Аннотация: По мотивам быличек начала прошлого века
Птица Велень
Веленя скинул лямки короба и уселся под берёзу. Нужно дать отдых ногам, а голове - возможность придумать правильные слова, чтобы избежать гнева матушки. Она ведь ждала его с грибами до полудня, а сейчас уже вечер. Вот-вот пролетит птица-заряница, роняя перья в облака. А потом подхватит клювом солнце и унесёт за край неба.
Ветер запутался в ветвях, и на плечо упал жёлтый листик. Веленя попытался его сдуть, да где там! Прицепился, видать, мелкорезчатыми краями к зипуну. Будто бы берёза наградила его медалью. А что? Он сегодня здорово в грибном царстве пововевал - полный короб трофеев, с трудом подымешь. Вот брат Устин легко бы вскинул его на литое плечо, а на другое Веленю посадил.
И Веленя загрустил о старшем брате, который всё не может с войны вернуться. Глаза сами зажмурились, чтобы случайно не закапали слёзы.
И берёза отметила его ещё медалями, просто засыпала ими латаный-перелатаный зипун. А ветер одобрительно зашептался с плакучими ветвями: вон Веленя-то, не смотрите, что мал, кормилец матушки, дедовы руки, бабкины глаза. Куда им без него - пропадут.
Что-то невесомое, тёплое коснулось лица. Может, это перо заряницы с такой щекотной нежностью огладило лоб и щёки? Веленя глубоко и ровно задышал. Картуз сполз на веснушчатый нос.
Он снова видел громадную, шумную махину. Она казалась живой: плевалась паром, гремела железяками, увозила в своём брюхе брата на войну. Веленя потерял его взглядом, и поэтому махал всем подряд и кричал в чужие лица: "Храни тебя Господь, Устин!"
Мелькнул хвост заряницы, оставив светло-алые разводы на небе. А потом птица-ночница стала охорашиваться, вытаскивать из перьев звёзды, подкидывать клювом месяц. И наконец обняла мир тёмными, как уголь, крыльями.
Веленины глаза метались под закрытыми веками, и не ночь видели, а ясный день.
Но очень странный день: по небу солнце свободно гуляет, больших облаков нет, споткнуться не обо что. А мелкие, едва заметные, пёрышки лущит лучами. Ветер гонит белые остатки дальше, за зубчатую стену леса, где они оседают туманом у еловых стволов. Как есть, это красный день.
А вот на земле морочно. Сизо-жёлтые пласты дыма наползают на длинные рытвины, забираются в них. В рытвинах виднеются серые фуражки. То есть люди служивые, на головах которых серые фуражки.
Они вроде бы сначала навалились грудью на рыжие от глины стенки, выставили перед собой винтовки, похожие для Велени на лучинки. Стало быть, он сам далеко и высоко от них, только не понять где: то ли на небе, то ли на дереве в лесу. Но видно всё очень хорошо.
А потом служивые побросали винтовки, скорчились, забились, как бесноватые. Кто попытался из рытвин выбраться, да так и упал на отвалы; кто голову руками закрыл и под ноги другим свалился; кто стал закапываться. Но через какое-то время все затихли.
Из дыма вышли чудища в касках, с глазами что луковицы, с длинными чёрными рылами. Зубов не видать, так оно и без погляду ясно: хищные то были чудища, вовсе не сказочные. Стали они возле рытвин ходить и по недвижным служивым стрелять.
Вот и выходит, что этот день был поганым.
Веленя хотел было глаза закрыть, чтобы ничего не видеть, но его сердчишко ворохнулось и заныло: среди служивых мог быть его старший брат Устин. Веленя решил броситься к рытвинам прямо с неба, или с дерева, или вообще с какой высоты, открывшей ему побоище, учинённое чудищами. Пропадать, так вместе с братом! Но, даст Бог, Веленя чем-нибудь пособить сможет. Ну невмочь сидеть вдалеке, когда брат с товарищами гибнет!
Веленя взмахнул руками и сиганул.
Видать, расшибся или вообще Богу душу отдал: темень кругом. Но отчего ж так остро грибами пахнет?
Он шевельнул рукой, нащупал прутья повалившейся корзинки, ломкую шляпку боровика. Подскочил и раздавил ногой ещё несколько грибов.
Вот же олух! Заснул под берёзой. А матушка, поди, извелась вся... Домой нужно, и побыстрее. И всё равно, что за лесом овраги, в которых и ясным днём голову сломить можно. Уж как-нибудь он изловчится.
И только тут Веленя вспомнил, что в лесу ночью положено бояться - и лешего, что в темень хищным становится, и лихого человека, жадного до чужой жизни, и зверя, который на охоту вышел. Вспомнить-то вспомнил, а вот страху ни в одном глазу нет. Только беспокойство о матушке да ещё какая-то едкая тоска...
Сон! Ему ж сон приснился про Устина! А в нём брат погиб вместе с другими солдатами. И ещё полёт откуда-то сверху...
Бабушка говорила, что во снах душа странствует и видит то, что в настоящей жизни скрыто от человека. Может, Велене нужно брата выручать? Или Устин показал, как расстался с жизнью.
После этой мысли Веленя захныкал, и домой бежать расхотелось. Что он скажет матушке, которая брата ждёт, как Спасителя, потому что вдовице со стариками и дитятей помереть легче, чем прокормиться?
Веленя уселся на успевшую выстудиться листву и затрясся от холода. Лязгая зубами, стал думать о том, где же была его душа и что теперь делать.
Ночной лес не спал. Шуршал, потрескивал, шелестел.
И вдруг пронёсся заунывный переливистый крик. Такой тоскливый, что всё нутро сжалось.
Волки?
Что, он волчьего воя не слышал? На дерево заберётся, переждёт до утра. Так с некоторыми сельчанами не раз бывало. Но то не волк...
Крик снова взвился к звёздным кусочкам неба средь крон деревьев, на миг-другой повис над верхушками деревьев и стих.
"Это душа какого-нибудь невинно убиенного мается", - решил Веленя и зашептал "Отче наш", чтобы покойник, чьи кости скрыты лесным перегноем, на время утешился.
А если Устин точно так же лежит непогребённый? Или томится в плену у черномордых чудищ?
Веленя подскочил, потому что вспомнил, кто ему может помочь. Во рту стало сухо, нехорошо, и затрясло посильнее, чем от холода. Ибо этот человек давно мёртв. Но Веленя знал, как его можно поднять...
***
В прошлом году, весной, как проводили Устина, матушка отпускала Веленю бегать, где доведётся. Может, на тракте кто хлеба подаст, может, в заросшем поле съедобинку какую сыщет. А не подадут и не сыщет, так хоть отвлечётся.
Для стайки ребят, которые крутились возле тракта - подработать, выцыганить, украсть - Веленя был ещё мал. Поэтому его сразу же прогнали.
Веленя потопал куда ноги понесли, размазывая слёзы и ругаясь на всё вокруг: траву, деревья, поле - только одним бранным словом, которому научился от деда. И притопал прямо к Чушкиному Заду.
Это было место, которым пугали ребят и кляли пьяниц, буянов, нерадивых хозяев - "чтоб тебе в Чушкином Заде пропасть". Когда-то тут стояла избёнка, в которой проживал бобыль. Он люто ненавидел сельчан, и они отвечали ему тем же. Не пахал, не сеял, скотину с птицей не держал, ремеслом не занимался. Был страшен и грязен, за что и получил прозвище - Чушка. Но что-то ел - вечерами из трубы шёл клубами дым и по округе тянуло мясным варевом.
Когда у сельчан пропадала животинка, шли к нему с топорами и жердями. Но всякий раз Чушка отбрехивался: вон, от лесной козы шкура, голова и копыта. В лесу добыл, раненая была, так он своими руками ей шею свернул.
А ручищи у Чушки были - ой-ёй, огромные, бугристые, с чёрными ногтями, похожими на когти.
Ну что тут поделаешь? Уходили люди, бормоча угрозы, а Чушка провожал их глазами в красноватых прожилках. И никто обернуться не смел.
Вскоре по селу поползли слухи: пьянчужка Силантий, вышвырнутый из шинка собутыльниками, нарвался на служивых, которые сопровождали какого-то важного чиновного человека. Захотел раздобыть денег на опохмел, украл что-то. Был пойман и люто бит. Вырвался, побежал и упал невесть где.
Очнулся возле избёнки Чушки и сам увидел через плетень, как козья башка и шкура заворочались, копыта затряслись, и через миг по двору стала расхаживать коза. А глаза у неё горели красными угольками. И будто бы коза сразу почуяла, что на неё, не дыша от ужаса, глазеет Силантий. Подошла к плетню и сказала басом: "Молчи, мил человек. Будешь молчать - жить будешь".
Да где ж тут смолчать Силантию, который в шинке не раз крест закладывал! За полушку разболтал всё. И исчез.
А родни у него было полсела. Но никто не захотел кормить Силантьевых ребят, коих бегало двенадцать человек. Принялись искать, да всё напрасно.
Дальше ещё чуднее случилось. Пошла Силантьева жёнка справить нужду в огород - дело средь ночи было. Вдруг сзади ей на плечи опустились копыта и толкнули ничком в землю. А по голой пояснице шоркнула жёсткая шерсть. И вроде крикнуть жёнка не смогла, когда её зверь сильничал.
А как он с неё соскочил, извернулась несчастная, и в лунном свете разглядела на шее козла крестик, чуть обрубленный. Это шинкарь ещё при жизни Силантия проверял, из чего он сделан - из серебра или железа.
Жёнка молчала, пока её живот не стал пухнуть как на дрожжах. Чрево день и ночь словно ходило ходуном, в нём рычало так, что люди стороной обходили. Покуда Силантьиха в своём уме была, к бабкам обращалась - помогите бесовское отродье изгнать. Да кто ж будет руки-то марать!
А потом она, перед самыми родами, умом тронулась. Как начались муки, бросилась ловить своих детей и кусать их за горло. И всё орала: "Крови! Крови!"
Соседи сбежались, глядь - ребята кто помирает, кто прочь покусанный ползёт. А Силантьиха брюхо своё ножом кромсает, тянет в рот куски мяса.
Соседи похватали живых, а покойных и мать-убийцу закрыли в избе. И подожгли.
Когда пламя уже встало короной над крышей, толпу растолкал Чушка. Не обжигаясь, снёс доски, которыми заколотили двери, и скрылся в огне. И не только не сгинул, но и вынес в тряпице что-то шевелившееся.
Народ оцепенел и расступился, когда он прошёл к воротам с вопящим выродком козла и сумасшедшей.
С тех пор в селе стало беспокойно: каждая кормившая мать в одну из ночей вставала, как полоумная, и шла не одеваясь, босиком к избе Чушки. Об этом долго не знали - жизнь крестьянская такова, что, намотавшись за день, люди спали точно убитые.
Приезжий поселенец однажды проснулся от ребячьего плача. Глянул: в избе жёнки нет. И куда только запропастилась? А в избе полно народу, старики от рёва младенца заворочались, закряхтели; братово семейство из углов головы подняло; старшие ребята мамку стали звать.
Дверь в избу нараспашку. Выскочил поселенец, а жёнка по улице в одной рубашке бредёт. Догнал, схватил, а у неё глаза, точно во сне, закрыты, из груди молоко льётся. И тут до поселенца донёсся звук - козлёнок гдё-то мекает. Жёнка встрепенулась и стала вырываться. Поселенец поколотил её, приволок в дом и связал, потому что бесноватая билась и дралась по-мужичьи. Удержать-то удержал, только его жёнка сошла с ума, а дитя померло.
Почти все грудные ребята в селе перемёрли - кто ж кормившую из дома для бесовского непотребства выпустит?
И тогда мужики решили извести Чушку.
Сжечь.
Так и поступили.
Средь бела дня пробрались к его подворью, затаились. Но козёл с крестиком на шее вдруг взлаял собакой. Чушка выскочил за дверь, стал свирепо озираться. А поселенец, чья жёнка умом тронулась, вытащил обрез. Громыхнуло, и Чушка свалился ничком. Мужики на него набросились, повязали, чем было, поволокли в дом. На зыбку, из которой не то меканье, не то плач доносился, даже не глянули.
Потом наметали соломы, плеснули найденным во дворе дёгтем и подожгли.
Когда рухнула дверь, из огня вывалился Чушка, чёрный, как головёшка. Он кого-то прижимал к груди.
Но приезжий пальнул снова.
И Чушка с ношей рассыпался угольками. Как и козёл, которого не тронуло пламя.
Пожарище скоро поглотил овраг. Люди стали называть его Чушкин Зад.
***
Всё это Веленя сызмальства слышал от взрослых.
А теперь сам увидел богопротивное место.
На дне оврага булькала смрадными пузырями тёмная густая вода. Вокруг не было ни травинки, ни кустика - повывелись от зловония. Земля покрылась разводами плесени. Босые Веленины ноги разъехались в стороны, и он кувырком покатился вниз. Ободрался до крови обо что-то, но остановился прямо у чёрной воды, которая вдруг закрутилась воронкой.
В голове помутилось от боли, поэтому он увидел две тени, огромную и махонькую, которые поднялись из воронки, услышал слова:
- Кровь...
- Он ещё жив!
- Пить... кровь...
- Он ещё не наш!
Видать, Веленя умом совсем тронулся, протянул руку, с которой стекали брусничные капли, прямо над маленькой тенью - а пусть хоть чуток выпьет, ему самому известно, что такое голод, который всё нутро выедает.
- Что просишь за свою кровь?! - вдруг взревела большая тень так, что земля задрожала.
- К матушке хочу... - заплакал Веленя, и мгла закрыла от него поганую часть мира, с которой он соприкоснулся.
Очнулся перед своим домом целёхоньким. За одёжку матушка его сурово отчитала, а бабушка тайком сунула сухарик - пожалела.
Так что Веленя знал, как поднять сгинувшего Чушку и что мертвяк выполнит просьбу. Давно нужно было попросить вернуть брата.
Кто брёл по лесу ночью, тот ведает, что без шишек на лбу не обойдётся: пустая тьма может обернуться стволом, а выступивший корень вывернет ногу, и тогда все сучки и хворостины, что прячутся в траве, тебя догонят.
Велене, видать, помогла птица-ночница, с которой он, вытянув руки перед собой и вытаращив невидевшие глаза во мрак, разговаривал. Отвела от него все напасти. Только от одной не смогла оборонить.
Веленя заметил сбоку тропки полянку. И хоть знал, что днём в этом хоженом-перехоженом месте никогда её не видел, свернул с пути. Зачем? Лукавому только известно, тому, кто людей в заблуждение вводит.
На полянке в слоях тумана, или лунной пыли, или густого морока, мужик копал яму, похоже, могилу. Рядом сидела девка, совсем молоденькая, каких ещё взамуж не берут. И до того мужик показался знакомым, что Веленя на миг о своей цели забыл. Шагнул на полянку.
- Сейчас, дщерь любая, сейчас могилка тебе готова будет, - приговаривал мужик. - Ляжешь во сыру землю. Заснёшь сладко.
- А сарафан, батюшка? - спросила девка. - Где мой сарафан новый?
Тут Веленя узрел, что она сидит, только в лунный свет одетая.
- Сарафан, Танюшка? - переспросил мужик и улыбнулся, устало смахнул пот со лба. - А Веленя принесёт. Домой сбегает, в сундуке за печкой возьмёт и принесёт.
- Какой такой Веленя? - спросила девка и обернулась.
Веленя не бросился наутёк только потому, что у него отнялись ноги: девкино лицо было всё в чёрных язвах, на месте глаз и носа - провалы.
- Брат твой, Веленя, который родился после Устина. Ты его не видела, утопла к тому времени.
- Пошто смущаешь меня, батюшка? - сказала девка. - Ты тоже знать не можешь: сам утоп, бросившись меня из омута вытаскивать.
- Так родительская душа всё о своих чадах знает, - вздохнул мужик. - Сбегает Веленюшка за сарафаном и для меня могилку выкопает. Вместе и ляжем, по-семейному. Так, Веленя?
Веленя шагнул к ней. Но вспомнил слова бабушки о лярвах, которые кем хочешь могут прикинуться. А стоит только три раза с бесовским наваждением согласиться, как сам таким же станешь. И уж упаси Господь лярву до себя допустить. Вопьётся болотной пиявкой и не отстанет, пока не сгубит.
Тут птица-ночница тряханула перьями, отчего на небе тьма-тьмущая звёзд высыпала. И осознал Веленя, что полянки нет. А стоит он прямо у Чушкиного Зада.
Не позволив себе перевести дух, Веленя достал из кармана зипуна ножичек. Его Устин подарил, когда собрался на войну ехать.
Полоснул по ладони, сжал покрепче пальцы, чтобы кровь не капала, а лилась. Стоял-стоял, кропя кровью тухлую землю Чушкиного Зада, но мертвяк так и не появился.
Загоревал Веленя, поплёлся домой, думая о том, что скажет матушке - ни короба, ни грибов. И о том запечалился, что Устину не помог.
Стало светать, и над селом распустила крылья птица-утра заряница. Под птичий гомон мир омывался росами, готовился к трудному дню.
А Веленя чувствовал себя оплошавшим везде, где можно. И никому не нужным. Да и как теперь на свете жить, коли брата, можно сказать, своим недотёпством во второй раз сгубил?
- Далёко бредёшь? - услышал он голос.
Поднял глаза: перед ним стоял не то что косматый, а просто дремучий от волос мужик.
Веленя вздохнул, потянулся к шапке - снять, поприветствовать старшего, да и заплакал. Потому что и шапку потерял.
- Эх, народец сопливый какой... - неизвестно к чему сказал незнакомец. - То зовут, клянчат, то сразу же бегут. Или слёзы точат.
Веленя закашлялся: на ветерке он никакого запаха не почуял, а как стих неугомонный, так от мужика потянуло тем смрадом, какой возле скотомогильника можно ощутить.
- Ну во, хоть признавать стал, - осклабился мужик. - А то реветь, как девка малая, вздумал.
Веленя набрался сил и пристально глянул на него. Солнечные лучи высветили мертвячью прозелень с сине-красными пятнами там, где не было обугленной корки.
- Чушка... - сказал как охнул Веленя.
- Он самый, - отозвался мертвяк. - Не ожидал при белом свете увидеть? А мы такие... неуёмные. Ну, говори, зачем поднял?
И Веленя всё рассказал. Попросил вернуть брата. Ибо мнил, что его в живых нет.
Чушка на миг призадумался. Из его чёрных губ выползла блестящая пиявка. Он ухватил тварь негнувшимися, обожжёнными до черноты пальцами, положил на зуб и с хрустом прикусил. Брызнуло вонючей жижей.
Веленя почувствовал, что сейчас свалится с ног, зашатался, но устоял.
- Верно. Помер твой брат. Но вернуть его можно. А вот наоборот сделать уже не получится. Так что решай.
- Прошу тебя, Чушка, - протянул к нему резаную ладонь Веленя. - Верни Устина.
Чушка цыкнул, выплюнул обломок зуба, развернулся и зашагал к луже на дне оврага. Не оборачиваясь сказал:
- Придёт твой Устин. Встречаться здесь будете, мертвякам в избы нельзя. Приходи к вечеру. Не смей родным сказать - брата тогда не увидишь.
Солнечные лучи пронизывали Чушкину спину насквозь там, куда попал заряд картечи.
***
А Веленя решил: здесь ждать будет. Никуда не уйдёт, пока брата не увидит.
Присел у корней молоденькой ивы и застыл.
Мимо прошли девчонки - в лес по грибы собрались, но его не заметили. Пробежал за ними чей-то пёс, даже не залаял. Пичужки пугливые спокойно в ветвях запорхали. Веленя рукой махнул, но отогнать не удалось.
В селе беспокойно было, на колокольне звонили, как покойнику, кричали о чём-то мужики возле избы сельской управы. Видать, беда какая-то случилась. Веленя затревожился о матушке, о бабушке с дедом так сильно, что собрался было бежать домой. Но тут же вспомнил Чушкин наказ. Так и остался сидеть, пока его две силы точно рвали на части.
Уползло за край неба натрудившееся за день солнце, по земле протянулись тени. Девчонки с коробами вернулись, и пёс рядом, мотая хвостом в репьях, протрусил.
Только тут Веленя понял, что не видел птицу-заряницу. В груди сразу возникла холодная пустота. Как же миру без заряниц-то? Как ему самому без покровительниц-обережниц?
Но он подавил сожаления и стал думать только о брате, каким красивым и сильным он был, как похож на отца, которого довелось увидеть на поляне. Пусть батюшкой и сестрицей обернулись лярвы, но ведь кабы не эта нечисть, Велене никогда бы не узнать ликов тех, кто погиб до его рождения. Получается, что и от богопротивной части мира есть толк. Ой, нельзя так думать, грех это! Лучше все мысли направить к брату.
Приди, родимый, только приди! Кормилец и заступа, надёжа и правило! Услышь, где бы ни был!
Стемнело. Ну и что, если ночница сюда путь позабыла? Только б братушку увидеть.
Не усидел Веленя на месте, ринулся к оврагу.
Синие туманы бродили над ним, а водная гладь морщилась от бурных пузырей, что поднимались со дна. Седыми дымами курились коряги, валуны и другой сор. Тлели огоньки, и неясно было, глаза ли это чьи-то, или гнилушки светятся.
В их мёртвом, призрачном сиянии Веленя увидел сидевшего на корточках человека. Босого, в рубахе поверх исподних штанов. Он костистыми худыми руками закрывал лицо.
Но разве мог не узнать Веленя старшего брата!
- Устин! - Завопил так, что дымы в сторону отнесло. - Устин, братушка!
Плечи человека затряслись, он ещё больше втянул в них голову.
Веленя подлетел к Устину и прижал его к себе отчаянным объятием.
Для Велени Чушкин Зад показался краше Ирия, где живут и заряницы, и ночница, и Сирин, и Алконост. Не крик ли одной из них он слышал в лесу, когда сделал шаг к встрече с Устином?
Вот же осёл Веленя! Нужно было в село сбегать, у матушки хоть какой-нибудь еды попросить. Или у бабки сухарика - она хлеб вообще не ела, норовила подсушить да внуку сунуть.
Он отстранился, крикнул: "Братушка, жди здесь! Я мигом!"
- Не нужно ничего, - с сожалением сказал Устин, опуская руки.
И только сейчас Веленя увидел его лицо.
Без глаз, носа и губ - сплошь рана от ожогов.
Устин кхеркнул, высунул тёмный, в язвах, язык и откашлял кровавый кусок.
- Ливер отходит... - прохрипел он. - Это от газов... которыми нас потравили.
- Братушка... как же ты без глаз-то... - заплакал Веленя.
- А ты пособи братцу, - произнёс за спиной Велени Чушка. - Принеси ему глаза.
- Да где ж их взять-то? - обмер Веленя и тронул своё око.
Устин так подался к нему, но Чушка мигом скользнул между ними и загородил Веленю.
- Иди домой, у вас дед с бабкой померли. Вот глазами и разживёшься, - сказал он не оборачиваясь.
- А на что две пары? - спросил Веленя, не веря, что всё происходит на самом деле и что это он так спокойно спрашивает о богопротивном и мерзопакостном.
- Сгодятся, - отрезал Чушка. - Да не стой, иди давай.
Веленя поплёлся к селу, а вслед ему пророкотал Чушкин бас:
- Ишь, недоверчивый. Думает, запросто так мертвяка с того свету вернуть можно. За всё расчёт нужен, а тут - отдельный расчёт: за одного расхристанного - двое православных. А то и трое...
Веленя шёл и корил себя так сильно, что зубы скрежетали. Ну не сможет он у деда с бабкой, даже мёртвых, вынуть глаза. Против Бога это...
- А мертвяков поднимать - не против Бога вашего?
Перед ним снова стоял Чушка.
- Живыми жечь людей - не против Бога? - разбушевался он. - Со свету белого сживать - не против? Вот что, мать свою сюда веди. Устину совсем плохо. Тут добровольная жертва нужна, особенная. Только мать на неё способна.
Веленя не выдержал, повысил голос на старшего впервые с тех пор, как на свет народился:
- Я с тобой связался, мне и ответ держать. Сам брату всё отдам!
- И что, тебе жить не хочется? - с весёлым коварством, подбоченясь, сказал Чушка. - Жизнь же, по-вашему, Бог даёт! Снова против него встанешь? А уж как даёт-то: кому полушку ржавую, голод да муки, а кому и червонец золотой и шапку соболью. Ох, как справедлив ваш Бог!
- Так, как вышло - не хочется, - твёрдо, как взрослый мужик, ответил Веленя, но тут же почему-то заплакал.
Чушка руки от боков опустил и глухо молвил:
- И ведь не врёшь, твёрдый орех лесной. Откуда всё у тебя: и сила, и голова... Первый раз вижу человека с душой...
- Значит, глядишь не на то, - огрызнулся Веленя, вспомнив, чему учили его бабушка с матушкой.
Чушка вдруг так свистнул, что Веленя на колени опустился, потому что всё кругом завертелось.
Не успел очухаться, как раздалась похабная песня, которую выводил нетрезвый, но чистый и высокий голос:
Ёлки-палки, на тебе, Ванька, на... кончик помочить!
Веленя удивился, откуда здесь взялась дочка старосты Наталка, пьющая, беспутная, но добрая девка, которая ни разу не отказала матушке в мешочке муки, несмотря на запрет отца. Всё село слышало, как он высек её за то, что весной не осталось гороху на посев: всё раздала на похлёбку побирушкам. Наталка три дня на улицу не выходила, а потом на посиделках-беседах стояла. Когда парни говорили ей: "Дай, подуем на больное место", она не обижалась, скалила зубы и обещала дунуть в ответ.
Наталка была полураздета - в рубашке, без сарафана, но с шалкой на плечах. Она закончила петь, стала неистово хохотать и приплясывать, направляясь прямо в сторону оврага.
- Нет, Наталка, не ходи туда! - хотел крикнуть Веленя, но вдруг обезголосел, принялся плакать и утешать себя: сильная здоровая девка не даст выколоть свои глаза.
Он не смог отвернуться, увидел всё: и как Наталка сама скинула рубашку, закрутилась перед Чушкой и Устином, и как поползли по её телу пиявки, а потом змеи, щекоча и раззадоривая дурищу, и как с криком: "Мало! Ещё!" - она повалилась на землю, высоко задрав полные ноги, и как стали её терзать два мертвяка.
В стылом воздухе поплыл густой запах свежей крови, а весь овраг словно задёргался в такт движениям клубка тел. Темнота, ставшая пряной и липкой, ухала, стонала, вскрикивала.
Веленя лишь смог поднять к небу глаза и твердить первые слова молитвы, потому что память вдруг отказала.
Устин отвалился, а Чушка скинул с себя всё, что осталось от пышнотелой Наталки - пустую кожу да огромную, золотую, как пшеница, косу.
И тут Веленя увидел чудо: с земли поднялся не гниющий заживо болящий брат, а налитый силой богатырь.
- Ну где же ты, братушка мой малый, отрадушка жизни моей! - бодро закричал Устин, шагая к Велене. - Давай ещё раз обнимемся, милый подсолнушек! Спасибо хочу сказать братское!
Веленя не мог и не хотел порадоваться исцелению Устина. Он тронул крестик на шее, нащупал корочку подсохшей крови и понял, что и его брат мог высосать, как Наталку. Но Чушка встрял.
Ох, что же наделал Веленя! Какой грех на себя принял, какую беду миру принёс!
"Нужно бежать в село, повиниться, рассказать, что поднятый по неведению мертвяк Устин может наделать беды", - подумал Веленя, но не смог тронуться с места.
Устин уже навис над ним новым, сильным телом. Пропитанная кровью одежда служивого треснула по швам от взбугрившихся мускулов.
- А ну прочь! - рявнул на него Чушка.
Устин хохотнул, потерял интерес к Велене и зашагал в село.
- Ты это... беги, орех, отсюда. Беги туда, где земля чиста. Хотя есть ли такая на свете, - сказал Чушка, который присел рядом.
- Ты же не убежал, - тихо возразил Веленя, к которому хоть голос вернулся. - Дитя обречённое спас. Меня заслонил от брата.
- Что я? - отрешённо и горько молвил Чушка. - Мой мир - тьма. Как и твой Бог, заставляет жить по своим законам. Беги, орех, прочь. Может, бег и есть единое спасение.
- Помоги остановить его, - взмолился Веленя.
- Не могу! - отрезал Чушка и растаял во мраке.
Только сейчас Веленя заметил, что ночь всё никак не кончается. А ещё вспомнил, что днём его никто не заметил, даже собака не почуяла. И пичужки не испугались. И видит он всё в темноте хорошо, как кошка.
Может, он мёртв? В лесу заснул и не пробудился?
Веленя поднял голову и попытался прочесть молитву.
Но раздался крик, такой же, как он слышал в лесу. И вырвался он из его рта.
Вот как... Чем же он расплатился с Чушкой за Устина? За одного расхристанного - трое православных...
Кто поможет отступнику и преступнику, которым из-за любви к брату стал Веленя?
Ой да где же вы, птицы райские? Нешто перестали своими крыльями осенять землю? Нешто побоялись Тьмы или Бога? Нешто вы не родились вместе с этим миром?
Не докричался Веленя ни до кого. Да и правильно это: миропорядок - не деревянная лошадка, которую дед починит, не тряпочный мячик, который бабушка залатает. Сам поломал, сам и восстанавливай.
С этой мыслью в Веленю хлынула сила, которая будто бы приподняла его над землёй. Далеко внизу прилегла трава, согнулись кусты, замахали ветвями деревья. Посыпалась глина в овраг.
Веленя глубоко-глубоко вздохнул и рванулся ещё выше в небо. Его неловкие, непослушные крылья то попусту взбивали темень, то опускались. Все косточки дрожали, но Веленя вновь и вновь устремлялся вверх. Не оставит он своё село, не улетит в другие края, не будет искать спасения в Ирии.
Он - птица Велень! Он заслонит от беды тех, кого любил и любит.
***
- Вот Танюшка с Антипом, а здесь я мать и отца положила, - говорила согбенная старушка человеку в потрёпанной солдатской шинели, который часто и натужно кашлял, прижимая платок к губам. - А Веленюшке и крестика негде поставить. Пропал сыночек мой меньшой, кровиночка ненаглядная. Всё тебя, Устин ждал, каждый день на тракт бегал.
- Мама, а ведь Веленя мне являлся три раза. Заставлял ползти к своим, когда ранили. Из смерти тянул. Домой звал, - отвечал служивый.
- Это ж когда было? - Старушка смотрела на старшего почти белыми, выплаканными глазами.
- Так три года назад.
- Не может быть. Веленюшка ещё жив был. И мать с отцом тоже. Если не его душенька светлая тебе являлась, то кто же тогда?
- Нет. Это брат был, - упорствовал служивый и хмурился, вспоминая то, о чём рассказать нельзя. Сжимал зубы до хруста, постанывал.
Старушка думала, что сына терзают боли, отстранялась, замолкала. А потом не выдерживала и говорила:
- После того, как мой птенчик ненаглядный меня покинул, чудеса стали случаться. То монетку на столе найду, то маслица кусочек в подполе. А однажды выхожу в огород, а там три курицы бегают! Вот и думаю, что Веленюшка меня и на том свете не забывает.