А Черенков не думал и не говорил. Просто лежал, уставясь в потолок сырой больничной палаты с буграми грибка в углах. Чешуйки облупившейся побелки казались ему бабочками, готовыми вспорхнуть. Сегодня же день такой - всякая божья тварь находит путь из земли к солнышку. И Черенков представил летний полуденный суховей. Закружилось пыльное облако над прожаренной добела дорогой, заколыхалось марево над разомлевшей травой.
- Жарища, - выдохнул Кузаков и отёр рожу бахромчатым куском бывшего полотенца.
- Кабы не ветер, было бы пекло, - отозвался Проничев, откинул жёваный пододеяльник с дырами и чёрными печатями. На свет явились тощие ноги в трениках под стать больничному белью, разве что без печатей.
Четвёртый пациент - весельчак и задира Демьянчук - ничего не сказал. Он увлечённо отлавливал бабочек. Вреднючие создания ускользали, пощекотав ладонь и оставив на пальцах беловатую пыльцу.
Из соседнего пищеблока, осадистой избёнки, потянуло подгорелой кашей. Вонь просачивалась через оконные рамы и ободранную дерматиновую дверь, накрывала всю улицу в любое время года и дня. Даже надобности глядеть на часы не было: каша - девять утра; щи и рыба - два пополудни; бигус - семь вечера.
Поймав носом струю гари, Алексеев заторопился: опаздывать больше, чем на час, стыдно.
Увидев пробиравшегося вдоль больничного забора главврача, Ручкина покрыла лицо тональным кремом и нарисовала пухлые чувственные губы.
А в психиатрической палате заметался от стены к стене ветер, разнося терпкость ромашкового рая и свежесть близкой реки.
За дверью громыхнула тележка, тревожно забрякали кастрюли и чайник. Пронзительный голос ввинтился в утреннюю тишину:
- Завтрек! Все на завтрек! Кто чичас не подойдёт, пущай голодный сидит. Слышали? Завтрек!
По коридору зашаркали тапки и шлёпанцы находящихся на излечении в сельской больнице.
- Тосечка, сахарку ещё чуток сыпани...
- А два хлебушка можно?..
- Каши-то на бабку Сницареву положи... Может, позже поест...
Тосечкин голос перекрыл больничные шумы. Ответила всем разом и по существу:
- Вы сюды лечиться припёрлись или лопать? Вот и лечитесь.
Закончив сердито орудовать черпаком, Тосечка вытащила с нижней части тележки бидон, украшенный алой надписью "Для атходов" и сурово объявила: "Кто ореховой скорлупы или окурков набросает - убью". Потом рявкнула на весь коридор единственной родильнице, которая лежала за ширмой в палате для беременных: "Белявкина! Кашу будешь?" Тосечка была в ссоре с бабкой этой Белявкиной и угодничать не собиралась.
- Такой кашей только подсвинков кормить! - крикнула молодая мать и вонзила зубы в бок пышной шаньги. Закинула в рот пласт домашней буженины, заработала челюстями и с удовольствием прислушалась к тишине: Тоську явно проняло. Однако ответной ругани не дождалась и разочарованно приложилась к литровой банке с варенцом.
Тележка покатилась к кабинету главврача, безжалостно тараня крашеные деревянные стены.
Черенков грустными глазами проводил бабочек, занявших своё место на потолке, положил руку на впалое подреберье. Вздохнул и мечтательно произнёс:
- Блинцов бы, братцы...
- С майским медком, - подхватил Демьянчук.
- Горазды вы жрать-то, - не осуждающе, а как-то ласково, с интонацией хлебосольной хозяйки, потчующей работников, заметил Проничев.
А Кузаков ничего не сказал. Шустренько подскочил, бесшумно смёл с тумбочки, одной на всех, убогую больничную посудину и сунул товарищам, так как стол и стулья в плату не поместились. Забеспокоился:
- Вы это... маслом подушки не запачкайте... А то попрут отсюда в областную. Как злостных и буйных.
И сам юркнул в постель.
Ветер подхватил медово-пшеничный дух и выскользнул в замочную скважину.
Две старушки, которые часто ложились в больницу по причине абсолютной ненужности родственникам, приостановились.
- У психических особое питание? - спросила согнутая чуть ли не вдвое бабка.
- Чегой? - не поняла тугоухая, но повела носом. - Стряпнёй пахнет.
Нужно было успеть к рукомойнику, пока в нём не кончилась вода, и бабки поплелись дальше.
- Ну что вы, Тося Пална, мы без вас как без рук, - привычно пробормотал Алексеев, принимая блюдце с кусочками масла и миску каши вполне здорового вида и запаха.
- Опять психические: ну, третья палата и эта выдра Белявкина - к завтреку не вышли. Шницеля и канпоты имя подавай. Аль мне к кажной морде миску подносить?
Алексеев знал, как утешить Тосечку, и торопливо добавил:
- Ну что вы, Тося Пална... Вы же форпост нашего районного здравоохранения.
Услышав непонятные, но полные значительной важности слова, Тосечка сразу отмякла. Широкое, в крупных порах, лицо налилось гранатовым светом, который бывает над речной синью в самую прекрасную утреннюю зарю. Тосечка шумно вздохнула и настроилась на приятный разговор, но счастливые минуты испоганила Алевтина Ручкина, усянский терапевт, педиатр и сорокалетняя разведёнка. Вошла без стука с тарелкой, на которой было кокетливо разложено домашнее печенье. Тосечка потемнела лицом, набычилась и рванула тележку, бросив на ходу:
- Соседушка мой, Лукич, любил печенье трескать, так и помер от язвы. Приятного аппетиту!
Алексеев меланхолично управился с завтраком и принялся за печенье под щебет Ручкиной: на амбулаторном приёме фельдшер; акушерка уехала к своякам на похороны; по ночам не заснуть, всё кажется, что земля дрожит; в округе предлагают ставку, да вот страшно на новое место одной...
Печенюшка зависла у щегольских усов главврача. Нужно поскорее выпроводить трещотку Ручкину и, наконец, принять решение: что же делать с "выходцами". Так стихийно назвали тех, кто побывал в зоне падения метеорита. Алевтина хоть и прожила одиноко половину жизни после того, как её бросил первый, и он же последний, муж, но изменения во взгляде Алексеева уловила. Поняла, что промахнулась с ночными страхами, которые должны были навести главврача совсем на другие мысли, но упрямиться не стала. Поднялась: "Я на обход, потом в амбулаторию". Направилась к двери, ожидая каких-то слов. Ничего не услышала и понуро выскользнула из кабинета.
Печенье вывалилось из пальцев и шлёпнулось в громадную фарфоровую кружку с чаем, но Алексеев не заметил этого.
***
Прошлой осенью Усянское проснулось от гула. Так ревёт верховой огонь при таёжном пожаре. Только гул был стократно мощнее. Оконные стёкла отозвались жалобным дребезжанием. Вспышка необыкновенного зелёно-белого цвета разодрала глухую беззвёздную ночь. Что-то жахнуло за сопками, наверное, близ Битима. Земля содрогнулась, затухающие толчки ощущались ещё два часа. Усянское словно зажмурилось: погас включенный было электрический свет, замолчали обычно брехливые собаки. С линией было всё в порядке, просто усянцы - люди очень осторожные. Тёмные окна - всё равно что ответ взбесившейся природе: ничего не вижу, ничего не слышу. А утром повалил серый снег, но быстро растаял, оставив на крышах и заборах плёнчатые разводы.
Утром, когда Алексеев разглядывал плавающие чаинки в кружке, вошла фельдшер Савченко с нытьём: сестра рыдает, не может успокоиться, потому что муж ушёл в тайгу с двумя напарниками и не вернулся. Савченко потрясла пустым флаконом валерьянки и разревелась сама. Алексеев уважил фельдшера и пошёл к больной на дом. Лекарств не понадобилось, так как сам визит врача принёс скорое исцеление. А когда Алексеев намекнул, что на детей полагается пособие по потере кормильца, безутешные слёзы сменились тщательно скрываемым ликованием: все пропавшие были горькими пьяницами, денег в дом не носили, пробавлялись добытым в тайге.
Нечаянная радость скоропостижно оборвалась: троица блудней вернулась к обеду. Зятёк Савченко начудил, каким-то образом сотворив пруд на месте капустных грядок, прикрытых от холодов мешковиной. Полдня просидел возле искристой воды, любуясь на лебедей - чёрного и белого. Сбежались соседи на поглядки, но вскоре разбрелись: пора убирать капусту, перекапывать огороды под зиму. Сестра фельдшерицы от отчаяния решилась на убийство. Когда романтик задрых на досках возле пруда, подманила чертяку сдобной булкой и ловко набросила на шею петлю. Вытянула на берег, уворачиваясь от бьющих со свистом крыльев, и рубанула топором. Белый сторожко поплавал неподалёку от порозовевшей воды, прокурлыкал что-то гневное и улетел. А романтик проснулся, глянул на ощипанную тушку, пошёл в сарай и повесился.
Второй выходец ушёл в тайгу со стадом благородных оленей, которые из-за жгучего охотничьего интереса давно повывелись в этих местах. Откуда взялись на подворье занесённые в Красную книгу животные, никто не понял. Просто утром трубный рёв троих самцов-красавцев поднял всю улицу. Самцы рвались в бой за невозмутимо-вальяжных олених, косили друг на друга и любопытных соседей глазами, горящими адовым пламенем. Выходец, обливаясь счастливыми слезами, выскочил из избы в нештопаном и нестиранном исподнем, обнял каждого из самцов, гордо задиравших могутные рога, и увёл стадо. Босиком по подмёрзшей, обындевелой земле. С тех пор его не видели.
Цапков, третий выходец, уже больше полугода был пациентом усянской больницы, выздоравливать или ехать на лечение в округ отказывался. Помирал от болезни, напоминавшей атаки лейкоза. Только вот компоненты крови, взятой на анализы, не желали соответствовать диагнозу и вообще вели себя нелогично. "Кровь как у космонавта!" - сказал по телефону главный гематолог области.
Цапков был доставлен в больницу супругой после того, как решил сжечь выданный по ордеру комбикорм. Началось всё с импортного напитка, купленного хозяйкой для ребятишек. Цапков увидел на столе две пластиковые бутылки с жидкостью режущего глаз, буйно-оранжевого цвета. Крикнул: "Отрава!" - и вылил. Пошёл куролесить, швыряя в окно игрушки китайского производства, сухую детскую смесь, мыло, рулоны обоев, привезённых для ремонта. А когда обнаружил в сенях мешки со свиным кормом, даже затрясся. Быстренько разложил во дворе костерок. Действия спятившего мужика были пресечены кочергой, но он не успокоился. Со словами: "Смотри сама, дура!" - схватил горсть и затолкал в рот. А через полчаса упал без сознания в луже пенистой рвоты. Так и пробыл полутрупом до сегодняшнего весеннего дня. Были исключения, когда он открывал устремлённые словно вглубь себя глаза и называл одну из фамилий сельчан. После этого поименованный отправлялся в мир иной.
***
Алексеев надел накрахмаленный колпак и приступил к своему, особенному, обходу. Сначала - в бывший закуток сестры-хозяйки. Когда должность сократили, в тёмной сырой комнатушке стали ночевать дежурные сёстры и санитарки. После водворения кровати с Цапковым дежурные ютились в коридоре и считали дни до освобождения заветной комнатёнки.
- Доброе утро, Цапков, - поздоровался главврач с мумией, в которую превратился бывший механик-здоровяк.
Тело отреагировало: кожа на облысевшем черепе пошла складками, синие губы раздвинулись.
- Цапков... - послышался шёпот, и мумия снова отключилась.
- Вот как? - произнёс раздумчиво Алексеев. - Значит, сегодня ты себе отмерил срок. А может, поборемся? Я интересную схемку гормонотерапии придумал. Нельзя ж так просто взять и сдаться, а?
Алексеев раздосадованно начеркал в истории болезни назначения и даже растерялся, когда изо рта умирающего вырвалось вопреки обычному молчаливому лежанию:
- Да пошёл ты...
- Цапков, голубчик, ты будешь жить! Раз ругаешься, значит, будешь!
В этот момент тело Цапкова вытянулось и застыло.
Алексеев ринулся в борьбу за человеческую жизнь, фальцетом выкликая сестёр, Ручкину и японского городового.
Через полчаса реанимационных мероприятий оставил в покое усопшего и отправился сочинять посмертный эпикриз.
Цапкова с раздавленной и обожжённой грудной клеткой накрыла украшенная печатями простыня.
На пороге Алексеев, Ручкина и фельдшер Савченкова - словом, все присутствовавшие, услышали громкое:
- Ну ты козёл...
Главврач не принял сказанное на свой счёт, но в течение дня то и дело трогал макушку на предмет появления костных новообразований: кто их знает, этих выходцев...
У психиатрической палаты Алексеев оказался только в четыре часа.
Черенков, Кузаков, Проничев и Демьянчук постоянно в Усянском не жили, матерью им была свобода, а отцом - промысловый фарт. Когда резко сократилась государственная добыча пушнины и одно за другим лопнули всякие общества, осели в избе у бобылихи Тарасовой. А как хозяйка отдала Богу душу, стали владельцами развалюхи. Прослышали, что после осенней встречи Земли и небесного тела в Битим нагрянули многочисленные экспедиции, туристы и всем требуются проводники. Решили идти в тайгу к месту падения встречь, то есть со стороны Усянского, и наняться за хорошие деньги. Вышли по первому снежку, но через неделю вернулись. Так что их можно было назвать выходцами второй волны.
Друзей притащили для изоляции и лечения всей деревней, по совокупности, так сказать, причинённого Усянскому вреда.
Во-первых, Демьянчук выучился читать чужие мысли лучше, чем букварь в детском доме. Однажды увидел молодую Белявкину и её подругу, которые были на разных сроках беременности, и порадовался: "Ну Саня даёт! Уже полгруппы ясельной настрогал!" Мужья будущих мам, конечно, имели другие имена.
Во-вторых, Черенков мог поменять зиму на лето и наоборот. Тридцатиградусная жара, сотворённая им, привела к тому, что рыбаки во время подлёдного лова чуть не утонули. Налили стакан Черенкову, который трясся в болонье на кусачем морозе, посетовали на злостное понижение температуры. Через несколько минут уже поскидывали тулупы, а спустя полчаса лёд приобрёл рыхлость сахара-рафинада.
В-третьих, Кузаков видел спрятанное через непроницаемые для глаз предметы. Оказавшись в похмельное утро в соседской избе, посочувствовал бедолаге, который, исходя дрожью, искал вчерашнюю зарплату.
- У-у... глаза бесстыжие, - сказала хозяйка. - Поди всю копейку пропил или потерял. А мож, собутыльники вытащили.
- Деньги в платке, платок в сумке, а сумка за шкафом! - осчастливил соседей Кузаков.
И оказался прав: пропажа нашлась в указанном месте.
В-четвёртых, Проничев разговаривал с животными, деревьями, камнями, водой в колодцах и покойниками, надёжно укрытыми в земле. На похоронах деда Лукича, помершего от язвы, был тих и печален. А на поминках разошёлся.
- Эх, Лукич... не уберёгся... Нутряные язвы от чего бывают? От тех, которые снаружи людёв донимают. Вот она, настоящая язва-то... - сказал Проничев и ткнул пальцем в Тимофеиху, в огород которой клинышком вторгался надел Лукича.
- Я - язва?.. - заголосила Тимофеиха, протягивая к вихрам Проничева скрюченные ненавистью пальцы. - Да кабы не мои настойки, не протянул бы Лукич...
- Каки таки настойки? - заинтересовалась последняя Лукичова жена, не успевшая оформить со стариком официальные отношения.
- На пантах настойки! - ехидно ответила Тимофеиха. - И золотого корня отвар! Да ко мне со всего округа мужики обращаются! Лукич ещё тот ходок был. А ты и не знала...
И Тимофеиха с победной жалостью посмотрела на "вдову".
Короче, Усянское передралось, спровоцированное способностями выходцев определить, кто от кого родил, или поджёг стог сена, или укрыл ворованные в мехмастерской запчасти в лабазе под мешками с комбикормом. Или даже кто убил по пьяни призывника Степанова. Когда людям, которые приходились друг другу родственниками, свойственниками и соседями с полувековым стажем, стала очевидна вина пришлых, было принято решение разобраться со смутьянами. В итоге искалеченная четвёрка оказалась на попечении Алексеева.
Главврач скрыл от коллег и начальства, что ночами занят описанием синдрома выходцев. Утаил от всего мира честолюбивые мечты и дрожь первооткрывателя, когда по спине, скрюченной над горой анализов, выписок и книг, пробегает холодок, словно вырастают невидимые крылья. Спрятал в шифрованной записи парадоксы: приобретая необычные возможности, выходцы теряли людское здравомыслие, память и обычные умения. Не стремились побольше заработать, да что там заработать, вообще не понимали, зачем нужен труд. Не желали занять главенствующее место в человеческой стае, выгодно жениться, жить в тёплых благодатных краях, а не между пустынной тундрой и почти первобытной тайгой.
Алексеев почувствовал, как накрахмаленный колпак сдавил лоб и уши. Сделать последний шаг... Из лесотундры в новую жизнь.
Психиатрическая палата встретила его волнами запахов подсыхающего сена, облитых колодезной водой разгорячённых тел и ледяного кваса в мисках с окрошкой. Алексеев учуял даже чесночную струю, поднимавшуюся от ломтя ржаного хлеба с салом. Четыре пары глаз сморгнули послеобеденный сон в тени берёз у выкошенной полосы. Главврач еле вынырнул из искусно созданного лета, тряхнул головой, прогоняя идиллическую одурь.
Сел на стул и начал разговор:
- Жалобы есть?
За всех ответил Демьянчук:
- Откуда у нас жалобы? Нам здесь хорошо. В район не хотим. А когда комиссия приедет, ну, та, которая по проверке эффективности работы пунктов здравоохранения, - тут Демьянчук успокаивающе помахал ладонью, увидев выпученные глаза Алексеева, - мы спрячемся, вроде выписались с улучшением и подались куда-то. Потом вернёмся. И вы снова будете нас изучать. А?
Алексеев расстегнул пуговицу на воротничке рубашки и покрутил головой: "Чёртовы выходцы".
Ему ответили застенчивыми улыбками: "Да, мы такие..."
Главврач решил сыграть ва-банк: поговорить откровенно с теми, кого он лечил и ненавидел одновременно. За то, что где-то была совсем другая жизнь: без чавкающих, как болото, дорог; без зануды Ручкиной и хамки Тосечки; без нищенской зарплаты и ещё более нищей больницы.
- Мужики... Я действительно на пороге эпохального открытия. Революционного переворота в медицине. Наблюдение за вашими анализами и поведением помогло мне прийти к потрясающей идее: космический объект, свалившийся на наши головы прошлой осенью, не метеорит! Это как бы посылка от некоей инопланетной цивилизации, которая озаботилась состоянием земной экосистемы. Понятно? Эх... Ну вспомните, как четыре года назад во время весеннего наводнения скидывали продукты с вертолётов? Чтобы продержалось Усянское до того, как воды схлынут? Вот и швырнули с космического борта груз, чтобы не загнулось человечество раньше времени...
Алексеев перевёл дыхание, сосредоточенный на рассуждениях всеми органами чувств. Не заметил, что палата дремлет под его речь, как под невыключенный телевизор.
- Поглядите сами, - продолжил Алексеев, загибая пальцы. - Ускоренная регенерация тканей - это раз! Бешеный обмен веществ - это два! Возможность энергетического обмена со всеми природными объектами - это три! Способность к трансформации ментального в материальное - это четыре! И, наконец, некое состояние духа, когда человеку ничего не нужно! Он не берёт, а создаёт из своих личных ресурсов! Это пять...
Алексеев удосужился посмотреть на тех, кому он проповедовал. И замолчал.
Выходцы тотчас открыли глаза.
- Мужики... родные... Помогите мне. Слабеет действие посылочки-то. Если собрать то, что от неё осталось, можно излечить многих людей! Зимой, понятно, в тайге ничего не найдёшь. Но ведь весна же, весна! А летом понаедут, истопчут, порастащат... - Алексеев даже задохнулся от обиды, как несколько лет тому назад, когда после разговора с приставучей цыганкой лишился портмоне. - Вспомните, где вы были!
Из глаз Проничева ушёл жизнерадостный блеск, а кожа потеряла счастливый поросячий цвет, собралась морщинами, пожелтела от табачно-алкогольных излишеств. Враз скуксившийся рот запал, веки дёрнулись в нервном тике. Мужик почесал негнущейся пятернёй залысину и сварливо ответил:
- Где-где... Двуглавую сопку знаешь? Вот по охотничьей тропе на неё и иди...
Замолчал и тотчас стал прежним - довольным и добрым.
Алексеев даже вздрогнул от острого холода между лопатками: процессы-то взаимообратимы! Нет, нужно срочно отправляться в тайгу! Он швырнул ненужную стопку историй болезни на тумбочку, поднялся и резво направился к двери, бросив через плечо:
- С вашей помощью я завершу работу на благо человечеству! - а про себя подумал: - Только бы успеть первым... Тогда что мне комиссии, хлопотная должность, эта корова Ручкина... Пропади пропадом Усянское, крохотная точка на карте, похожая на след от мушиных посиделок.
- Ну ты мудак... - как бы с потолка прозвучал знакомый голос.
Алексеев на секунду замер, потом обернулся.
- Это не я! - хором выкрикнули психические.
Главврач дрожащими руками натянул сапоги, накинул пальто и, как был в цивильном, так и бросился в противоположную сторону от дома, к мостику через очнувшийся ручей, а потом по хрусткой болотной корке через долину - к тайге. Ни еда, ни одежда, ни охотничий припас ему не нужны. Зачем?.. Впереди Двуглавая сопка, а возле неё - бессмертие и слава.
И вправду, идти было всё легче и легче. Вытаявшая тропа сама несла его на бугристом обледенелом горбу. Кругом чернели ноздристые снега. Грозно толпились гигантские ели, вздымался непролазный бурелом. Исчезал в сплетении ветвей скромный апрельский свет, овражки коварно прятались в сизых тенях. Алексеев всё шёл, не замечая ни отодранных наледью подмёток, ни разбойничьих порывов ветра, рвавших полы хлипкого и бесполезного в тайге пальто.
Ночь словно засыпала мир потоками сажи, и в ней потерялись стволы деревьев, крутые обрывы и бредущий за мечтой человек. Алексеев не остановился, когда царапучие лиственничные ветви содрали с него шапку и по касательной рассекли бровь. Даже когда он вдруг помчался вниз вместе со снежным пластом, не перестал двигать ногами в ритме быстрого шага. И только приняв грудью и лицом торчавшие, как штыки, ветки кустраника, окропляя кровью сугроб, пришёл в себя.
Стало светло, потому что деревья разомкнули строй и открыли небо с мириадами подмигивавших звёзд. Алексеев чуть не задохнулся от счастья: внизу, в полсотне метров от него, ярко светилось, играя полутонами, инопланетное чудо. То ли изморозь, то ли внеземные сгустки энергии мерцали, искрились и... звали. Внезапно над ухом прозвучало:
- Братцы... а доктор-то наш - проныра. Ишь, добрался...
Алексеев вздрогнул. И тут корысть прорвала слабую плотину научного интереса и сыграла с главврачом последнюю злую шутку.
- Моё! - завопил он, раскидывая руки над бездной. Крутанулся на снегу, подозрительно вонзая взгляд в темноту. Оступился и спиной полетел в пропасть. Последнее, что заметил и почувствовал - завертевшееся бесстрастное небо и удар о ледяную корку. А столб рванувшего в небо зелёного пламени не увидел никто.
Тёмная, со звёздными вкраплениями вода скоро успокоилась. К утру её снова затянуло тоненьким ледком.
***
Через день после исчезновения главврача Ручкина выписала бабок, вскоре занявших своё место среди недовольных домочадцев.
Она наконец обратила внимание на тридцатилетнего вдовца с двумя детьми и уехала к нему в округ. Потчует теперь печеньем хорошеньких и ласковых пасынков.
Белявкина, беременная вторым, раз в месяц втискивается в автобус для поездки в укрупнённый медицинский пункт, который находится в ста километрах от Усянского. От всей души материт российских богов здравохранения и с грустью вспоминает крохотную больницу.
Тосечку сократили, и она теперь кашеварит для десятерых поросят, взятых на откорм. Открывая дверь свинарника, нежно приветствует "воспитанников".
А выходцы уехали в округ и растворились среди бомжей, популяция которых множится, подобно кроличьей, даже в глухой провинции.
В общем, жизнь продолжается. Об Алексееве вспоминают только выходцы.
- Братцы, а мы это... здорово придумали... ответную посылочку на космический борт, - говорит иногда Кузаков.
- Точно... Пущай знают: и мы так же могём. Как говорится, кто к нам со своей посылкой явится, в ответ нашу получит. Может, изучат доктора на благо инопланетному народу, - отвечает Демьянчук.