Декабрьский ветер то горевал на разные лады, то тянул пронзительную ноту. А еще его порывы заплевали окна снежными кляксами.
Зато в новом кирпичном доме было тепло и уютно. Михеевна отправилась спать, не дождавшись вечернего телесериала. Ее супруг Николай Кузьмич ничего не любил делать в одиночку и тоже собрался завалиться на бок. Совсем некстати разразился воплями мобильник.
-- Чего тебе, Лешак? - недовольно спросил Кузьмич, досадуя и на звонок дачного сторожа, и на свою лень сменить рингтон.
Сквозь треск неожиданных и непонятных помех донесся фальцет Лехи, прозванного Лешаком за дремучую, вечно растрепанную шевелюру:
-- ...баба с детишками... хлеба нету... переночевать...
-- Не пойму ничего! - рассердился Кузьмич. - Нашел время звонить.
Трубка затарахтела, потом выдала вполне отчетливое:
-- ...пусти переночевать. Не местная она, пехом притащилась к кому-то в гости и, видать, садоводства попутала. Не гнать же ее с мелкими в такую пургу. А я и не топил седни. И хлеба нет.
Кузьмич обозлился ещё больше. Откуда у Лешака в понедельник быть хлебу, если сторож не просыхал с субботней бани? Однако он всегда был незаменимым помощником во всех делах. А ещё компанейский Кузьмич пока не привык к зимнему дачному отшельничеству. Скучно без общения, муторно от тишины. Ну точно на кладбище.
-- Положишь их в том чуланчике, где я у тебя ночевал. Поутру они уйдут, -- зачастил Лешак, приняв молчание Кузьмича за согласие. - И это... у тебя ничего нет? Для души... трубы горят. Да и промерз я в своем скворечнике.
"Скворечник-то топить нужно", -- снова осерчал Кузьмич. Большую часть крохотной сторожки занимала добротная печь, с которой не страшен любой минус. А Лешак застрял у Кузьмича на два дня - праздновали первую ходку в новую баню. Оттого справедливый Кузьмич согласился принять незваных гостей и коротко сказал:
-- Веди.
-- Поднимайся, сейчас гости будут, -- сообщил Кузьмич жене.
-- Какие гости посреди ночи? - возмутилась Михеевна и разворчалась по поводу мужних дружков.
Кузьмич даже бровью не повел. Он знал благоверную: законы гостеприимства для нее святы в любое время суток.
Когда он потопал отпирать калитку, снеговерть утихла. "Ишь, понавалило-то! -- удивился Кузьмич громадным сугробам и отметил: -- А Уранка даже носа не высунул. Изнеженный, чертяка". Собака не подала голоса даже на звук отодвигаемого запора.
Кузьмич вышел из калитки, глянул в сторону сторожки и снова чертыхнулся. На белой ленте дороги меж темных заборов никого не было.
-- Снова здравствуй, -- сказал Лешак у него за спиной. - Извиняй за беспокойство, так уж вышло.
Кузьмич обернулся: перед ним стоял сторож в одной рубахе и спортивных штанах. Рядом - бабенка, так же легко одетая. И двое мелких.
-- Прошу к нашему шалашу, -- попробовал пошутить Кузьмич, пропуская компанию в калитку, но приговорка прозвучала сердито: с утра температура упала до минус двадцати, сейчас за две минуты на морозе даже нос залубенел, а эти придурочные притопали чуть ли не телешом. Еще царапнуло то, что Лешак, у которого была давняя взаимная неприязнь с алабаем Ураном, смело прошел вперед хозяина.
А вот на чистый, без всяких следов, снег там, где только что стояли гости, Кузьмич даже не глянул.
Михеевна уже поставила на плиту чайник и достала из холодильника всякую всячину, но, увидев ребятишек, позабыла о муже и стороже с бабенкой, засуетилась, притащила старые вещи внучат и принялась обряжать гостей в сухое и теплое. Кузьмич воспользовался минутной свободой, умыкнул из сыновьих запасов бутылку беленькой и разлил по стопкам:
-- Ну, за знакомство и на сон грядущий! - сказал он.
-- Маша, -- застенчиво назвалась бабенка и поставила протянутую стопку на стол. - Не пью совсем.
Кузьмич пытливо глянул на нее. Пьющих баб он не выносил с юности и их знакомство с зеленым змием мог определить по голосу и лицу даже под слоем всякой женской краски - кремов или пудры, или чего там еще. Чернявых он тоже не жаловал, любил светленьких и рыженьких, как его Михеевна.
-- Прикинь, ее мужик с детями на мороз выгнал, -- возмутился Лешак, накатив водки. - Урод, каких мало.
"А чего ж ты ее раздетой сюда привел?" -- раздраженно подумал Кузьмич.
-- Мы утром пойдем к двоюродной сестре, -- тихо произнесла Маша. - Здесь недалеко...
Кузьмич задумчиво занюхал хлебом первую стопку, хотел было спросить, где же именно это "недалеко", но прищурился -- под яркой разноцветной лампой волосы Маши сверкнули рыжиной. Что за напасть? Он не мог так обмишуриться: минуту назад гостья была черноволоса и черноглаза. А сейчас она поправила золотые пряди, прилипшие к щеке, робко опустила серые глаза.
-- А вот и мы! - возвестила Михеевна, держа за руки двух девчушек.
Ее стараниями они были обряжены в пацаньи одежки. У Кузьмича защемило сердце: он всю жизнь мечтал о девках, но случились трое парней, которые тоже стали родителями охламонов. Зато малышки так напомнили молоденькую Михеевну рыжими кудряшками, светлым взглядом и скромностью, что Кузьмич украдкой утер заслезившиеся глаза.
А вот жена показалась уставшей, поникшей, словно выпитой какой-то хворью. Наверное, в самом деле занедужила.
Михеевна усадила детей, выдала им сластей из запасов, которые прятались для внуков, и словно через силу включилась в застольную беседу.
И пусть зимняя ночь сжимала коттедж в тисках мороза, снова выл ветер, бренчал чем-то по крыше, а мертвое одиночество пустого поселка навевало мысли о последнем приюте, в печном тепле при ярком свете было как у Христа за пазухой.
-- Что ж вы тихие-то такие? - спросила Михеевна девчонок. - Наши бы сейчас весь дом перевернули. Шоколадки не любите?
Девочки в самом деле не тронули угощения, сидели тихонько, прислушивались к разговорам, о сути которых Кузьмич не мог вспомнить через минуту.
-- Пойдем, я вас уложу. Наверное, намерзлись и устали, -- предложила Михеевна. - А завтра утром будем курочек кормить. Еще у нас козочка есть и поросятки.
И повела детей наверх в комнатку без окон, где невестка Любка намеревалась устроить на хрен никому не нужную гардеробную. Лешак называл это помещение чуланчиком.
К столу Михеевна так и не вернулась, поди, завалилась спать. Кузьмича такое пренебрежение обязанностями хозяйки не рассердило, тем более что Маша бодро засновала у стола, заново поставила на плиту чайник, сложила грязную посуду в таз и залила водой.
Только Лешак вызвал беспокойство: опрокидывал стопку за стопкой и не пьянел, только говорил все громче и злее, будто нарывался на ссору.
-- Вот смотри, Кузьмич, у тебя в роду одни мужики: трое братьев, трое сынов, трое внуков. Так? А что это значит? - спросил он ни с того ни с сего.
-- Что значит? - удивился Кузьмич. - Ну, так судьба распорядилась.
-- А вот и нет! - рявкнул Лешак. - И ты мне на уши лапшу не вешай. Это значит, что кто-то из вас... колдун!
Кузьмич аж затрясся от смеха. Но не от дурацких слов Лешака, а от его вида: глаза выпучены, нижняя губа значительно выпячена, кривой палец с желтым выпуклым ногтем обличительно направлен в сторону Кузьмича.
-- Ну и кто из нас колдун? - спросил он. - Я или внук шестимесячный? А может, Валерка? Средний, который защитился по этим, как их... болезням от гормонов. Или Стёпка - поди, днюет и ночует в своем автосервисе, колдует, чтобы я на его деньги третий год достраивал дом.
Рука Лешака упала на стол.
-- Маша сказала, что ты колдун и все можешь: и метель наслать, и пожаром спалить что угодно, -- ответил сторож и склонил кудлатую голову.
-- И зачем мне это все нужно? - спросил опешивший Кузьмич.
-- За тем, что ты зло ходячее, -- невнятно ответил сторож.
Кузьмич хотел ругнуть его: или не пей больше, или молчи, коли перебрал. Но не произнес ни слова. Волглая рубаха Лешака порозовела у сердца.
Лешак, подвыпив, частенько увечился. Врачевала его отзывчивая и сноровистая Михеевна.
Жена не откликнулась. Да и Маши почему-то рядом не оказалось.
Кузьмич раздраженно передвинул на край плиты пронзительно верещавший чайник, прошел в чуланчик. Девчули лежали, закрыв глаза. Их личики были белее снега на цветастых наволочках. Кузьмич сердито затопал в другие комнаты, поднялся на второй этаж - Михеевну как корова слизнула.
Кузьмич никогда не переживал такого странного ощущения, словно потерялся в доме, отстроенном своими руками. Куда подевались эти несносные бабы?!
Он спустился к Лешаку, который криво завалился на стол. От тряски за холодное, твердокаменное плечо сторож рухнул на пол.
-- Михеевна! - во всю мощь легких рявкнул Кузьмич, снова побежал искать жену, снова заглянул к девчонкам.
Они проснулись и уставились на него глазами, розовато светившимися в полутьме.
-- Мы бабушку под топчан положили, -- прошептала старшая.
-- Чего-чего? - не понял Кузьмич.
Дородная Михеевна никак бы не поместилась между полом и низкой тахтой, да и с какой стати... Кузьмич прогневался не на шутку, но заметил край теплого стеганого халата. Нагнулся, крякнул и дернул за подол любимую одежку Михеевны. Легко вытащил халат, за которым потянулись какие-то тряпки...
Бог ты мой! Это не тряпки, а сморщенная кожа! С крашеными волосами, которые в молодости были рыжими, мягкими, вьющимися. А кольцо, которое он подарил жене за третьего сына, прежде впившееся в палец жены, легко соскользнуло с полоски кожи и синего ногтя.
Не может быть... Этого просто не может быть!
Кузьмич выпрямился. Грудь разрывали барабанные удары сердца. Перед глазами плясали черные молнии. Только слух не подвел, и до Кузьмича донеслось:
-- Не сердись, дедушка!
Кузьмич медленно вышел из чуланчика. В тесной, заставленной вещами полутьме остались его прежняя жизнь и неведомая, неотвратимая опасность. Он не боялся повернуться к ней спиной - пусть накинется и сожрет вместе с костями и кожей, покрытой афганскими шрамами, следами травм и трудовыми мозолями. На кой черт ему теперь весь мир и он сам, если больше нет Михеевны?.. Да нет же, она где-то в доме. Обязательно должна быть в доме - в просторном подвале, в одной из хозяйственных пристроек. А все, что он видит, -- обычные галюны. Или всему виной паленка, на которую можно нарваться и в магазине. Сейчас он со всем разберется. Начнет с Лешака и Маши. Найдет настоящую Михеевну, а вовсе не пустую кожу, защитит ту, с которой столько пережито радостного и горестного.
А если...
Тут Кузьмич вдруг повернулся и, жмурясь от слез, молвил спокойно и ласково:
-- Даже не думал сердиться.
И захлопнул дверь чуланчика, с силой вывернув ручку. С той стороны брякнула о пол вторая часть самодельного запора. Все, посидите, внученьки самозваные, взаперти. Дедушке еще кое-что нужно сделать.
В кухне он перевернул тело Лешака, расстегнул его рубашку. На синюшной груди, покрытой седым волосом, бугрилась язва. Ее багровое дно пульсировало.
Кузьмич застыл. Ему однажды пришлось видеть такую рану. У самого себя. Лет десять лечился у врачей, трех знахарок сменил, пока язва исчезла. Но у Лешака-то она откуда? Скорее всего, сторожа поразила какая-то зараза. Да где же эта чертова Маша? Вся свистопляска началась с ее появлением в поселке. Видно, зафаршмачила Лешака с какой-то целью. Ее ублюдочные дочки расправились с Михеевной. А сама она... Поди, отправилась искать жилые дома, губить людей.
Кузьмич еле отыскал мобильник. Скорее, скорее набрать номер еще одного мужика, оставшегося зимовать на даче! Предупредить, чтобы не впускал Машу, кем бы она ни была.
Трубка откликнулась голосом внука:
-- Деда! А мы только ехать собрались к тебе. Папа машину греет.
Связь прервалась.
Как же так? Собрались ехать посреди ночи, ребенка подняли... Кузьмич проверил исходящие звонки. Он точно набрал Петрова Гриху. А вовсе не внука. Что творится-то?
Не вовремя отключившийся мобильник полетел в угол. Кузьмич схватился за голову. Похоже, он свихнулся. Или перевернулся мир. Ничего, скоро приедет сын, найдет безумного отца, поможет. Главное - продержаться. Не натворить чего-нибудь. А вдруг это он сам в беспамятстве грохнул Лешака? И жену, и эту... гостью Машу?! Видывал же приступы умопомешательства ещё в армии, когда человека рвут на части внутренние бесы, и он начинает палить в белый свет, который кажется ему черным... А уж в Афгане... Про Афган лучше не вспоминать.
Кузьмич прислушался: на втором этаже тихо. А если он и девчушек?.. Нет! Нет! Никакие бесы не смогли бы заставить его тронуть детей. Никакие! Кузьмич взвыл и саданул себя кулаком в лоб. Удара не почувствовал. Значит, все вокруг - вроде сна. И ему лучше замереть, слиться с пустотой и тишиной дома.
А как же Петровы и ещё две семьи на соседней улице? Стоп! Он же решил не дергаться, пока не явится сын.
-- Не дергайся! - сказал Кузьмич самому себе и поразился, каким слабым и дребезжащим оказался его голос.
Да он и не пошевелится, не двинется с места. Ну разве что посмотрит с чердака, как там все у Петровых, горит ли свет в доме, нет ли какого переполоха. Может, лучше не дожидаться помощи, а сбегать до соседей? Рассказать о беде, которая с ним приключилась. Нет, лучше сначала оглядеться.
Кузьмич прикрыл глаза рукой и осмотрел кухню. Лешак на полу... Прости, брат, если что... Он поднялся, не ощущая прежнего дискомфорта в натруженных больных суставах, поднялся по лестнице и задержался на площадке второго этажа. Тихонько позвал:
-- Михеевна!..
Прошел к комнатке, где запер девчонок, постучал в дверь:
-- Эй, как вы тут?
Ему ответил тихий, без эмоций, голос Михеевны:
-- Выпусти, дурень! Долго мне тут сидеть?
Кузьмич недоверчиво покачал головой: настоящая Михеевна уже крыла бы его на чем свет стоит, пинала дверь, грозила психушкой. А вовсе не шептала, будто ее придушили.
Кто-то из девчонок сказал:
-- Дедушка, выпусти. А то мы сами выйдем. Или мама придет.
Кузьмич в тон ответил:
-- Сейчас-сейчас. Только вот посмотрю, где ваша мама.
И быстро, бесшумно, как летучая мышь, кинулся к люку на чердак.
Кромешная темнота разила краской и стройматериалами. Острый запах немного разогнал дурман в голове, и Кузьмич прильнул к смотровому окну.
На участке празднично посверкивали сугробы в свете фонарей вдоль дорожки. "Ах ты черт, не выключил! Электричество-то нынче в копеечку выходит..." -- побранил себя Кузьмич. Он глянул через низкие крыши ближних соседских домиков на другую улицу, где было жилище Петровых. Они тоже устроили иллюминацию. Кузьмич облегчено выдохнул и удивился тому, что изо рта не вырвалось облачко пара. Чердак не отапливался, но холод был неощутимым, точно сам Кузьмич теперь был ровней лютому минусу. "Градусов тридцать, не меньше", -- прикинул он, глядя на луну, короны света вокруг плафонов уличного освещения.
Потом Кузьмич снова осмотрел свой участок. На снегу возле собачьей будки валялся круглый предмет. Чуть подальше - нечто похожее на мохнатую лапу алабая.
-- Уранка... собачка... -- прошептал Кузьмич.
Но что-то еще было не так. Когда пришло понимание, Кузьмич даже протер глаза. Среди заснеженных силуэтов строений не было ни пугала, ни закутанных на зиму молодых плодовых деревьев. Словно бы они разбрелись кто куда. "С этим уже не справиться. Все. Кранты", -- решил Кузьмич. Мелькнула заманчивая мысль дождаться сына здесь, на чердаке. Конечно, он наверняка будет горевать всю жизнь, увидев замерзшего насмерть отца. Зато Кузьмич уйдет, больше никому не навредив. Как навредил, похоже, всем, кто оказался в доме этой ночью. Куда он спрятал Машу? Наверное, за сарай. Или в теплицу. А вот девчонок не тронул. Даже съехав с катушек, не смог тронуть детей. Ну хоть так... Хоть этим можно себя оправдать...
Кузьмич перевел взгляд на дом Петровых, почти ничего не видя из-за намерзших слез. Утер глаза ладонью. Видимо, оцарапал веки, которые засочились теплым. Так и найдут его здесь, покойника, плакавшего кровавыми слезами. Люди не поймут, осудят и проклянут. Но сыновья... они-то, воспитанные им, должны понять. И простить. Хотя расплачиваться за сумасшествие отца предстоит именно им.
Что такое?! Свет в доме Петровых мерцал, как это случалось с издыхающими лампами. Одно отличие - он умирал, став багровым. Ещё раз мелькнул закатным огнем и потух.
Кузьмич скорчился у ледяной стены, обитой фанерой. Он ни на миг не усомнился, что в доме Петровых не осталось никого живого. А ведь он здесь, в своем коттедже! Значит, все случившееся не на его совести. Значит, виновата эта пришлая Маша. Ну что ж... Умирать ему уже не раз довелось. И от взрыва, и в провалившейся под лед озера машине, и на операционном столе после нападения гопников. Но ведь не помер, до сих шевелится. Может, и в самом деле он колдун, как сказал Лешак? Тогда в самый раз потягаться с Машей. Ведь скоро приедет сын с семьей. А уж за семью Кузьмич и мертвым постоит...
Он еле разогнул руки-ноги, не с первой попытки оторвал себя от мерзлой фанеры, поднялся и заковылял к люку. К чуланчику не стал даже подходить, потому что никого там почувствовал. И оказался прав: девчонки сидели на корточках возле Лешака, смачно вгрызаясь в руки сторожа. Твари подняли на него светлые, с багровым отблеском глаза, но жуткой трапезы не прекратили. И не набросились. Отчего? Чуют в нем неживого? Или своего...
Кузьмич растянул в улыбке губы. Это далось ему еще тяжелее, чем оторвать себя от промерзшей стены на чердаке и спуститься вниз.
-- Кушайте... на здоровье... -- проговорил он и потянулся к углу печки.
Кузьмич мог бы и с закрытыми глазами найти в своем с душой отстроенном доме любую вещь. Поэтому споро, не глядя, нащупал топорик для лучины. И без тени сомнений метнул его в светлую головенку с прядкой, вымазанной кровью сторожа. Тварь завалилась навзничь. Вторая не обратила на это внимания, вытянула сухожилие и попыталась перепилить его длинными зубами. Кузьмич наступил на хрупнувшую под его ногой грудь убитой, выдернул топорик, хекнул и развалил башку "сестричке". Отошел на шаг назад и с недоумением уставился на кровавое дело своих рук. А потом задохнулся от уколов страха и омерзения в подреберье: из оскаленных пастей хлынула, пузырясь, темная жижа с кусочками кожи и мяса Лешака. Тут же горла обеих тварей дернулись, послышался жуткий смех.
Как случалось и раньше в особые моменты, Кузьмич не стал долго раздумывать. Если уж нельзя убить, то можно попробовать сжечь. Конечно, вместе с собой. Он еще сорок лет назад приучил себя к мысли, что нужно быть готовым к смерти в любой момент.
Слух уловил, что открылась дверь в сени. В густой, жаркий воздух кухни ворвался ледяной сквозняк. Кузьмич не поднял на вошедшую глаз, только подумал, что эта Маша появилась как нельзя более кстати. Сейчас они все вместе полыхнут... Очистят мир...
Эх, нужно было действовать немедленно!.. А Кузьмич глянул на Машу. И не смог пошевелиться.
Невесткина одежка на ней сползала лохмами, открывая пыльное рваное тряпье. Рыжие кудри темнели, серые глаза заливала ночная чернота.
"Пай-ри!" -- пронеслось в мыслях Кузьмича.
Зарубленные твари поползли к ногам лже-Маши, забрались под рваный, местами прожженный подол. Кузьмич опустил взгляд на багровые следы на светлом линолеуме, потом снова впился зрачками в лицо той, которая все-таки добралась до него. Через сорок лет смерти.
***
Именно столько лет назад в Афгане он услышал это поганое слово "пай-ри" от каптерщика Федьки, похожего на таджика, маленького ростом, но верткого. Федька никогда не покидал каптерки, в наряды не ходил, но знал все на свете.
Это он организовал им, необстрелянным, полный полиэтиленовый пакет "кишмишевки", местного самогона. Выцыганил все, что удалось спрятать при проверке - сотни две рублей да пару крестиков. Но не обманул. Однако "сидеть" за сабантуем отказался.
Кузьмич, тогда ещё Николай Крапивин, завалился на второй ярус кровати в их модуле, и стал следить, как от выпивки колышутся и ходят кругом некрашеные доски потолка. С каждой минутой становилось все холоднее, но призрачное движение дощатого перекрытия в пьяных глазах, казалось, согревало.
И тут послышался вой, такой странный, что Николай трясшимися пальцами повертел в ушных ходах - не свербит ли это скопившаяся за поездку "сера". Какая уж баня за полмесяца езды на поездах, а потом ещё и вертолетный перелет, вездесущая афганская пыль.
Но низкий, вибрировавший вой сменялся причитаниями, горевал, а потом снова заливался лютыми воплями.
И тут Николай заметил Федьку, который ходил между кроватями с окосевшими от кишмишевки солдатами, секунду-другую вглядывался в их лица, загибал пальцы и передвигался неслышным шагом к другой кровати.
Все это было так странно, что Николай на секунду закрыл глаза. А когда открыл, увидел у самого лица антрацитовый взгляд Федьки из-под сросшихся бровей.
-- Чего не спишь? - спросил каптерщик почти без акцента.
-- А кто это воет, как потерпевший? На ветер не похоже, человек так не сможет. Зверь в горах, что ли? - ответил вопросом на вопрос Николай. Его язык и рот пересохли чуть не до корок после непривычного пойла, но голос прозвучал отчетливо.
-- Слышишь, стало быть, -- ответил Федька и отшатнулся.
В его голосе почему-то прозвучали слезы.
-- Ну, слышу, аж в ушах звенит и чешется, -- пожаловался Николай.
-- Пай-ри это... -- пробормотал Федька. - Их мало кто слышит.
-- Пайри или байри? - Николай не понял первого звука, произнесенного с придыханием.
Теперь-то Николай Кузьмич Крапивин знал, что эту нечисть и называть не нужно, достаточно о ней только подумать. Прав был каптерщик, навсегда она заселяется в мозг избранника и приходит за ним хоть через пространство, хоть через время. Даже до могилы доберется. По обломку темной косточки, по крупинке земли соберет и унесет с собой в холодное небо над вершинами гор. И тут Кузьмич впервые пожалел, что дожил до встречи.
-- Ну, слышу, и что? - спросил молодой Кузьмич. - Ветрищи здесь, каких не видывал. Мечутся среди гор, воют.
-- Идем ко мне, кое-что расскажу, -- сказал низкорослый Федька и спрыгнул с края нижней кровати, стоя на котором, он смотрел в лицо Кузьмичу.
Кузьмич хотел его послать, но сна не было ни в одном глазу. Поэтому он неохотно спрыгнул и прошел между рядами двухъярусных кроватей модуля.
В каптерке было тепло и душно до тошноты.
Федька пригласил за стол с импортной нарезкой мяса, каких Кузьмич сроду не видел в Союзе, и двумя кружками. С кишмишевки воротило, давил сушняк, поэтому Кузьмич отказался - завтра тренировочный марш-бросок, издевательства ротного, который любил так садануть каменным кулаком в грудь, что дыхание вышибало. Многие вообще влились с ног. В желудке к утру еще не уляжется буйствовавшая изжога, и если словить удар, то как бы нутро не порвалось.
Вдруг Федька внезапно вмазал Кузьмичу по харе так, что затылок встретился с чисто подметенным земляным полом. Из рассеченной губы потекла кровь - на руке каптерщика сверкнул кастет.
-- За... что?.. - только и смог выговорить Кузьмич.
Федька подскочил и наклонился к его лицу. Кузьмич увидел сливового цвета язык каптерщика и осатанел от злости и омерзения. Спружинил телом, слегка повернулся и локтем двинул ответку. Федька кубарем полетел к рядам полок с формой. Кузьмич поднялся и двинулся к нему, угрожающе разминая кулаки. Ему сызмальства не было равных в драках.
-- Нет-нет! - тихо взвыл каптерщик. - Мне только капля твоей крови нужна была!
Пошарил в кармане, вынул сверточек рублей и афганок, протянул:
-- Вот, возьми. Все, что есть.
-- Чего? - Кузьмич удивился до такой степени, что даже почувствовал, как ушла злость. Да и правила для новоприбывших вспомнились. За нападение на деда-старослужащего можно было огрести не просто звездюлей, а вовсе остаться без зубов. А тут каптерщик, который всегда на особом положении у ротного.
-- Кровь... -- моляще забормотал Федька. - Только капля... Или знаешь что? Нассы мне в кружку!..
У каптерщика от удара затылком о полку заалело под носом. Тугие бойкие капли собрались в струйки и хлынули на грудь.
Кузьмич подумал, что каптерщик просто сошел с ума. О таких, потерявших связь с реальностью, ему уже рассказали. Предупредили: опасней и гаже людей нету, в любой момент могут выкинуть такое, что и в страшном сне не приснится.
Кузьмич взял Федьку за куртку, потянул и поставил на ноги.
А придурок принялся за свое: со словами "кровь, дай своей" хотел лизнуть разбитую губу Николая. Но молодой Кузьмич вновь оттолкнул его и дотронулся до саднящего рта.
Федька издал крик, с которым пытается скрыться от охотника подстреленный заяц. Его глаза сделались огромными. И в них заплескался настоящий ужас.
Кузьмич оглядел свою руку: она была красной от Федькиной кровяки. И он ещё ею дотронулся до своей губы!
Кузьмич выматерился и пошел прочь из каптерки. Во двор - мыться.
Утром Кузьмич спросил сослуживца Алеху, для чего один урод просил его поссать в кружку.
-- А ты что, желтушник? - отодвинулся от товарища Алеха.
-- Сдурел? - возмутился Кузьмич. - Вместе анализы сдавали в Союзе и на границе.
-- Так многие через ссаку хотят гепатит заполучить и отправиться домой. Не слышал, что ли?
Ну, Кузьмич про такое даже слушать не хотел. В планах у него было геройство. А ещё он не знал, что мимо ротного не пролетит ни одна муха, ни один шепоток. И Федьку разжаловали, отправили в спецнаряд. Особый наряд, каким наказывали очень редко.
Три дня ставший сосем черным от солнца Федька стоял без еды и воды возле проволочной сетки надо рвом чуть ли не в полукилометре от модулей. К нему никто не подходил. Боялись, что начнет палить по своим или застрелится. Но Федька свою вину снял тем, что свалился мертвым на посту.
Уже через полгода службы Кузьмич узнал от бывалых, что поначалу Федька был неуязвим и удачлив, влюбил в себя начальство и стал каптерщиком. Был кем-то вроде колдуна или предсказателя, всегда знал, чем закончится та или иная операция. Все потому, что ему покровительствовали дух гор - пай-ри. Но вроде потом он стал не нужен нечисти. Вернуть ее можно было через телесные жидкости нового любимчика пай-ри. То есть обмануть. Надолго ли - неизвестно.
Кузьмич понял все, что раньше случилось в каптерке, но в такую лабуду не поверил. Он тогда уже ни во что не верил, кроме боевых товарищей, своей "сварки", крупнокалиберного пулемета ДШК, да акаэма с боекомплектами. Даже в судьбу не верил. Ибо насмотрелся такого, что напрочь стирало это слово из памяти бойца. Вместо судьбы была гигантская мясорубка, которая не покровительствовала никому: ни правым, ни виноватым.
Кузьмич геройствовал сначала из-за идей и желания испытать себя на крепость, потом -- из вредности. Поэтому и не улетел домой после первого ранения. Провалялся на парусиновой койке и наслушался ночного воя. Говорили, что это оставшаяся без человека пай-ри ищет пару. Не может эта нечисть жить без человека, через него она выкачивает силы для своего существования. Вроде если откликнуться на ее зов, и живым останешься, и удача попрет, и домой улетишь. Но только вместе с нечистью, она никого не отпустит. Разве что понравится ей другой.
Не верящий ни во что Кузьмич в темноте щерился полупустым ртом: осколком выбило часть зубов. Дома - это все равно что в раю. Зачем там чужая нежить? О том, что она сама придет за ним, он даже не подумал.
А потом случился этот день, когда служба для Кузьмича закончилась.
Его подразделение оказалось в относительно благоприятном месте: у подножий гор с редкими разваленными дувалами - ни одного островка "зелёнки", где любили прятаться духи. По извилистым дорогам уже прошли "караванщики", отправившие несколько душманских машин с боеприпасами к их душманским чертям. Даже была послана "волна" из трех Мигов для разведки с воздуха. И все же начальство беспокоилось: нужно было обеспечить проход "нитки наливников", автоколонны машин с горючим.
Вот и отправили Кузьмича с пятью бойцами на "чайке", дозорной разведывательной машине. Чисто для дополнительной проверки.
У остатков первого дувала, похожего на челюсть младенца, бойцы соскочили на землю. Спокойно отлили, оглядывая разрушенные коробки строений. Солнце, облака, обсыпавшийся траурный наряд гор. Тишина.
И вдруг все шестеро бойцов замерли: движение они могли почуять, даже никого не увидев. Боевые операции научили такой сверхосторожности.
На серо-коричневую щебенку из-за обломка дувала вывернула высокая худая баба с двумя девчонками-оборванками. Она жалобно глядела на бойцов огромными черными глазами в бурых кругах. Такие круги означали многодневный голод. Височные кости остро выступали из-под повязок. Дырявый, прожженный подол колыхался вокруг тощих лодыжек. На девчонок вовсе было страшно глянуть.
-- Шурави-рафик... -- проговорила баба.
Ишь ты, русский друг. Кузьмич хорошо знал, что в горах ни одному слову верить нельзя, будь это дряхлый немощный старик или ребенок.
Осипов Вовка вдруг зашарил по "лифчику", самостоятельно изготовленному приспособлению для боеприпасов и всякой всячины. Видать, что-то съедобное искал. Двое товарищей отошли за "чайку". Кто бы перед ними ни был, а правила нужно соблюдать.
Баба встала на колени, девчонки опустились рядом. Прозвучало ещё жалобнее: "Шурави-рафик...". Одна из девчонок подобрала что-то с дороги и стала медленно жевать, потом срыгнула бурой струйкой.
-- Шурави-рафик...
Вовка всхлипнул и шагнул вперед. Кузьмич, у которого тоже сердце зашлось от жалости, поймал его за плечо:
-- Не ходи. Вдруг в грунте "итальянки"... Пусть сама подойдет.
И махнул бабе рукой, мол, сама сюда двигай.
Пластиковые мины итальянского производства, которые не могли унюхать собаки, унесли немало жизней.
И тут перед глазами заколыхался ослепительный солнечный свет. Горы дрогнули и сыпанули камнепадом. Женская фигура поднялась, вытянулась вверх, покачиваясь на извивавшихся толстых змеях. Девчонки куда-то пропали. Чудовищная тварь опустилась на дорогу и поползла к ним, то и дело поднимая безносую голову с громадными застывшими глазами.
Бойцы в полсекунды запрыгнули в "чайку". Но Вовка вместо того, чтобы развернуться, с диким криком погнал ее на исполинскую змеюку. Тут-то и словили они непонятно что: то ли мину, то ли снаряд.
Выжил только один. Когда ветер разогнал дым, Кузьмич попытался повернуть голову. В абсолютно глухонемом мире все было залито кровью. А вот из оторванной по локоть руки Кузьмича она уже не сочилась. Ниже колен полыхала яростная боль, а Кузьмичовы берцы стояли поодаль, один за другим, будто призрачный невидимый боец Крапивин Николай Кузьмич сделал широкий шаг в сторону. Вот только из каждого берца торчала кость с нарядной яркой серединкой.
Очнулся Кузьмич от диких воплей, самым громким из которых был "Ты мой!" Подошла незнакомая сестричка, сделала укол.
-- Ты о чем, миленький? - спросила сестра. - Операции прошли удачно, осколки вынули. Через неделю встанешь. Поспи немного, сон лечит.
И, похлопав место болючего укола в вену, отошла.
Кузьмич услышал, как она спросила у врача, который вышел из-за занавески и стащил заляпанный кровью клеенчатый фартук: "У Крапивина с осколочными жара нет, но он бредит. Дать психотропного?".
Врач бросил колючий взгляд на Кузьмича и сказал: "Ирочка, побеспокоишь меня только тогда, если Крапивин после таких ранений станет доказывать теорему Ферма. А сейчас налей-ка мне чего-нибудь бодрящего".
Через месяц Кузьмич уже был дома, в своем Ачинске. Сначала он чувствовал себя мертвым, не мог забыть, как увидел свои руки-ноги, разбросанные среди камней, вспоминал чудовище, звавшее его. Может, он сам теперь чудовище? Пара для пай-ри? Ведь нежить каким-то образом спасла его. Не мог он остаться в этом мире после того, как взрыв порвал его на части. На местах швов остались багровые пятна, которые иногда пульсировали, будто под ними что-то шевелилось. Кузьмич очень боялся, что там застряла какая-то часть пай-ри.
А потом встретил Михеевну, его настоящую половинку, и яростно приник к жизни. Вгрызся в работу, родил сыновей, отстроил третий дом для третьего сына. И сейчас совсем не готов уйти к этой пай-ри, которая все же нашла его.
-- Значит, добралась до меня? - спросил он "Машу", которая уже покачивалась на змеиных хвостах.
-- Ты мой... -- просвистело в голове.
-- Твой так твой... -- откликнулся Кузьмич. - Сейчас вот соберусь... А ты бы присела на дорожку-то. По-нашему, по-русски...
Лицо пай-ри стало покрываться крупными наростами. Только глаза смотрели неподвижно. Кузьмич понял, что тварь преображается, становится самой собой. Нажралась мяса, напилась кровушки...
-- Сейчас я... столько ждала, подожди ещё, -- пробормотал Кузьмич и с натугой, прямо голыми руками, стянул круглую крышку с печной плиты, сбросил на занявшийся дымной вонью линолеум. Верх взметнулись языки огня.
Кузьмич различил запах своей горящей плоти, прилипшая к чугуну кожа вспыхнула, но тут же погасла. Он метнулся к двум пятилитровым баллонам с пропаном для газовой печки и поставил их в ревущее пламя.
-- Ну, теперь мы пара навсегда, -- сказал он нечисти. - Жаль, что уже никого и ничего не вернешь.
Грохнул взрыв. В дыму и огне, взвившемся над домом для третьего сына, Кузьмич увидел чудище, объятое пламенем. Но поднялся выше, к сыпавшим снегом облакам. Он знал, что еще не одержал верх. Нужно туда, выше, в черноту безвоздушного пространства. А потом еще выше. Пока он и пай-ри не станут частью этой тьмы.