Лузгин Владимир Георгиевич. Зигзаги моей судьбы. История моего рода

Лузгин Владимир Георгиевич : другие произведения.

Зигзаги моей судьбы. История моего рода

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 22, последний от 15/12/2024. © Copyright Лузгин Владимир Георгиевич (vkepuby@gmail.com) Размещен: 17/07/2008, изменен: 28/06/2009. 133k. Статистика. Статья: Мемуары Лузгины Иллюстрации/приложения: 4 шт. Скачать FB2		Оценка: *7.003** Ваша оценка:
Аннотация: Мемуары моего тёзки, В.Г.Лузгина, о его жизни в Совдепии, истории его иммиграции и жизни в США.

Владимир Георгиевич Лузгин

ЗИГЗАГИ МОЕЙ СУДЬБЫ. ИСТОРИЯ МОЕГО РОДА

ВОСПОМИНАНИЯ

"Лузгин! ... по-прежнему ли одолевает тебя твоя молодость, которую тщетно усиливался ты растратить и вкривь и вкось: до того обильна, до того неистощима была животворная струя ее?"

М.Салтыков-Щедрин

Владимир Георгиевич Лузгин

ЧАСТЬ I. ЗИГЗАГИ МОЕЙ СУДЬБЫ

(По воспоминаниям В.Г.Лузгина "Моей страной мне брошенные в гроб" на сайте www.blatata.ru )

"Теперь посмотрим на Лузгина, тоже талантливую натуру, только другого разбора."

Н. А. Добролюбов

1. Отрочество

Моя судьба определена знаком зигзага. Задуматься - не жизнь, а какая-то кутерьма. Когда это началась? Надо вспомнить, напрячь память... "Эх, судьба, моя судьба! Ты - как кошка черная...". Помните разудалый гимн блатующих беспризорников времен постреволюционного российского шухера и кровавой гражданской войны? Я - помню. Эту песенку я выучил от бывших беспризорников, постаревших, поседевших, прошедших через мясорубку сталинских лагерей. В молодые годы я и сам стебал "Черную кошку" под семиструнку, совершенно не задумываясь над её смыслом. Я многие песни пел не думая. О превратностях воровской доли, об этапах и побегах.

В рабочем поселке Пачелма, где я провел лихолетье уличной юности, в мир без ножа или отточенной пики нельзя было показываться - прибьют. А без плотной опёки зэка-рецидивиста нормальной жизни не будет. Сразу же поставят на четыре кости. Пачелмскими улицами заправляли урки. По своим неписанным законам. Для приблатненных гитаристов - особые поблажки. В те развеселые времена, чтобы выжить, нужно было умело владеть либо перышком (ножом), либо гитарой. А ещё лучше и тем и другим.

Kурить и употреблять алкогольные напитки я начал в самом нежном возрасте. "В тюрьму ты сядешь, не закончив школы, - каркала ворона-завуч, предрекая мне большие неприятности по жизни, - там тебя и прибьют". На 14 году жизни, научившись с грехом пополам играть на семиструнке, стал изображать из себя отпетого бандюгана и тюремным голосом напевать блатняк: "Вот я в тюрьме, ко мне ты не придешь. Когда на воле - ты меня любила. А жизнь мою сейчас ты не поймешь...". Страстным тенорком с надрывом выводил цыганские романсы: "Отвори потихоньку калитку, кружева на головку надень", и, конечно, весь популярный репертуар пошленьких песенок совдеповской эстрады про черного кота, соседа, играющего на трубе и весеннюю капель. Для дружков-хулиганов я бацал блатату, для стареющих дам, ищущих страстных объятий любви - цыганщину, а для молоденьких лялек - совковские шлягеры.

Одна из таких бальзаковских красавиц, взволнованная моими песнопениями, стала моей любовницей и увлекла в бездну разврата. За что я ей до сего дня чрезвычайно благодарен. Пройдя школу "фигурного пилотажа" у опытного инструктора, я сразу же, ничтоже сумняшеся, организовал свою собственную "секцию" и самым наглым образом стал вовлекать молоденьких девиц в паутину разврата. И где я только не кувыркался: и на чердаках, и в пустых вагончиках, и под ближайшим кустиком. Закончив сеанс, начинал музыкальную программу. Брал гитару и пел: "Нашел тебя я босую, худую, безволосую..." Да, были бляди в наше время, не то, что нынешнее племя! Весёлое времечко!

*

Мой дед Федор был зловредный человек. Он не любил советскую власть.* Большевички так и не смогли засрать его мозги своим кодексом строителя коммунизма. Он жизнь прожил по другому кодексу. Христианскому. Сталина он называл тифлисским кинто, а Политбюро ЦК КПСС - кремлевскими бесами. "У тебя, Володя, лузгинская порода, - говорил он мне, - со своим характером ты в этой стране плохо кончишь. Подрастешь - уходи за кордон. Меня бесы в лагерях затормозили, а ты делай ноги. У тебя голова смышленая - сообразишь как". Так он меня и запрограммировал. На побег.

Дед Федор по многим пунктам меня запрограммировал. Он очень любил музыку. Собирал старые пластинки с записями русских романсов, народных песен. Особенно любил Плевицкую, Русланову и цыган. Совдеповскую эстраду он на дух не переносил. Слушал часами записи знаменитых оперных певцов. Восхищался пением итальянского музыкального вундеркинда Робертино Лоретти.

"Вот это, Володенька, называется настоящая музыка. У этого мальчика ангельский голос. Слушай и учись. Голос у тебя хороший. Да и внешность артистическая. Всего-то 13 лет, а дворовые потаскушки тебе уже проходу не дают. Соком истекают. Ты, внучек, держись от них подальше. А то вырастишь блудливым котом. Как твой старший брат Юрий".

Я с дедом никогда не спорил. Брал семиструнку и во двор. К потаскушкам. И бандитским голосом выдавал тюремные напевы. Девицы томно заглядывали в мои голубые глаза и с нежностью трогали мое юное тело. Однажды, возвращаясь с авоськой из хлебного магазина, дед меня за этим паскудным занятием и застиг. Подошел и стал внимательно слушать мои завывания. Постоял молча несколько минут, хитро улыбнулся и двинулся домой. Вечером мы с ним пили чай и слушали Робертино Лоретти. Я всё ждал, когда он начнет меня стыдить. А он чай пьет и ни гугу. Как будто ничего не произошло.

"Дед, ты, наверное, не одобряешь мои песни? Ты ведь уголовников не любишь?", - спросил я его. Дед печально посмотрел в мои глаза и ответил: "Урок не люблю. Я от них и конвоиров натерпелся на зоне. А музыкальный талант, Володенька, Господь выдает человеку при рождении по своему божескому разумению. Компартия Советского Союза и администрация тюрьмы талантами не заведуют. Среди заключенных было очень много одаренных людей. И они сочиняли музыку. Песня есть явление души. Как живешь, так и поешь. В деревне поют о поле, а в тюрьме о воле. Лагерные песни сочиняли талантливые люди. А кто они были - мы не знаем. Урки, мурки или придурки. Одному Богу известно. Я ведь тоже был арестант и пел как все". Так дед мне объяснил, что главное в музыке это выражение духа. Это - от Бога.

Многие вещи мне дед разъяснил. Мне бы нужно было прислушаться также к его совету по поводу потаскушек. По-другому жизнь бы сложилась. Дед умер в Саранске в 1974 году. Похоронен на городском кладбище. Там же лежит и бабушка Татьяна Семеновна.

*

В пензенской дикой губернии мы пели в основном всенародный блатняк и столичными бардами не очень увлекались. А многих московских певунов вообще за людей не считали. Галичи-Хуяличи, Окуджавы-Очкоджавы. Какие-то, бля, недоумки. Что поют? О чем поют? Не убийств, не ограблений. Вот садится карифан в синенький троллейбус и ломает тоску - ему, видите ли, невмочь пересилить беду. А делом не занимается: в троллейбусе лохам по карманам не шарит, на стоп-гоп кого-то поставить вообще силенок нет. И что за народ в Москве працует? Интеллигентики какие-то худосочные.

Свой репертуар блатняка я позаимствовал из самопального тюремного альбома своего опекуна - одного бандюгана. И чего только в этом альбоме не было! Цитаты из умных речей воров в законе, образцы татуировок воровских каст, красотки-лярвы, набор лагерных песен, а на последней странице - два завета. За здравие и за упокой. И списочек замысловатых тюремных кликух. Пахан обучил меня воровским понятиям и показал как нужно замочить врага.

Иногда он меня приглашал на пачелмский пруд - погреть на солнышке уставшие косточки и на молоденьких купальщиц поматериться. Я приносил с собой семиструнную и хрундел его любимые напевы. А старый мокрушник, блаженно расхлябив на песочке исписанные шрамами телеса и играя шарами промежности, мне тихохонько подхрюкивал.

Почесав заднее окончание туловища, уходил в дрёму. Я с ужасом обозревал его нательную роспись и думал: "Сколько же бедолаг этот бес пустил в расход? Не буду ли я следующим по списку?" Татуированное тело моего покровителя являло собой картину тюремной хроники его злодейской жизни. На левом ошметке грудей - усатый лик Иосифа Джугашвили, а на правом - церковные колокола.

Я как-то, набравшись духу, спросил у своего благодетеля: "А Сталин - тоже воровской масти?" Старый зэк снисходительно погладил мою несмышленую голову: "Что ж ты меня, шелапузик, такими глупостями беспокоишь. Иосиф-Ус, конечно, был наш человек. Верховный мокрушник страны. Ты с его жизнью ознакомься и сразу всё скумекаешь". Так я узнал, что до 1953 года Россией управлял урка. И кликуха у него была Ус. Вот такая вот школа политпросвещения.

О Сергее Есенине я узнал от худрука-шизофреника пачелмского районного Дома Культуры. Мы с братом придумали для него смешное имя: поэт-самодрочка Лев Тигрович Волков (его на самом деле звали Лев Волков). Уличная шпана его обожала. Лев Тигрович заведовал при Доме Культуры детским кукольным театром. Стать самодеятельным актером этого театра было мечтой многих детишек из благополучных семей. Но кукольник безжалостно отбирал не по званию, а по таланту. Самые отпетые пачелмские хулиганы записались к кукольнику в актеры. Регулярно ходили на репетиции и никогда не базланили на занятиях. Когда у кукольника начинались глюки и полностью съезжал чердак, за ним приезжала санитарная машина и его увозили в областную психушку. Там он проходил курс лечения и возвращался назад: поднимать культурный уровень дикого населения.

Меня кукольник в свой театр категорически не брал. Какая-то сука ему настучала, что братья Лузгины являются авторами его унизительных кличек. Мы с братаном на самом деле были большими специалистами по уличным наклейкам. Но зачем же стучать? Кукольник меня и моего старшего брата на дух не переносил, никогда с нами не общался и, вообще, сторонился нас как мог. Но вмешался Всевышний и наши судьбы самым фантастическим образом пересеклись.

История такова. Весной, по оттепели, когда в пачелмских оврагах стал таять снег, в кустиках обнаружили изуродованный труп 11-летней девочки. Из Пензенской областной прокуратуры пришла грозная директива: немедленно найти преступников. Все местные урки, цыгане и сумасшедшие автоматом попали под следствие. Я - как друг цыган, а кукольник - как шизик. Целая команда ментов-следователей трудилась, не покладая рук. Месяц, два, три... Безрезультатно. Из Пензы пошла новая депеша: следствие нужно заканчивать.

Как в таких случаях оперируют менты? Выискивают козла отпущения и шьют на него дело. Девочку убили самым зверским образом - 18 ножевых ранений. Когда мне следователь показывал вещдок убийства - заржавленный тесак - он как бы невзначай обронил: "Насколько я понимаю, цыгане столярным делом не увлекаются, они больше по воровской части специализируются. Мне вот некоторые местные жители сказали, что в пачелмском Доме Культуры есть один очень подозрительный типчик, худрук самодеятельного кукольного театра, и он очень любит всякие вещички из дерева вытачивать и с малолетними девочками и мальчиками якшаться. Ты случайно в кукольном кружке такого ножа не видел?".

Сразу же после этого разговора со следователем я прямиком направился к кукольнику. И всё ему рассказал. Бедный кукловод от таких новостей полностью припух. И его на следующий день увезли в дурдом. Он прокучумал там до завершения дела. Убийц вскорости вычислили. Оказалось, что девочку убили её подружки. Им понравилась её беличья шубка.

Ситуация разрешилась и жизнь в поселке рабов потекла обычным курсом. Мы с кукольником после этой пертурбации стали закадычными друзьями. Выяснилось, что кукольник никакой вовсе не шизик, а "находящийся под надсмотром КГБ неблагонадежный элемент". Выпускник театрального института, культурный человек, знаток русской поэзии. Под шизофреника косил, чтобы гэбисты его меньше доставали. Меня он заразил двумя страстями: любовью к Есенину и неприязнью к совдеповской власти. На всю жизнь.

В советские времена Сергей Есенин не был запрещенным поэтом. Но сборники его стихов выпускались малыми тиражами и варварски искромсанные цензурой. "Москву кабацкую" и "Любовь хулигана" вообще не печатали. А у кукольника в его персональной библиотеке были собраны почти все есенинские книжки. И я часами сидел в доме кукловода и передирал в свою тетрадку самые хулиганистые есенинские стихотворения. А потом мы с братом эти стихи превращали в песни. Юра пел Есенина под баян, я - под гитару. Так мы с ним и жили. Пели, пили, блудили.

Юра больше не поет и не пьет. Я не пью уже 13 лет. Завязал. Но... "когда мне невмочь переселить беду", беру семиструнку, закрываю глаза и душу и тихо роняю слезу: "Клен ты мой опавший, клен заледенелый. Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?"

*Лузгин Фёдор Андреевич. Родился в 1899 г. в с. Софьевка Башмаковского района Пензенской области. Проживал в г. Саранске, комендант консервного комбината. Приговорён Верховным судом МАССР 11 августа 1937 г. к 4 лишения свободы по ст.58-10 ч. 1 УК РСФСР. Реабилитирован 13 июня 1980 г. Источник: Книга памяти Республики Мордовия.

2. Мои университеты

В 1967 году, семнадцати лет от роду, засунув жалкие пожитки в спортрюкзак и забыв купить проездной билет на скорый поезд "Харьков - Москва", я покинул родительский дом - уехал в Москву и поступил в МАИ на специальность "летательные аппараты".

Москва мне очень понравилась. Город неоновых фонарей и несовершеннолетних нарушителей общественного порядка. В каждом дворе - уличная шпана. Все гитаристы и лабают блатняк. "Из-за пары распущенных кос, что пленили своей красотою, с оборванцем подрался матрос, подбодряемой пьяной толпою..." А со шпаной хулиганистые девочки-лолиточки. Боже мой, какие красотки! И не только поют и подпевают, но и... подплясывают. Ну разве в такой обстановке можно учиться в высшем учебном заведении?!

В Златоглавую я приехал с пачелмскими хулиганскими замашками и со старыми песнями: "Мы бежали с тобою, опасаясь погони. Там где ходит курьерский "Воркута-Ленинград". По тундре, по широкой дороге..." Поселился на время вступительных экзаменов в студенческую общагу Московского Авиационного Института. И вот здесь я впервые услышал Высоцкого. Моим соседом по комнате оказался очкарик с допотопным магнитофоном. Шкет мне сразу не понравился: хлипок в плечах и рыльце скабрезное. Я таких цуциков обычно в Пачелме чмырил по полной программе. И вдруг из его магнитофона пошло: "Жил я с матерью и батей на Арбате. Вот бы так. А теперь я в медсанбате, на кровати весь в бинтах...".

И этот надорванный хрип неведомого чародея вдруг полностью меня заворожил. Оторвавшись от учебника физики, я стал слушать... "Это что за кент?" - поинтересовался я у чмырика. У того аж моргалы от удивления вспухли. "Ты откуда, парнишка, приехал? - ядовито буркнул студентик. - Из Мухосранска?" В мгновение ока шея умника была под моей шершавой ступней, а магнитофон завис на пальце у открытого окна. Не ожидавший такой быстрой реакции чмырь загундосил из под моей ноги сиплым голосом висельника: "Отпусти меня, пожалуйста, я больше не буду... Я не буду больше. Я был неправ. Это Высоцкий. Владимир Высоцкий - актер с Таганки".

Поднявшись с колен и отряхнув пузо, цуцик вдруг рвотно заголосил: "Ты что совсем шизанутый? Я буду жаловаться в администрацию института!!!". И свинтил в соседнюю комнату. Остервенело шмыгая расплющенным носом, он задраил дверь изнутри и на полную катушку врубил магнитофон. Подойдя к закрытой двери, я злодейским голосом сделал объявление: "Завтра, гнида, я тебя пришью. В доме твоих родителей будет играть музыка, но ты её уже не услышишь".

На следующий день затравленный абитуриент исчез. Навсегда. Вот при таких печальных и оскорбительных обстоятельствах я в первый раз услышал магнитоиздатовские записи Высоцкого. Песни Высоцкого вскорости прочно вошли в мой репертуар: "Ох, и беда мне с этой Нинкою. Она ж спала со всей Ордынкою...". Я бесконтрольно рыскал с гитарой по белокаменной и ублажал музыкальными руладами розовые глупые ушки юных студенточек. А им песенка про ебливую Нинку очень нравилась: мои рулады в них пробуждали позывы блудливости. И я самым бессовестным образом этими импульсами пользовался. По полной программе. Для удовлетворения самых что ни на есть скотских желаний.

*

Теперь-то я понимаю, что в молодости вел неправильный образ жизни. И поэтому каждое воскресенье иду в Свято-Никольский Собор на 97 улице замаливать грехи. Ставлю свечку Николаю-Угоднику и прошу Спасителя, чтобы мои грехи не перешли на моего сына Димитрия. Но с печалью замечаю, что генную программу изменить не может даже сам Всевышний...

Когда прилетаю в Москву, иду в цветочную лавочку и на Ваганьковское. Навестить могилки. Поразмышлять о бренности бытия...

*

Из МАИ меня поперли сразу же после первого семестра. Несколько недель я куролесил по столице с дружками и подружками, а потом оторвался в южном направлении - в Сочи к тете Зое, младшей сестре отца. В нетрезвом состоянии безбилетно внедрился на скорый поезд, и вперед. До Сочи добирался почти месяц, с остановками. Меня отлавливали проводники и проводницы, сдавали в неласковые руки ментов. В околотке шмонали мои пустые карманы, проверяли паспорт и отпускали. И я продолжал путь.

В дороге меня чуть не пришибли. В пыльном шахтерском городке Ханженково моя путеводная звезда могла навеки закатиться. Свирепая хохлушка-мама, застукавшая меня со своей несовершеннолетней дочуркой в сарайчике, пыталась продырявить мое молодое тело вилами. Я бежал по городу шахтеров со скоростью света, сверкая голым жупелом, зажав в руке свои брюки и девичьи трусики, а фурия наступала мне на пятки и орала: "Я тебе сейчас москальская гнида горло перегрызу!!!". И перегрызла бы, если б настигла. Но мой ангел-хранитель вовремя ей под стопу подкинул каменюку, и ненавидевшая русский народ украинка, пробороздив лбом асфальт, смиренно затихла. О других своих дорожных неприятностях я не буду больше распространяться. Не самые приятные воспоминания.

Восемь месяцев я куролесил в городе Сочи, черноморском вертепе всесоюзного разврата. В мужском лимитном общежитии Сочинского деревообрабатывающего завода я был известен как приблатненный гитарист с воровским репертуаром типа "Ты не за то меня полюбила, что кличка моя уркаган. Ты полюбила за крупные деньги и что часто водил в ресторан". Мой друг-поэт Славка Чеботарев называл меня "Влад-сучья радость", а в парке Ривьера, где проходили танцы-шманцы-обжиманцы не было ни единого кустика и пушистой полянки, где бы я не провел исследование женского телосложения.

*

В 1969 году меня отловили и забрали в армию на космодром Байконур. Первые пол года я служил на 32-й эксплуатационно-технической площадке. Здесь космические объекты собирались и проверялись. Пуски проходили на "двойке", недалеко от нас. Я был свидетелем, как злополучный космический корабль, запылав как тысячекратная адская машина, закончил своё существование, разорвавшись на огненные клочья. Ночь превратилась в день. Взрывная волна чудовищной силы повалила меня с ног на жесткие степные колючки. Опытный старшина-сверхсрочник, опередив растерявшегося капитана, громовым голосом закричал: "Всем оставаться на местах!!!! Одеть противогазы!!!! Не дрейфить, мать твою мать!!!!"

Поднявшись на ноги, я натянул на голову противогаз и как завороженный смотрел на страшный огненный гриб, который с бешеной скоростью двигался в мою сторону. Что я чувствовал? Сейчас, по прошествии стольких лет, я смутно помню, что тогда пережил: страх, растерянность и желание убежать подальше. Но всё обошлось: адская машина побушевала и затихла. Убедившись, что все живы и здоровы, старшина отвел нас в казарму. Дорогой он не проронил ни слова, шел молча, не матерился и никого не доставал. И только у самой казармы произнес: "Молодцы. Не обкакались. С вами можно идти в бой!"

В 6:30 утра, как всегда, нас подняли на утреннюю пробежку. Молодые побежали, а "старики" остались в казарме перекурить и покалякать о случившемся. Через несколько дней гарнизон выстроили на плацу, и штабной замполит зачитал: "При выполнении служебного задания...".

А потом меня перевели в Ансамбль Песни и Пляски Космодрома в город Ленинск, где я пел патриотические песни. За шесть месяцев до демобилизации меня за аморальное поведение из ансамбля отчислили. В сопроводительной записке на бывшего хориста Владимира Лузгина капитан Бадыбин (политрук ансамбля) написал: "Связи с женщинами легкого поведения. Систематическое нарушение армейской дисциплины, пьянство во время концертных гастролей...".

*

В конце мая 1971 года золотозубый узбек-проводник скорого поезда "Москва-Ташкент" высадил меня, пьяненького демобилизованного солдатика, на ж/д станции Пачелма, в конечном пункте следования в родительский дом. И здесь же, на пачелмском перроне, я лоб в лоб столкнулся с моим старым школьным дружком, а ныне морячком загранзаплыва Генкой Долгушевым. В Пачелму он приехал в отпуск - навестить родителей и подсобить им по хозяйству, но сразу же забурел от желтой тоски и стал беспробудно пить. До потери человеческого обличия. Прямо с перрона мы с ним устремились в притон местных тунеядцев и дебоширов - ресторан "Солнце" - и к вечеру уже ходили на бровях. Ночевали в женском общежитии. Девицы мне выдали гитару, и я их развлекал хамскими песнопениями. Пили-пели, веселились, утром встали - похмелились. Попрощавшись с певуньями, мы с Генкой-мореманом посетили баньку, попили пивка и разбрелись по домам. Предварительно договорившись о продолжении разгула.

Дней десять-пятнадцать кряду куролесили. До посинения. Потом упаковали вещички и двинулись в дорогу. В вагоне-ресторане придумали хитроумный план дальнейших действий. Парочку дней гусарим в Москве и едем в Ригу. Там по личной рекомендации моего морского друга я пристраиваюсь на работу в Латвийское пароходство. На загранзаплыв. Мы с ним бороздим моря и океаны, посещаем всяческие занимательные страны капиталистического мира, делаем закупки дешевого тряпья и, вернувшись в порт приписки, сбываем дефицитный товар. А на вырученные тугрики гудим в рижских питейных заведениях с белокурыми красотками. Как белые люди.

Из вагона-ресторана мы выпорхнули окрыленные грандиозностью мечтаний и обалдевшие от портвейна "Солнцедар". И пошли по вагончикам окучивать девиц. Я без промедления стал предлагать руку, сердце и другие органы своего тела сразу же нескольким молоденьким проводницам. И целую ноченьку с самой приветливой проверял сексуальную совместимость. В служебном купе. А может быть с двумя. Не помню точно. До самой Риги гудели без продыху. До потери памяти.

*

В отделе кадров пароходства дама с шиньоном посмотрела в мои мутные глаза, брезгливо развернула разрисованный винными пятнами паспорт и предложила вакансию портового грузчика. "Займетесь переносом тяжестей. А через год-два уйдете в море. Если, конечно, зарекомендуете себя с хорошей стороны", - заулыбалась лохмокудрая сладострастница и вдруг, как молния, зыркнула злым оком в сторону моего онемевшего друга.

Я в своей жизни тяжелее трехлитровой банки с пивом и кошелька старался ничего не носить, и перспектива тягать на своей хрупкой спине портовые тюки мое сердце радостью не наполнила.

Через пару дней, попрощавшись с "морским волком" Долгушевым, я сел на рижский поезд и ранним утром следующего дня уже сползал с подножки пассажирского вагончика на перрон ленинградского Варшавского вокзала. Голодным взором оглянулся по сторонам, выкурил беломоринку и нырнул в метро "Балтийский Вокзал" - поехал на "Электросилу" к своему армейскому другу Мише Рябинину.

3. Питер, семидесятые...

Миша с мамой жили в тесной комнатке неухоженного старого дома. Без горячей воды и ванной. Стеснять хороших людей больше двух дней в такой живопырке - это жлобство. И я это прекрасно понимал. Но Миша каким-то замысловатым образом уболтал меня пожить у него пока я не определюсь с жильем. В Пачелме у моих родителей был отдельный дом, а у меня была своя отдельная комната. В нашем доме отец провел паровое отопление и смастерил ванную. Спал я на чистенькой постельке в теплоте и уюте. Сытый и довольный. А Миша с момента своего появления на божий свет жил со своей мамой в коммунальном аду. С общим туалетом и кухней.

На моем жизненном пути мне везло на хороших людей. Рябинины были милыми и благородными людьми. Настоящими петербуржцами. Миша Рябинин в Питере больше не живет. 11 лет назад он умер от рака. На 42 году жизни. Жива ли его мама, я не знаю.

Вскорости, я отыскал ещё одного армейского дружка и перебрался к нему на Таллиннскую улицу, за Заневским мостом. У него квартирка была намного приличнее. В Питер я влюбился безоговорочно и по уши. Это был мой город. Надо было как можно быстрее определяться с пропиской и жильем. И начинать ковать деньгу.

Провинциальным искателям приключений для проживания в больших городах отводились лимитные общаги. Барачно-коридорные зверюшники. Каждому лимитчику полагалась скрипучая кровать на панцирной сетке, смена дешевого постельного белья и сломанная тумбочка для хранения личных вещей. На каждом этаже в конце коридора - дурно пахнущая душевая. Под душем строитель коммунизма мог смыть телесную нечисть, подхватить инфекционную кожную болячку и подлечиться в соответствующей клинике. Медицина в СССР была бесплатная, а жизнь дешевая.

Барачный стиль жизни меня не устраивал. И вообще, вся барачно-коммунальная система СССР вызывала во мне некоторую оторопь. В курортном городе Сочи я уже пожил в лимитных общагах. И получил причитающуюся мне дозу венерических и кожных заболеваний. Но тогда в Сочи мне было всего восемнадцать лет. В таком возрасте можно вообще в курятнике жить. А в Питер я приехал с серьезными планами на жизнь. Строительство коммунистического общества в список моих амбиций не входило. Жить по-барачному я тоже не собирался.

Решил поступить на факультет журналистики Ленинградского университета. Для расширения умственного кругозора. И одновременно начать незаконные финансовые операции, чтобы не отощать от голодной студенческой жизни. По своему внутреннему устройству я был антисоветским отщепенцем. Поэтому, жить по-совковски, впроголодь, не хотел. И не умел.

Мой армейский друг Миша Рябинин готовился к поступлению в театральный институт, а я подал документы на филфак ЛГУ. Первый экзамен с треском запорол, и сразу же перекинулся в ПТУ-41 от Балтийского Морского пароходства. Был у меня план тайный, запавший в мою голову во время путешествия в город Ригу: пристроиться морячком загранзаплыва в Балтийское Морское Пароходство и совершить побег с Большой Зоны.

В училище готовили барменов для круизных кораблей, обслуживающих иностранных туристов. Особое внимание уделялось обучению английского. Мои познания в области иностранных языков были неважнецкие. Способность протирать штаны над учебниками у меня отсутствовала. Поэтому я решил научиться иностранной речи, используя другую методику.

Английский язык в училище преподавал умный еврей-интеллигент, страдающей патологической блудливостью. Смазливые студентки доводили его до умопомрачения. И целовали и обнимали. Но... до заветного места не допускали. Парень не владел техникой взлома трусов. А я в училище имел репутацию патологического бабника. Еврейский интеллигент решил со мной подружиться. И мы с ним заключили взаимовыгодную сделку. Он со мной персонально занимается английским, а я ему подкатываю задорных девчат. Таким образом, за время учебы в ПТУ-41 с помощью интеллигента я довольно быстро научился лопотать по-иностранному, а интеллигент систематически предавался разврату - с моей подачи. И постоянно лечился у венеролога. Развратная жизнь, как известно, полна неприятных сюрпризов.

Миша Рябинин поступил в театральный институт на Моховой, а я проходил курс в училище пароходства, но наша дружба не прерывалась. Иногда я подъезжал на "Электросилу" навестить друга и мы с Мишей шли в пивбар "Уголек" пивка хлебнуть и вспомнить юность. Дом, в котором жили Рябинины, находился рядом с заводом "Электросила". Пытливым взором я сразу же подметил, что из заводской проходной частенько выползают молодые чухонцы (финны) и, лопоча на своем тарабарском наречии, чешут в тот самый пивной бар "Уголек" выпивать. Финнов в баре принимали за эстонцев. А кому в Питере интересны прибалты? Практически никому, кроме таких наблюдательных ребят как я. И решил я заняться делом индивидуального обогащения. Мне нужно было практиковать свой "англицкий" и начинать незаконные финансовые операции с иностранными подданными. И заодно выведать подробности жизни в странах загнивающего капитализма.

Чухонцы ужасно боялись гэбэшников и заниматься коммерцией с незнакомыми людьми не решались. А я был свой парень, пьяница. Явно не гэбист. Свою карьеру центрового дельца я начал с торговых операций заграничной рухлядью. У знакомых чухонцев-пэтэушников, проходящих профпрактику на заводе "Электросила", я скупал за бесценок заграничное шмотьё и потом перепродавал по взвинченной цене любителям одеться "под иностранцев". На языке Уголовного Кодекса мои действия классифицировались как "мелкая спекуляция", до двух лет лишения свободы. Так началась моя карьера свободного предпринимателя. В те времена даже дурно пахнущие подштанники с иностранной блямбой стоили немалых денег. А за фирменную губную помаду можно было поиметь солистку ленинградского мюзик-холла. Неоднократно и в любой позе.

С появлением денег у меня стала меняться манера поведения. По пивным барам я больше не ходил, а всё больше светился в дорогих ресторанах на Невском. Иногда со своим новым чухонским другом и собутыльником Марти посещал валютные бары. Выпить заграничного напитку и пообщаться с чужеземными шлюхами. Марти оплачивал напитки, а я пудрил девицам мозги. Представляясь художником-авангардистом, врал без зазрения совести.

Но однажды у меня произошел облом с жительницей города Сан Франциско. Звали её Джейн Смоуг. Выслушав мою ахинею, она мило улыбнулась и, ласково глядя в мои наглые глаза, сказала: "Вам, Владимир, нужно выбрать другой способ обольщения дур. В искусстве авангардной живописи Вы не рюхаете. Я русский модерн в университете три года изучала. В Германии. Знаю о чем говорю".

Ночью, потея над спортивным телом американкой умной студентки, я несколько раз сходил с дистанции и попадал впросак. Такое со мной редко случалось. Меня мучила совесть. С Джейн я распрощался в грустном настроении и пошел в читальный зал публичной библиотеки на Фонтанке почитать книжки о современном искусстве. Перекопал все полки и ничего не нашел. Очкастая мымра-библиотекарша из отдела книг по искусству подошла ко мне и сказала: "У нас по теме дегенеративного буржуазного искусства Вы ничего не найдете. Мы антисоветской литературы не держим. Убирайтесь отсюда, а то я позвоню в соответственные органы".

С потухшими очами я вышел на набережную, в унынии облокотился на парапет Фонтанки и минут пять отплевывался в темную воду. Чугунный парапет, чугунная страна, чугунные нравы...

Миша привел меня в знаменитый "Сайгон", где тусовались длинноволосые эксцентрики в заношенных джинсах. Здесь я встретил интереснейших людей: свободных художников, поэтов и писателей. Вначале я мало что понимал в их разговорах, но постепенно я усвоил основную суть миропонимания этих людей: "Великий Союз Советских Социалистических Республик фактически есть гигантский Гулаг. Большая Зона". Потом, когда у меня появились значительные карманные деньги, и я стал посещать питерские рестораны, включая "Москву", линия моей жизни пересеклась с известными питерскими валютчиками, крупными дельцами-антикварщиками, матерыми каталами.

Операции по продаже ношеного барахла особой радости у меня не вызывали. И я решил заняться более выгодным промыслом. Познакомившись поближе с "творчеством" ленинградских неофициальных художников, я перешел в сферу обслуживания иностранно-подданных почитателей "советской авангардной живописи". Втюхивал им сфабрикованные подпольными художниками картинки. За доллары. Это уже было серьезное нарушение УК РСФСР. Моя коммерческая деятельность квалифицировалась 88 статьей Уголовного Кодекса РСФСР как "незаконные валютные операции в особо крупных размерах". От 5 лет и выше строгого режима, с конфискацией имущества. Попутно я сообщал представителям западной прессы факты произвола совдеповских властей по отношению к художникам, которые потом публиковались в США и в Западной Европе.

Можно было, конечно, пойти работать трубоукладчиком на стройку, но не хотелось. Весной 1981 года я окончил мореходное училище N 41, но загранвизу для работы на круизных кораблях мне не дали. Можно было пойти работать официантом в интуристовскую гостиницу. Я пытался, но не получалось. Да и носить тарелки с закусками под пьяные рыла финских туристов - довольно нелегкое занятие. В конечном итоге я определился. Устроился на работу в ленинградский Малый Оперный Театр, в "Дубовую Комнату". Так назывался бар при театре.

В "Дубовую комнату" перед представлением и во время антрактов забредали общительные любители балетного и оперного искусства выпить коньячку с шампанским. И всех я встречал с дружеской улыбкой. Особенно усердно, с радостной любовью, я улыбался гражданам стран загнивающего капитализма. Каждый раз, когда в театре шел балет, зал был забит толпами иностранцев. И я довольно безошибочно вычленял из этого стада потенциальных клиентов по приобретению "произведений искусства".

После завершения театрального сеанса в ресторане "Садко" при гостинице "Европейская" я беседовал о балетном искусстве и расслаблялся после тяжких трудов с длинноногой девушкой из кордебалета. Жизнь была прекрасна!

*

До сих пор не могу понять, как мне удалось избежать карающего меча советского правосудия. Наверное, потому, что в брежневские застойные времена каждый мало-мальски соображающий совок втихаря занимался нелегальной деятельностью. Мой питерский приятель Рудик Фукс, например, занимался изготовлением и сбытом кассет с записями неподцензурной блатной музыки, а Жемчужный Брат Женя Драпкин потихоньку подфарцовывал джинсами и другими иностранными женским и мужскими нарядами.

Женя музицировал в знаменитом ленинградском ресторане-поплавке "Корюшка" (ныне благополучно затонувшем), и в свободное от пьянства и развратной жизни время участвовал в студийных записях с другими Братьями Жемчужными, которые, кстати, организовывал Рудик Фукс. В летнeе время в составе ансамбля хронических алконавтов "Братья Жемчужные" гастролировал на югах.

Справедливости ради, следует заметить, что моя коммерческая деятельность была намного проще, чем у Рудольфа: продал картинку - получил деньги. Рудик же фактически был продюсером подпольной музпродукции, а для этого нужно было попотеть и напрячь мозги. Многие из этих записей впоследствии стали общепризнанными хитами русского шансона. Именно поэтому Рудика и величают "отцом российского шансона".

Главной звездой блатного жанра в застойные времена был Аркаша Северный, ныне покойный. Рудик составлял для Аркаши репертуар и даже периодически сочинял развеселые песенки типа "Жора, подержи мой макинтош". Предпринимательская деятельность Фукса на юридическом языке органов советского правосудия квалифицировалось как "незаконное изготовление и сбыт запрещенной продукции". За что его и посадили.

Рудик эмигрировал из СССР в 1978 году. Женя Драпкин, в отличие от Рудика Фукса, был человеком законопослушным, и в тюрьмах и ссылках ему побывать не удалось. В США он выехал в 1979 году, наслушавшись вражеских радиоголосов и поддавшись тлетворному влиянию буржуазной пропаганды.

За мою деятельность меня, конечно же, могли посадить в тюрьму или упрятать в психушку, но на каком основании? Никаких доказательств о том, что я сообщаю информацию западным журналистам, у КГБ не было, а взять меня с поличным гэбэшники никак не могли, потому как я лично с иностранцев деньги за картины не получал. Завершение сделки (получение денег) всегда производил мой партнер, студент-иностранец из ЛГУ.

Факт ареста и лишения свободы мелкого или крупного фарцовщика или валютчика в западной прессе обычно никакого резонанса не вызывал. А вот с художниками и другими участниками андеграунда ситуация была сложнее. Во избежание появления скандальной информации в западной прессе о зажиме свободы творчества, участников андеграунда старались не трогать. Художники - это не диссиденты, и их деятельность под статью "антисоветская пропаганда и агитация" подвести было трудно.

В Питере я прожил девять агульно-пьяных лет. Влюбился и женился на 19-летней Наташе Р. Зачем? Понятия не имею... Не той головой думал. В 1975 году у меня родилась дочь Христина, которая живет там до сего дня. Три года назад у Христины родился сын Владимир, и я стал дедом.

4. Бандитский Петербург

В России в перестроечные времена опубликовали занятную книжку. Я эту эпистолу читал с большим интересом. В ней известный знаток криминального мира журналист Константинов собрал занимательные истории о бандитском Петербурге-Ленинграде. От давних времен и до наших дней. В самых красочных тонах он в этой книге описывает жизнь и деяния наиболее колоритных рецидивистов Северной Пальмиры. От благородного "джентльмена-налетчика" Леньки Пантелеева до однорукого пахана тамбовской братвы В. Кумарина. Интереснейшая книженция. Все - правда, без щелкоперских измышлений. Питер на самом деле бандитский город. Это точно. Я могу это подтвердить. Сам в этом зверюшнике барахтался. Девять с лишним годиков. До того как питерские гэбэшники меня вышибли из страны Советов.

С Ленькой Пантелеевым мне не "посчастливилось" познакомиться - его ликвидировали задолго до моего рождения, а вот с "дедушкой русского рэкета" Фекой и "тамбовцем" Кумариным моя жизненная тропа пересекалась. Я не могу назвать этих людей своими близкими друзьями, но тем не менее... Расскажу всё по порядку. Без гнева и пристрастия.

В 70-е годы некоронованным королем питерских уголовников был некто Владимир Феоктистов. В простонародье - Фека. Обаятельный бабник и большой любитель ресторанных пирушек. Тогда он был красивым и задорным. Как он выглядит сейчас, на седьмом десятке неспокойной уголовной житухи, после тюрем и многих лет распутства - нетрудно себе представить. Годы закоренелых бандюганов и развратников не красят. Но, как утверждают молодые лгуньи, накладывают на чело стареющего блядуна тень таинственной загадочности. Я, кстати говоря, по утрам тоже на инопланетянина похож. Эх-эх...

В Ленинграде Фека был известным человеком. Вроде кинозвезды. Почти каждый вечер весельчак Феоктистов "гусарил" со своей уголовной бригадой в ленинградских кабаках. В "Садко" у Гостинного Двора, в "Баку" на Садовой улице или в ресторане "Советский" у Египетского мостика. Я эти питейные заведения тоже частенько посещал. Завсегдатаи кабаков, как правило, все друг друга знают. Шапочно. Типа, "Здравствуй, здравствуй, гнус ушастый". Не более того. Когда Фека появлялся в ресторане, ему каждый чмырило старался до клешни дотронуться. А он в общем-то был и не против пообщаться с пьяными лохами и "почитателями его личных достоинств". Фека был парень незлой. Любил попилить ресторанных шлюх, танцовщиц мюзик-холла и прочих поблядушек. А они любили его. Табунами.

На всяческие любовные ухищрения он много времени не тратил. Обычно улыбчивый красавчик Фека и двухметровый свирепый амбал-самбист Юра Рэй совершали набег на бар центрового кабака и выдергивали оттуда стайку хорошеньких шлюх. Согласие на участие в предстоящей гульбе у девушек не спрашивалось. На уговоры и переговоры не было времени. А они даже и не пищали, зная, что это может повредить их здоровью. Поблядушек делили на группы и развозили в специально оборудованные для массированного разврата места. У команды Феоктистова по всему Питеру были явочные квартиры. Для отправления естественных потребностей и для дела. В одном из таких притонов моя тропа не совсем удачно пересеклась с траекторией Феки. На Заневском проспекте. На квартире барыги Мирона. И причиной тому была женщина.

Однажды где-то (кажется на концерте) я подцепил ослепительно красивую фемину. Звали её Люда. Погуляли по улицам Ленинграда, пообнимались. Поздним вечером я предложил ей посетить музей-квартиру Луки Мудищева на улице Гатчинской. Так я называл бардачную фатеру алкоголички бабки Верки, где я систематически устраивал блядоходы. Люда вежливо отказалась. Договорились встретиться на следующий день. Фемина игриво помахала мне лапкой и укатила в неизвестном направлении на такси.

Она была сногсшибательно красива. Высокая, полногрудая, с благородным рисунком плеч и рук. Бездонные, голубые глаза. Как у оленёнка. На следующий день я попытался её затащить в тихий ресторанчик "Демьянова Уха" на петроградской стороне. Безуспешно. Люда явно не была склонна к разгульной жизни. Но любила поговорить. В тиши парка.

Несколько часов мы с ней гуляли по Летнему саду. Говорили. Потом зашли в какую-то кофейню. Говорили. У меня от этой болтовни в зобу дыханье сперло. Грудь, попка и плечи моей спутницы вызывали во мне телесные спазмы. Надо было срочно прорываться в дельту междуножья. Откуда ноги растут. У меня, как у всякого ёбтеррориста в запасе было много способов взлома трусов, но самый эффективный - молниеносный финт пальцами. Назывался этот трюк "Ручки шаловливые". Пришлось его применить. Люда была готова. К более близкому ознакомлению с жизнью и деятельностью Луки Мудищева. И мы устремились в притон бабки Верки.

В течение нескольких дней мы с Людой встречались на Петроградской стороне и в мгновение ока взлетали на шестой этаж дома номер 22 на Гатчинской улице. Там я дрючил пышногрудую Людмилу до потери пульса. Закончив бой, она ловила на Большом Проспекте такси и испарялась во мраке. И всё. Все мои попытки продолжения вечера в кабаке заканчивались ничем. Меня это начинало раздражать. И я решил вычислить её координаты. Подсуетился и поймал для Люды таксомотор. Всунул таксисту в карман двадцатник с бумажкой. И тихо шепнул ему в лохматое ухо: "На бумажке мой телефон. Отследи девушку и позвони мне. За информацию получишь ещё тридцатник".

Утром у меня был точный адрес таинственной ведьмы. В следующий раз, усаживая её в машину, я громогласно назвал таксисту адрес следования. Она с удивлением посмотрела в мои наглые бельма и съязвила: "Ну, до чего ж ты умный. В ГБ что ли служишь? Или ментяра?". Я внимательно оглядел её пышный бюст, погладил по темечку и с печалью в голосе ответил: "Нет, ладушка моя, я как раз с другой стороны. Тайный агент израильской разведки. Заслан в страну Советов для развращения ткачих и бульдозеристок". Чмара расхохоталась, глаза её подобрели, и она сказала: "Ну что ж, садись. Поехали".

Таким образом, я попал на одну из явочных квартир фекинской банды. На склад краденых вещей. Потом я узнал, что Люда участвовала "в коммерческих операциях". Помогала бригаде Феоктистова сбывать краденое через комиссионку. В Апраксином дворе. Ну и, конечно, попиливалась с бригадиром.

Квартиру на Заневском нельзя было назвать роскошными хоромами. Но это было намного лучше, чем зоосад бабки Верки. И я, как поэтический Руслан, стал периодически туда наезжать, чтобы навестить голубоглазую Людмилу. Здесь меня фекины черноморы и застукали. И пригласили на "собеседование". В баре ресторана "Советский" у меня состоялся "душевный разговор" с гориллообразным амбалом Рэем. Без нанесения тяжких телесных повреждений. Я дал слово Люду больше не щекотать. Так закончилась наша пылкая страсть. Криминальный порядок Питера нельзя было нарушать. Это вам не Уголовный Кодекс. Я и сам всё это понимал. Жить нужно по правилам, если хочешь иметь хорошее здоровье.

К уголовникам у меня особо теплых чувств никогда не было. В юности мне нравился один мошенник, обманщик честных людей и порядочных вдов. Но он был литературный персонаж, и звали его Остап Ибрагимович Бендер. Среди питерских уголовников мало кто был похож на Остапа Бендера. Большинство по своей сути больше походили на товарища Ленина. Бесы, мокрушники и насильники. За редким исключением. Фека как раз и был таким редким исключением. Обаятельный бандит. Где он працует сейчас - я не знаю. Ни здесь, в Нью-Йорке, ни в Питере я с ним больше не пересекался.

А вот с президентом тамбовской уголовной корпорации Владимиром Кумариным мне довелось в баньке попариться. На улице Матросова. Только тогда он был ещё двуруким. И звали его Кум.

5. Отщепенец

Тогдашний глава КГБ СССР придумал хитрый способ избавляться от "нежелательных элементов". Когда в 1974 году художника Шемякина упрятали в Питере в психобольницу, в западной прессе сразу же по этому поводу поднялся шум, и гэбэшники отправили Мишу в "бессрочную командировку" за кордон. В дальнейшем КГБ стало применять этот метод по отношению ко многим участникам питерского андеграунда, предлагая им вместо помещения в психушки и места лишения свободы "добровольно" отказаться от гражданства СССР и выехать навсегда в Израиль.

В 1979 году, перед Олимпиадой, Управление Ленинградского Комитета Безопасности произвело очередную операцию по зачистке "Колыбели Октябрьской Революции" от "нежелательных элементов". Я также попал в списки "вредных отщепенцев" и невежливые работники советских органов "посоветовали" мне покинуть страну. В декабре 1979 года я подписал отказ от советского гражданства, сдал свой молоткастый паспорт и взамен мне выдали в ОВИРе белый волчий билет с пометкой "на постоянное проживание в Израиль". Овировская гэбэшница, выдавая мне визу с пометкой "на постоянное проживание", посмотрела на меня тошными глазёнками и участливо посоветовала: "Вы бы перед отъездом прогулялись по Ленинграду и попрощались с достопримечательностями нашего города, - и со змеиной злостью прошипела, - Потому что Вы этот город больше никогда не увидите. Ни-ко-гда". В апреле 1980 меня выпихнули за бугор, в сторону северо-американского континента, в злобную пасть акул капитализма. Я вылетел в Вену, потом короткая остановка в Риме, а в июне я уже был в Филадельфии.

Так, в апреле 1980 года, Владимир Георгиевич Лузгин, беспартийный отщепенец, 1950 года рождения, разведенный, прекратил функционировать как гражданин СССР и пополнил ряды безродных эмигрантов-космополитов. Моя жизнь на территории Большой Зоны, обозначенной на карте мира как Союз Советских Социалистических Республик, в 1980 году безвременно прервалась, и я с тех пор постоянно живу в городе Желтого Дьявола, именуемом в простонародье Нью-Йорком. Точнее - с 1981 года, так как до этого я почти целый год жил и честно трудился помощником бармена в отеле "Belleview Stradford" в Филадельфии, что в переводе с древнегреческого означает "город братской любви".

Следует отметить, что этот самый древнегреческий дух настолько глубоко проник в сознание горожан, что от голубых братьев там простo не было проходу. Если бы я был нетрадиционной ориентации, то у меня в Филадельфии была бы не жизнь, а сплошной сексомарафон.

Поскольку Господь меня сотворил развратником традиционным, то в городе братской любви я в основном окучивал сексуально-озабоченных афро-американок, а в особенности пышногрудых мулаток. При виде рельефных форм этих особей моя кровь моментально переливалась из мозгов в другое место, и я напрочь забывал христианские заповеди воздержания и самодисциплины и совершенно терял человеческое достоинство.

Весной 1981 года, окончательно осознав, что мои беспутные связи с афро-американскими блудницами для меня добром не кончатся, я засунул свои жалкие пожитки в спортрюкзак и, не попрощавшись с Дианой Дивво и другими блудницами, уехал из Филадельфии в Нью-Йорк. Поближе к своим питерским друзьям: "некоронованному королю блатняка" Рудику Фуксу и Жемчужному Брату Жене Драпкину. Разыскать Фукса было несложно. Eго магазин находился на видном месте 14-й улицы, к тому же статьи Рудика на тему блатного жанра постоянно печатались в "Новом Русском Слове". Сели, покалякали, выпили по рюмашке, вспомнили город Питер. Глядь, открывается дверь и входит Женя Драпкин. В общем, все устроилось само собой и пошло в правильном русле.

В Городе Желтого Дьявола тогда обреталось где-то около 50 тысяч русскоязычных иммигрантов. Для города с 10-миллионным населением - цифра невеликая. Присутствие русскоговорящих людей в городе практически не ощущалось. Основные островки архипелага русской иммиграции находились в Бруклине на Брайтоне и в Квинсе на 108 улице. Звучные матерные трели русскоязычных соловьев-разбойников на манхэттенских перекрестках были большой редкостью.

Поселился я в Бруклине в двухкомнатной фатере на Ocean Parkway, дом N 250, которую мне подыскал Женя Драпкин, мой верный друг и соратник. А через пару недель по рекомендации ныне покойной княгини Ольги Чегодаевой-Кларк я начал в поте лица трудиться барменом в ресторане "Русский Медведь", что на пересечении 56-й улицы и Lexington Avenue. С мулатками я решил временно завязать и приступил к усиленному освоению русско-язычных блудниц, которые периодически забредали на огонек в "Русский Медведь". В основном это были молодые и задорные еврейки, с которыми я неоднократно вступал в близкие дружеские отношения, ублажая девичьи трепетные ушки песнями. Для еврейских барышень я выдергивал из своего репертуара коронный номер: "Я мальчишка, я сиротка, мне 15 лет. Что мне делать дальше, люди, дайте мне совет... Ведь я маму в гетто потерял" - выл я плачущим тенорком (маркетинговый термин "выдавить жалость"), входя в роль сироты, удрученного мраком и безнадегой еврейской жизни. И сразу же переходил на деловую тональность: "Друзья, купите папиросы, подходи пехота и матросы".

Что можно сказать о евреях? Смышленый, предприимчивый народ. Не нам, русопятым "бежал бродяга с Сахалина" чета. Умеют ковать деньгу. Не мытьем так катаньем. В Питере, кстати говоря, самые фартовые каталы были евреи. Из Грузии.

Работая в "Русском Медведе", я встретил интереснейших людей. Русских и американцев. В баре "Русского Медведя" частенько выпивал Теннесси Вильямс. Знаменитый на весь мир американский драматург, автор известной пьесы "Трамвай Желание". Алкаш и гомик. Он часами сидел за стойкой бара и напивался как сапожник. Здесь бывали бывший солист балета Большого Театра Александр Годунов со своей подружкой - голливудской кинозвездой Жаклин Биссет. Саша, приняв на грудь значительную дозу, потешно стебался над своей подружкой на русском языке, а она моргала своими огромными персиковыми глазами и ничегошеньки не понимала. Иногда к "Русскому Медведю" подкатывал роскошный лимузин, и из него выползала, похожая на Бабу-Ягу алкоголичка. Дочка британского премьера Уинстона Черчилля. Сара Черчилль. Она всегда со мной обсуждала один и тот же вопрос: отчего это её покойный папаша со Сталиным так и не смогли подружиться. В "Русского Медведя" нормальные люди вообще не заходили.

Чтобы пообщаться по душам со своими людьми, мне нужно было добираться до 14-й улицы, где кипели "очаги русской культуры". На тротуарах этой улицы постоянно тусовались жиденькие стайки иммигрантов-совков, безвозвратно покинувших родную страну СССР. Зайдя в русский магазин можно было всласть поматериться и обсудить последние иммигрантские сплетни.

Мой старый питерский приятель Рудик Фукс заведовал музыкальным салоном-студией под названием "Кисмет", колченогий Алик Хейфец по соседству подторговывал фальшивыми ювелирными изделиями "под Фаберже", а одессит Боря держал магазин русского антиквариата "Иконы". Жемчужный Брат Женя в те времена работал гитаристом-пианистом в уголовном притоне, известном на Брайтоне как ресторан "Кавказский". Поначалу Женя попал в Солт-Лэйк Сити, где пару лет отработал шофером-дальнобойщиком, но, в конце концов, перебрался в Нью-Йорк. Видимо, его, также как и меня, потянуло к привычной легкой жизни.

В "Кисмете" Рудик продолжал изготовление и сбыт тюремной музпродукции и дисков с записями звезд иммигрантской эстрады: Жени Шевченко, Бориса Рубашкина, Юрия Морфесси и парижских цыган Димитриевичей. Но теперь его предпринимательская деятельность была совершенно легальна и разрешена муниципальными и федеральными законами США. Рудик стал неузнаваемым человеком, расправил плечи, купил себе кожаный снипджак и модные дорогостоящие очки-окуляры.

Кто были эти люди, и по каким таким странным стечением обстоятельств своей зигзагообразной судьбы я, маловоспитанный уроженец дикой Пензенской губернии, умудрился завести многолетние дружеские отношения с этими людьми, которых в современной России считают легендами русского шансона? И какое отношение к этому самому шансону имею я? По правде говоря, к жанру блатных напевов я имею самое отдаленное отношение. В молодости трендел на гитарке, но очень посредственно.

Музыкального таланта мне Всевышний не дал. Больше склонен к организационным делам. В свободные от работы дни я периодически заглядывал к Рудику в "Кисмет" послушать цыганские напевы, принять малеха на грудь водочки, и в надежде выведать от работников советской Миссии при ООН главную новость дня: когда откроются ворота Большой Зоны, и можно будет ездить на Родину навещать родных и близких?

Служащие совдеповской миссии при ООН постоянно забредали в "Кисмет" послушать записи "звезд русской зарубежной эстрады" Бориса Рубашкина, Петра Лещенко и королевы "цыганского романса" Жени Шевченко. Потом начинался обмен музыкального товара на зернистую икру. Загрузившись пластинками и кассетами, широкоплечие ребята из ООН устремлялись в магазин "Иконы" к Борису-одесситу и, отчаянно торгуясь, затоваривались иконами и антикварными побрякушками. И пластинки и антиквариат по тогдашним советским законам считались контрабандой. Запрещенный товар провозился потом в Совдепию по дипломатическим каналам.

Иногда в "Кисмет" заходила бывшая хозяйка ресторана "Две Гитары" Марина Федоровская, дама высшего света и известная исполнительница цыганских романсов. "Две Гитары" в свое время считался в Нью-Йорке одним из самых скандальных русских ресторанов. Туда частенько заглядывал главарь криминального синдиката "Murder Incorporated" мистер Анастэжиа расслабиться после очередной кровавой перестрелки и послушать игру виртуозного балалаечника. Бывали Фрэнк Синатра с Дином Мартином в компании актрис легкомысленного поведения. Иногда приходил коротышка Меир Ланской, "министр финансов" нью-йоркской мафии. Очень любил слушать цыган.

К 1982 году я умудрился накопить несколько тысяч зелененьких и взять в аренду такси. На паях со своим другом Сэмом, бывшим рижанином. В 1983 году со мной произошли две неприятности. Вначале меня грабанули хорошо вежливые нью-йоркские налетчики, поставив в затылок ствол, а потом рыжий как бес адский водитель-америкашка раздолбал мой таксомотор. Меня это очень огорчило. И я решил вернуться в сферу общепита. Устроился на работу в манхэттенский ресторан Russian Tea Room (Русская Чайная). Тот самый, который находился рядом с Карнеги Холл. На 57-й улице.

Манхэттенские богемные рестораны замечательны тем, что в них официантами работают кто угодно, но только не профессионалы. Неудавшиеся актеры, "гениальные" художники, певички и вредные педики. Сумасшедший, неуправляемый народ. С ними нужно ухо держать востро и стараться не поворачиваться к ним спиной. В прямом и буквальном смысле. Сразу же подложат подлянку. "Russian Tea Room" в этом плане исключением из этих правил не был. Скорее наоборот. Здесь гондон сидел на гондоне и гондоном погонял. Именно поэтому хозяйка "Русской Чайной" миссис Гордон главным менеджером ресторана наняла бывшего полковника морской пехоты в отставке. Звали его мистер Камелуччи. С виду утонченный аристократ, а на самом деле злой псина и больной на голову садист. Со своими подчиненными он обращался как надсмотрщик Гулага. Все его ужасно боялись. Я тоже.

Гардеробщицей в "Русской Чайной" была худющая как жертва аборта неврастеничка. Очень независимая пигалица. Мистер Камелуччи её ужасно невзлюбил, придрался к ней из-за какой-то мелочи и указал на выход. И пошла она солнцем палимая, повторяя: "Всади ему Бог". Так и получилось. Хозяйка "Русской Чайной" в скором времени надменного пса Камелуччи ликвидировала. Наняла какого-то лощеного японца. А потом вообще решила свою ресторацию закрыть. На капремонт. Несколько лет на дверях "Русской Чайной" висел огромный замок. Ремонт застопорился. Миссис Гордон перепродала "Русскую Чайную" знаменитому нью-йоркскому ресторанному дельцу Ле Рою. Он потратил на восстановление миллионы долларов, но... Проклятье злой ведьмы-гардеробщицы душило "Russian Tea Room" как спрут. И, в конце концов, "Русскую Чайную" полностью похерили. Навсегда.

Вам, наверное, интересно узнать, что произошло дальше со злой ведьмой-гардеробщицей? Её дальнейший путь усыпан огромным количеством денег. Эта змеюка впоследствии стала знаменитой на весь мир певичкой. В России её тоже знают. Зовут её Мадонна. Ещё та стерва! Я до сего дня благодарю Бога за то, что он тогда отвел мой блудный взор от этой ведьмы и направил в сторону бывшей ленинградки Оли Кушнер, которая меня за что-то полюбила. Опять мой ангел-хранитель отвел меня от беды. Я ведь в те времена был очень неразборчивым человеком. Молотил все, что не попадало под метлу. Я надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Мой совет молодым кобелькам: обходите стороной ресторанных гардеробщиц. Они могут загубить вам жизнь и профессиональную карьеру.

Ольга, кстати говоря, тоже была ещё та штучка. Помесь еврейской и польской крови. В течение года мы с ней разбежались. Вскорости, я закрутил роман с изысканной американской мадемуазель из высшего света, которая постоянно учила меня хорошим манерам, а я обучал её русскому экстриму. И ей этот самый экстрим очень нравился.

Вскоре я получил значительную денежную компенсацию за автомобильную аварию. Моя возлюбленная аристократка уговорила меня заняться спекуляцией недвижимостью. Она не на шутку в меня влюбилась и стала строить на меня долгоиграющие планы. Вплоть до вступления в брак. И ей очень сильно захотелось, чтобы я стал уважаемым миллионером. Я в принципе и сам был не против. Так началась моя карьера спекулянта недвижимостью и домовладельца. И продолжалась до 1992 года. Вначале успешно. Я катался с мадмуазелью по Парижам и Лондонам. Мы с ней излежали все модные пляжи островов Карибского Моря. Надоела она мне до тошноты.

Поэтому я срочно завёл "близкое знакомство" с развеселой каталонкой из города Барселоны. Звали её Монсерат. Фамилию забыл. Помню только, что она была патологически ревнива, и бюст у неё был как два пушечных ядра. Одновременно у меня проявился искренний интерес к прелестям некой Мари-Роз Милин. А она проявила такой же интерес к моим прелестям. Это девушка приехала в Нью-Йорк из Франции. Мы с ней очень сблизились. Сближались почти каждодневно. Она перебралась в мою квартиру, готовила для меня всякие бретонские вкусности и постоянно пыталась выучить французскому языку. Очень, кстати, милая барышня. Если б ей не взбрело в голову выйти за меня замуж, то наш роман продолжался бы значительно дольше.

А потом произошел крах цен на рынке недвижимости, и я попал в финансовый капкан. И несколько лет выпутывался из ситуации. Как затравленный волк.

Михаил Шамякин, Владимир Лузгин и Рудольф Фукс

*

Те времена прошли. Совдепия развалилась. Границы открыты. На 14-й улице сохранился всего один русский магазин "Иконы". Ресторан "Две Гитары" давно закрылся, за ненадобностью. Марина Федоровская коротает время в своей квартирке на Мадисон Авеню, одинокая старая женщина. С ней я последний раз разговаривал с год назад. После смерти своей сестры Марина впала в ужасную депрессию и ни с кем не общается. Алик Хейфец обанкротился ещё в 80-е годы, а Рудик пару лет назад, по сложившимся обстоятельствам, прикрыл свою музыкальную фирму и вторично иммигрировал из Нью-Йорка в Питер. Теперь он там известный человек. Благодарные поклонники блатной музыки его уважительно величают "Рудольф Фукс - крестный отец русского шансона". В Питере ему вручили грамоту за выдающиеся успехи в области пропаганды и развития блатного музыкального жанра, который сейчас называют шансон.

Вместе с Рудиком в Россию возвратились брайтоновские певуны Вилли Токарев и Миша Шафутинский. Женя Шевченко и Миша Гулько остались в Нью-Йорке. Женя прикована по старости лет к постели, а трубадур синего неба России Гулько полностью прирос к брайтоновскому деревянному променаду и вторично иммигрировать с Брайтона не собирается. Миша вообще по складу своего характера склонен к философскому уединению.

Песенки Аркаши Северного, Вилли Токарева и Шафутинского звучат на всех радиоволнах России. В шестидесятые годы Рудик за эти самые песенки срок отбарабанил, а теперь ему грамоту дали. Ирония судьбы. Я вот и думаю: "А как же мои достижения в области распространения и пропаганды русского неофициального искусства? Где моя грамота?"

Владимир Лузгин, его жена Светлана, их сын Митя и Сабирджан Бадретдин (справа) в Центральном парке Нью-Йорка

6. Эпилог

В 1986 году я стал гражданином США. И сразу же в голове закрутились каверзные колесики-мыслишки о поездке на Родину. Не могу сказать, что я сильно соскучился по работникам спецслужб и концертам Аллы Пугачевой, но съездить в Россию и повидаться со стареющими родителями и дочкой очень хотелось. Мои изобретательные мозги постоянно продумывали всевозможные законные и незаконные варианты. Думал даже при получении американского гражданства полностью поменять имя и записаться бывшим гражданином Югославии. Или на худой конец - Польши. Чтобы посетить СССР под видом славянского туриста из страны Желтого Дьявола. Но прирожденный инстинкт самосохранения эти каверзные мыслишки давил на корню. Я слишком хорошо знал устройство Большой Зоны, чтобы не понимать, что "славянский номер" не пройдет. Заметут прямо на границе. И с американцами потом будут неприятности. Могут вообще гражданства лишить за фальсификацию документов.

То, что в Совдепии идет процесс либерализации и перестройки, мне было известно из прессы. Но я совершенно не верил, что кремлевские маразматики в состоянии радикально переделать государственную систему. И вдруг... В январе 1987 года мне позвонила мама: "Сынок, ко мне тут приходили люди из спецотделения и сказали, что если ты хочешь навестить родителей, то они не против. Вроде как не шутили. Подавай прошение, может и правда разрешат. Ты же ведь не какой-нибудь еврей. Ну набедокурил немножко по молодости, с кем не бывает. Всё забыто. У нас ведь в стране теперь тоже свобода. Приезжай, не мешкай". Я впал в глубокое раздумье. Мда! Оно, конечно, посетить родные поля и огороды - неплохая затея. На буртасскую речку сходить, рыбку половить. В баньке попариться. Лепота! Ну а потом? Не заварится ли суп с котом? И не звякнет ли ключик на воротах скотохранилища? Можно оконфузиться.

Поехал в Бруклин покалякать с бывалым человеком, который только что вернулся из Питера. С остекленевшими от дикой пьяни глазами, но живой и невредимый, "Бывалый" рассеял мои сомнения: "Володя, не бзди горохом. В Совдепии новая государственная политика. Гласность и свобода действий. Устраивать международный скандал гэбэшники не будут. Они ж не идиоты. Мы - граждане США. За нами великая держава. Я нормально съездил, без проблем. Отдохнул душой и телом. Погулял малеха. Хочешь выпить? Во, холодненькая, со льда". После третьего стаканчика картина прояснилась. Судя по всему, пензенские гэбэшники решили проявить перестроечную инициативу и запустить меня, заморского землячка, в свои края, чтобы продемонстрировать начальству какие он прогрессивные ребята. Пусть заморский барашек пожует травку на хлеборобных пензенских просторах. Может быть, он и не баран совсем, а золотой петушок? И в зобу у него драгоценное яичко?

Послушался я совета "бывалого человека" и в начале февраля послал прошение в советское посольство в Вашингтоне. И стал ждать ответа. Прошло пять месяцев, ни гу-гу. Упаковал чемоданчик и улетел в Париж. Отмечать день Бастилии. Почему именно в Париж и причем здесь национальный праздник Франции? Объясняю.

Много-много лет тому назад в Париже толпа городских пьяных голодранцев учинила большой кавардак. Неуправляемый поток городской шпаны сокрушал на своем пути продуктовые магазины, винные лавочки и салоны дамской одежды. Растащив все запасы вина и лягушачьего мяса, босяки устремились на штурм тюрьмы Бастилии. Охрана в страхе разбежалась. Толпа взломала тюремные ворота и выпустила на волю своих друганов: воров-рецидивистов, налетчиков и сутенеров. Сейчас этот день считается самым главным праздником Франции. Каждый год 14 июля для трудящихся Парижа городские власти устраивают разнообразные увеселения. Парад национальных и сексуальных меньшинств на Елисейских Полях, уличные представления и раздачу рекламной халявы.

Я вообще-то не француз и к этому балагану никакого национального отношения не имею. Мои предки колобродили в других местах. Но мне нравится, что сексуально раскрепощенные француженки с таким восторгом отмечают мой день рождения. Это очень приятно. Льстит моему самолюбию. Поэтому при каждом удобном случае, я стараюсь в июле посетить Париж. Чтобы насладиться парадом в свою честь. Это зрелище доставляет мне массу удовольствия. Именно поэтому я и поехал в город огней. Отпраздновать свой день рождения.

В аэропорту Орли меня встретила, истосковавшаяся по мужской ласке, Мари-Роз. В её сумочке - ключи от отдельной квартиры. Там мы и приютились. Недалеко от кладбища Пер-Лашез. Куда я периодически заглядывал. Мне как всякому истинно русскому человеку покойники очень симпатичны. Славные ребята. Лежат себе тихонько, не шумят, не суетятся. А самое главное - молчуны. Провести время в обществе таких воспитанных людей для меня большое удовольствие. Им можно сказать что угодно. Любую горькую правду. И они промолчат.

Мари-Роз на кладбище не ходила. У неё были другие наклонности. Ей больше нравилось общаться с живыми мужчинами. Оно и понятно - со жмуриком сильно не повеселишься. Не получится. Ранним утром 14 июля в парижской квартирке, где я бедокурил с игривой бретонкой, зазвонил телефон: "Happy birthday my darling! I've got very good news for you", - оживленно проворковала моя американская подружка Джеррианн. Что в переводе на нашенское наречье означает "хватит блядовать, пакуй вещички и приезжай в Нью-Йорк". Тебе опять подфартило - из посольства прислали конвертик с визой. "Oh, thank you, thank you, my dear God!" Одним прыжком я пролетел от телефона до кровати и нагло взгромоздился на полусонную Мари-Роз. Чтобы поделиться с ней сердечной радостью. Обсуждение радости происходило с вздохами и охами. Потом пошли на праздничный парад. Через неделю был в Нью-Йорке и покупал авиабилет на Хельсинки.

В Финляндии притормозил на парочку дней у своего старого питерского собутыльника Марти, который только что разбежался со своей фригидной женой. Осмотрели достопримечательности финской столицы и чуток покуролесили со златокудрыми чухонками. Как в старые добрые времена. Купил билет на поезд "Ленинград-Хельсинки", взобрался на верхнюю полочку и всю ночь почивал в умиротворении. Утром был в Питере. С момента первого появления в городе Петра провинциального гастролера Владимира Лузгина прошло 16 лет. За это время бывший злостный нарушитель советских законов заметно пополнел и повзрослел. И превратился в иностранца. В карманах штанин пачка долларов и американский паспорт.

Я вернулся в свой город знакомый до слез. Все целы и невредимы. Миша Рябинин актерствует в молодежном театре. Борис С. получил звание заслуженного искусствоведа и заведует отделом при Русском Музее. Верный еврей русского народа Миша Хейфец працует на ниве кооперативного движения. Наркоман Маландин сошел с иглы, женился и занимается сбором металлолома. А моя верная боевая подруга Лариса К. заметно раздобрела, прибарахлилась и обзавелась молодым мужем по имени Миша из поселка Мучкап Тамбовской области. И друг у него - симпатичный спортсмен, лидер физкультурного тамбовского движения. Володей Кумариным зовут.

В Питере погулял несколько деньков и поехал к родителям. Скорый поезд "Пенза-Москва" доставил меня на станцию Пачелма по расписанию. Встречали мама, старший брат и моя 12-летняя дочь Христина. Девочка была явно нашенской татаро-буртасской породы. Резкая и подвижная как рысь. Обнялись, расцеловались. Мама заплакала. В сторонке - служивый человек. Подошел ко мне, рыскнул глазами: "Добро пожаловать на Родину, Владимир Георгиевич. Отдыхайте. Скоро увидимся. Поговорить надо".

Сели в машину и поехали на улицу Горького. В дом родителей. Мама и старший брат вне себя от счастья, а отец глядит на меня настороженными глазами: "Ну что, прорвался? Молодец. Мать-то как рада - кудахчет как наседка. Она тут по тебе все глаза выплакала. Садись, угощайся. Рассказывай про Америку". На секунду задумался и обронил: "Как же так они тебя все-таки пропустили? Ума не приложу. Да ещё на машине привезли. Чудеса!".

Для отца происходящее было непонятной картиной. Всю свою жизнь он прожил под советской властью и хорошо понимал её жестокую сущность. И считал, что это нормально. Власть существует для поддержания порядка. Эту истину он ещё в детстве уразумел, когда его отца под конвоем отправляли в мордовские лагеря. Мой отец был честным, законопослушным человеком. Он верил в законы и беспрекословно им подчинялся. В его жилах текла степенная кровь его матери Татьяны Суминой. А Сумины не бунтари. Труженики. Мой отец как раз таким и был: честным законопослушным тружеником. Но злая судьба сыграла с Георгием Лузгиным нелепую шутку: два его сына пошли в буртасскую сумасшедшую породу. А буртасы по крови татарва. Неуправляемый народ. Живут по своим соображениям. Им закон не писан.

Мой отец был умным человеком и очень хорошо разбирался в особенностях человеческого поведения и в структуре власти. Он вовсе не возражал, когда его старшего сына Юрия на год посадили в исправительную колонию. Ему это было понятно: власть обязана наказывать нарушителей закона. Это логично. Но сейчас на его глазах происходила непонятная вещь. Его сын, иностранец и смутьян, совершенно без проблем приехал домой на родину, сидит за столом веселый и довольный, уплетает за обе щеки мамкины угощенья и оживленно расписывает достоинства американского образа жизни. И судя по всему, совершенно не боится, что его арестуют за антисоветскую агитацию и пропаганду. Отец никак не мог этого уразуметь. Неужели власть коммунистов в России заканчивается? Та самая власть, которая изуродовала его детство, лишила родителей, и за которую он погибал на войне? Уму непостижимо!

Через парочку дней к дому Георгия Лузгина подкатила легковая машина. За рулем светлоокий гэбист. Мама, провожая меня, шепнула: "Ты, сынок, веди себя там поскромнее. Не груби начальству, будь похитрей. А то они тебя больше к нам не пустят". "Хорошо, буду себя вести скромно". Комитетчик всю дорогу меня окучивал дичайшими вопросами о ценах на продукты американского пищеторга, интересовался, чем я занимаюсь и хорошо ли я зарабатываю. Перед самой Пензой сказал: "Вы, Владимир Георгиевич, мне много интересного рассказали. В США оказывается тоже куча проблем. Вы не могли бы выступить на нашем пензенском телевидении с заявлением и обстоятельно осветить это вопрос. А то у нас здесь некоторые легкомысленные девицы путаются с африканскими студентами и рожают от них детей. Надеясь, что черные на них женятся и увезут за границу. А эти ребята отучатся и в Африку. А мы потом с этими девицами и их детишками мучаемся. Могли бы Вы объяснить нашим телезрителям, что жизнь за границей тоже не сахар. Даже в такой богатой стране как Америка. Может быть, молодые пензенские дурехи Вас послушают и поймут что к чему".

Я, честно говоря, от такого поворота событий прибалдел. Готовился к тому, что гэбэшник меня начнет вербовать и предлагать за большие деньги шпионскую деятельность. То есть заведет деловой базар. А я начну ему пудрить мозги. Но вместо шпионских сделок мне предлагается разрешить какую-то блядскую ситуацию с разноцветными детьми. Что за ахинея? За кого этот ушастик меня держит? Злое буртасское жало напряглось для укуса. Но в голове зазвучал голос мамы: "Не груби начальству, будь похитрей". С сочувствием посмотрел в глаза партагитатора: "Спасибо за доверие, но я должен подумать. И должен Вас сразу предупредить, что от рождения страдаю болезненной застенчивостью: могу перед телекамерой что-то не то наговорить". Больше гэбист на тему пензенского блядства со мной не говорил.

В Пачелме пробыл неделю и уехал в Москву. Зашел в американское посольство, разузнал порядок оформления гостевого вызова для дочери и укатил в Питер. В Нью-Йорк вернулся целым и невредимым. С приятными воспоминаниями.

На фото: Владимир с женой Светланой и младшей дочерью Настей у дома двоюродной сестры Галины в районном центре Пачелма.

*

Вся моя жизнь вереница необъяснимых случайностей и мистических совпадений, которые не имеют объяснения. Расскажу об одной из них. В 2002 году в квартире Рудика Фукса на 68-й улице произошел пожар, в котором сгорел весь его музыкальный архив, накопленный за многие годы. Там были оригинальные магнитофонные записи Аркадия Северного (культовая фигура российского шансона), мастер-тэйп концерта Владимира Высоцкого в Торонто, студийный диск популярной группы "Машина Времени" и многие другие уникальные записи. Всё сгорело синим огнем. Сам Фукс каким-то чудом выполз из пожара живым и невредимым. Рудик парень закаленный, прошедший многие испытания: блокаду Ленинграда, два года отсидки в советской тюрьме, лихолетье иммигрантской жизни. Его не так просто выбить из седла. Но такого удара судьбы Фукс не ожидал. Не выдержал - впал в жесточайшую депрессию.

Надо было как-то другу в беде помочь. До пожара он жил по-соседству с "королевой цыганского романса" Женей Шевченко, неподалеку от Линкольн-Центра. Близкими друзьями они никогда не были, но приятельские отношения поддерживали. Я думал-думал и придумал: а не поместить ли Рудика к Жене на временный постой, до того как он определится с постоянным жильем? И пошел к "королевы цыган" договариваться. Но всё напрасно. В односпальной квартирке одряхлевшей звезды цыганского романса уже толпились какие-то странные богомолы-беженцы из самостийной Украины. Для Рудика там места не было.

Пару недель Рудик пробыл на Брайтоне, а потом его городские власти, как погорельца, определили в недорогую гостиницу в Квинсе. Всё вроде устаканилось. Фукс начал спешно упаковывать вещички, купил авиабилет и стал готовиться к отлету в Питер. И вдруг мне звонят из России и сообщают страшную новость: погиб мой старший брат. Когда я узнал подробности смерти Юрия, у меня перед глазами запрыгали чертики. В квартире брата тоже произошел пожар, и он погиб, отравившись угарным газом. Я впал в жуткий транс: в течение одного месяца огонь убивает брата и уничтожает жизненное пространство друга. Полная дьявольщина!

Перед самой смертью Юра написал:

Дай мне очиститься сердцем,
Дай мне наполниться силой.
Весь я истратился духом -
Скоро закроюсь могилой.

Гроб на погост отнесите,
В храме зажгите вы свечи,
А на кресте напишите:
"Он был талантом отмечен"

Рудик и Юра приблизительно одного возраста, дети войны. Я их познакомил в 1989 году, когда Юра приезжал меня навестить в Нью-Йорк. Всякий раз, когда я с братом заходил в "Кисмет", Рудик просил Юру сыграть что-нибудь лихое на аккордеоне, якобы для проверки качества звучания инструмента. Юра садился на старое кожаное кресло озорно растягивал меха и пел:

Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль ...

Опытный в музыкальных делах Фукс сразу же определил, что мой брат обладает тонким музыкальным слухом и ярким песенным талантом в стиле городского романса. Когда Юра улетал назад в Россию, Рудик подарил ему портативный магнитофон и сказал: "Прими, Юрий Георгиевич, от меня скромный подарок. И пообещай, что ты этот магнитофончик не будешь продавать. Придумал песню - запиши на пленку. Запишешь полную кассету, храни и не выбрасывай. Когда-нибудь пригодиться." Юра просьбу Рудика выполнил и до самого последнего дня записывал на фуксовском магнитофоне свои песни.

Узнав от меня печальную новость о смерти Юры, Рудик философски заметил:

"Неизвестно ещё кому лучше - мне или твоему брату. Он был настоящим самородком с уникальным поэтическим и музыкальным даром. Спел свои песни, и ушел. Не печалься - все там будем. Позвони родным и узнай, сохранились ли музыкальные записи брата. Будешь в Москве, позвони Сергею Чигрину от моего имени и попроси его, чтобы он прослушал кассеты. Если ему понравится стиль песен, то он их обработает на студии, выпустит диск и запустит в тираж. Сергей в мире российского шансона большой авторитет. Если захочет, то он тебе поможет".

Через неделю я провожал Фукса в Питер. Перед самой посадкой на самолет попросил: "Может, ты с Сергеем Чигриным сам покалякаешь по поводу записей брата? Мне звонить незнакомому человеку как-то неудобно". Рудик тихо улыбнулся, и в его печальных еврейских глазах сверкнула озорная искра: "I see what I can do for you, my friend", произнес он знаменитую фразу американских адвокатов. Что в переводе означает - "Попробую для Вас что-то сделать".

В мае 2002 я улетел в Питер организовывать на 300-летие города выставку американского художника Анхеля Орензанца. После перформанса уехал в Пензу, всплакнул на могиле брата, забрал у старшей сестры магнитофонные кассеты и поехал в Москву на встречу с Сергеем Чигриным. Всё получилось, как сказал Фукс. Сергей сделал всё, что нужно. Два месяца назад из России пришла бандероль с дисками. На обложке - фотография брата и надпись: "Этот альбом посвящается памяти поэта Юрия Лузгина". Интересная получилась подоплека: из пепла двух пожаров родилась музыка. Низкий поклон тебе Сергей Чигрин. Пусть твоей жизни способствует удача.

*

По поводу Эдички Лимонова. Этого придурка я знал еще с тех времен, когда Миша Шемякин в пьяном состоянии пытался ему разбить голову сапогом. У меня на глазах. Свою книжку "Это я - Эдичка" Лимонов сочинил, сидя в душной комнатке манхэттенского дешевого отеля для проституток и бродяг и там нет ни слова правды ни о Нью-Йорке, ни об Америке. Это все бред сумасшедшего человека, одержимого манией величия. Если же у Вас есть желание прочитать по-настоящему интересную книгу, написанную русским писателем в Америке, выйдете на Интернет и найдите там книгу Григория Климова "Князь Мира Сего".

*

11 сентября 2001 года останется в моей памяти на всю оставшуюся жизнь. Когда самолеты, управляемые террористами врезались в Мировой Торговый Центр, я в оцепенении стоял на тротуаре Sullivan street - в нижней части Манхэттена. Я видел как живые люди, взявшись за руки, прыгали из окон нью-йоркских высотных башен "Близнецов" с огромной высоты навстречу смерти. Потом я читал список погибших русских в "Новом Русском Слове", боясь обнаружить знакомое имя. Я был в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г.

Владимир Лузгин

Татарка

(рассказ)

"Эй, гитара, гитарка, гитарочка,
Не молчи, сладострунная тварь,
В новый год, так случилось, татарочку
Уронил мне в объятья январь".

В.И. Лузгин

У моего друга произошло несчастье - умерла мать. Старушка на смертном одре поведала сыну тайну его рождения. Выяснилось, что человек, которого он считал и почитал своим родным отцом, на самом деле его родителем не был. И даже не отчим, а непонятно что.

Мать моего друга, в молодом возрасте, случайно забеременев от одного ухажера, "ничтоже сумняшеся", быстренько вышла замуж за другого, а о своем интересном положении жениху ничего не сказала. Чтобы не смущать человеку душу. Так всю жизнь она с мужем и сыном и прожила, храня свою тайну, и никто не знал, кто есть кто. Кроме той, конечно, что хранила эту тайну. Супруг её умер в неведении, а вот сыну умирающая женщина решила рассказать правду.

Мой друг от такой правды coвсем ошалел - впал в тоску, места себе не находит. Все время думает - кто же он такой и почему с ним такое произошло? Записался на лечение к психотерапевту, пытается восстановить душевное равновесие. Мне его от всей души жалко. Пытаюсь его утешить, говорю, что, мол, неважно, от кого он народился, главное, что отец его любил и дал ему хорошее воспитание и научил правильным понятиям о жизни. Но мне легко говорить - у меня неясностей по этому вопросу нет. Я по виду и поведению - вылитый отец. А каково моему другу!

А потом и я стал задумываться: все ли у меня так уж однозначно и просто? И вспомнилась мне давнишняя полузабытая история из моей coбственной жизни, в которой тоже была замешана женщина. Татарка. Случилось это много-много лет назад, когда я был молодой и ретивый, и жил в славном городе Ленинграде. Чем занята голова молодого любвеобильного повесы, у которого есть деньги и куча свободного времени? Догадаться нетрудно.

Однажды меня пригласила на концерт молодая кареокая брюнетка, около которой я довольно продолжительное время извивался, как уж на сковородке: обещал ей семь бочек арестантов, и стихи читал, и страстные песни пел под гитару, и водил в ЦДИ (Центральный Дом Искусств), куда пускали только по удостоверениям Союза писателей и Союза художников. Все без толку - граница была закрыта на железный заcoв.

И вот эта "неприступная крепость" мне позвонила и пригласила на концерт Аллы Иошпе и Стахана Рахимова в Театр Эстрады, что на улице Желябова. И сама купила билеты. Я понял, что в непробиваемом сердце красавицы появилась трещинка, и у меня есть возможность реализовать свои намерения. Мечты, мечты... У девушки же, как я выяснил позже, были свои намерения. Кто такие Иошпе и Рахимов, я понятия не имел. За редким исключением, я coветских эстрадных певунов на дух не переносил, а уж эстрадников-нацменов - тем более. Но уж очень девушка была хороша, и я решил, что ничего co мной не случится, если посижу полтора часа и послушаю татарские песни. Не умру.

О том, что в Ленинграде живут татары, я знал. Но я также знал, что в Питере кого только нет - и евреи, и армяне, и украинцы. Пару раз я ходил co своими татарскими друзьями в мечеть на Петроградской стороне. Не потому, что coбирался переходить в Ислам, а просто из интереса. Я всегда отличался любознательностью к религиям. И ещё была у меня пара странных столкновений с ленинградскими татарами - ко мне обращались на татарском языке coвершенно незнакомые мне люди, явно принимая меня за своего. Но я этому не придал никакого значения - в Питере было немало людей co странностями. Я вообще в те времена обращал внимание в основном только на хорошеньких и задорных студенток.

Я отсидел положенные полтора часа на концерте. В антракте попытался уговорить свою спутницу пойти прогуляться по Невскому с последующим посещением ресторана "Астория", но, когда я увидел в глазах своей пассии искры гнева, я понял, что тему разговора нужно как можно быстрее сменить. Я тут же начал рассказывать о своих планах в ближайшее время купить четырехтомное coбрание coчинений Мусы Джалиля. Глаза девушки потеплели. Но во втором отделении самообладание стало меня покидать, и я нечаянно задремал. Это и стало моей фатальной ошибкой, которая привела меня в тупик.

После концерта непокорная татарка сразу же захотела поехать домой. Одна. Без моего coпровождения. Я coвершенно от такого заявления одурел - уж такого поворота coбытий я никак не ожидал. У меня были coвершенно другие планы на вечер, а, может быть, и целую ночь. С большим трудом, прибегая к своим самым изощренным уловкам, я все-таки умудрился уговорить взбалмошную барышню зайти в кафе-мороженое на Невском.

"Здесь самое лучшее в Питере мороженое, из ресторана Метрополь, лучше не бывает. Всего на несколько минут" - деловым тоном комcoмольца-активиста обратился я к своей спутнице.

Она coгласилась, и через минуту мы сидели за уютным столиком. Я заказал двойное крем-брюле с шоколадным сиропом и по лафиту с шампанским. И вот здесь-то и случился наш прощальный разговор. Девушка вдруг, ни с того ни с сего, стала мне что-что говорить по-татарски, и в глазах её не было ко мне никакого снисхождения.

"Все - подумал я, - надо уходить, у дамы явная шизофрения. Как это я, умник, раньше не догадался. А жалко - такая красавица".

"Ну что, coвсем русским заделался, на родном языке уже и говорить не хочешь?" - перейдя снова на русский, прошипела разгневанная татарка.

"Я, голубушка моя, шпрехаю только по-русски, и немножко, для бизнеса, по-английски. И вообще я руcoпятый до мозга костей человек. По-татарски ни гу-гу. Честное пионерское. Век свободы не видать. Уроженец села Буртас Пензенской области. Средняя полоса России".

"Всё понятно - с издевкой сказала фурия, но только эта полоса вовсе не русская, а деревня твоя Буртас - такое же русское место, как я - coлистка мюзик-холла. И ты такой же русский, как я эстонка. Ты бы лучше на свою физиономию в зеркало посмотрел и почитал бы книжки об этнографии Поволжья, может быть, что-то и понял".

Больше я с этой зловредной девицей никогда не встречался. Книг об этнографии Поволжья я так и не смог прочитать, все как-то было некогда. Но в последнее время, глядя в зеркало на свое лицо, и наблюдая за страданиями своего друга, я все чаще и чаще начинаю задумываться, так ли всё чисто и однозначно в моем национальном происхождении? Может, девушка была права? Может быть, я на самом деле татарин, забывший своих прародителей и свой язык? Много всяких вопроcoв кружится в голове. Раньше я жил - не тужил, ни о чем таком не думал. А теперь вот всякие сомнения...

ЧАСТЬ II. ИСТОРИЯ МОЕГО РОДА

1. Буртасы

Моя жизнь началась на переломе прошлого века в голодном 1950 году в селе Малый Буртас, что под Пензой. Я третий ребенок Георгия и Тамары Лузгиных. Первым был мой старший брат Юрий, рожденный в сентябре 1941. Сестра Римма родилась за год до окончания войны, в июне 1944 года.

История деревни Буртас уходит в глубину веков и неразрывно связана с древним народом, говорившем на татаро-иранском наречии и называющем себя буртасами, что в переводе с древнетюркского означает "лесные люди" ("бурт" - лес, "ас" - человек). Когда-то здесь проходила северная ветка торгового пути, связывавшего Восток и Запад, а местность называлась Буртасскими Воротами. В "Слове о погибели Русской земли" описан Волжский путь "от Болгар до Буртас, от Буртас до Черемис, от Черемис до Мордвы".

Самое раннее письменное упоминание о буртасах относится к началу VIII века, когда воинственные племена этого народа вышли то ли из Восточного Туркестана, то ли из кавказских ущелий, и устремились в западном направлении. Они осели в Поволжье у реки Суры. В X веке буртасы служили хазарскому каганату - охраняли от разбойных людей северную ветку Великого Шелкового Пути (северо-запад Пензенской губернии). Получив от хазарского кагана неограниченные полномочия, буртасы безжалостно угнетали местные племена мордвы.

В 1232 году произошлa кровавая битва татаро-монгольской армии с вооруженным ополчением буртасов и мордвы. Наголову разбитoе золотоордынцами, буртасское племя прекратило своё существование. Оставшиеся в живых стали называть себя татарами и говорить по-татарски, сохранив при этом наиболее характерные признаки буртасского народа: хитрость мышления и коварнyю мстительность по отношению к врагам.

Во время установления российской государственности буртасские места стали заселять русскими крепостными землепашцами, и потомки буртасов подверглись усиленной русификации и закрепощению. В XVII веке Буртас назывался селом Архангельским Керенского уезда Азовской Губернии. Многие буртасы приняли православие и постепенно перешли на русскую речь. Большая же часть буртасов продолжала говорить по-татарски и осталась верна старым традициям. Эти люди называли себя татарами-мишарями ("миш" - лес, "ар" - человек), веру исповедовали мусульманскую, но по поведению и сути они так и остались буртасами - жестокими и неуправляемыми людьми. Такими же, впрочем, как их соплеменники, перешедшие в православие.

Хитрые буртасы делали все возможное чтобы не попасть в крепостное рабство, но, в конце концов, притворились, что покорились. Копаться в земле буртасы не любили: кормились не земледелием, а разными промыслами и ремеслами. На земле же работали в основном русские и мордва. Почва в этих местах вольготная, жирный чернозем. Палку воткнешь - прорастет. Неурожай редко когда случался - земля выдерживала любую непогоду.

В дореволюционных переписях населения Пензенской губернии, называемых ревизскими сказками, обитатели деревни Буртас записаны полумещерой*. На самом же деле они как были, так и остались по повадкам и сути своей злоязыкими буртасами. Речь у них - как хлесткая нагайка: ехидные шутки-прибаутки, переплетенные свинцовой матерщиной. Чужих в деревне не терпели и считали за недоумков и недотеп. Потому-то новые переселенцы приживались плохо - они не выдерживали жестокости буртасских нравов.

Деревня Буртас расположена на трех холмах - Барской, Салтыковской и Кладбищенской горах по течению мелководной речки, которая зеленой змейкой вползает в деревню у основания Кладбищенской горы и изгибается в низине, постепенно сужаясь и исчезая в зарослях прибрежного кустарника и образуя болотистые заливные луга и темные омуты, где не проехать и не пройти. Когда-то в речке была рыба - щуки, плотва, в чистой воде копошились раки. Сейчас же на дне грязная тина, а от поверхности идет вонь гниющих водорослей и нечистот. Речка заболотилась и умирает, да и сама деревня тоже доживает свой век. Пройдет ещё десяток лет и буртасские дома растащат по частям, всё зарастет диким кустарником и сорняками и заболотится.

В начале прошедшего века в деревне было около двухсот домов и в каждом дворе по восемь-десять человек. На Барской горе находилась родовая помещичья усадьба, окруженная вишневыми, яблонями и сливовыми деревьями, с родниковым прудом и рыбами. Сейчас от барского поместья не осталось и следа, а барский сад одичал и зарос кустарником.

Хозяйкой усадьбы до 1917 года была вдовая генерал-майорша Козлова. Женщина строгая, хозяйственная, и большая шутница. Держала при усадьбе дрессированную мартышку, наряженную в модную одежду, а дворовых людей заставляла этой самой обезьянке низко кланяться. Благородная самодурша, под стать обитателям деревни Буртас. В 1917 году "буртасские революционеры" помещицу из усадьбы выгнали, а поместье разорили. Самые ретивые хотели было и вишневый сад вырубить. Завалили несколько деревьев и остановились. Пропал пьяный запал. В саду была могилка барской дочки, умершей отроковицей. Пьяные смутьяны могилку осквернили, а надгробье разбили на мелкие куски во имя революционной справедливости.

* Мещера - древнее племя финно-угорской языковой группы, жившее в первом тыс. н. э. по среднему течению Оки. Большая часть мещеры к XVI вeку обрусела, другая часть в период существования Казанского ханства (XV--XVI вв.) слилась с татарами. Здесь речь идёт о прямых потомках волго-финоязычной мещеры. Этнография советского периода предпочитала говорить о мещере как о локальной этнической группе русского народа, возникшей в результате ассимиляции.

2. Аникины

На самой вершине Салтыковской горы, в окружении пышного сада, в тени огромного тополя, с деревянной банькой на огороде, стояла добротная крестьянская изба моего прадеда - деда моего отца по материнской линии Семена Сумина, в которой я и появился на Свет Божий. Тополь, сорокаметровый неумирающий гигант с необъятной толщины стволом, стоит до сих пор, устремленный вершиной в синее небо. Сколько этому тополю лет и кто его посадил - неизвестно. Подъезжая к Буртасу со стороны Пачелмы, первое, что видит путник на расстоянии нескольких километров, - это разрушенная во времена правления коммунистов салтыковская церковь и тополь на Салтыковской горе.

У подножия Барской горы жили Михаил Васильевич Аникин, мой дед по материнской линии, и бабушка Елена Иосифовна, урожденная Игнашкина. Изба деда Михаила стояла на главной деревенской улице, идущей от Барской до Салтыковской горы, почти в самом ее конце, неподалеку от начала Барской горы. Называлась эта улица Барщиной. У подножия Барской горы находился родник. Деревенские бабы ходили туда за водой c коромыслами через плечо. С передней стороны дома росли два высоких тополя, а сзади располагался сад и огородный участок, ограниченный заливными лугами. В саду росли яблони, вишневые и сливовые деревья, кусты смородины и малины. На огороде - подсолнухи, мак, морковь и лук.

Когда фрукты созревали, бабушка Елена разводила огонь под тополиными посадками у заливного луга, ставила на таганку медный котел и варила сладкое варенье из вишни, малины и смородины. Она была искусной мастерицей. И хлеб домашний могла испечь, и всяких вкусностей настряпать. А какой она делала из ржаного хлеба квас! Дом свой содержала в чистоте и порядке: в печке всегда была горячая еда, а в погребе - свежее молоко, сладкий творог и сливки. У неё ничего не пропадало без толку, и всякая мелочь в руках превращалась в полезную для хозяйства вещь. Каждый день проходил в трудах и заботах.

Главный же её талант заключался в швейном ремесле. Она была сельской портнихой. Бабы и девки изо всех окрестных сёл шли в её дом заказывать наряды. И всех бабушка Лена встречала-привечала добрым словом и сладким чайком. Терпеливо выслушивала бабьи причитания, знала множество деревенских секретов, но умела держать язык за зубами и хранить тайны. В округе её почитали и любили за благородство и ум. В колхозе она никогда не работала и числилась домохозяйкой.

Дед мой по материнской линии, Михаил Аникин, был человеком сурового закала, по натуре и складу своего ума - крестьянин-единоличник, и всю свою жизнь до самой смерти он трудился только на собственный интерес. Когда буртасская голытьба по частям растаскивала добро помещицы, моего деда Михаила с ними не было. У него были свои понятия о жизни: "чужого не брать, своего не отдавать". Книг и газет он никогда не читал, а грамотеев и болтунов на дух не переносил. В молодости был обучен плотницким и столярным ремеслам. Мог дом построить и сарай починить. Большую часть жизни дед прожил при Советской власти, но в поле работать не любил и в колхозе состоял формально: трудодни отрабатывал не в поле, а на подсобных заготовках. Запрягал лошадку и ехал договариваться с мельником о помоле зерна или с лесником о заготовке дров. Так и хлопотал с утра до вечера: возил мешки с мукой, картошкой, бревнами. Иногда отвозил документы в райцентр, забирал оттуда почту. Вот таким промыслом он своё семейство и кормил.

Все мысли и соображения дед держал в своей голове и все дела обделывал в одиночку, молча. Даже жена толком не знала, чем он занимается. Впрочем, у неё и своих хлопот хватало. Михаил и Елена Аникины прожили всю жизнь под одной крышей, но в разных измерениях. Бабка работала по дому и занималась швейными делами, а дед был постоянно в разъездах. Они так и не слепились воедино - слишком разная у них была порода.

Обвенчались они в канун 1917 года. У Михаила и Елены вскорости народился мальчик, Петенька. Но долго он не прожил и умер младенцем. В 1922 году Елена опять понесла и родила шустренькую черноглазую девочку. Нарекли новорожденную Тамарой. Тамара Аникина - моя мать.

3. Лузгины

У меня есть архивное описание родословной отца - Лузгиных, начиная с 1685 года. Предки мои значатся крепостными крестьянами. Родословная десяти поколений начинается с Мартына Леонтьева Лузгина, то есть сына Леонтия. В губернской переписи он числится подушной собственностью генерал-аншефа Василия Федоровича Салтыкова. Прожил Мартын 82 года. У него было два сына Анисим и Логин и несколько дочерей.

Откуда у крепостного крестьянина Мартына Лузгина в 1685 году было фамильное имя - непонятно. В те времена у черни полные имена состояли из двух имен, например, Иван Петров (Иван сын Петра). Архивариус пензенского областного архива, историк по образованию, выдавая мне бумаги, сказал: "Лузгины - люди непростого происхождения и наличие фамильного имени в конце XVII века тому подтверждение. Возможно, что Ваш пращур, Мартын Леонтьевич Лузгин, был служивого или благородного сословия, попавший в крепостную зависимость за долги или другой неблаговидный поступок. В те времена такое часто случалось. Человека служивого или мелкого дворянина могли в одночасье перевести в чернь. Видимо, Ваш прародитель что-то натворил"*.

От Анисима народился Федор, а от Федора - Ермолай. Ермолай был бездетным и взял на воспитание приемыша, Максима. Здесь происходит обрыв прямой мужской линии и возникает главная тайна моего происхождения. У Максима народился сын Александр. Начиная с него, Лузгины опять переходят из крепостных в вольное сословие.

В 1848 году в Пензенской губернии вспыхнула эпидемия холеры. В Буртасе, Пятницком и Салтыкове за месяц умерло 212 человек. Среди них Ермолай Лузгин и жена его внука Марфа, 24 лет от роду. Вдового Александра забрили в армию. На военной службе он пробыл 20 лет и вернулся офицером с Георгиевскими крестами и званием кандидата в благородное сословие. Начиная с Александра, за Лузгиными закрепилось уличное имя - Кандидатовы.

В 1868 году 47-летний Александр Лузгин сосватал себе в жены вдовою крестьянку-собственницу Евдокию Игнатьевну Собачкину, двадцати восьми лет. Первый муж Евдокии умер от чахотки, а четыре недели спустя после его смерти молодая вдова уже стояла под венцом с бравым отставным офицером 75-го Севастопольского полка Александром Лузгиным. В 1872 году у них родился сын Андрей. Достигнув двадцатилетнего возраста, мой прадед Андрей женился на Александре Аникиной. Произошло первое пересечение двух фамилий.

Андрея Лузгина в Керенском уезде уважали и боялись: oн заведовал волостной канцелярией. К нему шли с жалобами и судебными тяжбами изо всех окрестных деревень. Андрей Александрович составлял для темных людей судебные тяжбы и прошения. Каждый нес кулек с подношением, а в кульке - бутылка с водочкой. От этих даров мой прадед к концу жизни полностью спился и остался без кола и двора.

Его жена, моя прабабка Александра, была женщина тихая, богобоязненная и до безумия любила своего сыночка Феденьку. Старалась воспитать его в православной вере и послушании евангельским заветам. Каждое воскресенье водила в храм. Внушала, что самые страшные грехи - это пьянство и сквернословие. Федор притчи матери о послушании пропускал мимо ушей, курить и злословить научился в самом раннем возрасте, а вот к спиртному у него действительно выработалось отвращение на всю жизнь. Работать он начал с малых лет у отца в волостном управлении. В канцелярии освоил грамоту и научился составлять судебные бумаги. Писал каллиграфическим почерком.

После революции его как грамотного человека определили служить заведующим канцелярией уездного ВЧК. Выдали револьвер, кожаную куртку и коня. С мандатом чекиста дед Федор носился на белом коне по округе и наводил "революционный порядок". Было ему в то время всего 18 лет. Думал, что занимается полезным делом, на благо народа. Прозрение началось после встречи с вождем мирового пролетариата товарищем Лениным. Эта встреча подробно описана в его записках.

В 1922 году в Поволжье случился страшный суховей. Засеянные поля сгорали от солнцепека и засухи. У деревенской пьяной гольтепы в амбарах кроме соломы и навоза больше ничего не было. Начался мор - люди умирали от голода. И тогда Пензенский губернский Ревсовет решил направить в Кремль делегацию, чтобы получить у революционного правительства хлебного довольствия или, на худой конец, умный совет как людишек накормить.

Совет получили. Владимир Ильич, выслушав пензенских ходоков, велел им возвращаться назад и немедленно начать жестокую продразверстку: "Беспощадно истреблять зажравшихся кулаков и других паразитов. На месте". Направил их в секретариат Кремля, чтобы комиссарам выдали соответствующий мандат на убийство. Выслушав злобную речь кровожадного вождя об отстреле невинных людей, делегаты робко попытались объяснить Владимиру Ильичу, что пока они будут стрелять, те, которые голодают, могут совсем окочуриться, что неплохо бы и несколько вагончиков с хлебцем заполучить. Но к Ленину уже запускали очередную партию стрелков.

Так и поехали они назад в Пензу с убийственным мандатом и без продовольствия. Вождь трудового народа приказал им ограбить Ивана, чтобы накормить Петра. Дед Федор по своей натуре был человеком зловредным и любил нагнать страху на темных мужичков, револьвером в воздухе помахать. Но убивать безоружных людей, чтобы отобрать у их малых детей последний кусок хлеба, - на такие дела Федор Лузгин не был способен. В детстве он с матерью в церковь ходил, Евангелие знал. А там сказано ясно: "Не убий".

С этого момента у деда произошел переворот в мыслях. Он стал понимать, что попал в банду душегубов и порешил свою деятельность в карательных органах потихоньку сворачивать. До 1930 года он придуривался, делал вид, что служит Советской власти - чтобы жалованье получать. Вызывал к себе в кабинет нерадивых бедолаг, нагонял на них страху и отпускал восвояси. Бдительные чекисты его хитрую игру раскусили и от службы отстранили.

Федор Лузгин пошел работать в церковь, пономарем. Покойников отпевать и свои собственные грехи замаливать. Его бывшие дружки-чекисты приходили к нему домой, и проводили предупредительные беседы. Призывали исправиться и вернуться на службу. Но дед Федор гнул свою линию, что считает себя недостойным носить высокое звание чекиста и собирается со временем постричься в монахи. В 1934 году его арестовали, припаяли саботаж и отправили в мордовские лагеря на перевоспитание.

К тому времени у деда Федора было трое детей: две дочери и сын Георгий, мой отец. Бабушка Таня забрала дочерей и поехала вслед за осужденным мужем в Мордовию, а двенадцатилетнего Георгия оставили в Буртасе с другой бабушкой. Федора Лузгина посадили на два года, потом освободили, затем опять осудили. Когда деда выпускали из тюрьмы, то сына Георгия из Буртаса забирали, а потом опять отправляли назад.

В 1939 году Федора окончательно законопатили на долгий срок за незаконное хранение оружия и что-то ещё. К этому времени его старшая дочь Раиса вышла замуж в Саранске. Бабушка Таня осталась жить с дочерьми в Саранске, а моего отца опять отправили в Буртас, насовсем. Так произошло разделение семьи.

* Выходцы из Полоцкого княжества и Северо-Западной Руси кривичи Лузгины обычно относились к сословию государственных крестьян. [В.Н.Лузгин]

4. Мои родители

Молодые годы Георгий Лузгин провел в Буртасе в доме своего деда по материнской линии на Салтыковской горе. Отсюда в 1941 году его, девятнадцатилетнего юношу, забрали на войну. В этом доме его жена Тамара родила ему троих детей: Юрия, Римму и меня, Владимира. Младшенькая, Лариса, родилась в 1956 году. Она у нас не буртасская.

Мои родители поженились перед самой войной. Тогда-то и произошло второе пересечение рода Лузгиных и Аникиных. На этот раз не по родительской воле, а по страстной любви. Клан хитрецов и единоличников породнился с сумасбродными писарями. Потому-то в нашей семье и получилась такая неразбериха. Зачем Господу потребовалась связать взаимной любовью таких непохожих и неподходящих друг к другу людей - уму непостижимо. Они сейчас лежат рядышком на буртасском погосте в раздельных могилах. На вершине Кладбищенской горы лежат мои прародители и родители, и старший брат Юрий, умерший в 2002 году.

А начиналась их любовная история в буртасском сельском клубе, когда им не было ещё и семнадцати лет. Мама училась в пачелмской школе, а отец работал заведующим буртасским клубом и был неплохим губным гармонистом. Черноглазая Тамара Аникина по воскресным дням заглядывала в "очаг культуры" кино просмотреть и под гармошку потанцевать. В этом самом "очаге сельской культуры" и разгорелся их роман, на всю жизнь, до самой смерти. Классический пример единства и борьбы противоположностей. Георгий был правдолюбец, книгочей и философ. Как все Лузгины, oтец был неповоротливым увальнем, отличался благородной внешностью и умением поговорить на умные темы: вначале говорил, а потом думал. Тамара по внешнему виду и по поведению была чистопородной Аникиной: себе на уме и в разговорах осторожная. Мать всех похваливала и никому никогда обидного слова не сказала. Знала, как обходиться с людьми, была подвижна как молодая рысь, на месте спокойно не могла стоять. В 1940 году к ней сватался поповский сын, но она в то время уже была по уши влюблена в гармониста Георгия Лузгина, который без неё и дня не мог спокойно прожить.

Надумали они пожениться. Вначале Георгий пошел на поклон к невестиной матери, Елене Иосифовне Аникиной, и получил полный отказ. Тогда он побежал к отцу невесты, поклонился ему низко в пояс и стал смиренно просить руки его дочери. Михаил Аникин внимательно осмотрел нищего жениха, крякнул и сказал: "Эх, паря, ты бы хоть штаны себе новые купил. Ходишь как босяк. Да что ж с вас Лузгиных взять? Порода вы никудышная, болтуны и арестанты. А Тамара-то что, любит, что ли, тебя? Ну ладно, я не против. Парень ты вроде непьющий, да и должность у тебя солидная. Может, со временем в начальство выбьешься". На следующий день Тамара и Георгий зарегистрировались в Пачелмском ЗАГСе. Им едва-едва исполнилось 19 лет. А осенью 1941 года отца забрали на войну.

В сентябре 1941 года Тамара родила первенца. Младенца назвали Юрием, а при крещении записали Георгием - в честь Георгия Победоносца. Мальчик по внешнему виду пошел в аникинскую породу: черноглазый, смуглокожий и волосы как у цыганенка. Однажды в дом к Тамаре Лузгиной зашла старая цыганка. Увидела мальчишку, посмотрела на молодую мать и обронила пророческую фразу: "Мальчик то наших кровей. Эх, золотая, намучаешься ты ещё с ним, по-цыгански жизнь проживет". Так и накаркала, чертова ворона. Мой старший брат прожил цыганскую жизнь. И талант у него был цыганский, певческий. Всю жизнь пел, гулял, и скитался по белому свету. А на 61-ом году вернулся в Буртас, на кладбищенский погост. Положили его в сырую землю рядышком с отцом.

Отцу досталась нелёгкая доля. Он был свидетелем жестокого времени, отмеченного войной и страшными злодеяниями. С двенадцати лет он жил без отца в буртасском доме деда на Салтыковской горе. Пятнадцатилетним подростком перестал ходить в школу, чтобы не терпеть больше издевательств и унижений: по понятиям того времени он был сыном "врага народа". С пятнадцати лет работал в колхозе. После войны выучился на бухгалтера и всю жизнь проработал бухгалтером. Отец был человеком грамотным, как все Лузгины. Линия грамотности в нашем роду идет из поколения в поколение. Мой пращур Александр Лузгин и дослужился до офицерского звания в российской армии потому, что был грамотным. Его сын всю жизнь проработал писарем волостной канцелярии. Дед Федор из-за своей грамотности фактически пострадал от большевистской власти. Если бы он был неграмотным человеком, то его судьба, возможно, сложилась бы по-иному. Вот так бы и прожил всю свою жизнь простым пахарем или хитрым предпринимателем, как мой дед по материнской линии. Но он был грамотным, и именно поэтому после революции его рекрутировали в Чека. Отсюда все его несчастья. На земле он работать не умел, а служить бандитской власти не захотел. От рождения он был человеком свободным и неуправляемым. Типичный буртас.

По своему характеру мой отец был полной противоположностью деду. Он пошел в породу бабушки Тани. У Суминых, в доме деда Семена, его и воспитали. Отец оставил краткое описание своей жизни. У него было счастливое деревенское детство в доме на салтыковской горе. Как все буртасы, дед Семен был суровым и жестким человеком, к жене своей относился как к служанке и домом управлял как маленький царек. Но внука Георгия он очень любил и давал ему полную свободу действий.

Сумины были из кулацкого сословия, но после революции сразу же перекрасились в другой цвет и притворились верноподданными слугами новой Советской власти. Даже при этой власти они умудрялись жить в хорошем материальном достатке. Это и есть главная азиатская черта характера буртасов: изменять внешнюю окраску, оставаясь внутри такими же, какими были издревле, думать своей головой и жить по своим законам.

Мой отец прожил жизнь свою по-буртасски: с властью он не ссорился, притворялся законопослушным, но делал то, что было выгодно ему и его семье. Главной проблемой в его жизни была его жена: oн не понимал её, а она его. Он тащил семейную телегу в одну сторону, а она - в другую. Они оба были типичные буртасы: упертые в своих действиях люди, несгибаемый народ.

До апреля 1953 года мои родители жили в Буртасе в доме моего прадеда Семена Сумина, отца бабушки Тани. Когда мне было неполных три года, Георгий и Тамара Лузгины надумали переехать из Буртаса в районный центр, где отец к тому времени работал начальником бухгалтерского отдела железнодорожной станции Пачелма, находящейся ровно на полпути из Москвы в Самару. Ему там дали казенное жилье - две маленькие комнатушки в одноэтажном здании. Переезд из Буртас на ж\д станцию Пачелма совпал со смертью Сталина. Мама пошла работать учительницей в село Калиновка. Старшего брата и сестру определили в школу, а меня временно решили оставить в Буртасе с родственниками. Пятистенную крестьянскую избу прадеда Семена, чтобы сильно не тратиться на строительство своего нового городского жилища, отец надумал по частям разобрать и перевезти в Пачелму. В течении трех лет мой отец перевозил бревнышко по бревнышку дом с Салтыковской горы в Пачелму, и к 1956 году окончательно закончил строительство дома на улице Максима Горького, куда мы и переехали из казенной квартиры. В доме на улице Горького у мамы народился четвертый и последний ребенок - моя младшая сестренка Лариса. Она у нас не буртасская.

Когда-то в Малом Буртасе кипела жизнь, сейчас же - запустение и печаль. До революции в деревне было около 220 дворов и взрослого населения 1200 человек. В год моего рождения уже было только около 100 домов. Сейчас в деревне где-то 25-30 дворов и около 50 человек жителей, включая детей. Исчез великий торговый тракт, зарос дикой травой, а от Буртас осталось несколько полуразвалившихся изб да смутные воспоминания стариков о том, что они - потомки великого буртасского народа.

Как странно, однако, складывается человеческая судьба. Я родился в деревне, а всю свою жизнь прожил в больших городах, в суете, шуме и ядовитой гари. Отчего так? Наверное, мой непоседливый характер как-то связан с моим буртасским происхождением.

Владимир Лузгин

Приложение

Сведения о пензенских Лузгиных взяты из метрических книг церквей Знамения Пресвятой Богородицы села Салтыково и церкви Михаила Архангела села Пятницкое, хранящихся в архивном фонде Пензенской духовной консистории, и из так называемых ревизских сказок - именных списков крестьян, составлявшихся во время ревизий (переписей) податного населения России в XVIII и XIX веках.

Всего было проведено десять таких ревизий. В Пензенском архиве хранятся ревизские сказки, начиная с третьей ревизии (1762 - 1763 гг.)

С середины XVIII века и в первой половине XIX века Лузгины проживали в деревне Пятницкое. С 1850-х гг. Лузгины также жили и во вновь образованной деревне Софиевке (Софьевке), которая с середины 1870-х годов получила статус села.

Самым ранним документом, в котором упоминаются Лузгины, является ревизская сказка третьей ревизии, поданная 24 июня 1762 года. Заголовок ее гласит:

"1762 года, июня (день не указан) дня, вотчины < ... > вдовствующей госпожи генеральши Марии Михайловны Наумовой Керенского уезда Подлесного стана села Архангельского, Буртас тож, выборный из крестьян Иван Денисов < ... > с ведома госпожи своей дал сию сказку о положенных в оном госпожи моей селе с деревнями по последней 1747 года ревизии в подушном окладе, из того числа разными случаями убылых и после того вновь рoжденных".

В этой ревизской сказке значатся "доставшиеся по купчей в 1754 году лейб-гвардии Семеновского полка от прапорщика Александра Васильевича сына Салтыкова и написанные в последней ревизии за отцом его, господином генерал-аншефом Василием Федоровичем Салтыковым < ... > крестьяне":

* Мартын Леонтьев Лузгин (1692 - 1774) и его дети:

* Oнисим Мартынов Лузгин (1719 - 1756).

Дети Онисима:

* Иван Онисимов Лузгин (1743 - 1795).

* Андрей Онисимов Лузгин (1749 - 1807).

* Иван Онисимов Лузгин (1751 - ?) (отдан в рекруты в 1771 году).

* Федор Онисимов Лузгин (1756 - 1836), жена Дарья Гавриловна (1755 - ?).

* Логин Мартынов Лузгин (1733 - 1783).

* Ирина (1734 - ?).

* Ульяна (1724 - ?).

В архивном фонде Пензенской казенной палаты имеется ревизская сказка четвертой ревизии, поданная 30 июня 1782 года, с заголовком:

"1782 года июня дня вотчины его светлости < ... > князя Григория Александровича Потемкина Пензенского наместничества Верхне-Ломовой округи села Архангельского, Буртас тож, с деревнями, староста Иван Гаврилов < ... > с ведома господина своего дал сию сказку о положенных в нижеописанной господина моего вотчине в селе Архангельском, Буртас тож, с деревнями, как состоявшие за вдовствующей госпожою, ее превосходительства генеральшею, Марьей Михайловной Наумовой, от нее по наследству дочери ее, действительного камергера и кавалера князя Андрея Михайловича Белосельского вдовствующей супруги его, княгини, Анне Федоровне, а от нее по купчей господину моему по последней 1763 (так в документе) года ревизии в подушном окладе людях и крестьянах, с показанием из того числа разными случаями убылых и после ревизии вновь рожденных и прибылых < ... >".

Помимо уже упомянутых выше лиц, в тексте этой сказки значатся дети Федора Анисимива Лузгина:

* Ермолай Федоров Лузгин (1774 - 1848), жена Авдотья Степанова (1774 - ?).

* Василий Федоров Лузгин (1781 - 1843).

* Анна (1778 - ?).

* Агафья (1780 - ?).

В архивном фонде Пензенской палаты имеется также ревизская сказка пятой ревизии с заголовком следующего содержания:

"1795 года, июля дня вотчины господина обер-бергмейстера Николая Тимофеевича Котловского Пензенского наместничества Верхне-Ломовской округи села Архангелчского, Буртас тож, с деревнями Пятноцкой и Буртасом, сказкоподатель Петр Козмин < ... > дал сию сказку о написанных в показанном селе Архангельском, Буртас тож, с деревнями за покойным его светлостью князем Григорием Александровичем Потемкиным, а от него доставшихся по купчей в 1782 году - титулярному советнику Алексею Федоровичу Турчанинову, а по смерти его, по наследству и по разделу с родительницей, братьями и сестрами, сыну его родному - артиллерии капитану Петру Алексеевичу Турчанинову, а от него, доставшихся по купчей в 1793 году, означенному госпогину моему, обер-бергмейстеру Николаю Тимофеевичу Котловскому по последней 1782 года ревизии в подушном окладе людях и крестьянах, с показанием из того числа разными случаями убылых и после ревизии вновь рожденных и прибылых".

В тексте этой сказки помимо уже упомянутых выше лиц значатся дети Федора Онисимова и Дарья Гавриловой Лузгиных:

* Афонасий Федоров Лузгин (1783 - 1848).

* Алексей Федоров Лузгин (1786 - 848).

* Евсей Федоров Лузгин (1795 - ?). Имел сына Тимофея.

* Авдотья (1789 - ?).

В 1811 - 1812 годах в России была проведена шестая ревизия. В ревизской сказке Пензенской губернии Керенского уезда, поданной 30 декабря 1811 года у помещицы обер-кригс-комиссарши Екатерины Ивановны Турчаниновой среди крестьян деревни Пятницкое помимо уже упомянутых выше лиц значится:

* Максим Григорьев Лузгин (Матюхин ?) (1800 - 13.10.1844) (усыновлен: Ермолай Лузгин и его жена Авдотья Лузгина были бездетными и взяли к себе приемным сыном Максима Григорьева.)

В части второй "О бракосочетавшихся" метрической книги Знаменской церкви села Салтыково Керенского уезда за 1815 год записано о состоявшемся венчании 10 октября Максима Григорьева Лузгина с девицей Анисией Александровой. Поручителями были Афонасий Федоров Лузгин и Алексей Федоров Лузгин.

В 1816 году в России была проведена седьмая ревизия. В ее материалах по Керенскому уезду Пензенской губернии имеется ревизская сказка, поданная 9 марта 1816 года. В ней упоминается:

* Анисья Александрова (1801 - ?) - жена Максима Григорьева Лузгина.

В 1834 году в России была проведена восьмая ревизия. В архивном фонде Пензенской казенной палаты, в материалах этой ревизии по Керенскому уезду, имеется ревизская сказка "1834 года, апреля 1 дня, < ... > деревни Пятницкое помещика покойного обер-бергмейстера Николая Тимофеевича Колтовского о состоящих мужеска и женска пола крестьянах", в которой помимо упомянутых выше лиц значатся Максима Григорьева Лузгина дети:

* Василий Максимович Лузгин (1819 - 1844).

*Александр Максимович Лузгин (1822 - 1894). Рекрут с 1849 г., унтер-офицер 75-го Севастопольского Пехотного полка, получил унтер-офицерское звание в Крымскую войну и по сословному рангу записанный кандидатом в дворянское звание. Женился в 1841 году. Жена - Марфа Фроловна Буланкина (1822 - 1848). Вторая жена: Евдокия Игнатова Собачкина (1839 - 1914).

* Федор Максимов Лузгин (1825 - ?).

* Агафья (1827 - ?).

* Праскофья (1830 - ?).

В 1850 г. в России прошла девятая ревизия. В архивном фонде Пензенской казенной палаты имеется ревизская сказка "1850 года, октября 1-го дня, Пензенской губернии Керенского уезда деревни Пятницкой генерал-майорши Лидии Дмитриевны Афанасьевой о состоящих мужеска и женска пола крестьянах", в которой помимо упомянутых выше лиц значится Максима Григорьева Лузгина сын:

* Степан Максимов Лузгин (1841 - ?)

В 1858 г. в России прошла последняя, десятая, ревизия. В архивном фонде Пензенской казенной палаты имеется ревизская сказка "1858 года, апреля 1-го дня, Пензенской губернии Керенского уезда деревни Пятницкой малолетних господ Афанасьевых: Николая, Анастасии и Лидии Алексеевых о доставшихся после смерти матери их генерал-майорши Лидии Дмитриевны Афанасьевой крестьянах мужеского и женского пола душах", в которой упомянуты некоторые из уже перечисленных выше лиц.

В метрической книге церкви села Салтыкова за 1872 год имеется запись о рождении сына Андрея у Александра Максимова Лузгина и его жены Евдокии Игнатиевой:

* Андрей Александров Лузгин (1872 - ?), служащий волостного управления. Женился в 1892 году на Александре Федоровой Аникиной (1874 - ?). Одним из поручителей был Егор Яковлев Лузгин.

В метрической книге церкви села Пятницкого за 1899 год имеется запись о рождении сына Федора у Андрея Александрова Лузгина и его жены Александры Федоровой Аникиной:

* Федор Андреевич Лузгин (1899 - 1974), который после прихода к власти большевиков назначается начальником канцелярии Башмаковского районного ЧК (Башмаково - рабочий городок в Пензенской области на ж/д дороге из Самары в Москву). В 1922 году Ф.А.Лузгин в составе делегации губернского ревкома едет в Москву на встречу с Лениным получать продовольствие для голодающего Поволжья.

По сообщению Валерия Васильевича Веретенникова у Фёдора Андреевича Лузгина был брат Павел Андреевич и две сестры - Аксинья Андреевна и Наталья Андреевна (бабушка В.В. Веретенникова).

Потомки Федора Андреевича Лузгина:

* Георгий Федорович Лузгин (1922 г.р.).

* Владимир Георгиевич Лузгин (1950 г.р.).

Дети Владимира Георгиевича Лузгина:

* Кристина Владимировна Лузгина.

* Дмитрий Владимирович Лузгин.

Комментарии: 22, последний от 15/12/2024.
Размещен: 17/07/2008, изменен: 28/06/2009. 133k. Статистика.
Статья: Мемуары

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"