Перелойка - белозор болотный, ядовитое растение, отвар и настой которого исцеляет инфекционные, кожные болезни и поражение почек. Точная дозировка известна немногим травникам.
Ивану пересумская жизнь спервоначалу не понравилась. За два года он всё ж привык к скитальчеству и просторам. А тут живёшь вроде как за пазухой тятиного тулупа - меж гор, поросших густым лесом, в махоньком охоцком селе. Зимника нет, одни тропы. Иван сорвался в путь сразу же, как протаяла тележная дорога и подсушила на солнышке серую хребтину, - осмотреть ближние сопки и распадки. Единокровная сестра Онипка разворчалась: куды да куды подался, наши места морочные и опасные. Ишь, за младенца держит. Да лучше опасти* с мороком, чем вымотавшие душу мелкие хозяйские заботы и старшухина трескотня: вот, Ваня, цветочек махонький, телейкой зовут, он от дитячей опрелости хорош, да трудно его достать... Тьфу! Иван и на большее горазд: Савелию, приёмному отцу, кто вывих вправил? Да так искусно, что суставного хрупу никто не услышал. А вместо лубка хитрую завязку навертел - и хлипкое место держит, и телу дышать даёт. И Мутовчиху, которая вместо мамки теперь, враз излечил. Глянул однажды в выцветшие от неотвязной боли глаза и понял: хворь в голове притаилась, изнутри высасывает горемычную, как паук муху. Взял да отловил "паука", сильно надавив за ушами. А потом пальцами "расплющил" и руки с щёлоком вымыл. И всё - снова зашустрила Мутовчиха. А страшуха Онипка одно по одному заладила: учись, Иван... Ну не любит он наставления, лучшая наука - столкнуться лоб в лоб со всеми опастями, измерить шагами все дороги, испытать себя. Так думал Иван, забравшись в могучий лиственник.
Ох ты!.. Какой ключик бьёт! Мала струйка, а взбрыкивает, звенит птичьей песней. Иван присел на корточки возле вёрткой водицы и разом позабыл про недовольство. В глазах будто кусочки радуги заиграли, а уж как весело-то стало! Словно он малой блескучей капелькой пляшет над переливами мощной волны. И поднимает его свежий ветер, и несёт туда, где ревут угрюмые валы мрачного северного моря. И он дрожит вместе с ними от еле сдерживаемой ярости, собирает силы, чтобы восстать стеной и ринуться на жалкую недвижную землю...
Плюх! Иван отчего-то с размаху сунулся в воду, окарябал нос о скользкий небольшой камешек. Набрал ледяной воды в рукава кафтана и намочил ворот. Ушибленное место заныло, а рот оказался полным крови. Хорошо, что Онипка не увидела, а то бы засмеяла. Старшуха осталась дома - тогда кто это хохочет-заливается?.. Иван поднял глаза и от удивления проглотил солёный сгусток. Перед ним стояла девчонка. Не сказать, что уже девка: грудь плоская, руки-ноги точно прутики, но и не малая. Во что одета - не поймёшь, ветошки какие-то... прозрачные, на ветру развеваются, словно перья. Сквозь бесцветные космы, нависшие на лицо, сверкают зелёные глазищи.
- Ты кто? - спросил Иван. - Откуль здесь взялась?
- Не знаю... - словно прошелестела девчонка.
Иван насторожился: узкие синеватые губы чудной отроковицы не дрогнули, а голос вовсе не был похож на девчачий звонкий смех, который он только что слышал.
- Не помнишь, как нарекли? - начал дознаваться Иван. Вот тут пригодилась Онипкина наука: сторонись в лесу тех, кто незнамыми* скажется. Хрещёный человек род-племя знает, а вот всякая нечисть безымянной бродит. Тем более у девчонки под рваной одежонкой нет креста.
- Не знаю... - отозвалась она.
От угодил! Как заяц в петлю! Иван ничуть не испужался, но обозлился. Глянул округ себя - нет ли чего сподручного, чтобы отогнать незнамую. Но сквозь ранневесеннюю мёртвую опадень* - ни росточка зелёного. А если ключевой водой брызнуть? Вода сподземли - первое средство распознать нечистых. Забубнил славу Богородице, сунул ладони под знобкую струйку и плеснул пригоршню на голые девчонкины ступни. Не исчезла нежить середь смрада и дыма. Наоборот, подпрыгнула, потрясла ногой, потом другой и снова засмеялась. Звонкие трели понеслись к голым лиственничным верхушкам, под радостно сиявшее солнце. У Ивана от сердца отлегло: человек она, не бесовское создание. А что креста нет - так, мож, утеряла.
- Долго ли по лесу плутаешь раздемшись? - Иван попробовал подобраться с другого боку.
- Не знаю... - молвила отроковица.
Иван нахмурился. Вот беда... "Не знаю да не знаю". Порченая девчонка - ни разума, ни речей. Иван не раз встречал таких - и бесноватых, и хворых, и омороченных. Эх, отцовы камешки бы сюда. Даже кожа на руках зачесалась - вспомнилось, как мягко грели осколки небесного огня, какая сила вливалась в каждую жилку. А умельчество и невиданная смекалка, которые дозволили ему выполнить отцов завет и спасти единокровную сестру! Была не была - совесть не дозволит ему оставить девчонку без подмоги. Иван нагнулся к ключику, ополоснул разгоревшиеся щёки и зашибленный нос. Красная капля шлёпнулась в воду и крохотным облачком осела на дне.
- Подойди ко мне, не бойся, - велел Иван. - Вместе вспоминать будем.
Отроковица оказалась не робкой, тут же порхнула через руслице и встала возле Ивана. Вот чудная! А ежели бы у него плохое на уме было? Девчонка же во все глаза рассматривала на Ивановой шее кипарисовую ладанку, украшенную стекляшками. Почему дивится на обычную вещицу? И в родном городище, и в Пересумке - да что там, по всему хрещёному миру таких полно. У варваров, что ли, взросла? Или лесных отшельников, беглецов от закону. Иван снял плетёный снурок* с шеи, сказал:
- Смотри, с полдневного* моря привезено... Внутри кусочек ладана...
И ногтём отшелкнул выступавший край ладанки.
Батюшки-святы! Пуста ладанка - махонький комок смолы исчез, а створки почернели. И дух такой жуткий, будто падаль жгли. Как же так?..
Тоненькие пальчики легли на Иваново мослатое запястье, пахшие сеном волосы щекотно коснулись щеки. Вздрогнул Иван, словно молонья рядом ударила. Забыл разом про ладанку. Громко застучало сердце, разгоняя горячую кровь по оцепеневшему телу. В ушах - речной шум, а перед глазами - зелёные звёзды, что день и ночь освещают душу. Потянулся к ним Иван, и мир пропал для него. Утратившая святость ладанка упала в воду и понеслась прочь вместе с извилистой струёй.
Через какое-то время Иван очнулся и не узнал места. Вода в русле поднялась, помутнела и стала бурливым ручьём. Трава обвилась вокруг ног по самое колено. Лиственницы покачивали тяжёлыми опахалами. Где же чудная девчонка, без которой всё теперь не в радость? Али сон такой был? Иван поплёлся назад по чуть видной тропинке, поросшей гусиной гречихой. А мож, не идти никуда? Лечь возле воды и не открывать глаз до той поры, как над говорливым потоком не раздастся знакомый смех... Но словно сграбастало все мысли, скрутило вервием* и потащило прочь.
Ивановы сапоги, подарок приёмного отца Савелия, ссохлись, будто с осени не знали дёгтя, сдавили ноги, а онучи залубенели и ободрали кожу через несколько шагов. Он еле доковылял к тележному пути, присел на закаменевшую от жары обочь. Вот не сдвинется с места ни за что! Но неведомый зов бился в голове, болью отдавался в затылке, поэтому Ивану пришлось подняться. Подобрал было суковатую палку - идти без опоры уже невмочь. На его спасение раздался стук копыт и скрип колёс. Из-за поворота дороги показалась рыженькая якутская коняшка, запряжённая в ладный возок. На нём сидел мужичок, обмахиваясь берёзовой веткой. Иван ещё зимой перезнакомился с пересумцами, поэтому легко признал косоротого вредного старосту Акима Тухалова. Староста почему-то сразу сунул руку под дерюжку, которая прикрывала возок. Ивану помстилось, что Аким испугался, за топором потянулся. Не узнал Онипкиного брата, принял за ушкуйника? Иван поднял руку к макушке - снять шапку. Но она, видно, осталась у ручья. Цапнул длинную прядь и подивился: как раз перед его уходом Онипка обкорнала братца, надев ему на голову горшок. А сейчас волосья спускались до плеч. Иван скосил глаза и вскрикнул: пальцы сжимали седой клок!
Меж тем телега поравнялась с Иваном.
- Здрав будь, гость, - равнодушно сказал Аким и дёрнул поводья. Коняшка прибавила шагу.
Гость? Иван оторопел, потому что в этих краях "гостем" называли утопленника или найденное в тайге тело, а здравия желали, чтобы пропащая душа не привязалась к человеку.
- Погоди, дядько Аким! - крикнул вдогонку Иван, но староста только пуще хлестанул лошадь.
К Пересумку Иван подошёл ночью. Но темень не была помехой - видел всё, как днём. Мож, и вправду - гость он? К тому же встречен был не собачьим лаем, как прежде, а тихим боязливым поскуливанием. У соседнего дома Иван углядел свою дорогую Онипку, старшуху, спасённую им от тяжких увечий. Сердце радостно дрогнуло, а зов в голове обернулся воем и визгом. Но Иван забыл о нём, сердясь на ноги, которые не пожелали двигаться шибче. Онипка была не одна. Она уговаривала мальчонку в одной рубашке, бесштанного и босого:
- Не бойся, Василько, переступи... Так нужно... Не упрямься ради отца-матери.
Но Василько только топтался возле охапки пахучей травы. Иван почуял острый дух желтоголовой полыни. Редкая на севере трава, сестра её берегла для золотушных ребятишек и раненых охоцких. А сейчас зачем-то под ноги мальцу вывалила.
- Ну же, Василько, - настаивала Онипка. - Тебе сразу станет легче.
Мальчонка поднял голову и увидел Ивана. Открыл щербатый роток, радостно бросился навстречу, задев пучок полыни. И исчез... Вот, значит, как... Преставился малец, а его душа оторваться от родного дома не смогла. Или отец с матерью отпустить не нашли сил. Сестра помогла покойному уйти к предкам. Откуда ни возьмись рванул не по-летнему холодный ветер, подхватил истлевшую, ставшую прахом полынь и понёс прочь. Онипка перекрестилась и повернулась к брату. Не удивилась, только печально, даже горько сказала:
- Долго ж ты ко мне шёл, брат. Не чаяла свидеться...
- Виниться не буду, - молвил, помолчав, Иван. - Свою долю-судьбину я встретил. Там, у ручья. Для чего позвала-то?
- Позвала?.. - сквозь слёзы удивилась Онипка. - Поперёк тебе никогда бы не встала. И обманкой бы не притянула. Но коли здесь ты, знать, так нужно. Идём в баньку, сам разумеешь, что в дом нельзя...
- Гостю многого нельзя, - отозвался Иван.
Онипка сгребла ладонью обереги, которые висели на шее, задумалась. Покивала своим мыслям и успокоила:
- Не гость ты, Иван. Омороченный. Идём.
В баньке старшуха затеплила огонёк в туеске с жиром, постелила передник на лавчонку сбоку двери - садись. Сама на полоке устроилась. Допытываться стала:
- Про какой ручей-то сказывал?
- У поворота перед Лысой сопкой, в лиственничнике. На ключик наткнулся, а он после ручьём стал, - ответил Иван, гадая, к чему Онипке об этом ручье знать.
- Нету там течи сподземли, - заметила сестра. - И никогда не было. Как ты ушёл, пересумские мужики на сторядье всё облазали. Сказали, что сгинул ты. Или убежал в своё городище. По осени из Котелка приезжали купецкие, руками развели - не был ты у них. У якутов зимой сама была - и по северному ветру ты не хаживал.
- Погоди... Пошто про осень с зимой говоришь? - изумился Иван. - Я думал, что день в лесу проспал...
- Год и два месяца, - горько усмехнулась Онипка. - И не проспал, оморочен был. Так крепко, что моя кровь не помогла. Все перекрёстные тропы окропила - думала, заплутал где.
Старшуха задрала рукав рубахи, Иван увидел тёмные шрамы, которые, словно зарубки на стволе лиственя, усеяли похудевшую руку сестры.
- Кто ж меня оморочил-то? - сглотнув комок в горле, спросил Иван. - Только не говори, что невинное дитё, дочка каких-то лесных ушкуйников, на такое сподобилась.
- А расскажи-ка про невинное дитё, - вкрадчиво попросила Онипка. - Страсть как любы мне лесные ребяты. Да не хмурься, плохого не думаю. Саму в лесу под боком у мертвячки нашли.
Иван и рассказал. Про очи-звёзды, про звонкий смех да ласки, от которых даже сердце глохнет...
Онипка выслушала, не поднимая головы. Панёва на коленях намокла - плакала, что ль, Иванова старшуха?.. Ну, виноват он. Зато вернулся! Мож, это чудная девчонка его домой направила, Онипка-то не призналась, что брата домой звала.
- Теперь отдохни, брат, - сказала старшуха и достала из угла полка гребень. - А я причешу тебя.
Иван, как прежде, встал возле неё на колени, голову в сестрин подол уткнул. И тут же заорал: больно же! Чего так волос драть, как якут березовую заболонь!* Но Онипка сильной ручищей придержала затылок, не дала вырваться. Иван подчинился, злорадно думая: вот ужо освободится он! Извертелся, пока сестра будто иголки из его косм повытаскала. Чего он в лесу нацеплял, так и не понял, слышал только лёгонький звон. Но голове полегчало, и от этой лёгкости даже слёзы выступили и мысли прояснились. А когда старшуха приподняла его подбородок и глянула в глаза, разревелся спервоначалу от радости, а потом от жалости к сестре: уж больно Онипка лицом истаяла, ровно постарела. Знамо, переживала за брата. Онипка провела ладонью по шее, подцепила снурок. Иван увидел, как в добрых заплаканных глазах появился блеск, как у зверя, завидевшего добычу.
- Что это, Иван? - спросила старшуха.
Иван ответил: "Так ладанка же...". Онипка прищурилась и тихо сказала:
- Хороша святынька... Не ведаю, как ты живым остался.
Иван посмотрел на грудь и глаза от удивления выпучил: в сестриной ладони блестела... ребристая раковина. Откуль такая диковина? Вспомнился сильный ветер, солёные брызги пены на лице и рёв большой воды. Онипкин голос зажурчал рассказом...
... В мои дитячьи годы слышала от старой якутки. Давно это, Иван, было. Были у Отца-Солнца и Матери-Луны три дочери-погодки, красивые и своенравные. Не захотели, как старшие сёстры, замуж за охотников самого Аабасы* идти, небесные урасы ставить, таскать вёдрами молоко из Звёздной реки, пасти непокорных Оленей да нянчить крикливых детей. Захотелось им властительницами быть. Сбежали однажды на землю. Отец-Солнце опечалился, скрылся на долгое время от всех, а дочерей проклял. Мать-Луна от горя почернела. Грозный Аабасы обрушил на землю Небесный огонь, да только беглянки оказались хитрыми: одна скрылась в окияне - это, Иван, такая великая вода, которой конца-краю нет. Другая в каменной пещере спряталась. А третью якутский тойон у себя укрыл, больно уж приглянулась ему девушка с круглым лицом и яркими глазами. Да и добротой и трудолюбством она отличалась от сестёр. Прошло какое-то время, и захотелось сёстрам встретиться. Сначала появилась первая из водяной пучины. Потом вторая вышла сподземли. А третьей, самой младшей, нет. Помчались разгневанные сёстры искать ту, которая их знать не желает. Обнаружили в богатом стойбище средь махоньких детишек, с младенцем у груди - шестерых родила счастливица. Сама полная, круглая, как Мать-Луна, и довольная, в почёте, как Отец-Солнце. Все у неё совета спрашивают, кланяются, кто оленьей тушей, кто рыбой, а кто и коня ведёт. Старшие не неё с попрёками накинулись: для того ли она от женихов сбежала, чтобы выводок ребят нянчить? А она им в ответ: нет доли лучше, чем рядом с любым человеком; всем земным и небесным властительницам того же пожелать хочет. Посмотрели друг на друга старшие сёстры: одна как подлёдная рыбёшка тощая, другая как каменюка черная. С тех пор они свою долю меж людей ищут, да только найти не могут. Сколь уж народу сгубили, а всё не поймут: ежли вместо крови вода, а вместо сердца камень - какое может быть счастье?
Иван выслушал старшуху и задумался, сердито глядя на рыжие волоски, застрявшие в Онипкином заговорённом гребне; на острые льдинки, таявшие на полоке; на колючую раковину в сестриной ладони. Ну, сняла Онипка оморочку. По-прежнему он рыж и свободен. Только на што ему воля, когда и расколдованный, он может думать только о девчонке у ручья и ничему не рад: ни умной знаткой старшухе, ни Пересумку, ни людям, ни жизни среди них. Да и что это за жизнь: ушёл навсегда маленький любопытный Василько, душа-мальчонка, а вот староста Аким, трусоватый и недобрый мужик, ещё всех переживёт. Бьётся Онипка, жилы рвёт, лечит, бури разгоняет, дожди на покосы наводит - а зачем?..
Онипка всхлипнула и протянула Ивану раковину. Отвернулась, глухо и отрывисто сказала:
- На пути у тебя не стою и стоять не буду. Иди за своей судьбой-участью, брат.
Иван удивился:
- Ты меня гонишь? Не нужен больше?
Онипка взвыла, как плакальщица, потом молвила так тихо, что Ивану пришлось к самым её губам придвинуться:
- Ты мне больше жизни нужен... А я тебе - нет... Та девчонка из лесу, незнамая, тебя ко мне отправила. Полюбила, видать, противу своего бесовского природства. Так полюбила, что не смогла твою хрестьянскую душу забрать, лишить белого света и всех, кому ты дорог. Но этим себя сгубила. Ведь теперь у ей кровь в жилах, не вода.
Иван подскочил:
- Что?.. Ты... Я могу её спасти?
Онипка зашлась в рыданиях:
- Не знаю, Иван, не знаю, родной... Это всё камни проклятущие, которые нам на горе батюшка насбирал... Сам помер и нам, детям, доли нету. Кто ж поднимает то, что богу принадлежит?
Иван молча шибанул банную дверь плечом и выбежал в темноту.
Онипка, всхлипывая, разожгла печурку под котлом и бросила в огонь передник, на котором сидел Иван.
Ноги сами несли Ивана по тележному пути. Или какая-то сила мчала его так, что звёзды птицами мелькали над головой. Вот и лиственничник. Иван несколько раз сильно расшибся о стволы, искарябал лицо и руки. Но не споткнулся и не упал. Не увидел тумана, струившегося меж стволов, не заметил, что кружит по небольшой роще. Лишь когда рассвело, нашел камень, небольшую часть скалы, возле которой он встретил чудную отроковицу. Ни ручья, ни ключа не было. О русле напоминали лишь странные цветы: белые с зеленоватыми прожилками лепестки, чёрная сердцевина. Венчики будто с мольбой смотрели в бесстрастную утреннюю синеву неба.
Иван вернулся к сестре с охапкой этих цветов, и Онипка скоро допыталась об их пользе. А в народе про цветы пошла худая слава - если сдуру пожевать или без разумения заварить кипятком, можно отравиться. Почему-то назвали их перелойкой.
Опасть, опасти - опасность. Автор всего один раз слышал это слово от сказительницы, но оно понравилось.
Незнамый - считается, что если человек не может назвать себя или родителей, то он порченый и может навести порчу на любого. Или это бес.
Опадень - палая лиственничная хвоя.
Снурок - шнурок.
Полдневное море - южное море.
Заболонь - под корой деревьев есть слой, который якуты сушили на зиму и варили его вместо крупы.