто из нас, кроме Каина, не пил даже в скоромные дни, поэтому Альфреду пришлось делиться с пришельцами своей фляжкой - он стукнул ею об стол и вышел. Вряд ли ему было так жаль молока... Ужинали без света, только рыбой... Сумасшедшая старуха взялась было кухарить и хлопотать вокруг гостей, сняла из очага чугунную доску с зубчиками, на которую вешают котлы и по которой их можно поднять высоко над огнем для медленной жарки, или, наоборот, спустить к самым углям. Доска и сама по себе вызывала в памяти рассказы странствующих монахов про молодость Доминика де Гюсмана и аббата из Сито, а в руках растрепанной босой бабки в черных лохмотьях, постоянно хохочущей (ей сегодня кто-то из проезжих кинул талер, который она постоянно гордо всем показывала), бестолково бегающей по дому и гремящей котлами смотрелась так, что даже меня пробрала дрожь. Мне пришлось отобрать у нее всю кухонную утварь, взять ее за руку и отвести на ночь в церковь. Только запирая ее там я подумал, что она, должно быть, околеет к утру от холода. Пришлось возвращаться в дом за одеялом.
На вечернюю мессу из-за плохой погоды, прогнавшей крестьян с полей, собралось очень много народу. Мне все время хотелось спать, и к концу разболелась голова - это только кажется, что в готическом храме не может быть душно.
Про наш вечер нечего рассказывать, а остальное я знаю лишь со слов Камиллы. Спустя какое-то время после всего мы с ней сидели в библиотеке. Народу уже вернулось поболе: приехал на своем смешном осле брат Бернар, не только не похудевший во время путешествия, но даже, прямо скажем, два брата Бернара. Вернулся безмерно соскучившийся по своему органу отец Фабиан, это был святой человек, он ни намеком не упрекнул нас за состояние инструмента, зато сам предложил учить Каина. Пришел, вернее, притащился, брат Эмиль, с опухшей физиономией, покрасневшими руками в болячках и ссадинах... Никто не стал им рассказывать про последние события или, тем более, объяснять их - Бернару в качестве проявления темных сил и шагов по ночам вполне хватает (а не он ли выдумал версию, что это суккуб, кстати?), педантичный Фабиан может подойти к этому со всей серьезностью (пара экзорцизмов, а там и доминиканцев подключить можно...), а Эмилю Сильвер или Альфред - только повод спиться. А так - странник неподалеку ногу упал, ногу себе сломал, лечится. Больниц-то ближе города нигде нет, да и там... Только бегинки разве что.
На самом деле мы ради Каина молчали - думали, он у нас останется, так и не будем распускать сплетен про брата. Как будто сами много знали...
Камилла сидела в черном деревянном кресле с резной остроконечной спинкой и высокими подлокотниками. Она слегка запрокинула голову, укрепленный на стене канделябр освещал лишь нижнюю часть лица, на которое своеобразной щеточкой падали тени от ее длинных ресниц. Перед нами стояло прекрасно приготовленное заливное из рыбы, жареная треска, копченая форель, шпинат и вареная репа со специями в котелке; в кубках дымился пряный глинтвейн.
- Самое забавное было, - начала Камилла, когда Бернар, вспомнив про что-то, хлопнул себя пальцами по лысой голове и убежал, а отец Фабиан, отведав немного пищи, раскланялся и вышел. - Уже в замке, на празднике. Перед тем, как сломать ногу, Сильвер же к нам заехал. Были танцы. Танцевали какой-то брандль, я стояла между моим братом, Морисом, и каким-то его другом, впрочем, не буду утомлять вас, святые отцы, описанием танца. На мне было фисташковое платье и колье из аквамаринов - брат Корвин должен его помнить. И Сильвер меня не узнал. Даже пытался за мной ухаживать, только буду я с такими грязными оборванцами разговаривать!
Камилла улыбнулась чему-то своему. Да я и так знал, что постоянное самоутверждение ей необходимо. И сама она это знала.
- А через какое-то время, - не знаю даже, пил ли он, - на него нашло. Он стал вести себя очень странно - вышел в сад, лег на землю и что-то бормотал непонятное. Его спутник с трудом его нашел, ну что, позвали лекаря, тот сделать ничего не может, все стоят, смотрят. Я попыталась вызвать у себя, как вы говорите, припадок - не получается. Что бы хоть понять, что с ним. У меня только было ощущение, что я все это предчувствовала. Или во сне когда-то давно, в детстве, видела, или рассказывал кто.
- А потом что с ним стало? - спросил Каин.
- С Сильвером? Когда чуть оклемался, этот твой молодчик взял его за руку и увел, да тот все равно упал. Ногу сломал. Кости-то хрупкие... Ну а потом вы видели. Я - нет.
В ту ночь в старом доме не ходили, а прямо таки танцевали. Были четко слышны ритмичный топот падебасков и пришаркиванья ирландерки, печатные приставные шаги брандлей, сумасшедшие прыжки испанского "Танца смерти". Такое бывало совсем редко - второй раз на памяти Бернара, а я, Корвин, брат Эмиль и даже отец Фабиан слышали это впервые. И брат Бернар все никак не мог вспомнить, что же случилось в прошлый раз наутро. От этого было еще страшнее.
К утренней мессе недосчитались Каина и сильверова спутника. Пока брат Бернар возмущался по поводу человека, бросившего друга в беде и болезни (нога Сильвера заживала на удивление быстро, и, в принципе, он уже ходил, только все наши над ним кудахтали и пытались заставить дни и ночи лежать на лавке), я пошел отпереть церковь. Около портала двое пилигримов уже обсуждали "разбойничий" побег одного из братьев. Я посмотрел на них как можно более... не знаю, как, но они замолчали. От Камиллы слух пошел, что ли?
Оказалось, что нет. Камилла сама ходила подавленная, как в воду опущенная. Перебралась жить в замок к отцу. Стала всегда ходить в черном платье и с длинными четками из ароматной древесины можжевельника, а нас посещать лишь изредка, по большим праздникам, да и то не оставаясь на обед. Ее отчима теперь затыкали, когда он называл ее ведьмой, Камиллу почитали святой, откуда-то открылся ее дар прозорливости. Некоторые посвященные связывали эти перемены, правда, с другим событием, о котором, слава Богу, знали не все.
Речь шла о Сильвере. Об одном из младших сыновей одного древнего рода. Ему не было суждено прославить родовой или свой собственный герб в боях и турнирах, не было суждено подохнуть от голода и пьянства в каком-нибудь кабаке по пути из одного университета в другой. Он не стал, нищенствующим францисканцем или доминиканцем, спасающим мир от скверны, или святым отшельником. Он выбрал четвертую дорогу - ту, что не ведет ни в рай, ни в ад, ни в чистилище. Ту, что сложнее всего найти. Быть связанным с этим миром до самого Страшного Суда и погибнуть навсегда вместе с ним. Он по рождению был таким - чья вина, что его не бросили младенцем в огонь очага, как бросают многих других нездоровых детей, приняв их за подменышей? А наоборот, почуяв недоброе, поспешно крестили.
И он ушел в тот нижний мир, на Темную сторону, в Волшебную страну. Там, неподалеку у рыбацкого поселка, в заросшем дурманом и багульником, недобром овраге его нога последний раз ступила на эту грешную землю. Он ушел к своим, к своему семейству, и пусть прославленный дворянский род считает, что их сына убил какой-нибудь разбойник шелковой летней ночью, когда на ухабистой лесной дороге нет ни одного доброго человека.
И пусть другие злые языки говорят, что перед уходом он заключил с Камиллой договор, и вот только теперь она стала настоящей ведьмой (решила девочка по глупости своей, что терять уже нечего, слава и так идет дурная по всей округе, итак бастардка, а о душеньке-то своей бессмертной и не подумала)...
На самом деле вряд ли это произвело на Камиллу особо сильное впечатление. Ее сломил именно уход Каина - то есть не сломил, а изменил... Много времени спустя она мне показала его прощальную записку:
Ave Maria, gratia plena. Dominus Nuum Benedicta tu in mulieribus.
Et benedictum...
И так далее.
И подпись - Каин. Камилла думала, что это иврит, язык Христа. И дико обрадовалась, когда я прочитал ей эти четыре значка.
Иврит! Какой-то больно уж северный... Кано, Ансуз, Иса, Науд...
Это явно было адресовано мне - вместо двусмысленной улыбки - "Понимаю, мол". Кто бы ни был он, Каин, он меня разгадал. А я его нет.
Девушка же поняла записку однозначно - завещание ей уйти в монастырь. И серьезно к этому готовилась.
Что она себе придумала про него? И что из этого было правдой?