... Уперевшись плечом в неподатливый камень, он слегка подналег и на мгновение замер. Внутренне приготовившись к первому рывку, толчку, одному усилию из целой череды многих, которые ему еще предстояли. Самое трудное - это столкнуть неповоротливую многотонную махину с места. Дальше пойдет легче - нужно только сохранять темп, своевременно реагируя на все попытки неуклюжей и неподатливой каменюки свернуть в сторону. Потому что тогда, прокатившись в грохотом по склону и калеча молодую поросль горной сосны, она тяжело унесется далеко вниз, до самой подошвы горы. И все придется начинать сначала.
Левая нога, ощупав твердую каменистую почву, наконец замерла, прочно зафиксировав тело в почти неприметной выбоине на ведущей вверх тропе. Правая, согнувшись в колене, уперлась в грунт в каких-то миллиметрах от шероховатой и в тени источающей могильный холод поверхности огромного камня. Ну, помаленечку...
Затрещав от первого, самого важного и трудного усилия, могучие руки, перевитые стальными канатами мышц, мягко, нежно, словно ребенка, толкнули камень вперед. Теперь - вперед и вверх, вслушиваясь в скрип хорошо утрамбованной тропы, слегка подающейся под неимоверной тяжестью гранодиоритовой глыбы. Теперь все пойдет. Вперед и вверх, а там...
Шаг, другой, третий... Как много их еще осталось впереди. Без малого пять тысяч шагов до вершины. Пять тысяч усилий, каждое из которых может оказаться последним. Но организм откуда-то извлекает все новые и новые резервы. Казалось бы - откуда, но они поступают непрерывно, и сила словно нарастает с каждым шагом, и камень, еще несколько бесконечно долгих мгновений назад казавшийся неподъемным, становится все легче и легче. Жизнь в очередной раз вступила в свою накатанную колею. И, хотя тяжкий труд никуда не делся, он словно бы отодвинулся, занял место в череде таких же обыденных, хотя и неприятных обязанностей, которыми так охотно награждает каждого из нас время от времени судьба. Та самая череда мелких, постоянных, прилипчивых, словно назойливые мошки в летнюю духоту дел, которая мало кому дает возможность хоть немного отвлечься от нескончаемой суеты бытия...
Словно отвечая на эти мелькнувшие в голове мысли, из ниоткуда, из расплавленного в знойном воздухе марева вдруг вылетела небольшая стайка насекомых, и, с надоедливым жужжанием, принялась жадно роиться вокруг. Время от времени то одно, то другое сверкающее лакированным хитином тельце в ореоле бешено вращающихся крыльев атаковало его, на мгновения прилипая к изборожденной потоками пота загорелой коже. Нет, мелочь не кусалась, и на том спасибо, она всего лишь отвлекала его внимание, заставляя сбиться с налаженного ритма шагов, на который так хорошо ложились мысли.
Усмехнувшись, он волевым, хорошо отработанным усилием заставил себя не реагировать на новый внешний раздражитель. Гора высока, дорога впереди долгая, еще несколько сотен-других упрямых, тяжелых шагов, и мошкара отстанет...
...Стало заметно прохладнее. С удовольствием втянув в легкие посвежевший воздух, он продолжал подниматься. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как далеко внизу остались деревья, кусты, зной и надоедливая мошкара. Справа и слева от вытоптанного в идущем вверх бесконечном склоне желоба, в который так легко и просто ложился огромный камень, вилась мелкая высокогорная травка, среди сочной зелени которой местами виднелись яркие пятна мелких, но очень ароматных цветов. Этот запах словно подстегнул работу мозга.
Размеренно двигаясь вверх, он смотрел, не отрываясь, прямо на проворачивающуюся где-то в нескольких сантиметрах от глаз серую поверхность камня, но словно бы не видел ее. Перед его взором проносились, одна за другой, невероятные истины и озарения, громоздились друг на друга создаваемые внутренним видением чертежи невероятных машин, приборов и устройств. В его ушах звучали, одна за другой, невероятные в своей красоте симфонии, партитуру каждой из которых он запоминал наизусть, легко и просто, запоминал, одну за другой и бережно складывал отдаленных уголках мозга, в ожидании того момент, когда удастся присесть в тени оливы и, торопясь, записать рожденную воображением прекрасную музыку. А потом - потом все равно не будет времени для отдыха, нужно будет еще занести на бумагу рожденные воображением стихи, запечатлеть открывшиеся внутреннему взору философа истины, знание которых облегчает жизнь и способно наполнить ее новым смыслом... А там - дивные машины и изобретения, подобных которым еще не видело человечество, те - да, да - тоже ждут своей очереди, чтобы быть увековеченными...
Каждый шаг не только приближал его к вершине, но и наполнял все новыми и новыми, неведомо откуда бравшимися мыслями и идеями, словно выбивая их из под раздающейся под ногами серой тяжелой пыли. И тут же подсказывая все новые и новые слова и обороты, позволяющие максимально точно запечатлеть и отобразить все, что порождал в эти минуты занятый сладким трудом сотворения мозг.
...Стало совсем холодно. Ноги заскользили по пока еще тонкой, вившейся среди камешков тропы наледи. Еще несколько шагов. Холодный воздух уже не ласкал, обжигал легкие, застывал сосульками на усах и бороде. Вокруг, сколько хватало глаз, тянулся белоснежный саван высокогорья, лишь изредка нарушаемый черными тенями, отбрасываемыми то тут то там торчавшими из снега обломанными зубьями скал. Солнце, висевшее почти над головой, в бездонной иссиня-черной синеве, становилось маленьким и злым, заливая все окружающее резким белым светом.
Но цель близка. Скоро, совсем скоро, через несколько тысяч упрямых шагов, откроется ровная, тщательно выровненная площадка, однажды давным-давно заменившая устремлявшийся в недосягаемую простым смертным высь скалистую вершину. Камень останется наверху. А он спустится вниз, пробираясь сквозь сгустившийся на склонах к вечеру густой тяжелый туман. Бережно неся в себе все, созданные мозгом за день сокровища. Внизу его ждет дом, горящий очаг и вода. И, самое главное, долгожданная возможность вспомнить и записать...
Тропинка кончилась. Примяв серым диоритовым боком в белесых пятнах вкраплений слюды и кварца мох, камень замер на уготованном ему месте у края обрыва. Бросив последний взгляд на результаты целого дня нелегкого труда, он повернулся и усталой, но бодрой походкой человека, только что благополучно завершившего нелегкое и сложное дело, двинулся вниз. Исчезающее за острой зубчатой кромкой далекой горной гряды огромное солнце щедро вызолотило напоследок затянутое облаками небо.--- Но человек не смотрел на высотное буйство последних красок уходящего дня. Он торопился вниз - пока еще относительно светло и видна в отраженном от далеких облаков закатном свете тропа. Вечер и ночь он посвятит тому, чтобы записать все, что родилось в мозгу. А утром отправится... Хм, он так и не мог решить, куда же именно собирается отправиться, и с кем ему нужно встретиться и обязательно поговорить... Но это все - потом, потом. Сейчас главное - записать, обязательно записать...
Он не видел, скрывшись за уходящим вниз поворотом, как громадный камень, на протяжении целого дня с таким трудом поднимаемый наверх, легко шевельнулся, воспарил в воздух и, самостоятельно, без чьей либо помощи, подплыл к краю пропасти. И нырнул вниз. Чтобы появиться на том самом месте в каменоломне, откуда и начался бесконечный утренний путь к вершине.
Усталое тело ныло, когда крепко взявшись узловатыми пальцами за выступ, человек, кряхтя от натуги, отодвинул грубо обтесанную каменную плиту, защищавшую вход в дом. Воровать здесь, в далеких от людей горах, было некому, но он не любил, когда в его отсутствие в жилье забиралось разное, мелкое и не очень зверье, которым буквально кишели окрестные леса и кустарники. Опустив за собой тяжелый тканый полог, человек устремился к столу и торопливо затеплил медные, затейливо откованные неизвестным мастером светильники, теплый живой свет которых, разгораясь, постепенно заливал стол. Сейчас... Пальцы сжали стило...
В этот момент его пригнула к полу невероятная тяжесть. Словно огромный камень, с таким трудом втащенный сегодня на гору, вдруг обрушился на него. Горло сдавил тяжелый спазм. Через несколько коротких мгновений стало легко. Распрямившись, и с недоумением глядя на крепко зажатое в руке стило, Сизиф бросил его на стол и поднялся. Голова была пустой и ясной.
Время уже позднее, давно пора разжечь очаг, согреть пищу и, запивая мясо и кашу густым, терпким, словно воздух высокогорных лугов фалернским, посидеть, ни о чем не думая, глядя на завораживающие бесконечной пляской языки рвущегося вверх пламени. Оранжевые, как заходящее над горами солнце. А утром - работа. И зачем это ему понадобилось брать в руки давным-давно не использовавшееся стило? Ему больше нечего сказать другим...
...Сизиф не знал, что обрекая его на вечный труд - бесконечно вкатывать на высокую гору один и тот же тяжелый камень, боги не то сжалились, не то жестоко подшутили над ним. Кто-то из них наградил непокорного царя Коринфа последним, не осознаваемым, но от этого не менее горьким и вместе с тем милосердным даром - забвением.