Ифе и голос из саркофага
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Ифе, ученик целителя суну, помощник жреца Яхья, машинально вытер руки о холщовый фартук, который держался на поясном ремне. Лоб, шея, ладони вспотели, будто Ифе только что вышел из водоёма, в котором он совершал ежедневное омовение. Так отражался на сухом, без единой жиринки, теле ученика его демон - страх...
Да, Ифе был труслив. А как было не бояться, если он вырос в доме матери, пережившей трёх мужей, которые приходились друг другу братьями. И каждый из них сделал всё, чтобы демон страха проник Ифе в сердце, где сосредоточены ум и душа, и вцепился в него зубами.
Как ему было не трястись за свою жизнь, если ею управлял мертвец, который оказался без лодки в подземном мире! А всё оттого, что усопший подслушал мысли Ифе, а потом обхитрил его. Ифе доверился, ведь мертвец-то приходился ему отцом.
Как ему было не страдать от злобных нападок своего демона, если он только что чёрными, запрещёнными в Та-Кемет заклинаниями проложил себе дорогу в царство мёртвых, чтобы вернуть дочь номарха, наместника провинции, которая готовилась уплыть навсегда?
Как ему было не леденеть от мысли, что он сам стал преступником, поглядев в лицо зверя, вырезанное на саркофаге Нусепта?
Ифе боялся, потому что много раз становился то рядом, то позади Сета, бога войны и смерти, который знал его в лицо.
Крови ли ему бояться после всех страхов? Или, может быть, боли?
Рука Ифе сжала ритуальный кинжал. Сверху на него смотрел Акер, бог, который покровительствует умершим.
Да, Ифе не собирался больше жить.
... Род мужей его матери шёл от придворных писцов. Но из-за дурного нрава и таких же наклонностей мужчины Шел-ото оказались разбросаны по провинциям-номам. И там они умудрились поставить себя так, что их либо перебили в драках, либо осудили и сослали на строительство пирамид, либо лишили должности и оставили без работы. Уцелевшие, похожие на зверей от нищеты и всеобщей ненависти, они иногда искали жён. И ведь находили! Иной добропорядочный человек десятилетиями не мог жениться, а эти быстро цепляли ущербных разумом женщин.
Мать Ифе, состоятельная горожанка Нефтида, не зря была названа в честь богини красоты. Если бы кто-то из живописцев заглянул в глухомань малолюдного Тависа, он бы пленился прямыми линиями в облике Нефтиды: бровями, носом, спиной, ногами. В ней было что-то идущее издревле и не отсюда, не из провинции: стать, блеск, надменность. Но мать Ифе не отличалась умом.
Иначе она бы никогда не вышла за братьев Шел-ото, одного за другим. И какие достоинства она нашла в этих великанах, которые только и умели, что громко орать и ссориться, пить пиво и есть жирных куропаток до противной отрыжки? Но коварный Сет, сеявший раздоры и грехи, влил в их чресла постоянное желание и неутомимую мужскую силу.
Нефтида не разрешила первому брату привести в дом наложниц. Какой бы глупой она ни была, но понимала, что на их содержание уйдут деньги, оставленные ей отцом и другими умершими родственниками.
Муж взбесился, стал поколачивать Нефтиду, а потом, видя её сопротивление, взялся за сына Ифе, который только-только встретил третий разлив Нила. Великан, вонявший мясной отрыжкой, пивом и нелеченой кожной болезнью, схватил маленького сына за ручки и сделал вид, что опустит его в чан с раскалённым маслом.
Ифе до сих пор помнит этот запах - металла, масла и его мочи, которая пролилась в чан и вызвала негодование кипевшего масла. От него у Ифе страшные шрамы на ногах и на боку.
Нефтида тогда проявила благоразумие и согласилась на одну наложницу. Муж убил бы ребёнка, не будь она покладистой. И пусть бы ему пришлось умереть от казни свежеванием или, может, его посадили бы на кол, сына к жизни это уже не вернуло бы.
Нелегко пришлось бедняжке наложнице, которая была отдана в дом к здоровенному обрюзгшему мужчине своим отцом, побеждённым вождём одного из южных племён. К тому же Ифе кричал днями и ночами, сводя с ума нянек-приживалок. И они одна за другой покидали дом, пока обожжённый малыш не оказался на руках у наложницы.
Как ни странно, она полюбила этого плаксу, который успокаивался от её песен на родном языке - тихих, протяжных и бесконечных, как священный Нил.
Матери ребёнок давно надоел, и она занялась постоянной слежкой за супругом. Забросила свои обязанности по хозяйству, труды по поддержанию красоты - свинцовые примочки, ванны, притирания душистыми маслами, удаление волос с тела. Каждая свободная женщина посвящала этому почти целый день, и лишь служанки да рабыни довольствовались тем, что отпустила им природа.
Из-за беременности молоденькой наложницы и отвращения к супруге с волосами на теле муж потребовал ещё одну женщину в дом. Он знал, что угрожать жене смертью Ифе уже бесполезно, поэтому выбрал другой путь. Пригласил писцов, напоил их, чтобы составить жалобу для суда номарха: жена не записала часть имущества на него, хотя должна была составить документ об обязательном совместном владении.
Как только ни уговаривала Нефтида отложить жалобу, супруг оставался непреклонным: или новая женщина, или суд.
Тогда госпожа сделалась ласковой к прежней наложнице. Не толкала её, беременную, громадным животом на перила галереи, не подливала в жаркое вредного уксуса, не лишала подушек и холстов. Надарила ей старых сломанных украшений, коричневых на сгибах полотнищ, из которых лезли нитки. Но самое главное - стала плакаться дурёхе на супруга-зверя. А он, видимо, от того, что сознание своей власти затуманило разум, стал бить и наложницу. Открыто уходил в нижние селения на всю ночь, возвращался пьяный и ругался так, что соседи закрывали окна ставнями.
Ифе однажды услышал, как Нефтида говорила наложнице:
- Подольёшь эту воду ему в вино. Да смотри, чтобы никто не заметил.
Бедняга что-то залопотала. Она за два года унижений так и не выучила толком язык.
- Ты понимаешь, что он возьмёт новую наложницу, а тебя и ребёнка вышвырнет вон? Кому ты будешь нужна? Своим братьям? Мёртвому отцу?
Скоро приступили к скромной похоронной подготовке: состояние Нефтиды существенно уменьшилось и тратиться на дорогие канопы из иссиня-белого алебастра, в которых хранились органы умершего, и ушебы-статуэтки было негоже. На бальзамировщиках безутешная вдова тоже сэкономила, пригласила никому неизвестных из того люда, что приплыл с прошлым разливом Нила на ладьях иноземцев, да так и остался в Тависе.
Ифе каждый день отправлялся с матерью на лодке на левый берег - присмотреть за бальзамировщиками. Это был предлог. Кто знает, что именно притягивало Нефтиду в некрополе.
Малышу было интересно всё: работа парасхита, который делал надрезы и извлекал мозг и внутренности, составление растворов тарихевтом, суета рабов, болтовня его мёртвого отца.
Он рассказывал ему об удивительных вещах: о боли, с которой расстался, когда вырезали его сердце; о тенях, которые стоят по обе стороны от него; о темноте, что открыла свой зев и дожидается, чтобы заглотить его душу вместе с другими. Почему-то ему не дали лодку, в которой он бы проплыл по водам подземного мира до места суда Осириса. Ифе должен был восстановить порядок.
А ещё отец сказал Ифе:
- Твоя мать - скверная женщина, и когда взвесят её сердце, то скажут, что она запачкала свои руки преступными делами. Посмотри, бальзамировщик разглядывает мои желудок и печень, нюхает их. Отчего они такие? Нефтида подучила наложницу влить яда в моё вино. Но я не успел уличить убийцу.
Ифе вспомнил, что отца нашли вцепившимся в одежу наложницы, всего в кровавой рвоте, с выпученными от боли глазами.
- Ифе, ты мой нелюбимый сын, а может, и не сын вовсе - Нефтида принадлежала не только мне, но и тому демону, который сидит в её матке. Ты, наверное, его отродье. Но всё же прошу тебя: возьми у бальзамировщика кусок моей плоти и брось его собаке. Только сделай так, чтобы он увидел.
Раб хотел было завязать внутренности отца в узел и опустить в соляной раствор в простую керамическую канопу, но Ифе налетел, как вихрь, схватил что-то тёмное, тяжёлое и скользкое и кинул одной из вездесущих собачьих стай.
Большой рыжий пёс взвился в прыжке, мелькнул белым брюхом, ухватил подачку и, давясь, проглотил.
А потом собака рухнула в корчах. Её горло содрогалось, из пасти валила пена. Всё закончилось кровавой рвотой.
Бальзамировщик побледнел, схватился за сердце, а потом сделал знак рабу, который незаметно для всех скрылся.
Ифе почувствовал, что от отлучки раба будет много неприятностей.
Так и вышло.
Теперь в доме ели в основном ячменную похлёбку с ячменным же хлебом. Пришлось забыть о куропатках и фруктах, мёде и сырах. Все доходы с арендных земель отправлялись в карманы братьев Шел-ото и бальзамировщиков.
А средний Эбо стал преследовать Нефтиду. Что такое полученные гроши? На них не приобретёшь хороший дом и красивую жену из знатного рода, у которой бы водились деньги и которой можно было бы помыкать из-за тайны.
Когда минули сорок дней, хотя было положено семьдесят суток трудиться над мумией, к дому привезли саркофаг из сикоморы с вырезанным мордой какого-то зверя и поставили с северной стороны. Здесь он будет находиться до тех пор, пока отцу не найдётся место в гробнице.
- Мама, а какой зверь вырезан на крышке? - спросил Ифе. - Это отвратительный волк, которого почитают невежественные племена? А почему не лев, не крокодил?
- Зверь? Почему зверь? Мастер вырезал лицо твоего отца, - ответила Нефтида.
К ним подошёл Эбо, поправил засаленные накладные волосы, вытер струи пота с лица и сказал:
- Я знаю, ты заплатила талант серебра за работу лентяям и бездельникам. Мне жалко тебя, Нефтида. Поэтому прими деньги от меня. Нусепт был и моим братом.
Мать выдернула свою ладонь из ручонки сына, оттолкнула Ифе за спину и стала любезничать с Эбо.
Но даже Ифе знал, что жирный, как осенний петух, Эбо готов потратиться только вовсе не из-за жалости, а для того, чтобы жениться матери.
Так и вышло.
А деньги вернулись к Эбо.
Он был ещё более жестоким, чем Нусепт.
Не пригласил жреца, когда пришло время родить наложнице. И некому было облегчить путь новой души в мир, отогнать демонов, которые встали поперёк него. Наложница покричала и замолкла. Сначала умер ребёнок в её животе, потом на его следы в мире - страшную вонь и вытекающую из матери жидкость - слетелись злобные духи. Через пять дней испустила дух и наложница. В её покоях ещё долго пахло смертью, поэтому их заколотили.
Эбо и Нефтида разодрались из-за того, кому тратиться на похороны бедняжки. Вышло, что Эбо должен облегчить карман, потому что умерший плод приходился ему племянником. А ответить пришлось за дурное настроение пришлось Ифе. Эбо исхлестал его плетью и бросил в крохотный пруд около дома.
Ифе вылез из воды и долго не решался войти в дом, пока одна из рабынь не пожалела его и не привела на кухню, где ребёнку дали тёплого молока с мёдом, а потом уложили в кладовой на ларь с зерном.
Нефтида не обмолвилась о сыне. Она всю ночь мирилась с Эбо так, что у деревянной лежанки сломались ножки.
В перерывах между порывами страсти она, ещё содрогаясь от наслаждения, слышала за стеной чьи-то тяжёлые шаги. Но что ей эти шаги? Весь мир для неё сосредоточился внизу живота. Видно. И вправду там свил гнездо демон.
Ифе из двери кухни видел, как что-то огромное, тяжко переваливаясь, обошло вокруг дома и застыло возле покоев матери. Утром он сразу же кинулся смотреть на щебень и песок возле стен. Рытвины были ничего себе, по колено провалиться можно.
А ещё Ифе осмотрел саркофаг - он тоже был в песке и щебне.
Вот это да! Значит, душа покойного Нусепта не может проплыть через царство мёртвых к месту суда, застряла где-то и пришла к дому, откуда его тело вынесли бездыханным!
Ифе кинулся к доброй рабыне и всё ей рассказал.
Иссиня-чёрная рабыня погладила ребёнка по вихрам и прижала палец ко рту:
- Никому не говори. Это опасно.
А потом Ифе слышал, как она советовалась с самой старой служанкой в доме:
- Нусепт по одному заберёт всех в царство мёртвых. Он недоволен, что его место занято толстяком Эбо. Если муж госпожи первым не помрёт, нам беды не миновать.
Ифе был бы не против, если бы Эбо умер. Когда он о нём думал, на его плечах горели следы плётки. О, если б он знал, как громогласно отзываются мысли в царстве мёртвых, он бы задавил их, как ядовитую многоножку, которая, забравшись в жилище, может умертвить целую семью!
А тогда Ифе поплёлся к саркофагу в надежде, что его отец поговорит с ним. Но он не сказал ни слова - видимо, из-за бальзамирования. Ифе присел рядом, вдыхая запах разложения, перемешанный с ароматами смол, битума, масел и древесины сикоморы. Возле огромного ящика он заметил холмик из крупных песчинок, усеянный крошечными норками.
Ифе взял соломинку и сунул в одну из них. Холмик словно зашевелился, соломинку кто-то потянул внутрь.
И вот тут-то раздался голос Нусепта, который Ифе не слышал уже давно:
- Какой ты глупец, Ифе. Теперь я точно знаю, что ты не мой сын. Мой ребёнок был бы умнее и ни за что бы не стал бы дразнить ядовитых муравьёв шизеле. Вот если бы ты собрал их в коробочку, которых полно у твоей нечестивой матери, а потом высыпал на одежду брата Эбо, тебе бы не пришлось вздрагивать от каждого его шага, от каждого звука его голоса.
- Я не вздрагиваю! - сказал Ифе и на всякий случай оглянулся. Потом продолжил: - А как собрать ядовитых муравьёв? Они же укусят!
Он помнил, как добрую чёрную рабыню ужалил скорпион и её рука стала напоминать бревно. А на ней раскрыли ротики язвы, которые плескали зеленоватым гноем. От гноя, попавшего на неповреждённую кожу, вырастали новые язвы. Мать этой рабыни, ныне покойная, собирала гной, смешивала с порошками и отварами. А потом заставляла дочь выпить отвратительно вонявшую жидкость. Зато рабыня быстро поправилась.
Но в мире нет противоядия при укусах шизеле - это Ифе знал тоже.
Раздался глухой стук о крышку - это вознегодовал Нусепт.
- Шизеле очень умны, они нападут стаей и искусают тебя прежде, чем ты отловишь хотя бы одного. Используй приманку, коробку...
Из саркофага не донеслось больше ни одного звука, хотя Ифе не ограничился одним вопросом.
Мать не пустила Ифе в свои покои - там отдыхал Эбо. Она отослала сына на кухню, чтобы рабыня подала ей с Эбо душистого пива.
Ифе выполнил приказ, а потом решил пробраться в покои наложницы. Прошло много времени со дня её смерти, но из-за расписанных маками и лотосами дверей по-прежнему пахло смертью. Ифе уселся у косяка и стал медленно вдыхать запах.
Торопливо прошли служанка с маленькой дочкой и добрая рабыня. Они закрывали половину лица краем одежд.
- Ифе! Как ты можешь здесь находиться? - воскликнула служанка. - Что тебе здесь нужно?
Ифе не нашёлся, что ответить, и поэтому вздёрнул подбородок, а глаза под прямыми бровями, так похожими на материнские, презрительно прикрыл длинными ресницами.
Он видел, как внимательно посмотрела на него чёрная рабыня, прежде чем пройти на галерею за циновками. В свою очередь, когда женщины выходили, он показал девочке сласть - шарик из жареной муки, мёда и орехов, покрытый глазурью. И тут же спрятал его за пояс.
Хитрость удалась - девчонка пришла почти сразу. Её глазёнки жадно загорелись, когда Ифе вынул из-за пояса раздавленную сласть, которая липла к пальцами.
- Принеси мне связку ключей, которая хранится у твоей матери, - сказал он. - Да побыстрее, а то я съем это сам.
Через миг снизу раздался раскатистый рёв - мать застигла дочку на месте преступления и наказала её.
Что же, Ифе негде больше взять коробку для муравьёв? И кто сказал, что ловушкой должна стать непременно коробка? На кухне он стянул кувшинчик с крышкой, в котором обычно был сироп, подманил хныкавшую девочку, отдал ей сласть и увёл к саркофагу.
- Насыпь в кувшин песка, только быстро! - сказал он ребёнку, увлечённому лакомством.
А сам мгновенным ударом сандалии развалил вход в муравьиный дом.
Девочка зачерпнула липкой ладошкой песок, стала сыпать в кувшин, но застонала и опустилась на землю.
Из подземных норок вылезали всё новые муравьи. Нужно было убегать. Ифе пнул кувшинчик и побежал вслед.
Вечером отчим и мать ушли к маленькому прудику, который ещё вчера слышал жалобный плач Ифе. А сам он проник в материнские покои.
Какая удача! Засаленные накладные волосы Эбо валялся рядом с кроватью. Ифе достал ещё одно лакомство и размазал его по краю той части парика, которая надевалась на голову. Открыл кувшинчик и бросил его на парик. Несколько бойцов шизеле вылезли из него. Их жвала возмущённо топорщились. Но ни один муравей, даже плотоядный гигант из зарослей на берегу Нила, не откажется от сладкого. Шизеле тотчас стали барахтаться на холщовой кромке накладных волос.
А осмелевший Ифе прижал их к ткани палочкой. И ушёл.
В сумерках раздался горестный вой - это нашли дочку служанки. Её мать кричала, что Нусепт убил ребёнка. Поскольку новости просачивались сквозь стены дома Нефтиды, то всплыли слова рабыни о том, что покойный заберёт всех жильцов дома одного за другим.
Раздражённый Эбо устал за день от общества красавицы Нефтиды, и крики, вопли и требования к хозяину защитить домочадцев привели его в неистовство. Он схватил свой парик, напялил его и выбежал из дома. Ражий мужчина был покрепче маленькой девочки, поэтому ушел далеко. Но у самых нижних селений он упал.
Когда наутро тело нашли земледельцы-арендаторы, то испугались, ибо у него не было лица. Эбо смотрел внутрь себя выжженными глазами, а кожа сползала с плоти. Его опознали только по одежде. Накладные волосы валялись недалеко от дома.
Не успела вдова оплатить все похоронные церемонии, как на неё предъявил права младший из братьев, Бакари. Он до того запугал Нефтиду, которая мало о чём могла думать всерьёз, кроме демона в животе, что она раскопала древний глиняный горшок, который был врыт в землю в кладовой. Она наполовину опустошила его, чтобы срочно найти место в любой гробнице. Лишь бы её должны были вскоре опечатать. Бакари, самый грамотный и умелый среди писцов, договорился с жрецами и доказал Нефтиде, что замуровать нужно оба саркофага. Только тогда её бесценная жизнь, красота и здоровье не будут подвергаться опасности.
Нефтида порыдала над стоимостью всего и согласилась. На вопли Ифе никто, кроме чёрной рабыни, не обратил внимания.
Мальчик лишился друга - того, кто бы руководил им в жизни и рассказывал обо всём сущем. Он лишился голоса своего отца, который хоть и ненавидел сына, но был на стороне его интересов.
Тогда Ифе потребовал, чтобы его отдали учиться. Он хотел стать книжником, чтобы потом перейти учеником к целителю. Для чего? Чтобы целительством как-то загладить свою вину? Или чтобы вернуть себе отца? Ифе не находил ответа ни в детстве, ни позже, став помощником жреца.
Но как пережить то, что никогда больше не придётся услышать брань из саркофага и указания, как поступить?
Бедняга Ифе, он и не подозревал, что в этом мире каждое слово, которое вырывается из чьего-либо рта, попадает в уши собеседника, неминуемо становится известным и на небесах, и под землёй.
Кто-то очень могучий слушал мысли Ифе в невидимых с земли глубинах и решал, как поступить с зарвавшимся сыном умершего писца: то ли предоставить ему возможность идти своей дорогой, то ли оборвать её.
"Боги не всегда заботятся о людях, несмотря на богатые подношения. Часто не бог, а человек отнимает у другого здоровье или даже жизнь. Мать оборвала жизнь Нусепта. Эбо сделал всё, чтобы умерла наложница и её ребёнок. Ифе отнял дни и годы у дочери служанки и Эбо. Бакари явно что-то задумал. Зачем в доме этот Бакари?" - вертелось в голове у Ифе.
Кто-то подгонял такие мысли, и они стали напоминать катание в жару с мокрой глиняной горки в пруд. У-у-ух, и знойный солнечный день сменялся холодноватой тиной дна, в которой так легко потеряться и не найти дорогу назад.
Ах, как ему нужно было брюзжание из саркофага - недорогого, с нелепым лицом вместо точного портрета, на который пожалели дерева и усилий, не говоря уж об искусстве.
Ифе закрывал глаза и видел, как точат саркофаг жучки, как поедает сикомору плесень, как искажается и разваливается вырезанный на дереве звероликий.
Но в дешёвом саркофаге что-то оставалось живым, не подчинялось законам природы.
И точно: чуть позже Нусепт смог дозваться Ифе даже из-за хорошо подогнанных друг к другу блоков гробницы.
Ифе не приняли в школу, где готовили книжников. Сказали, что мал. Он расстроился, а Бакари над ним похохотал. Сказал, что символы для чтения и письма Ифе ещё выучит, а вот работать с телами не сможет - испугается и обмочится.
Отчасти Бакари был прав. Ифе постоянно оглядывался, склонял голову то к одному плечу, то к другому. То начинал дрожать и плакать, то прятался от яркого солнца. Только чёрная рабыня знала, почему он это делает и однажды утешила его:
- Не бойся, Ифе, тень не причинит тебе зла. Бояться нужно живых людей. Пусть тень слышит твои мысли, зато люди действуют.
- Если бы ты знала, что она твердит мне в уши! - воскликнул Ифе.
- Не нужно было будить и кормить его, - ответила рабыня загадкой и ушла.
Потом-то Ифе её разгадал. И отправился к жрецу из низших, который учил мальчишек в школе. Среди них были и две девочки, которые после обучения не продолжили бы образования, а стали акушерками. Их все дружно презирали. Они платили мальчишкам тем же.
Жрец тоже посмеялся над горделивым и красивым Ифе, потому что его ещё ни разу не бритую голову украшали оттопыренные уши. И над ростом. И над худобой, наверное. Ха, разве может красивая голова на теле задохлика что-то понять и запомнить?!
Он сказал Ифе:
- Подойди вон в тому каменному постаменту. Да, да, к этому. Откинь холстину.
Ифе догадался, что будет на постаменте, с неподвижным горделивым лицом откинул тряпку и воззрился на разорванное зверями тело.
Учитель был смущён. Он ожидал, что мальчишка с криками бросится прочь.
- Закрой ему глаза, - велел он.
Ифе по наитию сильно надавил на лицевые мускулы, придержал руку. Когда он её отнял, то все поняли: этот красавчик выполнил задание.
- Дай вина, - потребовал Ифе.
- Ты хочешь выпить? - продолжил издеваться учитель. - Не рановато ли ты начинаешь пьянствовать?
Ифе, отряхивая руки от воды в корыте, сказал:
- Вино сгонит демонов, которые могли перейти с мертвеца.
- Верно, - смягчился учитель и самолично полил Ифе на руки из кувшина. А потом добавил: - Приходи завтра. Еду и холстины принесёшь с собой. И запомни, в углу стоит палка. С нею ты познакомишься, если будешь невнимателен и нерадив. И не надейся на свою мать.
Ифе вышел, вздёрнув брови.
Этим же вечером обозлённый самоуправством пасынка Бакари задумал шутку. Он дал Ифе попробовать молодого вина. А когда мальчишка опьянел и стал с хохотом бегать от одного угла к другому, вышел. Вернулся...
Ифе прекратил бегать и увидел замотанную в полотнища мумию, которая проревела:
- Сейчас я утащу тебя в царство мёртвых!
В первое мгновение Ифе ощутил сильный страх. Слышать-то отца он слышал, но видеть не приходилось. Потом догадался о замысле Бакари. И ему на ум пришла мысль. Сейчас Бакари за всё заплатит!
Ифе схватил длинный хлебный нож, бросился на "мумию" и стал наносить удар за ударом. Полотнище расцвело алыми маками, человек упал. Он стонал и хрипел, потому что Ифе был мал ростом и не смог дотянуться до сердца. Но живот шутнику он изрезал знатно.
Всё время Ифе вопил громче жертвы:
- Нет, я не пойду с тобой! Отправляйся сам в царство мёртвых!
Когда в покои ворвались слуги, рабы, проснувшаяся Нефтида, Ифе наддал рёву погромче. А человек уже не шевелился.
Было проведено расследование, приезжал сам наместник-номарх. Ифе рассказал, как всё было, не отступая от правды ни на волосок. Было признано, что глупец решил подшутить над мальчонкой и пал жертвой своей шутки.
Нефтида опустошила горшок с золотом. Бакари забальзамировали и унесли в место захоронения безродных и отверженных. Не бывать ему в гробнице - нечего было шутить.
А Ифе стал усердно получать знания. Ещё бы ему не усердствовать - Нусепт, который вернулся к сыну как раз после смерти Бакари, хвалил и ругал ученика и за себя, и за учителя.
Очень скоро случилось происшествие - кто-то столкнул чёрную рабыню с галереи. Её нашли утром. Ифе тотчас взял заботу о раненой на себя.
Он запретил перемещать её, поить отварами и класть ей в рот снадобья. Укрыл одеялом и сел возле, держа за руку. Когда на запястье больной стала чуть-чуть биться жилка, она открыла глаза и прошептала:
- Я знаю, хозяин, твой отец, по-прежнему здесь. Ифе... мальчик мой... своих детей у меня не было... Я хотела тебе передать то, что узнала от своей матери... Теперь поздно... Помни: он будет преследовать тебя... а потом займёт твоё место в мире... как занял твою душу...
Ифе стало страшно, но он не шелохнулся и не поднял глаза на домашних, которые кругом стояли возле рабыни и Ифе.
Пальцы рабыни сжали руку Ифе, и она умерла.
А люди уже кричали, что Нусепт с братьями ищет других жертв.
... Прошло несколько лет, Ифе вытянулся в худощавого красивого юношу. Ему сделали обрезание, ввели в обязанности книжника. Он ушёл из дома матери, постранствовал, выдержал все испытания и почти стал целителем. Все думали, что он честолюбив. А его всего-навсего гнал вперёд страх. В его ушах всё ещё стоял предсмертный хрип преданной рабыни и то, что не попало в уши сгрудившихся вокруг раненой домочадцев. Рабыня ответила на вопрос Ифе:
- Кто?
Она ответила на грани слышимости:
- Нусепт или ты... я не поняла.
Имя прозвучало скорее как последний вздох, как иссякавший хрип, но Ифе его разобрал. И поверил в её слова. Но ведь они могли быть услышаны и другим человеком. Или не человеком.
Сегодня Ифе был в доме наместника-номарха провинции для лечения его дочки, Айтесеб. Впервые в жизни он почувствовал, что ему жалко больную, а не просто интересно видеть проявления болезни и демонов, её вызвавших, а потом составлять лекарства.
Ифе сказал толстейшему жрецу, которого сопровождал:
- За Айтесеб нужно понаблюдать, сразу мы не сможем найти, от чего девочка заболела.
Толстяку было худо от жары, его багрово-красная шея сочилась крупными каплями пота. Поэтому он, обратившись к богине Сехмет, богине-покровительнице врачевателей, и переврав довольно много слов в молитве, поторопился приложить свой жезл со знаком Анх ко лбу больной. И тут же завопил, призвав в свидетели отца девушки:
- Вот, видите, как побледнел Анх на моём жезле, которым я поднял со смертного одра множество знатных людей и ещё больше излечил вовсе? Назначаю горячее молоко с мёдом, окуривание серой и порошки на красном вине.
Отец Айтесеб, несмотря на свой сан и богатство, бросился жрецу чуть ли не в ноги. Девушка была его последним ребёнком, старших сыновей унесли болезни и походы принца за пределы Египта.
Ифе что-то прошептал на ухо невеже-жрецу, которого своеобразно почитал, ибо всю жизнь нуждался в поддержке старшего мужчины. Почитал, но следил за толстяком и по возможности исправлял его назначения. Жрец тоже стоял на краю земного света и подземного мира из-за невоздержанности в еде и тайного пристрастия к вину, поэтому доверял ученику и охотно обращался к нему сам.
Но сейчас он заупрямился: в желудке нарастало жжение, которое можно заглушить приёмом обильной жирной пищи, затылок ломило, перед глазами стоял туман.
- Пустяки, - сказал он, пробормотал ритуальные молитвы и засеменил за наместником к пруду, на берегу которого был раскинут шатёр.
Служанки уже несли туда блюда и кувшины.
Ифе обвёл взглядом женщин, которые ухаживали за совсем юной девушкой. Кому бы из них сказать правильное назначение? Мать больной, пожалуй, точь-в-точь его Нефтида, не годится. Подобострастная горбунья, то и дело что-то шептавшее ей на ухо, тоже не подходит - уж слишком зависима от госпожи.
А вот почти ровесница, служанка с добрым участливым взглядом, поможет больной. Только она поправила деревянный подголовник, чтобы Айтесеб было удобнее, и вытерла ей струйку зловонной слюны, совсем не брезгуя.
Ифе жестом отозвал её в сторону и сказал:
- Я вижу синеватую опухоль на шее. Не гуляла ли госпожа недавно в саду?
- Нет, целитель, мы всю неделю готовились к паломничеству к гробницам, хотели провести там целую декаду. Так захотелось господину наместнику, - ответила служанка.
- Странно. Опухоль напоминает укус паука, который водится на ветках плодовых деревьев. Я видел у нескольких человек такие, и все эти люди умерли, - сказал Ифе и испытующе глянул на служанку.
Хороша собой, чистоплотна, неплохо одета. И... уж не брюхата ли?
- Тётка госпожи прислала ей фрукты из своего сада, - ответила служанка и сжала руки, чтобы не дрожали.
- Вы их, конечно, обработали перед подачей на стол? - Ифе устремил пронзительный взгляд на служанку.
Она вспыхнула и ответила:
- Да, господин. Сложили в корзину и отнесли в покои госпоже. Она с детства хорошо засыпала при запахе фруктов. А цветы не переносила.
Ифе вспомнил кое-что из своего детства и нагнулся к служанке, чтобы желчно сказать:
- Паука можно было принести и посадить на обработанные фрукты, так ведь?
Из глаз девушки хлынули слёзы.
В голове Ифе сложилась картина случившегося.
Наместник, сущая развалина, всё же обрюхатил служанку - госпожа-то, точь-в-точь Нефтида, наверное, не пожелала видеть наложницу в доме. А может, отцом ребёнка был кто-то другой. В любом случае престарелый господин обрадовался наследнику. Но имелась старшая дочь. Смогла бы она разделить отцовскую любовь с ребёнком той, что ей прислуживала?
И вот все недоразумения решил маленький, но весьма ядовитый паучок, посаженный в корзину с фруктами... А старшая госпожа, поди, уже надоела так, что глаза бы её не видели. Уж её-то смерть точно не будут расследовать.
Тогда Ифе решил вырвать у служанки правду.
- А ты знаешь, что эти пауки чувствуют друг друга на расстоянии? - спросил он, лукавя от души - так хотелось уличить мерзавку и назначить девушке правильное лечение, уж с укусами пауков и насекомых Ифе разбирался лучше всех. - И если здесь побывал один, то скоро будут и другие? И каждый из вас окажется в опасности?
Служанка стала всхлипывать так громко, что на неё обернулись жена наместника и горбунья.
- Есть средства их отвадить, - вкрадчиво продолжил Ифе. - Говори правду, и я вам помогу. Но можно сообщить всё господину наместнику...
- Укусил паук... - вымолвила служанка. - Дом чист. Молю вас!.. Спасите мою госпожу...
И девушка зашлась в рыданьях.
Хозяйка дома быстро подошла к ним и, вскинув голову, сказала:
- Если эта мерзавка в чём-то виновна, если она недосмотрела за моей дорогой Айтесеб, то она получит своё. Что вы хотите узнать у неё?
- Госпожа, вашу дочь укусил паук, один из самых ядовитых. По её словам - Ифе кивнул на служанку - это произошло не в доме. Я не могу терять время на расспросы, нужно вызволять Айтесеб, которая уже села в лодку и приготовилась начать свой путь в царство мёртвых. Вы уж сами добейтесь правды.
Хозяйка сделала знак горбунье, которая тотчас выбежала за дверь и вернулась со слугой и двумя рабами. Они подхватили рыдавшую служанку и увели.
Ифе, не дожидаясь жреца, начал молиться. Он в пылу искреннего обращения к Сехмет уже видел, как очертания покоев больной заволакивает мгла, как перед ним вырастает величественный и ужасный силуэт богини, как она простирает длань над постелью...
Сердце Ифе зашлось в священном трепете, его голова закинулась, кулаки сжались, и он пал на колени в ожидании приговора.
- Моё! - в ушах раздался голос, подобный обвалу камней, из которых построен дом.
Ифе ещё трясся в экстазе. Но мысли понеслись, словно колесница, которую влечёт за собой необузданный жеребец:
- Как? Айтесеб не суждено жить? Почему? Она так молода... Это несправедливо!
Богиня ушла из сознания Ифе, но не оставила прежней решимости и ясности - что делать, какие порошки составить, чем поить больную. Он и сам знал, что выход один - постоянно вливать жидкость, которая хоть как-то смогла бы разбавить яд. А ещё лучше - сделать разрез на животе и посыпать солью, полученной из камней, которые можно найти среди донных отложений Нила. Такая соль у него была. Он купил её за большие деньги. Но разрез... Для этого у Ифе не было ни навыков, ни разрешения совета жрецов. Чтобы его получить, требовалось подать прошение, но не ученику, а самому жрецу Яхье. Пока он раскачается...
Выход один - сделать всё возможное, чтобы дыхание и ток крови поддерживались, и отправиться в царство Сехмет, чтобы самолично выпросить жизнь для девушки.
Это было неслыханно, рискованно и могло закончиться смертью не только Ифе. С богиней Сехмет шутки плохи. Наслать болезнь на целую провинцию, от которой люди будут сгорать от жара и трястись, как бесноватые, для неё ничего не стоит. Можно вспомнить, к примеру, нашествие на его родной Тавис хвори, заставляющей людей извергать из себя пищу и всю воду. Ифе до сих пор помнит тела людей, которые не успевали хоронить, - высохшие, с запавшими глазами. Жрецы всего Та-Кемет несколько декад молились Сехмет, чтобы она смягчилась и позволила целителям выполнить свою работу.
И почему он должен так радеть за эту Айтесеб?
Свистящий звук отвлёк Ифе от дум.
Это вздохнула больная.
Она широко открыла не видевшие света глаза. Айтесеб сейчас, возможно, созерцала дороги мёртвых. Очень скоро её путь закончится судилищем...
- Где ты?.. Где моя верная Нуфрет? - просипела она.
Девушка, наверное, звала служанку.
- Когда тебя укусил паук? - спросил Ифе. - Может, кто-то виноват в этом?
Айтесеб сморщилась от звуков его голоса, но ответила:
- Горбунья... она принесла... шкатулку... я открыла...
Ифе быстрым взглядом окинул покои. На одной из резных полок он увидел дивную шкатулку, величиной в ладонь, отделанную перламутром. Как раз такую, в какой девушке из знатного и богатого дома удобно хранить драгоценности.
- Паук? Где паук? - выкрикнул Ифе, позабыв, что только что сам придумал байку о пауках, которые разыскивают друг друга.
- Его Нуфрет убила... когда укусил... - откликнулась Айтесеб.
- Она говорит всякую чушь от болезни, - заявила её мать.
Ифе совсем забыл о ней, между тем женщина встала у него за спиной. Ифе почувствовал её дыхание, запах её притираний засвербел у него в носу, а ещё он поймал движение какого-то предмета, который хозяйка достала из своих одеяний.
"Она может резануть ножом по жиле на шее. Или ткнуть в бок. В спину не хватит сил, чтобы убить. С этим пауком дело серьёзное", - подумал Ифе.
- Да, это всё от болезни, - тихо, но стараясь, чтобы голос не задрожал, ответил Ифе. - Не разобрать ничего толком. Её служанка что-то должна знать. А нам никогда не доведётся... Скоро больная перестанет дышать от опухоли на шее. Её молодая жизнь прервётся.
Хозяйка дома отошла от Ифе, и его кожа засочилась потом. Правильно говорила старая рабыня в доме его матери: бояться нужно живых, а не теней. Но опасны и те, и другие, если человек открыт для них.
Он понимал, что горбунья только по приказу госпожи осмелилась бы на такое убийство. Да и шкатулка явно ей не по карману. Значит, девушка приходится жене наместника падчерицей. И снова вопрос в наследовании дома и земель.
Ифе оглянулся: он остался с больной наедине. Теперь можно расспросить её без помех. Если удастся, конечно. Но уж очень необычное место укуса - шея. Понятно, если бы тварь напала на руку...
- Их было много внутри... Я закричала... бросила шкатулку... Нуфрет их растоптала... Горбунья сказала: а что это на твоих... накладных волосах... И он укусил... - не дожидаясь вопроса, прошептала Айтесеб.
Ну это уж слишком! Самой рисковать быть укушенной, чтобы исполнить злую волю хозяйки! Ифе решил пойти и рассказать обо всём наместнику.
А пока он использовал все имевшиеся у него снадобья, чтобы помочь девушке. Эх, если бы их позвали вовремя... Скольких бы можно было спасти, если бы люди сделали такую малость - призвали целителей вовремя! Ифе отправился к наместнику и жрецу, которые всё же засиделись в беседке.
Точнее сказать - залежались. Два толстяка развалились на подушках и храпели так, что колыхались веточки цветистого растения и полотно навеса.
Это, конечно, был легчайший ветерок, но внутри Ифе всё содрогалось от возмущения. Уж кто-кто, а номарх целой провинции мог бы обеспечить порядок в своём доме.
Сначала пришлось ждать, пока обжоры изволят проснуться. Ифе еле дождался. Потом пришлось их будить. Потом ждать носилки для жреца. Потом последовал прощальный ритуал с поеданием куропаток с пореем и сельдереем. Наконец последние капли вина упали в кубки.
И только под вечер Ифе и жрец отправились домой. Во дворе Ифе увидел на земле два тела, прикрытых холстинами. Номарх прошёл мимо них, махнув рукой.
Остался один свидетель признаний девушки - сам Ифе. Ему стало ещё страшнее, будто кинжал госпожи уже коснулся незащищённой шеи.
Он знал, как болезнь будет забирать у девушки её тело: сначала откажут руки и ноги - на деле уже отказали; затем кровь станет тёмной и вязкой, на коже проступят безобразные чёрно-багровые пятна; затем опухоль раздуется до таких размеров, что воздух перестанет проходить в горло. И больная будет медленно задыхаться. Мучения её будут ужасны. Уже завтра, наверное, он не сможет влить ей в рот через тростинку ни капли воды. Ещё день - и её мачеха может торжествовать.
Впервые в жизни Ифе хотелось устроить мир по-своему, где молоденькие девушки не будут умирать по прихоти жадных, охочих до чужих состояний женщин, где они будут выходить замуж и рожать здоровых ребятишек на благо Та-Кемет. Но ведь тогда не должно быть наложниц, которых отдали развратникам их родичи и к которым не пригласили жреца во время родов. И мальчишки, убившего ребёнка из-за жажды другого убийства, быть не должно.
Получается, Ифе не должно быть в правильном мире?
А где его место?
И тут перед Ифе предстала резьба на саркофаге. Каким волкам он отдал свою душу?
Ведь это он столкнул рабыню с галереи.
Тогда он уединился там, потому что отец разорался не в меру. Он кричал, что Ифе отрезанный пенис осла, никому не нужное отродье шлюхи и мерзкого демона, раз не может запомнить всё сказанное учителем.
Ифе горько молчал, а потом возразил:
- Отец, у меня сильно болела голова. Мне кажется, это Бакари мстит за убийство.
- Я тебе не отец! - взвизгнул Нусепт. - Твой отец может только прятаться в гнилой матке Нефтиды!
В это-то время на галерее появилась чернокожая рабыня. Она робко спросила:
- Ифе, мальчик мой золотой, ты с кем это разговариваешь?
И поражённо отшатнулась, увидев, что он один.
Ифе навсегда запомнил её, освещённую светильниками из покоев дома.
Он не мог допустить, чтобы рабыня узнала, где сейчас на самом деле Нусепт. Нельзя. Запрещено живым. Если она обмолвится хоть словом, Нефтида пригласит жрецов и они изгонят его отца и с земли. Ведь это плохо, если человеку нет места ни на том, ни на этом свете? Кто-то должен его защитить? А кому это сделать, как не Ифе?
А потом началось непонятное.
Он сказал:
- Подойди сюда. Я что-то покажу тебе...
Ифе знал, что рабыня не поверила ему. Он знал, что она увидела только его на галерее и поняла, откуда доносятся ругательства. Но всё-таки из любви и верности подошла к ребёнку, которого опекала.
И Ифе вдруг руками, ставшими крепче железа, толкнул рабыню на перила. Хрупкие деревяшки хрустнули, и дородная рабыня свалилась вниз.
Ифе, у которого были очень сильны способности к предчувствиям, которые помогали ему в работе, знал: она всё ещё жива. И будет жить, если кто-то ей окажет помощь именно сейчас. Но не спустился и не подал голоса.
Промолчала и рабыня. Но всё-таки дождалась его. Предупредила. Пожалела, что не передала ему ничего. Но это не так. Передала то, что заставит его рискнуть собой и побороться за жизнь бедняжки Айтесеб.
Ифе принёс богатые жертвы Анубису, богу бальзамирования, чтобы он не оскорбился его замыслом. Потом излил своей крови на алтарь Акера, который охранял умерших, ведал сегодняшним и завтрашними днями. Не пожалел для этого алой, бьющей фонтаном жизненной силы.
И бог, которого и не особо почитали, принял подношение. Он дал Ифе, безжалостно коловшего себя кинжалом, возможность скользнуть за Айсетеб.
Она предстала ему почти такой же, как при жизни: очень красивой, бесконечно доброй и даже весёлой.
Айтесеб ужаснулась ранам Ифе, сбросила одеяние и накинула на окровавленные одежды. Он почувствовал, как горячие струи остановили свой бег.
- Так не бывает! - воскликнул Ифе.
- Бывает, просто ты никогда не видел! - рассмеялась Айтесеб.