Аннотация: Рассказ год пролежал в портфеле редактора "Полдня". Пора ему увидеть белый свет
Удержаться на хавсиду*
После работы Гена Соболев решил зайти в сельпо, выпросить у продавщицы Нинки пачку-другую "Примы". Дыхалка не принимала махорку. Но без курева здесь никак - как только выйдешь на удицу, накроет колпаком гнуса. А местная мошкара почтительно сторонилась дыма. Гена чертыхнулся: по дороге тянулось стадо бурёнок. Его сопровождало зуденье жирных слепней и нестерпимый запах навоза, к которому так трудно привыкнуть горожанину. Много с чем пришлось свыкнуться в Большом Хатыми, куда Гена приехал на практику. Сначала с тем, что он оказался не нужным в полевой партии и пришлось сидеть в конторе, подшивать отчёты в папки.
Затем - с трудностям общения. Вот как здесь судить о людях, если обросший грязью, вонючий бродяга почтительно обслуживался в местной столовке за отдельным столиком, а после доверительного знакомства с лощёным сверстником Гена лишился бумажника?
Парень, одетый в модные расклешённые брюки и яркий импортный батник, сказал, что приехал в Хатыми к родственникам. Он даже посоветовался с Геной насчёт поделочных камней, которые собрался купить в артели кустарей.
Но по уверениям бабки Улексы, предоставившей Гене жильё, у Лутковых не было никакого племянника. Прости-прощай, пятьдесят рублей синими пятёрками, собранными мамой в дорогу. В конторе помогли: быстро выписали и тут же вручили аванс. Гена так удивился, что позабыл растрогаться и сердечно поблагодарить товарищей по работе. Хотя привык к безденежью, и дома время от маминой получки до аванса тянулось очень долго, а всю стипуху он отдавал за съёмную квартиру в областном центре. Так что теперь Генин карман полон. Но толку мало: в пропахшем чёртовой махрой сельпо не было ни ряженки, ни колбасы, ни свежего хлеба, ни чая. Только груды покрытых солидолом консервных банок со свининой да коробки сухого молока, сложенные штабелями. Едва Гена перешёл дорогу, как под ноги сунулся придурковатый эвенк Аялка, который вечно отирался у сельпо. Ему совали монетки, в дни завоза отсыпали крупы или отламывали краюшку. Но выпивкой не угощали, несмотря на то, что Аялкино лицо при виде бутылок морщилось особо умильными гримасами, а сам он, приседая и подпрыгивая, нарезал круги - танцевал. Гена терпеть не мог приставалу, а вот Аялку, казалось, магнитом тянуло к практиканту, который всего через месяц покинет посёлок "Востоксамоцвета". Навсегда - это стопроцентно. Аялка улыбался так, что его глаза полностью исчезали под лысыми веками, которые превращались в одну из складок на тёмном обезьяннем лице. Он подкидывал на деревянной лопатке-хавсиду костяную фигурку, щерил беззубый рот и радостно гыкал. Гена пострался обойти сумасшедшего, но Аялка снова заступил ему дорогу. Нинка, продавщица-якутка, вышла подымить на крыльцо и с любопытством уставилась на сцену. "Её ещё тут не хватало", - с раздражением подумал Гена и попытался сделать новый обходной манёвр.
Идиот на полусогнутых ногах ловко скакнул вбок и опять преградил путь. Да что же это такое? Гена хотел было оттолкнуть лопатку - ничто на свете не заставило бы его коснуться вонючего придурка, - но на миг замер.
Фигурка, которая подлетела вверх и вновь опускалась на деревяшку, оказалась миниатюрой копией его самого, каким он сошёл с поезда в Нерюнгри - в кедах, ветровке, с рюкзаком за плечами и авоськой с продуктами. Костяной Гена подпрыгивал всё выше от злых рывков лопатки. Сначала откололся и упал к ногам Аялки, в серую пыль, миниатюрный рюкзачок, потом фигурка треснула сразу в нескольких местах. И вот уже на серой древесине затряслись жалкие кусочки, дробясь в ещё более мелкие, разлетаясь прахом. Гене стало муторно: он глаз не мог отвести от того, как его подобие превращается в ничто. А ещё почувствовал, что тело отозвалось на это разрушение саднящей болью. Когда крохотная кепчонка отлетела вместе частью лба, Генина голова точно взорвалась от жесточайшего приступа мигрени.
Хватит! Прекрати!
Всё вокруг потемнело, и нежданные сумерки, содрогаясь и грохоча, словно накинулись со всех сторон - разодрать на части, размолоть.
Гена не понял, что на него нашло. Выхватил лопатку и, почти ничего не различая перед глазами, стал хлестать ею по телу, которое скорчилось возле его ног. В лицо полетели тёплые багровые капли. Очнулся, когда не смог двинуться: его крепко ухватили за руки, чуть не придушили мощным локтевым захватом. Гена захрипел, попытался вывернуться, но ничего не вышло. Муть немного рассеялась. И тут же в уши вонзился Нинкин пронзительный вопль. Гена, смаргивая пот и что-то липкое с век, увидел на земле Аялку. Голова бедолаги напомнила мясо-костный фарш, который мама когда-то покупала для собаки. Гена перевёл взгляд на сельпо, попытался осмыслить, что произошло и происходит с ним и миром, который миг назад был простым и по-обыденному надоевшим. Нинка заткнулась и уставилась на Гену круглыми глазами. Это показалось жутко смешным. Как вышло, что Нинкины гляделки, раскосые и узкие, как семечки, вдруг изменили форму? Гена рассмеялся. Прямо затрясся от судорожного веселья. Голова запрокинулась, через зажмуренные веки засочились слёзы, горло и грудь задёргались в безумном хохоте, похожем на лай. Разгорячённого, мокрого лица коснулась грубая ткань, стало трудно дышать. Видимо, на голову набросили мешок. Гена хотел закричать, но в рот попали колкие вонючие волокна и песчинки. Его несколько раз сильно ударили по рёбрам, под дых, по голове. Да что же такое творится? Гена потерял сознание.
Утром следующего дня его повели на допрос. За ночь в сырой и холодной комнатёнке, пропахшей блевотиной и псиной, он успел отлежаться и даже немного, совсем чуть-чуть, обдумать вечерние события. Не стал колотить в дверь, требовать освобождения или немедленного разбирательства. А зачем? Вот утром всё станет на свои места. Он покалечил... ладно, нечего надеяться на какое-то чудо - он убил человека. Вот нашло, накатило - и убил.
Преступник. Нелюдь. Фашист. Так скажут о нём люди и будут правы. Но... ведь он не хотел! Он же совсем другой, не как эти... Аялка сам довёл его до приступа сумасшествия. А теперь последует наказание. Прощай, прежний мир: мама, техникум, мечты о высшем образовании, друзья. Всего этого было безумно жаль. Но ещё больше - до слёз, до отчаяния - себя. За что ему это - отчисление из техникума, исключение из рядов ВЛКСМ, следствие, суд... Позор. Выдержит ли мама? Дальше мысли превращались в мерзкую багровую кашу, и Гена старался не думать вообще. Несколько секунд, за которые он прошагал коридор и поворот дощатого здания, показались длиннющими. И Гена был рад очутиться в кабинете Петровича, участкового Большого Хатыми, или начальника опорного пункта народной дружины. Как говорила бабка Улекса, местных в неё записывали чуть ли не силком, по голове с каждого двора. Кто-то выбывал из-за браконьерства, пьяного дебоша, невыхода на дежурства, чтобы спустя некоторое время быть записанным по новой. Наверное, это дружинники вчера повязали Гену. Дворник, сторож и разнорабочий дядя Вася Гурулёв, который его привёл, стал хозяйничать: налил из ведра воды в чайник, поставил его на самодельную электроплитку, достал из шкафчика банки и посуду.
Его сочувственные взгляды и невнятное бормотание - дядя Вася постоянно говорил сам с собой - заставили Гену поверить: вот сейчас придёт Петрович и разберётся. Поймёт, что Гена вовсе никакой не убийца. Иначе на него бы надели наручники, увезли в район. А всё, что случилось - просто недоразумение. Может, вообще ничего не было. Нет, на это слабая надежда. Если Гена даст слабину и позволит себе вспомнить, то снова увидит мясо-костную мешанину... Чайник закипел, дядя Вася бережно засыпал чай из банки в заварничек, накрыл его рыжей от старости меховой шапкой. Вошёл Петрович и заговорил с разнорабочим по-якутски. На Гену даже не глянул. Сполоснул под навесным умывальником мослатые руки, присел к столу. Гена вдруг ощутил, что лицо прямо саднит о грязи. Спросил Петровича, можно ли ему тоже умыться. Участковый не обратил внимания на его слова.
Гена не удивился: он уже столкнулся с тем, что местный северный люд способен на необъяснимые поведение -- то бурно радуется незнакомцу, то просто не замечает соседа.
А дядя Вася махнул рукой - конечно, можно. Гена встал, подошёл к умывальнику, поддел задрожавшими руками штырёк. Вода в горсти стала красной. Кое-как поплескался, но не решился взять полотенце, утёрся краем рубахи. Снова уселся и стал ждать, глядя, как Петрович прихлёбывает из кружки. Зазвонил чёрный телефон. Петрович взял трубку. Досада на его скуластном широком лице сменилась неудовольствием, потом гневом. Петрович сказал: "Понял. Слушаюсь" - и, видимо, из-за расстройства перешёл на русскую речь, вызверился на дядю Васю: - Ну почему ты всегда три кружки на стол ставишь? И хватит с углами разговаривать, надоело уже. В район поеду. Меня не дожидайся, закрой всё - и свободен. Гена хотел возмутиться - а как же он? Что, так и сидеть взаперти? Отпустили бы под эту... подписку, что ли. Но дядя Вася приложил палец к губам - молчи. Гена пожал плечами. Движение отозвалось тянущей болью в рёбрах. Петрович и дядя Вася вышли. Что творится-то? Ведут себя так, будто не было ничего. А может, и вправду?.. Не убивал он Аялку, не ощущал, как тяжелеет от прилипшей плоти лопатка. Приснилось всё, привиделось... Бабка Улекса говорила, что в здешних местах у каждого холма, каждой сопки или низины свой дух. Да ещё люди разных национальностей, стянувшиеся на разработки месторождений, которые возникали по всей Якутии, как грибы после дождя, привели за собой своих. Вот духи и навели морок. Так же, как покойница-шаманка, главный персонаж здешних баек, заставляет плутать охотника и загоняет в поставленный им самим капкан. Нет, Гена -- комсомолец, и во всякую ерунду не верит. Вот и Улексе однажды объяснил, откуда берутся всякие суеверия. Позади послышался шорох, будто некто, сидевший в углу на корточках, переменил положение тела, устроился поудобнее. Гена сначала не придал значения постороннему звуку. Но когда донеслись вздох и зевок -- затяжной, с хрипами заядлого курильщика, стало не по себе. И Гена обернулся. За спинкой его стула, между низким сейфом, крашенным в гнойно-зелёный цвет, и этажеркой, притулилась копна тряпок. Генины ноздри брезгливо дрогнули: потянуло смесью закоптившейся у костров одежды, нечистот и тухлятины. Копна шевельнулась, и Гена разглядел облезлую меховую шапку. Горло сдавил спазм, стало трудно дышать. Гена всё же сглотнул и шумно набрал воздуха в лёгкие. Шапка откинулась, и на Гену глянули... узкие глазёнки эвенка Аялки! В них стояла вечная тьма северных Нижних миров, таились отзвуки чьего-то полного муки крика, мерцали отблески огней, требующих крови и чужой жизни.
Но сердце радостно трепыхнулось. Ага, стало быть, жив этот местный придурок! Сразу прошибло потом, руки-ноги сотрясла дрожь, какая бывает после тяжёлой физической нагрузки. Ура! Значит, убийства не было и он свободен! Скорей отсюда, в контору, к привычному столу с горами всяких бланков и папок! А ещё лучше вообще уехать из этого посёлка. Предоставили ему практику по специальности? Нет. Принудили выполнять работу секретарши. Вот и до свидания! Аванс почти отработан, остатки можно выслать переводом. Какая-то часть Гениного сознания застыдилась: ну чего это он навыдумывал, собрался увильнуть от трудностей, спасовал. Практика-то как-никак государственная! Директор техникума так и сказал: вас ждёт госпрактика, первое испытание на вашу пригодность к героической и славной профессии геолога. Гена нащупал комсомольский значок. Откуда-то взялись сила и уверенность. Ладно, хватит тут рассиживать. Нужно идти на работу. Аялка пусть здесь остаётся. Для беседы с участковым и вообще... Как тунеядец и пьяница. Сумасшедший эвенк завозился, вытянул из-за спины лопатку. Гена даже застонал. Нет, только не это!
Убери, убери прочь хавсиду! Довольно дурацкой игры! Аялка рукой, похожей на клешню, положил на свою деревяшку костяную фигурку и хитровато посмотрел снизу вверх на Гену. Как же трудно отвести взгляд от узких гляделок этого идиота! А фигурка невысоко подпрыгнула и тихонько стукнула о лопатку. А потом ещё раз. И ещё... Гене бы взять да выбежать из кабинета участкового. Но не смог. Как заворожённый, уставился на лопатку. Хавсиду... Эвенкийская игра. Побеждает тот, кто сможет дольше подкидывать костяшку. Кто сказал, что в хавсиду играют только люди? Гена осознал, что сам подскакивает в такт движению лопатки. Да это же сумасшествие какое-то!
Стой! Прекрати! Лопатка так и мелькала, фигурка взвивалась вверх-вниз, звонко ударялась о деревянное полотнище, Генины ступни горели, макушка покрывалась побелочной пылью с потолка. А вот уже половицы затрещали. Сейчас проломятся, и Гена рухнет в Нижний мир, во тьму и лютую смерть, которую будет переживать бесконечно, вновь и вновь... Господи! Да за что же?! Не-е-ет! Аялка повизгивал от счастья. Его голова моталась вверх-вниз, из ощеренного беззубого рта стекала слюна.
Нужно остановить этого урода, иначе... Гена сжал челюсти, чтобы не раскрошились лязгавшие зубы. Напрягся, при очередном прыжке бросился на Аялку и так ударился лбом о стену, что перестал видеть. Но руки нащупали худющую жилистую шею, острый кадык. Пальцы вцепились в хрящ. Ногти разодрали податливую, как промокашка, кожу. А через миг зрение вернулось. Гена лежал на полу. В тесном кабинете оказалась прорва народу. Гена уселся, недоумённо разглядывая кусок кожи в руке. А рядом... рядом запрокинул синее лицо Аялка. Изъязвлённые дёсны плотно сжаты в мученическом оскале рта. Вместо шеи - кровавые лохмотья. На них - пена пузырями. Несмотря на то, что Гене однажды пришлось нюхнуть запаха потрохов, когда разделывали оленя, сломавшего ногу, он задохнулся от нутряной вони и рухнул в небытие. К нему, во тьму, в потоке света приходила мама. Беззвучно звала, плакала, протягивала руки. Было безумно жаль её, но как вырваться из мрака, который опутал покрепче, чем верёвки? Гена только глотал слёзы и сжимал челюсти, чтобы не заорать и не расстроить маму ещё больше, ведь она сердечница. А потом он поспал, или не поспал, а прогулялся по событиям прошлых дней: как приехал в Большой Хатыми, как его привели к бабке Улексе. Так звучало на местном говоре её имя - Александра. *** Старуха была раздосадована появлением постояльца. Быстро залопотала что-то. В её речи было столько звуков - "гх", хк", "фх" - что показалось, будто она отплёвывается. Григорий Воронцов, определённый Гене в начальники, терпеливо переждал, пока Улекса выскажется, и разразился своим потоком "гх-гх-гх". Гена, пока ехал в поезде, почему-то думал, что студенту-геологу будут все рады, и во время переговоров просто не знал, куда деться от неудобства и обиды. Но его усадили за стол, выдали фарфоровую посуду из навесного шкафчика. Улекса накормила постояльца и Воронцова какой-то кислой мешаниной, в которой различались жёсткий полевой лук, яйца и картошка. Всё остальное отдавало рыбой и сывороткой одновременно. Потом Гена узнал, что его попотчевали окрошкой на хатымский лад - из рыбы, разных трав, на кислом молоке. Тьфу, гадость, которую он проглотил только из вежливости. После того, как Воронцов ушёл, Улекса вдруг сказала на чистейшем, даже без акцента, русском языке: - А поезжай-ка домой, пока не поздно. Гена обиделся в который раз за суматошный день: - У меня практика. Без неё не переведут на второй курс. - А у меня абаасы* все камни перевернули, - заявила бабка и так злобно глянула на Гену, будто он и заставил этих абаасы ей навредить. Позже он подобрал сходное по звучанию русское слово для этих вездесущих и многочисленных духов. От их количества, будь они материальны, в избе и во дворе было бы не повернуться. Однажды Улекса громогласно заругалась: - Какая тварь в огороде шастала? Имелась в виду шельмоватая собачонка, но Гена про себя подумал: - Обоссы, конечно.
А после мощного ливня, который пригвоздил посадки к земле, в ответ на вопли Улексы: "Опять моркву позаливало", - он тихо-тихо засмеялся: - Обоссы до очка не добежали. Улекса так грозно и непримиримо на него посмотрела, когда вошла в дом, что Гена подумал, не обладает ли бабка слухом более чутким, чем якутские охотничьи собаки. Нет, этого просто не могло быть: Гена пробормотал, как говорится, себе под нос, едва слышно, а Улекса была на другом конце огорода в пятнадцать соток. Этим же вечером с Геной произошло невероятное. Улекса принесла от соседки гостинец - сушёные пенки коровьего молока. Гена с удовольствием похрустел жёлтыми сладковатыми кусочками. А потом началась буря в животе. Гена чуть не снёс плечом три двери и бросился к очку, которое, как и везде, было в левом углу огорода.
После первых метров по покрытой оплывавшей грязью дорожке ноги вдруг увязли по щиколотку. Гена рванулся, и жижа отпустила, с хлюпаньем засосав тапки. При следующем шаге он провалился до колен. И отчаянный рывок не помог. Гена упал в топь, которой обернулся раскисший огород.
Нос и рот сразу же забились мешаниной из воды и земли. Сверху поливал дождь, снизу поднимались потоки ледяного холода. А в груди разбухало сердце, готовое лопнуть от удушья.
- Не добежал? Бывает... - раздался голос Улексы. - Вода нагрета. Иди в баню, мойся.
Перепуганный и опозорившийся Гена поднялся из грязи и почапал в баню, дивясь, куда же подевалась топь.
Рвануть бы ему ещё тогда из этого Большого Хатыми, в котором всё не по-человечески. А уж о том, чтобы подходить к жизни посёлка с мерками материалистического мировоззрения и норм жизни социалистической страны, и речи быть не могло.
Вот почему не реагирует общественность на тунеядцев вроде Аялки? Воронцов, Генин наставник, однажды разговорился и объяснил с улыбкой:
- Про Нижний мир ты уже слышал. Так вот, здешние верят, что там всё наоборот: сильный выглядит увечным, богач -- бедняком, красавец -- уродом. А поскольку выходцы Нижнего часто объявляются в Среднем, то есть нашем мире, то народ предусмотрительно проявляет почтение к любому забулдыге. Не ровён час, вдруг оборванец окажется бывшим тойоном или председателем профкома. Байки всё это, пережитки прошлого. Но они живучи настолько, что нельзя с ними не считаться.
Гена, который вступил в комсомол ещё в школе, сказал с идейной непримиримостью, что считаться не станет. Наоборот, поборется с предрассудками. И начнёт с бабки Улексы, которая из-за каких-то перевёрнутых камней каждое утро норовит исподтишка подкрасться и плеснуть в ему в лицо вчерашним чаем. Порчу, видите ли, снять. А то он не сможет уцелеть - с сухими-то щеками и без чаинок на реденьких усиках, которыми, впрочем, Гена гордился.
Но побороться не пришлось. Случился конфуз в огороде. Да и Улекса прекратила брызгаться чаем. Стала неразговорчивой и пугливой.
Но Гене в это время ни до чего не было дела. Он вдруг оказался популярным на главном мероприятии здешней молодёжи числом двенадцать человек, которое случалось каждую пятницу в клубе. На "танцах".
Клуб был всего лишь деревянным бараком, поделённым на три части. В одном торце -- библиотека, в другом -- помещение для "агитпоезда", а посередине -- зал со сломанным стульями и лавками, который в пятницу назывался танцевальным, а в субботу и воскресенье -- кинозалом.
Посмотреть фильмы, поглазеть на дёрганье молодёжи под музыку из "Романтика" стягивались почти все жители посёлка. Летящие звуки "Sunny, yesterday my life..." вязли в клубах табачного дыма под низким некрашеным потолком, Генины ноги ловко выплясывали кренделя "шейка", шесть пар раскосых девичьих глаз не отрывались от него -- городского, ловкого и раскованного.
Не приходилось стыдиться за брюки-дудочки и немодную нейлоновую рубашку, за отсутствие яркого шейного платка -- а именно по этой причине Гена не ходил на праздничные вечера в техникуме. Ещё и рост подкачал, и худоба... По сравнению с однокурсниками в семнадцать лет он выглядел сущим подростком.
Но на медленный танец никого не приглашал. Не нравились ему якутки. До той минуты, пока не вышел покурить во время "медляка" и не увидел поодаль от крыльца девушку в национальной одёжке. Её почему-то никто, кроме него, не заметил. Гену, как магнитом, притянули глаза, мерцавшие на белом, словно туман, лице, чёрные брови вразлёт, мягкая улыбка на пухлых ярко-алых губах.
Он подошёл поздороваться и познакомиться, но почему-то брякнул:
- Привет. Ты чего так вырядилась?
Девушка не ответила, только поманила его за собой.
Гена шагнул к ней...
И очнулся утром на крыльце Улексы.
Брюки измяты и порваны, у выходных туфель сбиты подошвы, руки и лицо все в ссадинах.
Выскочила Улекса и заголосила, но зажала рот ладонью, втянула Гену в дом.
Пока Гена приходил в себя и пытался вспомнить, что с ним случилось этой ночью, бабка успела поставить около него семь посудин с водой, затопить печь и бросить в неё вонючие связки трав.
Выходные он провёл в постели. Улекса беспрерывно сновала возле него, поила горько-кислыми отварами, растирала обрывками каких-то кож, обкладывала нагретыми камнями. Вечером натопила баню и велела как следует вымыться.
Гена всё послушно исполнил, будто его лишили воли. И выслушал бабкины бредни без ответной пропаганды атеизма и материализма.
А Улекса поведала, что на него "положил глаз" злобный дух здешних мест по имени Алезея, который кем хочешь прикинется, отберёт волю, разум и душу, напустит "таёжное помешательство". В качестве доказательства потрясла перед носом рубашкой, на которой алело пятно крови. Прямо напротив сердца. И если Гена хочет остаться живым-здоровым, то никогда и ни за что нельзя откликаться на чей-либо зов. Нужно ходить по струночке -- изба и контора. А вот как Улекса его вылечит, то бежать отсюда без оглядки.
Гена потрогал коросту на груди и подумал, что в темноте запросто мог напороться на сук дерева, сломанную жердь чьего-то огорода, просто упасть на что-то острое, в конце-концов. Но решил смолчать, не перечить. Потому что объяснений, где и по какой причине он плутал, у него не было. Да и думать, не то что шевелиться, не хотелось. Наверное, из-за бабкиных трав.
Вечером пришёл Воронцов, но Улекса не пустила его в дом. Они долго толковали о чём-то на крыльце, бабка умоляла начальника, грозила, ругалась. Гена понял это только по интонации, потому что, кроме обычных "гк-фк", ничего услышать не смог.
А в понедельник Воронцов пропал. Говорили, что уехал на рыбалку и будто провалился.
***
Гена услышал звук отпираемого замка и понял: снова утро. Сейчас войдёт дядя Вася и опять поведёт к Петровичу. Хоть бы скорее всё прояснилось. Если Гена -- убийца и преступник, то пусть его отвезут в район. Только бы не повторилась вновь история с этим чокнутым Аялкой.
Или он сам... сумасшедший? Ведь бывает же такое: жил себе человек, жил... а потом спятил. Из-за травмы, к примеру, или какого-нибудь потрясения. Гена ведь так и не вспомнил, что с ним случилось той ночью, когда он где-то плутал. Так мог расшибиться, что мозг повредился. И не только мозг -- грудь слева, где сердце, саднило, и под кожей прощупывалось какое-то уплотнение.
Да, именно этим объясняется, почему он раз за разом убивает придурка Аялку.
Или здешние духи постарались -- свели с ума.
А ещё...
Вошёл дядя Вася, привычно бубня себе что-то под нос. А следом -- бабка Улекса.
Пока она жалостливо рассматривала Гену и доставала свёртки из хозяйственной сумки, он с внезапной злобой подумал, что никогда не нравился старухе. И на постой она его пустила с неохотой, только из-за просьб Воронцова, и поила всякой дрянью, и байками своими пичкала. А ещё брызгала чаем прямо в лицо...
Точно, все здесь ненормальные. Поживи-ка в такой глуши. И тёмные, небразованные. Верят во всякую чушь. Гена понял, что с самого появления в посёлке он ощущал ко всему, что его окружало, глубокое презрение и отвращение. Нет, лучше нормальная кутузка и суд, чем жизнь в Хатыми.
Улекса положила на топчан, на котором ночевал Гена, пирожки и пластмассовую фляжку. На полу постелила тряпицу и выставила конусообразные камешки. Они тотчас повалились.
Улекса и дядя Вася посмотрели друг на друга, а потом на Гену. "Вытаращились, как дед Мазай на жареного зайца", - сердито подумал он.
Бабка бережно собрала камни, а тряпицу вдруг набросила на Генину голову. Он в бешенстве сорвал её и хотел швырнуть бабке в лицо, но плотная ткань вдруг рассыпалась прахом. Множество бранных слов, знакомых и только что придуманных Геной, завертелись у него на языке.
- Может, вспомнишь... - со слезой прошептала Улекса и вышла вон так быстро, что Гена не успел выругаться.
За нею, обречённо покачивая головой, последовал дядя Вася.
А Гена остолбенел. Мысли вдруг стали ясными, чёткими. Он действительно вспомнил, что случилось. Но не в ночь на субботу, а в понедельник с утра.
Когда он, еле переставляя ноги, притащился к конторе, то увидел на дороге Воронцова. Начальник практики сидел на стареньком "Иже" и явно дожидался Гену. Так и есть, заговорщицки махнул рукой. И начал с места в карьер:
- Тебя ведь Алезея заарканила? Да не ври, бабка рассказала.
Гена хотел возразить, но Воронцов зачастил, перемежая речь местными словечками:
- Ты фартовый и меченый, я сразу это понял. Явился сюда один. Такого сроду нигде не бывало, чтоб студентиков не табуном присылали, а в одиночку. Да ещё в поисковую партию. Бабка Улекса как глянула, так и развопилась: отправляй мальца назад, да торопись, печать на нём. Сгинет пацан.
Гена обиделся и хотел вставить своё слово, но Воронцов, блестя шалыми глазами, продолжил:
- Давай садись. Отвезу тебя кой-куда. Там и поговорим.
И Гена послушно угнездился на латаном сиденье мотоцикла, отметив и телогрейку, и ящичек с инструментами, примотанные к багажнику.
Ехали совсем недолго. Миновали околицу, и мотоцикл остановился. Но места оказались совершенно незнакомые: над плоской долиной поднимался туман, одинокая сопка прятала макушку в грязно-сером облаке. Тут и там в проплешинах меж ядовито-зелёной травы чернели валуны.
Гена стал растерянно озираться: что за ерунда, он ведь в первые дни приезда облазил всё окрест Большого Хатыми. Чёрт, куда сам посёлок-то провалился?
А Воронцов радостно оскалился:
- Да не верти головой, отвалится. В этих местах всё не такое, каким на первый взгляд кажется. Разные глаза видят разное.
Гену замутило. Но он преодолел дурноту и спросил:
- Григорий Иванович, а о чём поговорить хотели?
Воронцов уселся прямо в мокрую от росы траву и улыбнулся:
- Хочу, чтобы ты мне рассказал об Алезее. Куда она тебя водила, где останавливалась. Не молчи, поведай. Ведь один не справишься, сгинешь. Если смолчишь и отступишься -- навек слабоумным станешь. А вместе мы такое найти сможем... Помнишь, я тебе байки травил про Алезею?
Гена, конечно, помнил эти россказни. Почти такие же, как про Хозяйку Медной горы. Только местная Хозяйка была покровожаднее: она сводила с ума всех, кто искал драгоценные камни, когда-то рассыпанные одним богом по якутским землям. Пожирала человеческую плоть, а кости разбрасывала. Они и становились потом друзами горного хрусталя и других самоцветов. Но были счастливчики, которые нравились ей. Шаманка таскала их за собой год, два, три. Если люди выживали и припоминали, где им удалось побывать, открывали новые месторождения. Любимцев Алезеи было мало, и о них слагались легенды.
В этот момент, когда Воронцов буквально поедал практиканта горящими глазами, нетерпеливо ёрзал, Гена вдруг решил дать бой и мраку невежества, и собственническим настроениям руководителя, и всему этому Большому Хатыми с его байками и предрассудками.
Вот подумалось, что если бросить в лицо Воронцову гневные слова о нарушении закона о недрах, о недопустимости ненаучных методов изысканий, то руководитель тотчас устыдится. А Гена всё же уедет из этого посёлка. И плевать на практику.
- Никакой Алезеи не видел, - заявил он. - Потому что её вообще нет. И рассказывать мне не о чем. Я приехал сюда учиться у опытных геологов, а вы...
Гена смолк, потому что всё вокруг будто загудело.
Воронцов тоже услышал этот звук, который, казалось, исходил из-под земли. Нахмурился, покачал головой и сказал угрожающе:
- Ты, парень, полегче... От Алезеи отречься нельзя. Здесь её места, её власть. Сдохнуть хочешь или дурачком прожить остаток жизни?
- Григорий Иванович, - чётко и громко, как на комсомольском собрании, начал Гена. - Как вам не стыдно...
Но продолжить не удалось. Воронцов подскочил, его рука потянулась под ветровку. Глядя на Гену со злобным прищуром, руководитель он сказал:
- Десять лет я здесь хлещусь... Хватит. Не скажешь, где был с Алезей -- твоя воля. А моя такова: коль не удалось тебя разговорить, могу сам достать то, что шаманка всем избранным оставляет.
Гена почувствовал себя слабым и уязвимым перед громадным мужиком с ножом в руке. Решимость, гнев и сознание своей правоты куда-то улетучились. Остались только страх и противная дрожь в ногах. Ещё сильно заболело под почти отвалившейся коростой. Утром там обнаружилась твёрдая шишка, и Гена решил показаться фельшеру, как только он появится в посёлке.
- Алезея рубины дарит. Они сами начинают расти в телах тех, кого она отметила, - продолжил Воронцов, наступая на Гену. - Иногда камешки находят средь костей там, где избранный расстался с жизнью. А иногда просто достают.
При последнем слове Воронцов резко выбросил вперёд руку с ножом.
Гена вскрикнул, отпрянул назад и шлёпнулся на землю. Нащупал шишку на груди, которая точно пульсировала под кожей.
Воронцов засмеялся:
- И чего Алезея нашла в таком зайце?
Гена с надеждой уставился на Воронцова: может, раз шутит, не убьёт его? Только попугает хорошенько? Но увидел сумасшедшую, безжалостную решимость в глазах.
Неужели сейчас Гена умрёт? Нет, не надо... Ему ведь только семнадцать!.. А мама? Нет!
Гена шумно и часто дышал, безумно колотилось сердце. Наверное, оно точно так же бьётся и у попавшего в силок зайца.
Мир почему-то становился красным. Этот багровый свет поднимался от его рубашки. Во мглисто-алом свечении замедлилось время -- Гена понял это по застывшим в воздухе каплям пота, которые сорвались со лба Воронцова, по остановившемуся страшному замаху руки.
Замерло и его сердце, которое выплясывало безумную чечётку.
А возле убийцы появилась та якутка, что поманила его возле клуба. В кровавом зареве она показалась ещё красивее. Гена даже удивился: только что ему было страшно как никогда, и вот уже он не может отвести глаз от девчонки. Забыл сразу и про близкую смерть, и про свои семнадцать, и про маму.
Незнакомка, невысокая, хрупкая, протянула руку к груди окаменевшего Воронцова. Её тоненькие пальчики стали игриво перебирать ветровку и рубашку, поползли вверх, к шее, а взгляд не отрывался от Гены. Поэтому он, заворожённый лучистыми глазищами, не заметил, как якутка вырвала у Воронцова кадык. Заорал во всю мощь лёгких только тогда, когда осознал, что красавица жадно слизывает кровь с хряща, зажатого в ладони, а бывший начальник валяется у её ног с развороченным горлом.
Гена не поверил в происходившее, зашептал сухими губам: "Нет! Нет!" - и стал отползать подальше. Этого не может быть!
А зловещая красавица принялась развязывать блестящие шнурки на косом вороте рубахи.
Что она делает? Удрать бы... Если это вовсе не девчонка, а дух, про которого говорила Улекса, значит, от него можно убежать -- ведь удалось же ему уцелеть в первый раз?
Якутка вдруг взялась за ворот и разорвала свою рубаху.
Гена, которому только что стало подчиняться его тело, снова оцепенел. Такой красоты он ещё не видел. Конечно, в техникуме ходили по рукам чёрно-белые фотографии голых девиц. Да и довелось подглядывать за соседкой в коммуналке. Но всё это было связано с липко-постыдным, недозволенным чувством. А сейчас он ощутил безграничное восхищение. И полную свободу.
У худенькой девчонки оказалась налитая грудь, гладкий живот с глубоким пупком. И Гена почувствовал, что ему можно всё и она вовсе не против, если сжать её грудь, провести ладонью по животу, между сиявших атласной кожей ног. Вот бы бросить её на землю, ощутить, как выгибается тонкая талия, как раздвигаются бёдра.
Морок!
Сквозь шум крови, прилившей к голове, Гене показалось, что он услышал голос бабки Улексы. Возбуждение тотчас прошло. Но голая девчонка не исчезла. Только злобно сверкнули её сузившиеся глаза да пропала улыбка.
Гена вскочил и хотел было броситься прочь от этой якутки. Но она швырнула в него каким-то предметом, неизвестно откуда взявшимся в её руках.
Гена успел схватить его, иначе выхлестнуло бы глаза. Это была лопатка-хавсиду. В какую-то секунду, пока он разглядывал вещицу для игры, мир стал рушиться.
Валуны обернулись зловонными дымившимися ямами, из которых, как черви, полезли белёсые извивающиеся твари. Взвившийся ураганный ветер подхватил их и понёс прямо на Гену.
Морок!
Гена не стал дожидаться, пока похожие на сгустки тумана мрази навалятся на него. Бросил чёртову хавсиду и помчался прочь. Бежал так, что не успевал хватать ртом воздух и что-либо различать перед глазами.
А потом полыхнул ослепительный свет.
Гена сразу остановился. Зажмурился, набрался решимости и глянул в сияние.
Это же солнце, обычное солнце!
Гена до слёз обрадовался яркому небу, домам с огородами, зудящему столбу мошкары над головой. И деревянному зданию "Востоксамоцвета", рыже-серому гравию возле него, и разъезженному шоссе с коровьими лепёхами, и сельпо с облезлым крыльцом.
О том, где был и что делал до того времени, когда в глаза хлынул солнечный свет, а в душу -- возносившая вверх радость, Гена даже думать не стал. Если спросят, почему одежда влажная, а сам он отдышаться не может, то ответит, что опаздывал на работу и пришлось пробежаться.
Гена вошёл в контору, тихонько, чтобы не заметили его задержки до полудня, пробрался к своему рабочему месту. Но напрасно остерегался: сегодня все были заняты обычными делами и на него просто не обратили внимания. Из разговоров он узнал, что пропал Воронцов, что получку привезут на день раньше, что скоро вернётся начальник партии из Москвы.
Гена подивился слою пыли на его столе, протёр всё тряпочкой, переложил папки и амбарные книги, закрепил оторвавшуюся марлю на распахнутом окне. И занялся подшивкой отчётов, которых почему-то не стало меньше с первого дня его практики.
А после работы решил зайти в сельпо.
***
Всё это он вспомнил, сидя на топчане в участке. Выходило, что Гена и впрямь тронулся умом. Временно, конечно -- ведь сейчас-то может здраво рассудить, где странные видения и где реальность. Чёртова якутка, собравшийся прикончить его Воронцов, дважды убитый Аялка -- это "таёжное помешательство", которое иногда случается со здешним людом. Заботливая Улекса, контора, опорный пункт народной дружины, где он сейчас в заточении, - то, что есть на самом деле.
А вдруг?..
Но ведь можно проверить. Если Гена ничего не натворил, то сумеет спокойно выйти отсюда.
Он так и сделал.
Толкнул рукой дверь -- она открылась, будто и не была заперта.
Прошёл коридором, стараясь не попасть ногой в провалившиеся половицы.
Миновал пустой кабинет Петровича, из которого исчезли навесной шкаф, сейф и рукомойник.
Выбрался из-под обрушившегося дверного проёма.
Зажмурился от яркого света.
Шагнул вперёд и всё-таки угодил в дыру на крыльце. Хрустнула кость, но боли Гена не ощутил. Вытянул ногу, заковылял дальше. Идти с переломом было трудно: весь мир как бы покачивался из стороны в сторону. Да ещё мешала странная одежда -- полы чудного кафтана, которому, судя по дырам и заплатам, было сто лет, волочились по земле. На глаза сползала кожаная шапка. Гена не стал заморачиваться, с чего бы это он так вырядился.
Всё вокруг поменяло свой облик. Улица покрылась кустистой жёсткой осокой. Вместо огородов -- заросли молочая и таёжных трав. Окна домов заколочены, сараи развалились.
Полное безлюдье ничуть не обеспокоило Гену. Показалось досадным лишь то, что он почувствовал едва заметное сотрясение земли. Как будто мир стал огромной хавсиду, которая в любой момент может швырнуть Гену неизвестно куда.
Он сунул руку в карман и обнаружил костяные фигурки. Это же для эвенкийской игры! Жаль, нет у него лопатки. Ну как так нет -- вот она, привязана к поясу. С кем бы поиграть?
Гена добрался до конторы, на которой почему-то не оказалось вывески. Зато зарешёченные окна сохранили бурые от пыли стёкла. Дверь распахнута, на крыльце -- ворох почерневшей листвы. Но видно, что кто-то только что вошёл в здание.
Рядом Гена увидел необыкновенный автомобиль, похожий на маленький автобус. Посмотреть на такой не доводилось даже в кино. Из открытой дверцы вырывались громкие, бьющие в уши звуки музыки и отрывистый речитатив на английском языке. Возле автомобиля стоял парнишка, его сверстник. Только вот, судя по одежде, он побывал за границей -- в джинсах, яркой куртке. Ну или оделся во всё заграничное.
Паренёк вытаращил на Гену глаза, как будто увидел привидение. Потом на его лице попеременно отразились брезгливость и презрение.
Гена наугад вытащил фигурку из кармана. Она оказалась подобием незнакомца -- в синих штанах, удивительных высоких ботинках, заграничных куртке и кепочке. Гена стал подбрасывать раскрашенную костяшку, лукаво глядя на паренька.
Долго ли этот модный незнакомец продержится на хавсиду?