Аннотация: Источник вдохновения здесь: http://samlib.ru/b/belowa_j_r/les021doc.shtml :)) Продолжение новеллы "Новый Хранитель"
Талька резво, как легкокрылая птичка-просяница, перепрыгивала с камня на камень. Ноги в кожаных башмаках с узорчатыми завязками едва касались макушек чёрных валунов, когда-то оплавленных огнём Сотворения мира. Недра тогда взбунтовались и в чудовищном гневе разбросали глыбы. Теперь они покоились на снежном ложе вечных снегов. Заплечный мешок после каждого прыжка больно ударял в поясницу, но Талька весело смеялась бездонному небу над головой, слоистым облакам, опоясавшим Гору-границу, коварным обындевевшим провалам. Она два дня собирала разноцветные камни, которые растолчёт, чтобы сделать краски для картинок брата. Пора и передохнуть! Талька вообще-то никогда не уставала по-настоящему. Особенно на Горе, где синяя глубина вытягивала воздух из груди людей, заставляла их спать на ходу. А потом превращала в вечных сонных стражей мёртвого мира. Но Тальке это не страшно, она-то давно стала своей среди камней, снега и тишины.
Девушка села прямо в снег у остроконечного валуна. Пить и есть не хотелось, и она заглянула в мешок. Представила, как обрадуется её возвращению Талёк. Опустит тонкие пальцы в приготовленную из растёртых камней краску, и оживут на белой струганной доске диковинные миры. А потом придут к развесистым яблоням у избы люди и будут бережно передавать раскрашенные доски из рук в руки, шёпотом толкуя изображение. Отчего-то всё будто потемнело. То не облачко нечаянно поднялось к самой вершине Горы, куда ему путь заказан. То пышные светлые Талькины ресницы сомкнулись, не давая пролиться слезам. Братик... Талёк...
***
Как будто ожило в горькой думке давно умчавшееся с водой Волчьего ручья время. Как будто снова подняла она брата с земли, ощущая под рубашкой беззащитную хрупкость тонких косточек. Повернула к себе курносое личико с закрытыми глазами. Присмиревший ветер сдул с его неживой белизны чёрные хлопья, утренняя заря вытравила синеву губ.
- Талёк, братик, очнись! - шептала тогда Талька, не давая тоске подняться из груди и хлынуть отчаянным плачем.
- Талёк, посмотри на меня, всё хорошо, утро уже. Талёк! - звала она.
И брат открыл глаза. Слепые. Неживые. Белые и мутные, как скисшее молоко.
Талька тогда от ужаса руки разжала, и упал братишка на песок, широко распахнув незрячие очи в играющее малиновыми радостными сполохами небо.
Талька плакала, а брат чему-то улыбался. И была страшна эта улыбка тонких обескровленных губ на синеватом личике ребёнка.
Как в последнем рывке раненой птицы, не чуя ног, принеслась Ирма. Бросилась к мальчику, но взять его на руки не посмела. Опустилась рядом на колени и долго смотрела на то, как слепой сын радуется утру.
- Мама, что с его глазами?
- Живой, и ладно, - неожиданно твёрдо и спокойно ответила Ирма.
Талька и не заметила тогда, как окружили их жители деревни. Кто-то поднял Ирму и повёл вверх по склону. Чьи-то руки подхватили девочку, но она скользкой рыбёшкой вывернулась, упала, вёртким ужиком к брату по песку поползла. Ступили рядом с ней громадные мужские сапоги, и забилась Талька в железных ручищах кузнеца. И тут словно завертелся вокруг девочки мир. Когда очнулась, увидела, что кузнец лицом вниз у самой воды лежит, а люди как от сильного ветра к земле нагнулись.
- Защитница, - испуганным шуршанием осенних листьев в толпе пронеслось.
- Ну как же так?.. почему сразу двух? Всех детей забрали!- вдруг, будто по мёртвым, заголосила Ирма. - За что?
- Живы, и то хорошо, - спокойно кто-то сказал.
Потянулись люди с берега к своим избам, как будто с похорон в Священной роще: печаль земле предав, силу жить на плечах унося. Женщины Ирму под руки вели, и затихали причитания матери в людском молчании - тупилось горе о камень неизбежности.
А Талёк уже на боку лежал и чертил что-то на охряном песке. Поднимал белые глаза к небу, к ветру прислушивался, размышлял о чём-то, что не здесь и не в это время произошло. Или могло произойти. Рисунок этот целый месяц ни ветер, ни дождь, ни человек тронуть не могли. Пока не были насыпаны в устье Волчьего ручья горы камней и земли, чтоб удержать в долине воду. И спасены были крохотные тучные поля от иссушающей жажды, которая грозила им, потому что Гора-граница долгие луны не давала прорваться грозовым облакам с дождями.
***
Талька покрутила в руках камешки, в который раз удивляясь способности брата извлечь из грязно-бурых комочков яркую и живую мечту-мысль. Положила в мешок и встала. А чего рассиживаться-то? Если сила в ногах горным ключиком кипит, если душа быстрого бега просит. Талькины глаза даже на самом сильном ветру не слезились, а дыхание с его порывами совпадало. Приготовилась было рвануть вниз вместе с мощным потоком, но взгляд зацепился за запорошенный, ледяной коркой взявшийся бугорок. Так, ещё один вечный житель Горы-границы. Путник, который решил когда-то Благословленный край покинуть да и напился вдосталь смертельного холода заснеженной горы. Напился и застыл навсегда. Талька вроде его здесь не замечала раньше. И будто кто-то тихо окликнул девушку, просительно и мягко за руку тронул. Талька знала, что на Горе видений-миражей столько же много, сколько снов человека за всю жизнь бывает. Однако решила подойти к покойнику.
Оскальзываясь на прячущихся под снегом камнях-голышах, приблизилась. Отряхнула иней, корку отколупнула. Не из пугливых Защитница, но всё ж отпрянула. На каменно-серой голове с наплывами чёрных язв слюдянисто мерцали живые глаза. Неподвижные крошащиеся веки удерживали живую муку: коричневатые белки с кровянистыми прожилками, расползшийся во всю радужку зрачок. Волну небывалой боли, которую людям знать не дано. Только изваяниям, каменную плоть которых по крупинке, по кусочку гложет время.
В Талькиной голове заметались мысли, путаясь в неопрятный раздражающий комок. Многих истуканов она видела. Некоторые, когда в долине буйствовало лето, даже вытаивали из-под снега, чернели бесформенной грудой в дрожащей от потоков воздуха радостной синеве. Это были те странники, кто выше подняться не сумел, задохнулся почти сразу в холодной пустоте. Они очень скоро рассыпались осколками, крошкой да пылью, которую ветра несли назад в родную долину. Талька помнила, как её бабка Эльда говорила соседкам, предупреждая о пыльной буре: Гора земле долг возвращает. И малышка, ровняя крохотными грабельками занесённые непогодой грядки, расправляя стебли, прижатые к земле, не сердилась на ураган, понимала, что он просто часть жизни Благословленного края.
Пока девушка с мыслями боролась, живые глаза давно мёртвого человека в неистовом усилии багрянцем налились, задрожали и забились, как птичка в силках. Поняла в каком-то наитии Талька, что вниз они указывают, и рукой в сторону долины вопросительно махнула. Отчаянием слюдяная слеза сверкнула, и словно взорвались изнутри очи каменного бродяги. Вспухшая изнутри чернота высыпалась наружу пеплом, обвалились хрупкие веки. С гулким стоном треснул истукан и развалился на части. И снова вздрогнула Талька. Не раз видела она такое. Считала обычной чередой жизненных событий. Но сегодня... Девушка стала копать снежное крошево там, где остов каменный был. Порвались об осколки перчатки из оленьей кожи, закровили ободранные руки. И лишь у самой горной поверхности намотался на запястье витой шнурочек. Потянула его Талька и вытащила гривну неземной красоты. По жёлтому металлу россыпь ярких дневных звёзд, а посередине два солнца - синее и рыжее. По глазам будто ножом полоснули, таким пламенем камни заиграли, света дождавшись. Спрятала Талька гривну за пазуху, поклонилась развороченной снежной могиле, останкам сгинувшего много тысяч лун назад странника да и вниз, в долину, домой бросилась. Мчалась так, что ветер за ней не поспевал, прыгала-летела, забыть старалась поскорее хрустальную снежную пустоту, которая ей милее родной деревни была. Если б не Талёк...
***
В домашнем тепле уютной долины жуткий холод Горы и пар вечно бегущей реки превращались в мохнатые редкие хлопья. Они падали на зардевшиеся кусты, поскучневшие цветы и ленивую рыжеватую траву. Падали и таяли от внутреннего жара земли, пережившей агонию позднего лета и первые приступы холодов. Она медленно остывала, но была ещё слишком горяча для серебристой седины настоящей зимы. На пёстротканом покрывале осенних листьев под яблоней сидел бледный, как дождливый рассвет, юноша. На впалых щеках сквозь прозрачный ледок кожи проступали синеватые тени. Такие тени можно видеть на снегах Горы-границы. Но те снега сияли, слепили. Была в них особенная смертоносная сила. А лицо юноши напоминало последний проблеск дневного света в глазах покидающего этот мир зверька. В усталом изнеможеньи опустились уголки бескровных губ. Белые слепые глаза устремлены к вершине Горы. Искривлённые болезнью пальцы судорожно вцепились в острые ключицы.
Мать с сыном напоминали пышную яблоню и поражённый плесневелым налётом мёртвый кустик.
- На гору смотришь? Талька домой несётся? - ласково, но как-то отчуждённо спрашивала Ирма своего выросшего, но потерявшегося во времени ребёнка.
- А горло-то? Горло болит? Или с Талькой что случилось? Может, ранена она? - уже напряжённо вглядывалась женщина в мелкие беспорядочные движения пальцев слепого. Расслабилась: губы юноши дрогнули в неживой улыбке.
- Пойду воды нагрею, Тальке помыться с дороги... Может, в избу пойдёшь? Или дощечку дать?
Юноша с усилием оторвал руку от горла и протянул ладонь матери.
Как только на колени ему легла струганная дощечка, а рядом на траве оказалась корчажка с долблёными лунками, на дне которых застыли остатки красок, Талёк опустил пальцы в лазурь и охру. И замелькали они в радостном танце, оставляя яркую картинку. Юноша смеялся беззвучно, кивал осеннему небу, застенчиво оборачивался на Гору. Ирма с тревогой наблюдала неожиданное оживление слепого, а когда взглянула на разукрашенную доску, за сердце схватилась.
- Хозяйка это, - сказал кузнец, призванный в первую очередь под яблоню. - Сход собирать надо. В роще предков. В Рог отчаяния трубить. С Хозяйкой нам не сладить. Поднялась...
- А всё Эльда старая виновата. Не отдала Земле мёртвых внуков. Теперь нам за её дела ответ держать? - завизжала, брызжа слезами с молодого румяного лица беременная соседка. Обхватила живот руками и села на землю.
- Побойся предков, корова бодливая! - прикрикнул на неё кузнец. - Сколько Эльда всего для народа сделала, не перечесть. И тебя саму от смерти отбила, когда ты из рук матери в Волчий ручей выпала. Синюю и раздутую к Эльде принесли. Два дня от тебя не отходила.
- Да лучше б я тогда к Предкам ушла, чем гнев Хозяйки видеть! Иль забыли вы, что Хранительница Зельда завещала?
- Ты ещё первого Хранителя вспомни. Небось ты в это время вороницей над полем летала. Или тальником над речкой колыхалась. А то откуда б знать тебе? - сурово отчитала невестку согнутая годами старуха. - Кузнец дело говорит. Сход собирать надо.
Судача о сходе, люди отправились по домам. Гигант-кузнец подержал разрисованную доску и бережно положил её рядом с яблоней. В прозрачное осеннее небо смотрело удивительное лицо: прекрасное и властное, нежное и жестокое. Один глаз - яркая до боли синева, другой - спелое летнее солнце. Русые волосы короной над головой. На шее - невиданная драгоценность. Среди звёздочек-алмазов сияли два громадных камня, лазурный жёлтый. Оставшийся в одиночестве Талёк нащупал доску и прижал к сердцу.
***
... Талька уже обглодала косточки тушёного кролика и подчистила кусочком лепёшки кисло-сладкую подливку, а брат всё не выходил из своего закутка. Обычно он садился у ног сестры и перебирал добытые камни. Ощупывал их, словно видел в бугристых комках будущие картины. А сейчас мешок сиротливо стоял у двери. Талька вопросительно посмотрела на мать. Ирма без слов понимала своих детей. Да и детей ли? Они принимали её заботу. Как поле принимает труд землепашца. Как устье ручья нуждается в ежегодной весенней очистке. Не более того. Женщина знала, что Хранитель и Защитница - уже не родная плоть и кровь, в муках рождённая ею. Не малыши, сладко чмокавшие возле её груди. Не малые детки, прячущие мокрые мордашки у неё в коленях: пожалей, мама! Они над ней, над избёнкой и крошечной деревушкой. Над Благословленным краем. Они вроде Горы-границы и Реки. Посмотрела Ирма на Тальку и вышла: нелегко лишней быть...
Девушка достала гривну, и осветилась изба двуцветными сполохами. Не мог видеть брат игру камней, да, видать, почувствовал. Мёртвыми глазами поймал яркие блики, безошибочно к гривне руки протянул. Талька передала слепому вещицу и порадовалась: никогда ещё не было такой улыбки у обречённого на тьму и беззвучие мира Хранителя.
Ирма всю работу во дворе переделала и встретила сумерки на лавочке у двери. Тихо было в избе. Омертвелым молчанием отвечал мир. Женщина не выдержала и тихонько тронула дверь. Готовые в дорогу сидели Хранитель и Защитница. Только сейчас заметила мать, как тесна им старая горница. Смелый вызов плескался в глазах Тальки. А Талёк... Ирма перевела взгляд с полупрозрачных, по обыкновению опущенных век на руки и глухо вскрикнула. Узнала она гривну, много лет назад лишившую её семейного счастья. Ну что ж, пришло время и ей выполнить своё предназначение.
Хозяйка. То, что рассказала Ирма.
В далёкие времена, когда Огонь и Вода боролись за власть над Миром, он создал того, кто способен был держать в узде стихии. Так уж вышло, что сохранять равновесие выпало на долю женщине, которую стали называть Хозяйкой. Мир и человек едины, как едины лист на дубе в Священной роще и могучий корявый ствол, который уходит корнями в первородный прах, хранящий огненное теплоСотворения мира. Свирепость Хозяйки полна любви, а любовь смертоносна. Сила ей дана немалая, но и жертвует она Силе многим. И если нужно, вызовет Огонь, способный испепелить Мир, потерявший смысл и предназначение, вместе с ней самой.
Ярмарка в городище у истоков Медвежьего ручья. Яркое многоцветье и раскатистое многозвучие при встрече лета и осени. Рыженькая девушка с осиной талией, стянутой плетёным ремешком, засмотрелась на товары ювелира. Его сын, широкоплечий детина, - на девушку. Сочные щёчки, расцелованные солнцем до стыдливого румянца, золотые кудряшки, податливые к порывистой ласке ветра. Чистые и ясные глаза, трогательные от неправильности: один голубой, другой - золотисто-карий. Застенчиво подобранные губки, как горстка яркой, прогретой полуденным жаром малины на белом глиняном блюдце. Девка-душа!
- Приходи к Медвежьему ручью, как вечерять люди сядут. Люба ты мне.
- И ты мне люб...
- Придёшь, значит, - глаза Нарута победно сверкнули. Жадно, как пахарь на богатую невозделанную землю, посмотрел на пришлую красавицу и добавил, стараясь закрепить успех: - А выбери-ка себе фибулу в подарок. От меня... Вот, эти из серебра с аметистами - мои...
- Недорого оцениваешь, - насмешливо выгнув рыженькую, словно кисточкой выведенную бровку, ответила девица. - Я сама тебя одарить могу!
И вытащила из-под корсажа, ревниво и плотно охватывавшего её тонкую фигурку, платок. Только и запомнил Нарут, как мелькнула снежно-белая ручка, не знавшая работы и солнца, оставив средь грубоватых украшений небольшой свёрточек. Девушки уже словно и не было...
Развернул невиданную, не человеческими руками сотканную материю и ахнул. Средь звёдной россыпи колючих огоньков струились огнём синий и жёлтый топазы.
- Откуда это у тебя? - рыкнул над ухом отцовский голос.Обидно и больно, как в детстве, рванули плечо жёсткие, сильные руки ювелира. - Откуда?!! Отвечай, поганец!
- Ты, батюшка, думаешь... думаешь, я украл? - голос Нарута даже пресёкся от обиды.
- Такое не украдёшь... А украдёшь, так далеко не унесёшь. Подарок?.. - спросил отец, и Наруту почудились сдерживаемые слёзы.
- Подарок... - почему-то виновато ответил он.
В прохладном сумраке высокого бревенчатого дома весь день метались от стены к стене причитания. Начинались в спаленке матери, переносились в девичник, где среди массивных сундуков с приданым сидели на коврах зарёванные сёстры. Рядом валялось позабытое рукоделье. Из кухни, закутка для слуг - отовсюду шёл плач: Нарут отеческий кров покидает. А в мастерской ражий детина тёр пудовыми кулаками глаза - нелегко видеть, как по-стариковски трясутся руки обожаемого отца, как пляшут суровые губы, удерживая рыданья.
- О нас с матерью не думаешь - вспомни Ирму свою. Дочка Хранительницы Эльды -не старая шапка, которую на новую сменить не жалко.
- Не могу, батюшка... Стоит рыжая перед глазами, улыбается, зовёт... Никого за ней не вижу...
- Так слушай хоть! - с отчаянной свирепостью пытался повысить голос старый ювелир. - Не девка это тебя завлекла, Хозяйка. Пойдёшь за ней - сгинешь! Напомнить тебе Эльдины наставления?
- Батюшка, помоги! Помоги мне забыть её! Нет, не надо... я сам сегодня к ручью пойду, сам всё скажу, что родителей не на кого оставить, что невеста у меня есть... Какая невеста? Нет вроде никого... - хмурил густые брови Нарут, пытаясь что-то вспомнить.
- Ладно, пойдёшь. Пойдёшь и скажешь, - неожиданно согласился отец. - Ступай приляг перед дорогой-то.
Нарут вытянулся на лежанке, которую отец уже три раза удлинял под рост своего первенца. Смотрел в высокий крашеный потолок и не видел лепнины, с детских лет провожавшей его в сны. Манили его разноцветные глаза, зовущее развевались золотые кудри, обещали счастье малиновые губы...
- Сынок, выпей-ка молочка... - неожиданно и неприятно раздался над ухом голос отца. С каких это пор батюшка молоком потчует? А, не всё ли равно... Быстрыми глотками выхлебал чашку и на бок отвернулся, чтоб не мешал родной дом сладкой мечте.
Утром тёр Нарут налитый тупой болью лоб и что-то важное припомнить пытался. Тяжёлый ледяной валун придавил сердце. В ушах то ли тихонько звенел, то ли плакал маленький медный колокольчик, который парню в детстве подарили - злые сны отгонять. Нет, вон же этот колокольчик, высоко над окном привязан. Слонялся бедолага по дому, двору, искал что-то... За обедом и вечерей ложка из рук падала, кружка молоко на грудь плескала. И только солнце село, за Горой-границей гневно вспыхнула багровая, как опасная смертельная рана, заря. Быстро стёрли её с неба траурные фиолетово-чёрные тучи, и к утру выпал сухой, пополам с пеплом и пылью снег и погубил поздний урожай.
- Чёрная зима нынче. Негоже свадьбу устраивать. Не праздновать - молиться нужно. Дневать и ночевать в Священной роще. Предков просить о вразумлении, - сурово говорила Хранительница Эльда старому ювелиру.
- Эльда, тебя по праву считают мудрейшей. Почему ты не хочешь помочь моему сыну? Умом тронулся парень, свадьбы дожидаясь. Видно, заснул возле Ледащего болота, когда на уток охотился. Женится - прежним станет. И Ирма твоя извелась вся. Видел её, как пылинка в лунном свете синяя. Поздороваться забыла, только поглядела печально. Глаза будто у оленя подстреленного...- хитрил старик, зная: безумно Эльда дочь любит, босиком через Змеиную пустошь пойдёт, болото лопатой вычерпает.
- Не договариваешь ты что-то... В прятки с тенью играть пытаешься... А принеси-ка мне тот отвар, который прошлой весной я тебе для работника, ядовитой ящерицей укушенного, давала. И не ври, известно мне, сохранил ты остаток.
- Эльда, да посмел бы я врать Хранительнице? Разве гнева Предков не боюсь? Пролил нечаянно на пол в погребе...
- Показывай! - поднялась Эльда.
- Вот... - указал старик на словно обожжённый каменный пол.
- Вижу. Ну что ж. Быть по-твоему. Но если что скрыл от меня - всем плохо будет. И не я за ложь накажу. И не тебе отвечать придётся - всему Благословленному краю, - нахмурилась Эльда. Повернулась и тяжело стала подниматься по лестнице, будто куль пшеницы на своих плечах унося.
А безумный отец порадовался своей предусмотрительности.
Холодно и пусто было в богатом многолюдном доме ювелира. Нарут на облитый водой уголь походил, смотрел в серые глаза жены и будто кого другого видел. Ирма себя обманщицей чувствовала, и если б не тянущий к земле огромный живот, то давно бы к мамоньке в избу вернулась. Отмаялось безрадостное лето, вымокли в нескончаемых ливневых дождях посеянные хлеба, ушёл из леса зверь, а который остался, охотился теперь на человека. Только Ледащее болото богатело, расползалось, наступало, с чавканьем поглощая падающие стволы деревьев.
Скучной и недоброй нищенкой казалась ярмарка. Лишь Нарут радовался, стоя возле своего навеса в полном одиночестве. Люди всё больше про хлеб говорили, на украшения никто и не глядел. А Нарут всё чего-то ждал, перетирал кусочком замши серебряные застёжки, ножны да кубки.
-Что, сын, плохи дела? - спросил ювелир. - Пойди в дом, помоги женщинам сундуки таскать. Полотна много нужно. Посуды. Ирма вот-вот родит, гости потянутся. Уж справимся ли, не знаю. Почти всех работников распустить пришлось.
Нарут застыл возле большого сундука, на котором громоздились маленькие. Раскидал их с шумом, не обращая внимания на испуганную жену. Только глазами сверкнул: не подходи! Словно орех с куста, сорвал кованый замок. Взвились вверх тяжёлые старые шубы и шлёпнулись за широкой спиной. Он бережно, как хрупкую чашечку водяной лилии, вытащил из пахнущей лавандой глубины полотняный свёрточек. Счастливо засмеялся и прижал его к сердцу.
- Что это, Нарут? - сквозь слёзы спросила Ирма.
В ответ ей победно заиграли яркими лучами камни неземной красоты. Едва разглядеть успела, что гривна, пролежавшая в схроне целый год, напоминает по форме верхнюю часть женского лица.
Три дождливых мутных рассвета спустя глядела Эльда на свою дочь, мучающуюся родовыми схватками. Выдержит ли раненное предательством сердечко такие муки? Готова ли она заплатить за чужой обман жизнью своей дочки? Перед Хозяйкой бесполезно кивать на другого и оправдывать себя людской дуростью. И думала Эльда, думала, поглаживая напрягшийся живот роженицы и вбирая в себя часть нестерпимой боли...
Словно первые капли долгожданного дождя, впитали слова матери Хранитель и Защитница. Теперь они знали, куда зовут переливчатые огненные лучи. Не смог их отец вернуть залог любви и верности Хозяйке, не удалось старой Эльде исправить чужие ошибки. Камень и горное стекло смолой железной лиственницы склеить можно. А вот разрубленное оленье сердце снова не забьётся. Только кто знает, что у камня, стекла и земли нет того, что у людей и других обитателей Благословленного края сердцу подобно? И что обман и предательство не острая секира, раз и навсегда разрушающая единство всего сущего?
Быстро собрала Ирма подорожники: хлебы, сыра головку, сушёные фрукты. Налила в кожаный мешок воды. Поглядела в окно на удаляющиеся спины своих детей и присела у стола. Вот теперь она окончательно с Миром расплатилась. Вернула то, что Эльда вырвала, выцарапала у него. Теперь можно отдохнуть. Теперь всё будет правильно... В холодном осеннем воздухе остывала земля, остывала и старая изба. Уходил из неё животворный запах тёплого хлеба, звук потрескивающих в печи дров. И луна больше не заглядывала в тускнеющее окно. Пыль забвения затягивала углы горницы, оседала пеленой на запрокинутом мёртвом лице.
Пока светила луна, Талька шла впереди брата, осторожно раздвигала ветки, предупредительно касалась локтя, когда встречались скользкие от росы камни. Едва густая сажа предутренней темноты завалила весь мир, Талёк отстранил сестру. Взял, как малышку, за руку и потянул за собой. Защитница зажмурилась и почувствовала, будто плывут они в ночных росах и ледянистом ветерке. Как только брат руку отпустил, глаза сами распахнулись навстречу сияющей белизне. Стояли Хранитель и Защитница чуть ли не на самой вершине Горы рядом с гигантской лиственницей. Так вот какая сила дана была глухонемому слепцу Тальку! Словно весь Мир уместился в его гибких чувствительных пальцах, и лепил он из него то, что считал нужным: вот знакомая башмакам дорога от родной избы, а вот и Гора-граница. И могучее дерево, словно поддерживающее свод небесный своей кроной. Под ними клубились угрюмые седые облака, а кругом струилось свечение вечных снегов. Талёк бережно, словно зрячий, развернул полотно, взял гривну и положил к давно окаменевшему стволу. Ждали близнецы какого-то ответа, но ничто не изменилось в мире. Только пустота без воздуха и свет без огня.
Поднял Талёк к чёрному небу белёсые глаза - не ответило небо. Скатилась по полупрозрачной щеке слеза - не приняла её заснеженная Гора, еле слышно звякнула крохотная ледышка, ударившись о камень. Хотел крикнуть что-то - даже облачко пара не сорвалось с немых губ. Бессильно сник Хранитель края, и в звёздной пустоши неба, и в недрах Горы не находя ответа своим мыслям.
Видела Защитница, как исчезает на границе густого небесного мрака и невозможной белизны снегов её брат, видела и ничего сделать не могла. Взметнулся вдруг вихрь, искрящийся мириадами ледяных искр. И привиделись Тальке две фигуры, в приветствии сомкнувшие руки.
Зажмурила она глаза, которые хотели пролиться горючими слезами. А когда открыла, то увидела две лиственницы, будто от одних корней из глубин Горы поднявшиеся. Поняла Талька, какая судьба выпала Тальку. Как такое снести? Вот нож на поясе, он и соединит её с братом-близнецом в вечном бдении на Горе. Хозяйка и Хранитель уже встретились. И она, Защитница, готова встать рядом. Но скользнул не знавший прежде промахов нож раз, другой, третий. Даже костяной пуговицы на куртке не срезал. Тогда поняла Талька, что смерть ещё заслужить нужно.
Когда непривычно тёплый рассвет встретил жителей деревни младенчески-розовой улыбкой, увидели они Защитницу, в сонном забытьи сидящую у двери опустевшей избы. Увидели и отошли тихонько... Она проснётся, когда будет нужна.