Лыжина Светлана Сергеевна : другие произведения.

Последние дни Константинополя. Книга 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Осада Константинополя лишь на первый взгляд кажется противостоянием ромеев и турок. На самом же деле это война юного султана Мехмеда с собственными страхами. Когда страхи будут повержены, Мехмеду хватит одной ночи, чтобы завоевать город, но страхи невозможно победить навсегда. Приходит время для новой битвы, в которой ни в чём не повинные жители завоёванного города могут оказаться случайными жертвами. Это почти неизбежно, особенно если коварный евнух Шехабеддин-паша решит вовлечь этих людей свою игру. Захват города - часть игры, в результате которой великий герой явит себя, пешка станет ферзём, а звезда-метеор завершит свой полёт... И "Книга 1", и "Книга 2" поступили в продажу, но в электронном виде можно почитать в любое время - убирать из сети полную версию пока не планирую.
  
  
   "На руинах Константинополя. Хищники и безумцы" - под таким названием этот роман вышел в издательстве "Вече". Полный текст теперь есть на ЛитРес.
  
   На складе издательства весь тираж книги закончился. Чтобы посмотреть, где всё-таки можно купить бумажный вариант, просто поищите в интернете "на руинах константинополя купить". Найдутся десятки магазинов. В связи с пандемией тираж относительно небольшой, на тысячу меньше, чем обычно.
  
  
   На руинах Константинополя. Хищники и безумцы
   Автор: Лыжина С.С.
   Издательство: "Вече"
   Серия: Всемирная история в романах
   Год издания: 2021
   ISBN: 978-5-4484-2385-7
   Кол-во страниц: 384
   Формат книги: 84х108/32; твердый
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Последние дни Константинополя
  
   Почти все персонажи в этой книге - подлинные исторические фигуры. И даже те немногие, кто был придуман автором, вполне могли существовать на самом деле.
  
  
  
   Книга вторая
   (Книгу первую можно найти вот здесь.)
  
  
   Часть I
   Два Искендера
  
  
   Апрель 1453 года, начало осады
  
   Стояли ясные, тёплые дни, и пусть под копытами коня чавкала весенняя грязь, погода казалась вполне благоприятной для того, чтобы много дней подряд провести в лагере под открытым небом.
  
   Когда юный султан Мехмед подъехал к городу, который предстояло завоевать, лагерь уже разворачивался, и даже место, где разместится ставка повелителя, уже подготовили - окружили рвом, а на внутренней стороне рва насыпали вал.
  
   С этого места хорошо просматривались оборонительные стены города, которые предстали перед султаном неожиданно. Едешь-едешь по равнине - впереди ничего нет кроме твоих же войск, и вдруг из-за горизонта разом поднимается мощная линия укреплений: две зубчатые стены. Передняя стена - пониже, задняя - повыше, с идеально правильными четырёхугольными башнями, стоящими на одинаковом, точно выверенном расстоянии друг от друга. Взглянешь вправо, а затем влево, но не увидишь, где укрепления образуют угол - они тянутся и тянутся вдаль, и лишь карта уверяет, что эта удивительная постройка вовсе не так огромна.
  
   Наверное, такие же чувства испытал Искендер Двурогий* при виде стен Вавилона, но Вавилон сам открыл ворота великому завоевателю, а этот город, "матерь вселенной", не желал сдаваться без боя, ведь Мехмед ещё не проявил себя подобно Искендеру. "Ничего, - думал юный султан, - скоро этот город увидит, кто я".
  
   _____________
  
   * Так на Востоке называли Александра Македонского.
   _____________
  
  
   Ещё раз окинув взглядом линию укреплений и место лагеря под чистым весенним небом, Мехмед вдруг услышал в голове вопрос, произнесённый таким знакомым голосом на языке румов: "Ах, мой мальчик, зачем же ты всё это затеял?"
  
   Юный султан улыбнулся и мысленно ответил на том же языке: "Учитель, ты всё ещё надеешься отговорить меня? Но я уже спрашивал тебя и повторяю: чего же ты ждал после того, как столько рассказывал мне об этом городе? Ты столько раз говорил, что он прекрасен. Несмотря на признаки упадка, этот город всё ещё полон чудес. Нет ничего удивительного в том, что я желаю сделать Константинополь своим. Но не беспокойся: с его жителями я обойдусь милостиво. И под моей властью этот город снова станет великим. Он сделается столицей великой страны, как и полагается такому городу, но теперь это будет не страна ромеев, а страна османов".
  
   Вот уже два года, как учителя не было рядом, но Мехмед помнил его - светловолосого, очень красивого рума, который учил своего воспитанника языку румов и "философии", которую считал искусством познавать жизнь. Учитель появился, когда Мехмед после первого неудачного правления был отправлен отцом прочь из столицы, в дальний дворец - продолжать обучение наукам - и словно остался один на один с тысячей врагов.
  
   Рядом не было ни Заганоса-паши, ни Шехабеддина-паши, чтобы позвать их на помощь. Был лишь строгий мулла, который бил Мехмеда палкой по спине за каждую провинность. А ещё было множество учителей, которые не верили, что их ученик способен научиться хоть чему-нибудь - они считали его дураком и упрямым ослом.
  
   И вдруг на смену одному из тех учителей, не верящих в своего ученика, явился красивый улыбчивый рум, который в первый же день сказал, что считает Мехмеда способным. Приветливая улыбка рума действовала почти как колдовство, освещая всё вокруг. А может, источником чудесного света был сам этот человек благодаря светлым волосам и светлой одежде? Носить тёмную он нарочно избегал, не любил её.
  
   Мехмед и сам не вполне понимал, как так получилось, но очень скоро этот рум стал для него единственным истинным другом. Помнится, Шехабеддин-паша когда-то сказал: "Если хочешь, чтобы друг появился, то он появится. Надо лишь держать своё сердце открытым и, если достойный человек предложит дружбу, не отказываться".
  
   Мехмед так и сделал. Принял учителя-рума с открытым сердцем и не говорил "нет", когда учитель дал понять, что между учителем и учеником могут возникнуть совершенно особые отношения, которые не сравнить ни с чем. "Это больше, чем дружба, и крепче родственных связей", - так говорил рум, и его хотелось слушать, ведь он был не только красив, но и мудр.
  
   Красота и мудрость редко сочетаются в одном человеке. Обычно этим свойством обладают лишь пророки*, поэтому Мехмед внимал своему учителю, как внимал бы пророку, верил каждому слову.
  
   _____________
  
   * Согласно исламской традиции все пророки отличались не только мудростью, но и необычайной внешней красотой. Самым красивым из людей, когда-либо рождённым от женщины, считается пророк Мохаммед. Второй по красоте - пророк Юсуф (в библейской традиции - Иосиф, сын Иакова).
   _____________
  
  
   К примеру, учитель убеждал, что среди румов много достойных людей. Говорил, что не только Искендер заслуживает внимания и уважения, но и многие другие. И таких румов следует искать не только в далёком прошлом, но и в настоящем.
  
   Даже сейчас, когда румы переживали не лучшие времена, всё больше подпадая под власть турок, не следовало использовать это для того, чтобы погубить румов окончательно. Учитель - прежде всего собственным примером - доказал, что даже сейчас у румов есть, чему поучиться, они могут многое предложить.
  
   Это чем-то напоминало слова старого отцовского визира Халила-паши, который твердил, что с румами воевать не надо. Но Халил приводил другие доводы - уверял, что война окажется неудачной. Учитель же говорил, что ученик одержит победу, но в результате войны окажется утеряно много важного: "Чтобы насладиться ароматом розы, её не обязательно срывать. А если сорвёшь, аромат не сохранится надолго, его быстро испортит запах смерти".
  
   Мехмед думал именно так, пока учитель оставался рядом с ним. Но когда положение изменилось, изменились и мысли ученика. Пришла уверенность, что великий город румов уже умирает, поэтому в его судьбу надо быстрее вмешаться, пока "матерь вселенной" не стала тенью себя самой.
  
   "Со временем румы поймут, что я их спас", - мысленно повторял юный султан, но такой довод не годился для воодушевления армии. Своим воинам Мехмед объявил, что они отправятся на войну с неверными, добудут несметные богатства и заслужат себе место в раю.
  
   Это воодушевило всех, тем более что седобородый шейх Акшамсаддин*, уважаемый при дворе и в народе, уже не первый год настаивал, что пришло время исполниться словам пророка Мохаммеда. Посланник Аллаха сказал, что столица румов обязательно будет завоёвана правоверными.
  
   _____________
  
   * Правильнее Ак Шамс ад-Дин (1389-1459) - религиозный деятель, основатель и лидер суфийского духовного ордена Шамсийя-Байрамийя. Дервиши-суфии из этого ордена сопровождали турецкую армию в походе на Константинополь, воодушевляя воинов проповедями.
   _____________
  
  
   Вспомнив об этом, Мехмед невольно оглянулся на свою многочисленную конную свиту, которая всё это время оставалась позади своего повелителя, не мешая ему обозревать стены города. "Кто из этих сановников и придворных действительно охвачен религиозным пылом, а у кого - свои соображения, как у меня?" - думал султан. В свите присутствовали Халил-паша, Заганос-паша... а также Шехабеддин-паша, которого могло бы здесь и не быть.
  
   Пусть Шехабеддин в своё время участвовал в целом ряде войн, юный султан этого не застал. Мехмед привык видеть Шехабеддина главой белых евнухов, то есть комнатным слугой, а такие слуги обычно тяготятся походами - вот почему прошлой весной султан испытал сильное удивление, когда евнух попросился сопровождать своего повелителя "в поход на Караман", в итоге отменённый ради строительства крепости на берегу пролива. А когда началась подготовка к осаде столицы румов, Шехабеддин снова попросился на войну, хотя правильнее было бы остаться в Эдирне, чтобы присматривать за дворцом и охранять гарем.
  
   Мехмед и на этот раз согласился взять евнуха с собой, но до сих пор не переставал удивляться, насколько тот умело держится в седле, несмотря на привычку передвигаться в носилках.
  
   - Мои верные слуги, запомните эти стены, потому что скоро они будут выглядеть совсем иначе благодаря работе наших пушек, - с улыбкой произнёс юный султан, а затем обратился к евнуху: - Шехабеддин-паша, ты доволен, что можешь своими глазами видеть эти стены и их разрушение?
   - Я очень рад быть здесь, повелитель, - ответил евнух, который только что подобно своему господину жадным взглядом пытался охватить необъятные по протяжённости городские укрепления.
  
   * * *
  
   Захват города, поначалу казавшийся вполне лёгким делом, начал оборачиваться долгой осадой. Вот почему поздним вечером Мехмед мерил шагами ковры в своём шатре и напряжённо думал.
  
   Та часть шатра, в которой он находился, была самой просторной, предназначенной для заседаний. Сейчас в ней не осталось никого, но Мехмеду при взгляде на тюфяки для сидения, разбросанные вдоль красных полотняных стен, почему-то казалось, что там устроились сановники и пристально смотрят на своего повелителя - оценивают. Это странное чувство мешало сосредоточиться. В голове повторялась только одна мысль: "Мои приказы должны исполняться. Мои приказы должны исполняться. А если они не исполняются, то кто я тогда?"
  
   Мехмед направился к походному трону, стоявшему на возвышении в дальней части шатра, сел и ещё раз оглядел пустое пространство, которое сейчас населяли видения из прошлого. Когда девять лет назад Мехмед получил от отца власть, то стал мальчишкой на троне. Мальчишкой, чьи приказы не исполняются.
  
   Казалось, что теперь другие времена. Всё стало иначе в прошлом году, когда была построена крепость на берегу пролива. Даже Халил понял, что положение дел меняется. Вызванный среди ночи во дворец, он явился незамедлительно и даже поначалу беспокоился за свою голову, раз принёс золотое блюдо. А что теперь? Он скажет: "Я не ошибался, когда говорил, что война с румами принесёт нам лишь позор". Остальные сановники ничего не скажут, но подумают. И станут смотреть, как будто их султан - по-прежнему мальчишка и не может совершить ничего достойного. Он снова окажется во власти всякого, кто пожелает повелевать, потому что все будут знать, что умных мыслей в голове у султана нет, и исполнять его приказы не нужно. В лучшем случае слуги станут лишь создавать видимость, что что-то делается.
  
   Виной тягостных мыслей были неудачи османского флота: одно поражение, которое пришлось лично наблюдать минувшим днём, и ещё одно - два дня назад*, которого Мехмед не видел, но получил подробный устный доклад. Оба поражения стали крайне досадными, ведь от флота зависело очень многое!
  
   _____________
  
   * Морские битвы 20 и 18 апреля 1453 года.
   _____________
  
  
   Мехмед тщательно изучил историю прошлых осад столицы румов, и сделал вывод, что захватить её возможно, только если перекрыть к ней доступ с моря. Для этого на берегу пролива и была построена Румелийская крепость, о которой вскоре стали говорить "перерезающая горло". Она была призвана перекрыть пролив, задерживать корабли франков и румов, следующие к городу, но некоторые суда всё же могли проскочить мимо. А это означало, что тем, кто желает покорить город, никак не обойтись без собственного флота, причём большого.
  
   Мехмед заметно расширил свой флот, теперь составивший полторы сотни судов, крупных и малых. Восемь дней назад, когда этот флот показался ввиду города, румов объял страх! Мехмед, выехав на берег моря и остановившись так, что оборонительные стены возвышались слева на расстоянии двух полётов стрелы, сам видел, как румы собрались на стенах, и слышал беспокойные крики.
  
   Флот, спустив паруса и действуя вёслами, неуклонно приближался, скользил по синим, сверкающим на солнце волнам. Скоро стало казаться, что половина горизонта закрыта лесом мачт. А тем временем в городе не только воины, но и обычные жители вышли на стены, чтобы посмотреть на турецкий флот и подсчитать суда, из которых он состоит.
  
   Мехмед не собирался мешать румам в этом занятии, а совсем наоборот. Султан нарочно приказал, чтобы флот, прибыв со стороны анатолийского берега, вошёл в пролив, проследовал мимо города на север и встал на якорь в небольшой бухте - примерно на полпути между городом и новой крепостью, "перерезающей горло". "Пусть наши враги всё как следует рассмотрят и пересчитают", - решил Мехмед, а два дня назад решил испытать свой флот в деле. Тогда-то и случилась первая неудача.
  
   Рядом со столицей румов, с северной стороны, располагался большой залив, имевший форму рога. Вход перегораживала цепь. Если бы удалось убрать цепь и овладеть заливом, то кольцо осады сжалось бы вокруг города ещё сильнее. Румы не смогли бы ловить в заливе рыбу и наверняка страдали бы от голода, то есть хуже защищали бы свои стены. К тому же укрепления, тянувшиеся вдоль берега залива, были куда слабее, чем западные стены, которые тянулись по суше, и вдоль которых теперь располагался турецкий лагерь.
  
   Вот почему два дня назад Мехмед отдал приказ своему флоту напасть на корабли румов и франков, явившихся на помощь румам. Суда неверных, выстроившиеся с внешней стороны цепи, судя по всему, собирались защищать её до последнего, но казалось, что их сопротивление окажется легко сломить.
  
   Мехмед снабдил свои корабли всем, что необходимо. Даже поставил на них маленькие пушки. И что? А ничего! Ярда оказались слишком мелкими. Они отскакивали от бортов вражеских кораблей, как камешки, которые мальчишка кидает в стену! А копья и стрелы казались почти совсем бесполезными. Румы и франки, защищённые металлическими доспехами, почти не прятались!
  
   Балта-оглы, мудрый и опытный начальник флота, теперь казался Мехмеду глупцом! Ведь именно Балта-оглы уверял, что турецкие корабли имеют преимущество перед кораблями будущих врагов. "Их корабли больше, но могут двигаться лишь за счёт ветра, - говорил он. - А наши, хоть и меньшего размера, могут использовать и ветер, и вёсла. Наш флот не зависит от ветров, которые переменчивы. Он может в любое время двигаться туда, куда укажет повелитель".
  
   Мехмед, слыша это, всё же сомневался, поэтому заметил: "Но большой корабль всё равно сильнее, чем два-три небольших". На это Балта-оглы ответил: "Собаки мельче, чем олень, но разве свора не способна загнать оленя и растерзать его?"
  
   Но вот оказалось, что придётся иметь дело не с военными судами, а с торговыми. А торговые - не как олени, а как слоны! Военный флот франков так и не прибыл на помощь городу, но в гаванях залива оказалось некоторое количество торговых кораблей франков и румов. Защитники города вооружили их, как могли, и выставили у цепи. А когда турецкий флот напал, события развивались так, будто псы окружили слонов, но не могут даже укусить, зато слоны топчут псов.
  
   Борта торговых кораблей оказались для нападающих почти такими же высокими, как городские стены! На них нельзя было взобраться, потому что защитники быстро рубили верёвки, привязанные к абордажным крюкам. В турецких воинов летели стрелы и копья, которые приносили гораздо больше урона, потому что нападающие не имели металлических доспехов.
  
   А ещё защитники уверенно пользовались деревянными машинами, обычно служившими для того, чтобы поднимать груз на борт. Зацепляли носы турецких судов и заставляли накрениться так, что судно тонуло!
  
   Часть турецкого флота уже отправилась ко дну, когда Балта-оглы отдал распоряжение отступать, чтобы поражение не выглядело слишком очевидным, а когда явился на берег, то на коленях клялся Мехмеду, что ничего подобного больше не повторится, и что неверные победили по чистой случайности.
  
   Мехмед поверил своему начальнику флота, но сегодня днём последовало новое поражение! Султан наблюдал всё лично, находясь на дальнем от города берегу залива, имевшего форму рога. На том берегу стоял небольшой укреплённый франкский город, называвшийся Галата*, с которым Мехмед заключил договор о невмешательстве, поэтому вместе со своими конными людьми мог остановиться под стенами франков и наблюдать за очередным морским боем, начинавшемся в водах рядом со столицей румов.
  
   _____________
  
   * Галата - генуэзская колония на северном берегу залива Золотой Рог. Средневековый Константинополь располагался на южном берегу Золотого Рога.
   _____________
  
  
   Теперь, уединившись в шатре и вспоминая события минувшего дня, Мехмед нисколько не сомневался, что франки, тоже наблюдавшие за боем со своих стен, смеялись. Смеяться так, чтобы слышали турки, никто бы не посмел. Иначе Мехмед приказал бы разрушить город весельчаков с помощью пушек и истребить всех жителей. Но тайные насмешки, конечно, были.
  
   Поначалу, когда бой только начинался, Мехмед радовался, потому что нисколько не сомневался в победе. Он решил, что это удача, когда ему доложили, что четыре корабля, чудом миновав крепость, "перерезающую горло", приближаются к городу румов. Отдавая Балта-оглы приказ захватить корабли, султан был уверен, что приказ окажется выполнен. И всё же повторилась история с псами и слонами, когда псы своими укусами ничего не могут добиться! "Слоны" неуклонно приближались к цепи, а "псы" никак не могли перегородить им дорогу - их просто сметали с пути.
  
   Даже Мехмед, не будучи знатоком морского дела, уже понял, как надо действовать. Беспокойно разъезжая вдоль берега и наблюдая за битвой, он повторял: "Сожгите им паруса. Сожгите им паруса". Он не кричал это лишь потому, что знал - Балта-оглы всё равно не услышит.
  
   И вдруг, когда "слоны" уже почти достигли цели, слова о парусах как будто услышал Аллах. Ветер исчез! Огромные корабли остановились, а затем их начало сносить течением к тому берегу, на котором находился Мехмед и его всадники. В такие минуты султан, который обычно даже не считал нужным соблюдать правило ежедневной пятикратной молитвы, становился пламенно верующим.
  
   Четыре вражеских корабля, за время боя успевшие объединиться в одну плавучую крепость, продолжали сопротивляться, но их участь казалась предрешённой. Мехмед уже был готов признать правоту своего начальника флота в том, что суда с вёслами всегда имеют преимущество перед судами, у которых есть лишь парус... Однако Аллах явно не хотел, чтобы Мехмед сказал это во всеуслышание.
  
   Когда вражеские корабли уже настолько приблизились к берегу, что Мехмед, сам того не замечая, въехал в воду, будто встречал их, безветрие закончилось. "Слоны" снова пришли в движение и, легко раздвигая заслон из турецких судов, снова направились туда, куда и собирались - к цепи.
  
   Только теперь Мехмед заметил, что солнце закатилось за горизонт, на залив стремительно опускались синие сумерки, поэтому вражеские корабли, уходящие прочь, становились видны всё хуже и хуже.
  
   Султан досадливо скрипнул зубами и поехал прочь. Он даже не дождался своего начальника флота, чтобы обругать, потому что думал не о нерадивом слуге, а о себе: "Мои приказы не исполняются. Мои приказы не исполняются. И что теперь? Из этого положения нет выхода? Мои люди говорят меж собой, что незачем подчиняться, пока повелитель не докажет, что способен взять город. Но как я возьму город, если мне не подчиняется моя же армия?"
  
   Когда султан подъехал к своему шатру, располагавшемуся посреди лагеря близ западных стен столицы румов, то явственно слышал, как за стенами, находящимися где-то там, в темноте, звонят колокола. Четыре вражеских корабля, с которыми ничего не смог сделать весь османский флот, конечно, уже оказались за цепью, вошли в одну из гаваней города, и теперь началось торжественное чествование "победителей".
  
   Мехмед поспешил скрыться в шатре, чтобы больше не слышать звона. Но этот проклятый звук почему-то продолжал звучать в ушах, заставляя испытывать жгучее чувство стыда: "Мои приказы должны исполняться. А если они не исполняются, то кто я? Правитель или мальчишка? Всеобщее посмешище?"
  
   Именно об этом думал султан, сидя на походном троне, когда услышал слева, со стороны входа в свою спальню, шорох отодвигаемого полога. В лампах, висевших на опорных столбах шатра, уже заканчивалось масло, но даже в этом тусклом свете было видно безбородое лицо и кудрявые волосы, спадающие на плечи из-под белого тюрбана.
  
   Фигура в белом тюрбане поклонилась, и вошедший доложил сам о себе:
   - Прошу прощения, повелитель, но твой верный слуга Шехабеддин-паша, начальник белых евнухов, принёс тебе очень важное письмо.
   - От кого письмо? - раздражённо спросил Мехмед.
   - От уважаемого шейха Акшамсаддина, да будет доволен им Аллах, - невозмутимо ответил евнух.
   - И что он пишет?
   - Я не вскрывал письмо.
   - Тогда откуда ты знаешь, что оно важное? - всё так же раздражённо спросил султан, но евнух остался невозмутимым:
   - Я говорил с уважаемым шейхом в то время, когда он составлял послание, и могу судить об общей сути, но что именно написано, я не знаю.
  
   Шехабеддин-паша, снова поклонившись, подал письмо, свёрнутое в трубку и запечатанное; Мехмед сломал печать, развернул лист и прищурился:
   - Здесь темновато. Не видно.
  
   Евнух чуть отодвинул полог, из-за которого только что вышел, протянул руку в образовавшуюся щель, и вот уже у него в руке оказался зажжённый фонарь, судя по всему, поданный кем-то из слуг. Шехабеддин приблизился и посветил Мехмеду, стало возможно читать, но в письме на первый взгляд не было ничего важного:
   "Случившееся сегодня... заставило нас пасть духом... неверные возрадовались... возникло мнение, что правитель не способен сделать так, чтобы его приказы исполнялись... Нужны суровые наказания... и прямо сейчас... иначе войско может выйти из повиновения".
  
   - И что же в этом письме такого важного, Шехабеддин-паша? - спросил султан. - Я прочёл и не узнал ничего нового.
   - Значит, повелитель согласен с тем, что начальник флота, виновный в сегодняшнем поражении, должен быть сурово наказан? - в свою очередь спросил евнух.
   - И что же мне сделать? Отрубить виновному голову? - печально улыбнулся Мехмед. - Я бы это сделал, но толку не будет. Для человека, который рисковал жизнью, смерть не страшна. Или мне обезглавить всех, кто сражался с румами сегодня? Никто не испугается. Но все скажут, что я напрасно убиваю своих людей.
  
   Юный султан был рад, что может поговорить с кем-то живым. Призраки прошлого не могли посоветовать ничего дельного, а лишь нагоняли тоску.
  
   - Как мне заставить мою армию воевать лучше? - спрашивал Мехмед у Шехабеддина, застывшего с фонарём в руках. - Мне нужно, чтобы воины боялись поражения. Но как заставить их бояться этого? Они знают, что я буду разгневан поражением, но им это не страшно. Они готовы увидеть мой гнев. И наказания они не боятся, потому что готовы принять его. Как же мне ими управлять?
   - Даже у таких воинов можно вызвать страх, который заставит их лучше стараться, - уверенно произнёс евнух.
   - И чего же они испугаются? - допытывался султан.
   - Унижения, - последовал ответ. - Этот страх заставит твоих воинов по-настоящему подчиниться тебе и совершить то, на что они иначе не решились бы.
   - Ты уверен, что это подействует? - спросил султан, видя, как у евнуха вдруг загорелся взгляд - наполнился злым весельем.
   - Да, повелитель, - продолжал Шехабеддин. - Подействует, если ты покажешь воинам, что готов унижать их прилюдно. Прилюдное действует гораздо лучше, чем тайное. Вот почему начальник флота должен оказаться унижен у всех на глазах. Тогда он многое поймёт и изменится. А люди, увидевшие это, испугаются. И задумаются так, как не задумались бы, если бы этому человеку просто отрубили голову.
   - Откуда ты знаешь?
   - Евнухи много знают об унижении, повелитель, - всё с таким же горящим взглядом говорил Шехабеддин. - Евнух унижен с того самого мгновения, как становится евнухом. А затем он оказывается униженным снова и снова. И слышит, как над ним смеются. И в итоге евнух понимает, что согласен на всё, лишь бы больше не слышать подобного смеха. Это понимание делает евнухов самыми исполнительными слугами. Они готовы совершать даже то, на что не считали себя способными. А тебе, повелитель, нужны именно такие слуги. Евнух стремится заслужить похвалу и избежать унижения, которое обязательно последует, если господин разгневается. Твои воины пока не усвоили этот урок.
  
   Мехмед не удержался от шутки:
   - Даже если евнухи так хороши, я не могу превратить своих воинов в евнухов. И даже начальника флота не могу, хоть он и потерял право называться мужчиной после такого глупейшего поражения.
  
   Евнух даже не улыбнулся и серьёзно продолжал:
   - Превращать в евнухов никого не нужно, повелитель, но если Балта-оглы не достоин называться мужчиной, то покажи ему, что он не человек, а пёс, которого можно бить, пока хозяину не надоест...
   - И всё же откуда ты знаешь, что это подействует?
   - Евнухов воспитывают именно так, а евнухи - лучшие слуги, - повторил Шехабеддин, явно избегая вдаваться в подробности, но Мехмед стал думать, что совет и впрямь дельный, хоть и рискованный.
   - Шейх Акшамсаддин пишет, что есть опасность бунта, - заметил султан, - и это правда. Что если я последую твоему совету, но моё войско возмутится, а не испугается?
   - После наказания нужно сразу направить людей выполнять очередной приказ, - последовал ответ. - Тогда всё возмущение обратится против неверных, а не против тебя.
   - Мне отправить всех в бой? А если бой закончится неудачей? Тогда возмущение обратится против меня.
  
   Шехабеддин задумался, а затем его взгляд снова загорелся:
   - Нужно дать воинам такое приказание, которое будет трудным, но окажется выполнено наверняка. Досадно, что рядом с городом нельзя построить ещё одну крепость, "перерезающую горло". Подобная задача хорошо бы подошла к случаю.
  
   * * *
  
   Шехабеддина после оскопления продали в Турцию далеко не сразу. Он сменил нескольких хозяев прежде, чем это случилось, и пережил много неприятного, но когда рабская жизнь только началась, двенадцатилетний евнух полагал, что самое худшее позади, и что теперь всё станет лучше - он скоро обретёт доброго господина, который его в итоге освободит и наградит.
  
   Когда Шехабеддин, в то время звавшийся просто Шихабом, рассказал матери, что собирается выслужиться, а затем выкупить её и всех своих сестёр из рабства, она со слезами ответила:
   - Пусть смилуется над нами Аллах и поможет. - Вот почему маленький евнух начал молиться, чтобы его продали хозяину побогаче, и никак не мог дождаться, когда работорговец Фалих привезёт рабов в свой дом в большом городе, называвшемся Багдад*.
  
   Наконец они добрались до места и рабы весьма изумились, ведь город был так велик, что казалось, его не обойдёшь и за неделю. Город, где они жили до того, как потеряли свободу, получалось обойти за день, и раз уж Багдад выглядел огромным, уже не казалось удивительным, что жилище Фалиха походило на дворец. Два просторных этажа и не менее просторный двор с садом и фонтаном, обнесённый очень высокой каменной оградой! "Она почти такая же высокая, как стены моего города", - думал Шихаб.
  
   Все рабы сделались в этом доме слугами, чтобы научиться делать то, что от них потребуется, когда они окажутся проданы богатым хозяевам. И вот в один из дней к Фалиху пришёл покупатель. Он был в белых (и потому очень марких) одеждах, а его кожаная обувь с загнутыми мысами имела изысканный тиснёный рисунок.
  
   Шихаб разглядывал перстни на пальцах этого человека и, пытаясь оценить степень богатства, даже не смотрел на лицо. Лишь видел, что чёрная борода не так широка и густа, как у Фалиха.
  
   Все малолетние евнухи выстроились во дворе в ряд, но покупатель равнодушно оглядел их и остановил внимание только на Шихабе, который был самым старшим. Покупатель спросил, учили ли этого раба-перса читать по-арабски. Сам разговор тоже шёл на арабском языке, но Шихаб, хоть и был персом, многое понимал, потому что учил этот язык в школе при мечети**, которую посещал несколько лет. Знания, которые прежде казались не слишком нужными, за прошедшие недели начали стремительно вспоминаться, поэтому Шихаб мог бы сам ответить, но не решился. Это сделал работорговец.
  
   _____________
  
   * В описываемый период население Багдада было преимущественно арабским. Сам город был частью владений Чернобаранной орды.
   ** Имеется в виду школа (мектеб), которая в Персии была местом получения начального и среднего образования. Дети посещали её с 6 до 14 лет. Там изучался и арабский язык, так как на нём написан Коран. Эту книгу читали в оригинале.
   _____________
  
  
   Тогда покупатель велел Шихабу процитировать что-нибудь из Корана. Услышав цитату, хоть и короткую, но произнесённую без ошибок, остался доволен и спросил, умеет ли Шихаб считать. Услышав "да, господин" уже от самого раба, велел ему сложить в уме трёхзначное и двузначное число, которые только что назвал. Шихаб сложил правильно, и покупатель снова остался доволен, но для уверенности назвал ещё два числа. На этот раз надо было вычесть одно из другого. Шихаб справился, поэтому покупатель сказал работорговцу:
   - Этот мне подходит. Сколько ты за него хочешь?
  
   Они ушли в дом обсуждать цену, и в тот же день Шихаб, держа в руках узелок с вещами, отправился вслед за новым хозяином, который, судя по всему, был действительно богат, раз уж его по пути сопровождали двое слуг, не считая нового раба.
  
   Новый хозяин, которого звали Алим, прекрасно знал персидский язык, потому что у образованных арабов персидская литература пользовалась почётом. С семьёй господина и другими слугами Шихабу приходилось объясняться по-арабски, но, на его счастье, говорить почти не требовалось - только слушать и правильно понимать.
  
   Алим сделал Шихаба своим личным слугой. Обязанности были просты: "подай то", "принеси это", "сбегай в лавку и забери заказ для меня", "отнеси письмо моему другу". И также, поскольку Шихаб был евнухом, господину было очень удобно посылать его на женскую половину жилища к своей матери или к одной из жён, чтобы спросить что-нибудь и принести короткий ответ.
  
   Шихабу объяснили, что если он хорошо себя покажет, то со временем станет управителем всего дома, поэтому двенадцатилетний евнух очень старался. Делал всё быстро и аккуратно.
  
   Единственным препятствием к получению будущей должности казалась обязанность играть с господином в шахматы. Шихаб неожиданно для себя обнаружил способности к игре и мог бы выигрывать часто, но этого делать не следовало, как и поддаваться.
  
   Хозяева не любят слишком умных слуг, но и глупцов не любят. Господин Алим сразу видел, если сделан глупый ход, потому что не любил лёгкие победы... Но он любил выигрывать, так что Шихабу, пусть и с трудом, пришлось научиться проигрывать так, чтобы господин не замечал. Сначала следовало создать на доске весьма опасное положение, а затем сделать маленький просчёт, и тогда господин хвалил:
   - Молодец! Боролся до конца.
  
   ...Так прошло три года. Шихаб преданно служил своему господину, завоевал его доверие и довольно часто получал награду, если делал что-то особенно ловко. Например, однажды, будучи посланным на базар за чернилами, купил хорошие, но так дёшево, что господин поначалу не поверил в удачность сделки.
  
   Когда Шихаб, как всегда, положил в ладонь своего господина Алима все оставшиеся деньги вплоть до последней монетки, хозяин нахмурился:
   - Здесь слишком много. Ты, наверное, купил какую-нибудь дрянь. Я же говорил: купи хорошие.
   - Они хорошие, - уверенно ответил евнух. - Я сам проверял.
  
   Проверка подтвердила правоту евнуха, и тогда Алим великодушно улыбнулся:
   - Оставшиеся деньги возьми себе. Ты заслужил.
  
   Надо ли говорить, что Шихаб ничего из них не потратил, как и другие подобные награды. Он по-прежнему мечтал выкупить из рабства свою мать и сестёр, хотя ничего не знал об их судьбе кроме того, что они проданы.
  
   Однако время шло и ему всё труднее становилось жить мечтами о далёком будущем, когда он вернёт семью и станет свободным. Хотелось уже сейчас пожить той чудесной жизнью, когда не только получишь свободу, но и сможешь жить не как евнух, а "как человек"*.
  
   _____________
  
   * В те времена понятия "мужчина" и "человек" полностью совпадали, поэтому евнух не мог называться человеком. К женщине или ребёнку тоже не применялось понятие "человек", но ребёнок, если он мужского пола, "становился человеком" по достижении взрослого состояния.
   _____________
  
  
   Раньше Шихаб часто слышал от отца "вот человеком станешь, тогда и будешь спорить". Это означало, что нужно подождать, пока подрастёшь, перестанешь называться мальчиком, возмужаешь. Но теперь ожидание стало бессмысленным. Шихаб уже не мог "стать человеком", сколько бы ни прошло лет. Для евнухов возмужание невозможно, но с каждым годом всё больше хотелось притвориться, что возможно. И, наверное, поэтому евнух совершил глупость, которую мог бы и не совершить.
  
   Это началось в тот день, когда Шихаб был в очередной раз отправлен на женскую половину дома с поручением к старшей жене своего господина и стал свидетелем, как юная служанка, прибиравшая комнату, случайно уронила с полки вазочку.
  
   Вазочка упала на пол, не прикрытый ковром, поэтому разлетелась на мелкие кусочки, а служанка замерла в ужасе, закрыв рот ладонью и выдохнув еле слышное "ах". Не будь рядом Шихаба, эта девушка, наверное, просто собрала бы осколки и притворилась, что ничего не случилось. Пропажу вазочки вряд ли заметили бы сразу, но евнух видел всё, поэтому юная служанка оказалась в его власти. Он был волен донести хозяевам или не донести.
  
   Служанка выглядела совсем юной, лет на четырнадцать, и очень миловидной. Даже евнух мог это оценить, и потому Шихаб, посмотрев в её широко раскрытые испуганные глаза, вдруг подумал, что, проявив великодушие, мог бы заслужить искреннюю благодарность этой девушки. Он хитро улыбнулся и прошептал:
   - Соберём осколки, пока никто не видел.
  
   В следующую минуту они собрали всё, и евнух спрятал крупные черепки себе в рукав халата.
  
   - Я придумаю, как сделать так, чтобы вазочка стояла целой на прежнем месте, - всё так же шёпотом произнёс Шихаб и ушёл, а вечером, выбрав укромное место, разложил черепки перед собой, чтобы понять, что за рисунок был на разбитом предмете.
  
   О том, чтобы склеить, нечего было и думать. Как ни склеивай, это сразу заметно. Значит, следовало купить новую вазочку, и евнух, которого много раз посылали на базар за покупками, почти сразу вспомнил, где можно достать похожую.
  
   Разбитая вазочка была дорогой. Её делал искусный мастер, но у искусных мастеров всегда есть подражатели, которые делают почти то же, но менее аккуратно, а берут за это значительно дешевле.
  
   Шихаб взял деньги из тех, которые откладывал на выкуп матери и сестёр. Впервые за всё время он решился потратить хоть что-то, поэтому сам себе удивился, но тут же представил, как довольна окажется та юная служанка, и все сомнения отпали.
  
   Она и вправду оказалась очень довольна, когда Шихаб жестом волшебника вытащив из-за пазухи новую вазочку, торжественно поставил на полку.
  
   - Совсем такая же, - счастливо прошептала девушка. - Никто и не заметит.
  
   Промах, который мог открыться, тяготил её, а теперь она почувствовала себя легко и свободно. Так легко, что её как будто порывом ветра толкнуло к благодетелю, а её губы коснулись его щеки едва ощутимым поцелуем.
  
   - Благодарю тебя, Шихаб, - тихо сказала юная служанка, а евнух впервые за всё время, что носил новое имя, подумал, что оно не так уж плохо звучит.
  
   Конечно, евнух понимал, что это не может иметь продолжения, и что благодарность - единственное, на что он вправе рассчитывать, но с тех пор, если служанка встречала его в женских покоях, то опускала глаза и как-то по-особенному бросала взгляд из-под ресниц.
  
   Шихаб, глядя на это, неожиданно понял, что очень счастлив, потому что чувствует себя почти человеком. Почти, ведь не будь он евнухом, не мог бы ходить на женскую половину дома. И истории с вазочкой тогда бы не случилось. И всё же ему нравилось, что он может, оставаясь наедине с собой, снова и снова вспоминать миловидное лицо девушки и её взгляд из-под ресниц. Ведь человек поступал бы так же? В стихах, которые почитывал господин Алим и забавы ради давал читать своему слуге-евнуху, подобное часто упоминалось. Там говорилось, что ресницы-стрелы бьют в самое сердце.
  
   Всё происходящее с Шихабом напоминало игру, и ему захотелось её поддержать, поэтому он снова взял некоторую часть денег, отложенных на выкуп матери и сестёр. Взял, чтобы купить юной служанке серьги.
  
   Подарок она приняла и с тех пор, сталкиваясь с евнухом в женских покоях, не только смотрела по-особенному, но так же по-особенному улыбалась. Шихаб стал ещё счастливее, но вскоре всё кончилось - неожиданно и разом.
  
   Однажды его отправили на женскую половину в довольно поздний час. Весь дом уже погружался в сон, но хозяину потребовалось кое-что передать своей младшей жене, причём так, чтобы об этом не узнали остальные жёны, поэтому евнух вошёл на женскую половину дома неслышной поступью.
  
   Крадучись мимо комнаты служанок, он вдруг услышал тихий разговор, который они вели. Сквозь плотно задёрнутые дверные шторы пробивался слабый свет лампы. С той стороны слышались приглушённые смешки, и вдруг Шихаб понял, что говорят о нём.
  
   Юная служанка, чьё расположение он, казалось бы, заслужил, хвасталась подаренными серьгами, но смеялась над дарителем. До Шихаба долетали обрывки разговора, и стало ясно, что другие служанки тоже смеются:
   - Евнух влюбился? Не может быть.
   - Он дурачок, - насмешливо шептал такой знакомый девичий голос. Тот самый голос, который ещё три недели назад так искренне шептал "благодарю". - Знаете, что он мне сказал недавно? Он думает, что если будет хорошо служить нашему господину, то получит свободу и много денег. И сможет выкупить из рабства свою мать и сестёр. А ещё он спросил, хочу ли я, чтобы он выкупил меня тоже.
  
   Шихаб действительно спрашивал об этом и потому теперь почувствовал жгучий стыд, а служанки меж тем прыснули со смеху.
  
   - Я же говорю: он дурачок, - продолжал всё тот же девичий голос. - Он хоть знает, сколько стоит рабыня? Или думает, что получит столько денег за то, что аккуратно складывает вещи нашего господина и бегает по поручениям?
  
   Служанки начали обсуждать, много ли у "дурачка" осталось денег после покупки серёг, и настоятельно советовали своей подруге выпросить ещё подарок.
  
   - Обязательно выпрошу, - послышалось в ответ, а Шихаб, услышав об этом, теперь чувствовал гнев и злость. Захотелось немедленно пойти и расколотить злосчастную вазочку вдребезги. Пусть гадают, кто разбил. На евнуха точно не подумают!
  
   Шихаб уже сделал шаг в сторону той комнаты, но в голове вдруг родился новый план. Захотелось поступить коварно и жестоко - стащить у одной из жён господина ценное украшение и подложить насмешливой служанке. Пусть насмешницу обвинят в воровстве!
  
   "Так и сделаю", - решил Шихаб, но ещё через мгновение понял, что даже такая месть не заставит его сердце успокоиться. Он подумал, что не хочет больше ни дня оставаться в этом доме, ведь та служанка была в чём-то права: откладывая крохи, которые давал господин Алим, невозможно было накопить на что-то серьёзное. А сколько лет могло пройти прежде, чем у Шихаба получилось бы стать управителем? Лет двадцать? Он не мог ждать так долго. Свобода и деньги на выкуп родных нужны были сейчас! И тогда евнух решил взять это сам.
  
   Нынешняя ночь являлась весьма подходящей, ведь господин Алим собирался провести её не в своих покоях, а у младшей жены. Именно с этим известием евнух был отправлен на женскую половину, и в итоге исполнил поручение, хотя притворяться спокойным оказалось очень трудно.
  
   За минувшие три года Шихаб не накопил денег, зато завоевал абсолютное доверие своего господина. Евнух знал, в котором из стенных шкафчиков господином спрятан увесистый кошель с деньгами. И знал, где лежит ключ от шкафчика, поэтому после ухода хозяина быстро добрался до денег.
  
   Дождавшись рассвета, Шихаб покинул дом. Выскользнул на улицу, сказав привратнику, что отправлен с поручением. "Теперь я свободен и богат", - подумал евнух, оказавшись на улице, пустынной в столь раннее время. Он не сомневался, что сумеет затеряться в огромном городе Багдаде, и гораздо больше волновался о том, как выяснить судьбу матери и сестёр.
  
   Три года назад, когда Шихаб ходил в дом работорговца навестить их, чернокожий слуга не пустил. Сказал:
   - Их здесь уже нет. И не приходи сюда больше.
  
   Двенадцатилетний Шихаб не смог добиться более подробного ответа, но из сказанного сделал вывод, что мать и сёстры проданы. Возможно, в другой город.
  
   Шихаб даже теперь, внешне превратившись из мальчика в юношу, не мог идти к Фалиху без боязни оказаться узнанным, поэтому отправился в чайхану для небогатых посетителей и, сев в углу, долго приглядывался к местной публике, пока не выбрал человека, которого можно за определённую мзду сделать посредником.
  
   Посредник должен был назваться "дядей", который, вернувшись из долгого путешествия, узнал, что его брат убит, а семья брата продана в рабство. Разумеется, "дяде" следовало отправиться на поиски проданных, чтобы выкупить, кого возможно, и поиски привели бы его к Фалиху.
  
   По расчётам Шихаба работорговец должен был поверить этой истории. Особенно, если бы получил деньги за сведения. Однако сразу снабжать посредника нужной суммой евнух не стал. А то ещё обманет и сбежит! Для начала посредник должен был просто поговорить с Фалихом и сообщить об итогах беседы, а евнух остался ждать в чайхане, где снял комнатку.
  
   Шихаб никак не ожидал, что через три часа после ухода посредника на пороге комнатки появится сам Фалих! Евнух сразу его узнал, а вот работорговец как будто не узнал своего бывшего раба, в настороженной позе сидевшего на старом вытертом ковре.
  
   Фалих вопросительно обернулся к посреднику, стоявшему у него за спиной:
   - Это он?
   - Да.
  
   "Я выбрал в посредники не того человека", - с досадой подумал евнух, но всё ещё надеялся исправить положение.
  
   Меж тем Фалих нарочито вежливо представился Шихабу и сказал:
   - Назовись и ты.
  
   Конечно, называть рабское имя было нельзя, поэтому Шихаб назвал своё прежнее имя - то, которое дал отец.
   - Почему же ты не пришёл ко мне сам? - непринуждённо спросил Фалих. - Зачем отправил этого человека?
   - Я решил, что его возраст вызовет у тебя больше доверия, чем мой, - сказал Шихаб.
   - Но если уж правда открылась, - всё так же непринуждённо продолжал Фалих, - скажи мне, располагаешь ли ты нужной суммой для покупки рабов?
   - Да.
   - А откуда у тебя такие деньги? - работорговец посмотрел пристальнее. - И если у тебя их так много, то почему ты путешествуешь один, а не в сопровождении слуг?
  
   Шихаб не знал, что сказать. Кажется, он просчитался не тогда, когда выбирал посредника, а тогда, когда решил, что в этом деле нужен посредник. Пожалуй, следовало действительно нанять себе слуг, купить дорогую одежду и самому явиться к работорговцу. Теперь стало очевидно, что Фалих не помнит своего бывшего раба. Но откуда же Шихаб мог это знать заранее?
  
   - А хочешь, я тебе скажу, почему ты один? - работорговец сделал резкий шаг вперёд, тем самым заставив своего собеседника вскочить. - Ты один, потому что ты - беглый раб. А деньги ты украл.
  
   В ответ на такое обвинение следовало возмутиться, но торговец, который был крупнее Шихаба и сильнее, схватил его правой рукой за плечо, а левой... Прежде, чем Шихаб успел это предотвратить, Фалих проверил свою догадку:
   - Ты - евнух! Я так и думал.
  
   Возражать не имело смысла, а работорговец продолжал спрашивать:
   - Кому я тебя продал?
   - С чего ты взял, что я - раб, и что ты продавал меня? - резко ответил Шихаб, пытаясь стряхнуть со своего плеча руку Фалиха. Раз уж Фалих не помнил того, что случилось три года назад, евнуху следовало отстаивать то, что возможно.
   - Если ты - свободный и деньги не крал, тогда откуда у тебя такая большая сумма? - не отставал работорговец.
  
   Шихаб ответил первое, что пришло в голову:
   - Я был рабом, но мой господин освободил меня за верную службу и наградил. Так случилось, что я спас его от смерти - поймал в его комнате змею. Я с самого начала предполагал, что ты мне не поверишь, поэтому и отправил посредника, и научил, что говорить.
  
   Фалих засмеялся:
   - А твой бывший господин - правитель? Кто ещё может позволить себе так одаривать бывших рабов?
   - Нет, он не правитель, но он - очень богатый человек, - ответил евнух, которого так и не отпустили.
   - Тогда пойдём к нему, и пусть он сам скажет мне, что освободил тебя и дал тебе денег.
  
   Как ни старался Шихаб притвориться возмущённым, но теперь на его лице промелькнула растерянность, и работорговец сразу это заметил.
  
   - Так что же? Пойдём? - повторил он.
   - Пусти меня! - евнух в очередной раз попытался освободить плечо от цепких пальцев собеседника.
   - Нет, я тебя не отпущу, - очень серьёзно сказал Фалих. - Выбирай: либо ты называешь мне имя своего господина и говоришь, где его дом, либо я отдам тебя городским властям, и они заставят тебя сказать правду.
  
   Шихаб понял, что попался, а работорговец ослабил хватку и его голос сделался мягче:
   - Я бы на твоём месте выбрал первое. Если ты отведёшь меня к своему господину, от которого сбежал, и вернёшь ему деньги, которые украл, то у тебя есть надежда на прощение. А если за дело возьмутся власти, может так случиться, что ты скоро покинешь этот мир или остаток своих дней проживёшь в мучениях. Так что же? А? Назовёшь мне имя своего хозяина?
  
   Евнух назвал. И показал, где спрятаны деньги.
  
   После этого в комнату вошли люди Фалиха, а предатель-посредник удалился. Однако вопреки ожиданиям Шихаб был отправлен не в дом господина Алима, а в дом Фалиха. Деньги работорговец забрал себе.
  
   Оказавшись запертым в одной из комнат дома, Шихаб был уверен, что Фалих оставит себе всю сумму, а от беглого раба решит избавиться как от лишнего свидетеля, однако события повернулись не так.
  
   Вечером того же дня господин Алим появился на пороге комнаты:
   - Неблагодарный скот! - закричал он, видя, как его беглый слуга в страхе пятится в дальний угол. - Я хорошо обращался с тобой, кормил, одевал, ни разу не ударил. И вот как ты мне за это отплатил! Тебе повезло, что ты не потратил почти ничего из того, что украл. А иначе я убил бы тебя вот этими руками!
   - Уважаемый господин Алим, следует ли так огорчаться? - вмешался Фалих, стоявший рядом. - Деньги нашлись, раб нашёлся. Аллах не допустил, чтобы такой добрый и благочестивый человек потерпел убытки.
   - Я не возьму этого вора обратно в свой дом, - заявил Алим. - Если собака повадилась воровать с хозяйского стола, её уже не отучишь.
   - Моё предложение по-прежнему в силе, - сказал работорговец. - Я готов забрать этого раба и взамен дать другого, раз этот оказался негодным.
   - А с этим что сделаешь? - спросил Алим. - Его ведь не получится продать в другой богатый дом. Этот паршивый пёс и там начнёт воровать. И тогда твоя репутация точно пострадает, Фалих.
   - Я думаю, - работорговец сощурился и как-то странно улыбнулся, - что раз этот глупец не понимает, как хорошо быть слугой богатого господина, пусть станет виночерпием.
  
   Шихаб, который всё это время прислушивался к беседе очень внимательно, не понял, что подразумевается под словом "виночерпий", а вот господин Алим, судя по всему, отлично понял и засмеялся от удовольствия:
   - А вот это хорошо! Лучшего наказания ему и придумать нельзя. Знаешь, Фалих, ведь этот евнух любит притворяться мужчиной. Он подарил серьги одной из служанок в моём доме, ухаживал за ней.
  
   Работорговец насторожился:
   - Уж не хочет ли уважаемый господин Алим сказать, что мой врач плохо исполнил свою работу?
   - Нет, - продолжал смеяться Алим. - Твой врач всё исполнил хорошо. Но если сделать Шихаба виночерпием, это точно станет для него наказанием. Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной.
  
   Он снова засмеялся, а Фалих задумался:
   - Благодарю за этот рассказ, господин Алим. Я предупрежу нового покупателя, что этот раб может проявить строптивость.
  
   Теперь Шихаб начал догадываться о своей судьбе. Он встречал упоминание о виночерпиях в поэзии, которую читал господин Алим. Разливание вина для этих виночерпиев было не единственным и даже не главным занятием, но это сейчас казалось не столь важно. Последние слова работорговца навели евнуха на мысль, что с Фалихом всё-таки можно попробовать совершить сделку, хоть и не ту, на которую был расчёт изначально.
  
   Начать беседу об этом Шихаб решился тогда, когда работорговец, посадив его верхом на мула и убедившись, что руки раба надёжно связаны, повёз товар в соседний город.
  
   Поначалу справа и слева от дороги виднелись зелёные поля, ведь разливы здешних рек позволяли собирать неплохой урожай. Но чем дальше от Багдада, тем меньше становилось полей, их сменяла выжженная солнцем земля, а когда дорога сделалась совсем пустынной и никто, кроме охраны Фалиха не мог стать случайным свидетелем беседы, Шихаб окликнул работорговца:
   - Господин, послушай! Хочешь, я сделаю так, что тебе будет легко меня продать?
   - Ты опять вздумал со мной торговаться, дурак? - насмешливо ответил работорговец, ехавший впереди, но не на муле, а на хорошей лошади, которая шагала бодро, так что мул едва за ней поспевал.
   - Я хочу продать тебе то, что ты по-другому не получишь, господин, - ответил Шихаб.
   - И что же? - бросил через плечо Фалих.
   - Своё послушание, - сказал евнух. - Я не стану проявлять строптивость, о которой говорил господин Алим. Я покорно соглашусь быть виночерпием, если ты скажешь мне то, что я хочу знать.
   - И что ты хочешь узнать? - Фалих заставил свою лошадь повернуться и шагать справа от мула, на котором сидел раб.
   - Кому ты продал мою мать и моих сестёр?
  
   Работорговец громко расхохотался. Он смеялся так громко, что его смех, казалось, эхом раскатился по пустыне до самого горизонта.
  
   - А ты действительно дурак, - сказал Фалих, отсмеявшись.
   - Но почему? - осторожно спросил Шихаб, чувствуя, как замерло сердце.
   - Потому что я не помню и не могу помнить, кому их продал, - последовал ответ. - Это было слишком давно.
   - Но в таком случае у тебя должны были сохраниться записи, - сказал евнух.
   - Зачем мне это записывать? - недоумённо спросил Фалих. - Вполне достаточно записать имя раба и его стоимость на день покупки и день продажи. Зачем мне имена покупателей? Своих постоянных клиентов я помню и так. Остальных мне помнить ни к чему. А если они приходят с жалобой, что я продал им негодный товар, то моих записей вполне достаточно, чтобы понять, мой это товар или не мой. К тому же всегда лучше, чтобы следы происхождения раба быстрее затерялись. У раба не должно быть прошлого.
   - Но ведь ты сам мне когда-то сказал, - в отчаянии произнёс Шихаб, - ты сам сказал, что если я честной службой добуду себе свободу и богатство, то смогу выкупить свою семью. Ты же знал, что моя служба у господина продлится не год и не два. Но как я смог бы выкупить семью, если ты всё забываешь?
   - Никак, - работорговец снова засмеялся.
   - Но ты сказал, что я смог бы!
   - Дурак, я оказал тебе услугу. Я сказал так, чтобы ты думал о хорошем будущем и не думал о смерти. Ты был ребенком, и я рассказал тебе сказку. Я рассказываю её всем своим новым рабам-евнухам. Я надеялся, что когда ты вырастешь, то найдёшь другую причину продолжать жить. А ты всё ещё веришь в сказку? По виду вон какой взрослый, а в голове детские сказки! Как так можно!
   - Но неужели такого не бывает, - продолжал отчаянно допытываться Шихаб, - чтобы кто-то разыскивал своих родных, увезённых из дома и проданных в рабство? Неужели никто не разыскивает их, чтобы выкупить?
   - Бывает, что разыскивают. Но по свежему следу, - ответил работорговец. - Если бы меня кто-то стал спрашивать о твоей матери и сёстрах спустя несколько месяцев или полгода, я бы вспомнил, кому продан этот товар. Вспомнил бы, если бы счёл, что покупателям товара это принесёт выгоду, а не судебное разбирательство. Но прошло много времени. Три года. А если б ты продолжал служить хозяину и не воровал, то заслужил бы свободу и солидное вознаграждение лет через десять, не раньше. Ты думаешь, что я стал бы делать подробные записи и хранить их десять лет, ожидая тебя? Раба могут перепродать несколько раз за это время! И все те, кто покупал и продавал твою мать и сестёр, тоже обязаны делать записи и хранить, ожидая, пока ты явишься?
  
   Пустыня снова огласилась смехом. Кажется, даже охрана Фалиха посмеивалась, а Шихаб в отчаянии подумал, что опять совершил ошибку. Не следовало торговаться с опытным торговцем, ведь тот опять выиграл. Выторговал покорность раба-евнуха совсем за дёшево. Фалих ничего толком не рассказал, но теперь мог быть уверен, что раб не станет проявлять строптивости. А всё потому, что рабу стало всё равно, кем быть. Совершенно всё равно. Он устал бороться, устал стремиться к мечте - выдать сестёр замуж и усыновить одного из своих племянников. Если эта мечта так глупа и несбыточна, то зачем мечтать? Нет, лучше не мечтать, чтобы никто вокруг не смеялся. Но если не мечтать, то незачем жить.
  
   И всё же мысль о смерти не поселилась в голове Шихаба, ведь для того, чтобы умереть, требовалось самому придумать некий надёжный способ и приложить усилия для достижения цели.
  
   Это в двенадцать лет казалось, что всё легко - достаточно лишь найти что-то острое или приказать сердцу "перестань стучать". А теперь евнух знал, что сердце не подчиняется приказам, и что тело вовсе не так хрупко, а вокруг множество людей, готовых помешать, потому что раб, лишая себя жизни, тем самым отнимает имущество у своего господина.
  
   У Шихаба не осталось сил на серьёзное размышление о способе прекратить жизнь, а на осуществление - тем более. Осталась лишь тупая рабская покорность, что было совсем не плохо для евнуха, но ужасно для того, кто хочет быть человеком.
  
   * * *
  
   Мехмед был несколько удивлён, слушая советы Шехабеддина о том, как заставить армию слушаться лучше. Он никогда прежде не думал, что можно укрепить власть, унижая кого-то. Султану всегда казалось, что власть, полученная таким образом, не прочна, ведь униженный постоянно думает о бунте и мести.
  
   Мехмед судил так по своему опыту, ведь в отрочестве часто подвергался унижениям. Всякий раз, когда строгий мулла, изучавший с Мехмедом Коран, бил своего ученика по спине палкой, это считалось унижение. Но оно вовсе не означало, что власть муллы крепла. Нет, она слабела, потому что с каждым разом от таких наказаний было всё меньше толку.
  
   А затем появился мудрый и красивый учитель-рум, которого Мехмед, тогда ещё мальчик, полюбил всем сердцем. И тогда будущему правителю пришла мысль: "Любовь - вот, что даёт прочную власть. Ведь когда тебя любят, то готовы тебя слушаться, исполнять всё, что ты велишь. А если ты ничего не велишь, то любящий угадывает твои желания, чтобы угодить".
  
   Именно так вёл себя Мехмед по отношению к новому учителю. Учитель-рум хотел, чтобы его ученик преуспел в науках, и Мехмед стал самым старательным и внимательным учеником на свете. Упрямый осёл проявил удивительную любовь к знаниям, так что все прочие наставники, не верившие в своего ученика, несказанно удивились и поспешили вложить в его голову как можно больше знаний, пока чудо не окончилось.
  
   А самое чудесное заключалось в том, что Мехмед нисколько не заставлял себя. Он действительно полюбил знания. Полюбил удивительное ощущение, когда нечто сложное вдруг становится простым, и ты, сознавая это, как будто воспаряешь к облакам от радости. А особенно приятно было слышать от учителей "хорошо", "молодец", то есть Мехмеда называли умным, и это не была лесть.
  
   С появлением учителя-рума вся жизнь Мехмеда переменилась, но вскоре после этого будущий правитель понял ещё кое-что о власти - власть может быть построена на страхе. Если пригрозишь кому-то отобрать самое ценное и дорогое, получаешь над ним прочную власть.
  
   Этому научил мулла, не только имевший особое право бить своего ученика палкой, но и наделённый полномочиями приказывать всем другим учителям - даже учителю-руму. И как только мулла понял, что новый учитель дорог Мехмеду, то у муллы появилась огромная власть, которой прежде не было. Мулла грозился сочинить на рума лживый донос и прогнать с должности, а Мехмед проявлял угодливость и покорность, чтобы плохого не случилось.
  
   Даже сам учитель-рум, мудрый подобно пророку, не мог найти выхода из этого положения. И лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств власть муллы оказалась свергнута.
  
   А теперь Мехмед получил ещё один урок о природе власти - если просто унизить человека, это не помогает укрепить власть, но если унизить его на глазах у всех, а не тайно, за закрытыми дверями, тогда можно получить выгоду. Унижая прилюдно, ты получаешь власть и над ним, и над другими. Осталось лишь проверить, насколько это действенно.
  
   * * *
  
   Шехабеддин-паша был рад, что Мехмед послушался совета. Увы, от своего отца новый султан не унаследовал особую способность одним взглядом приводить в трепет. Мехмед был приветлив и открыт, а теперь это обернулось против него. Балта-оглы, начальник флота, совсем не боялся своего повелителя, даже стоя на коленях и прося прощения. Так не могло продолжаться долго. Мехмед должен был научить этого человека не только повиновению, но и страху. И вот юный султан решился.
  
   Шехабеддин-паша с удовольствием наблюдал, как наутро после вечернего разговора Мехмед собрал десять тысяч всадников и отправился с ними к северу от города румов - на берег бухты, в которой стоял турецкий флот. Балта-оглы со своими ближайшими подчинёнными тотчас вышел встречать повелителя, и тогда стало видно, что один глаз у начальника флота скрыт под белой многослойной повязкой.
  
   - Почему ты так и не явился ко мне для доклада после вчерашней битвы? - строго спросил Мехмед, спешившись.
   - Да простит меня мой повелитель, но рана помешала мне сделать это вчера, - сказал Балта-оглы и поклонился. - Я хотел явиться сегодня. Если повелитель позволит, я могу доложить прямо сейчас.
   - Вчера я сам всё прекрасно видел, - всё так же строго произнёс Мехмед. - Я видел, что моё повеление захватить корабли румов не исполнено.
   - Да простит меня мой повелитель, - сказал Балта-оглы, опустился на колени и покаянно склонил голову, но было совершенно очевидно, что он не испытывает никакого страха перед гневом повелителя.
  
   Мехмед несколько мгновений смотрел на коленопреклонённого начальника флота, а также на приближённых Балта-оглы, которые тоже опустились на колени. Шехабеддин-паша, стоя чуть поодаль, внимательно смотрел на господина. Не передумает ли тот? Оказался ли вчерашний разговор достаточно действенным?
  
   Юный султан явно помнил вчерашнюю беседу, потому что его взгляд загорелся гневом, ноздри шевельнулись, как у рассерженного быка, а затем правая рука поднялась и наотмашь ударила коленопреклонённого Балта-оглы с такой силой, что тот упал на землю. Из-под края белой повязки, прикрывавшей глаз, показалась свежая кровь.
  
   - Ах ты, пёс! - закричал Мехмед, кинулся к начальнику флота и начал пинать ногами; свита Балта-оглы в страхе повскакивала с колен и отшатнулась. - Наглый пёс! - продолжал кричать Мехмед. - Сколько раз я должен прощать тебя, а? В прошлый раз, когда ты просил у меня прощения, то клялся, что поражений больше не будет! И что я вижу, а? Наглый лживый пёс! Какое у тебя оправдание в этот раз?
  
   Балта-оглы ничего не отвечал. Лишь стремился сжаться в комок и прикрывал ладонями повязку на глазу, чтобы острый чуть загнутый мысок султанского сапога при очередном ударе не попал по самому больному месту.
  
   - Дайте мне палку! - крикнул Мехмед, на мгновение остановившись и оглядев присутствующих мутным от гнева взором.
  
   Один из младших приближённых Балта-оглы подал султану палку, которую носил заткнутой за пояс. Очевидно, привык гонять ею матросов, когда те были не достаточно расторопны.
  
   - Вот так наказывают псов! - Мехмед принялся бить начальника флота палкой по спине, по голове и по чему придётся. - Вот так их наказывают! Будь ты достойным слугой, я бы отрубил тебе голову, но ты не заслуживаешь такой почётной казни. Вот, чего ты заслуживаешь! И с этого мгновения ты больше не начальник флота. Я лишаю тебя этой должности, - град ударов наконец остановился, - а что с тобой делать, решу позже.
  
   Султан с палкой в руке снова воззрился на недавних подчинённых Балта-оглы. Под взглядом Мехмеда они тут же рухнули на колени, и на этот раз трепетали от страха. В воздухе повисло тягостное напряжение. Даже всадники самого Мехмеда, которые ни в чём не были виноваты, чувствовали себя неуютно, но Шехабеддин-паша, наблюдавший эту сцену, внутренне ликовал: "Прекрасно. Прекрасно".
  
   Мехмед легонько ткнул палкой в плечо одного из старших начальников султанского флота:
   - Главным начальником вместо Балта-оглы будешь ты, - он повысил голос. - А теперь все запомните слова своего повелителя: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше!
  
   Это были очень странные слова и все удивились, но Шехабеддин-паша начал смутно догадываться о замыслах Мехмеда, вспомнив свои вчерашние рассуждения о том, что хорошо было бы поставить перед людьми грандиозную задачу, сопоставимую со строительством крепости, "перерезающей гороло": "Мой повелитель не будет строить новую крепость, но затеял что-то не менее великое".
  
   Эта догадка превратилась в уверенность, когда Мехмед велел Шехабеддину разыскать в турецком лагере и привести в султанский шатёр одного мастера из числа франков, который ещё до начала войны довольно часто удостаивался приёма в числе "приятных посетителей":
   - Скажи ему, чтобы взял с собой все бумаги, - велел султан, однако узнать суть разговора с этим посетителем Шехабеддину не удалось. Евнух, находясь за полотняной стеной и подслушивая, услышал лишь неразборчивый шёпот и довольный смех султана в конце беседы.
  
   В тот же день в шатре Мехмеда состоялся военный совет, на котором великий визир Халил-паша снова говорил о том, что взять город невозможно, и что следует начать с румами переговоры о мире.
  
   Это было настолько предсказуемо, что Шехабеддин-паша перед началом совета улучил минуту, чтобы поймать своего друга Заганоса-пашу за рукав и тихо спросить на ухо:
   - Ты понимаешь, что будет говорить Халил и что должен делать ты?
   - Спорить с Халилом, - улыбнулся Заганос.
  
   Именно этим он и занимался. После пространной речи великого визира взял слово и увлечённо говорил о том, что война только началась и что ещё слишком рано пожинать плоды осады: войско стоит под стенами всего три недели, болезней в лагере пока не началось, провизии хватает, боевой дух силён.
  
   - Повелитель, - обратился Заганос к султану, - я и мои люди полны решимости продолжать осаду до тех пор, пока город не будет взят.
   - Хорошо, - ответил Мехмед, который во время речи Халила оставался спокоен и даже безмятежен, а во время речи Заганоса улыбался.
  
   Чья бы точка зрения ни победила на совете, султан не собирался завершать осаду так скоро. У Мехмеда уже созрел замысел, и в благодарность за смелость в споре с великим визиром второй визир Заганос-паша удостоился чести поучаствовать в осуществлении замысла.
  
   К тому же войска Заганоса располагались как раз в нужном месте. Не в основном лагере, растянувшемся вдоль западных стен столицы румов, а севернее, на противоположенном берегу залива, именуемого румами Золотым Рогом. Именно на том берегу находилась Галата - городок франков, с которым Мехмед договорился о невмешательстве в дела войны.
  
   Мехмед дал распоряжение Заганосу притащить большие пушки прямо к берегу. В том месте, где залив (и впрямь имевший форму рога) начинал сужаться, следовало "расчистить место", то есть распугать стоявшие там на якоре корабли франков и румов.
  
   Впрочем, франки и румы, подняв паруса, сами убрались оттуда очень быстро, как только увидели, что люди Заганоса ставят пушки не только на холме над берегом, но даже у самой воды, в топкой низине, очень мало пригодной для этого. В хлюпающую грязь валились мешки с песком. Под деревянные опоры, на которых покоились стволы орудий, были подложены брёвна и камни.
  
   Утром следующего дня всё оказалось готово, Заганос распорядился дать пробный залп. Большие каменные ядра шлёпнулись в волны, подняв фонтаны брызг, и чуть-чуть не достали до вражеских судов, сгрудившихся в отдалении. Конечно, было досадно, что не удалось задеть ни один корабль, но главное - приказ султана оказался выполнен. Ближе, чем теперь, эти корабли не посмели бы подойти. Пусть они не боялись маленьких пушек, применяемых на турецких судах, но больших орудий, установленных на суше, очень даже боялись.
  
   - Хорошо, Заганос-паша. Очень хорошо, - похвалил Мехмед, наблюдая за всем этим прямо из седла, а затем умчался прочь - к бухте, где стоял османский флот, и где тоже велись работы.
  
   Берег заполонили рабочие, которые стучали топорами, обтёсывая брёвна. Почти каждое брёвно после этого несли в другое место, но некоторые стволы оставались там же, им придавали форму непонятных деталей, а руководил всем делом тот самый мастер, с которым Мехмед шептался вчера.
  
   Шехабеддин, сопровождая своего повелителя, видел, что на берегу бухты сооружалось нечто, очень похожее на остов огромной длинной повозки, а дорогу, ведшую из бухты в сторону Галаты, будто решили замостить, но необычно. Поперёк тракта на небольшом расстоянии друг от друга укладывались те самые брёвна, которые ранее были отёсаны, а поскольку дорога шла вверх, то есть брёвна могли скатиться, их концы удерживались на месте с помощью деревянных кольев, вбитых в землю по обочинам.
  
   Наверное, в городке франков уже начали опасаться, что странная дорога пройдёт прямо к их воротам. Возможно, франки даже собрались выслать посольство, чтобы спросить Мехмеда о происходящем, но как раз в это время на развилке, где один путь вёл к франкскому поселению, а другой - в объезд, турецкие рабочие выбрали объездной и начали укладывать брёвна там.
  
   Так продолжалось, пока даже слепцам не стало ясно, что необычная дорога будет третьей стороной треугольника, а две другие стороны образованы проливом и ответвляющимся от него на запад заливом, имевшим форму рога. Дорога тянулась по холмам от бухты, где стоял турецкий флот, к берегу залива, где Заганос установил пушки и распугал вражеские корабли. Оба конца дороги уходили прямо в воду.
  
   Наконец работа в бухте завершилась. Сооружение, напоминающее остов повозки, с которой сняли заднюю стенку, было поставлено на брёвна, уложенные поперёк дороги и заранее смазанные жиром. Придерживаемое толстыми верёвками, сооружение медленно съехало в волны. Затем в эту "повозку" осторожно вплыл один из малых турецких кораблей. Заднюю стенку "повозки" установили. Судно укрепили распорками, чтобы не качалось внутри конструкции, и вот её вместе с грузом выволокли на сушу с помощью тех же верёвок, а затем потащили по дороге, вверх по склону холма.
  
   Это было трудно. Когда "повозку" ставили на брёвна и заводили в воду, для этого хватило сорока человек. Теперь же за верёвки взялись сотни людей - в первую очередь гребцы и матросы. Двигаясь в такт барабану, одновременно делая шаг и натягивая верёвки, люди издавали единое звучное "хэй". Груз в "повозке" становился на один шаг ближе к цели. Мачта с убранными парусами вздрагивала. Флаг на верхушке то развевался, то опадал.
  
   Мехмед был рядом и наблюдал за движением судна по суше. А меж тем вторая "повозка", установленная на смазанные брёвна, повезла ещё одно такое же судно вслед за первым. И ещё. И вот уже целый караван.
  
   Султан был весел и доволен, а Шехабеддин мысленно просил Аллаха, чтобы ни одна из "повозок", с таким трудом движущихся вверх, не скатилась вниз, ведь если бы это произошло, она бы столкнулась с теми, которые следовали за ней... возможно, даже опрокинула бы некоторые, повредила груз. Сказать Мехмеду о том, что расстояние между повозками надо увеличить, евнух не осмелился. Султан хотел действовать быстро, а это значило, что караван не должен растягиваться.
  
   К концу первого дня переправили достаточно судов, чтобы можно было сказать, что турецкий флот вошёл в залив. И именно об этом объявил Мехмед, когда собрал на берегу залива большинство тех, кто видел недавнее наказание Балта-оглы.
  
   - Я говорил вам: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше. И вот посмотрите!
  
   Возле берега покачивались небольшие турецкие корабли, с каждой минутой всё больше превращавшиеся в тёмные силуэты на фоне золотистых волн. Они стояли далеко друг от друга, чтобы не закрывать обзор пушкарям Заганоса, готовым в любую минуту снова отогнать подальше все суда франков и румов, если вздумают напасть.
  
   Сами по себе малые турецкие корабли не стали для врагов серьёзной опасностью, а переправить в залив крупные суда Мехмед не мог - слишком тяжёлые, - и всё же он одержал большую победу - доказал, что теперь его приказы выполняются. Матросы турецких кораблей, стоя на палубах, славили султана, и теперь эти славословия были искренними.
  
   - Завтра мы переправим новые корабли, - сказал Мехмед, когда крики утихли. - Наша сила победит хитрых румов. Никакие цепи поперёк входа в залив не помогут им. Никакие стены. Мы возьмём этот город!
  
   Затем султан уехал, а Шехабеддин остался, видя, что Заганос продолжает стоять на берегу и беспокойно вглядываться вдаль - туда, где сгрудились вражеские суда.
  
   - Чем ты встревожен, мой друг? - спросил евнух, становясь рядом.
  
   Заганос жестом велел своей свите отойти подальше, чтобы она не подслушивала, и заговорил нарочито тихо:
   - На месте врага я бы напал на наши корабли немедленно. Пожертвовал бы одним судном, но поджёг все наши. Ветер дует в нашу сторону. Сейчас такое нападение удобно совершить.
  
   Шехабеддин посчитал, что опасения не лишены оснований, но решил успокоить друга:
   - Заганос, ты говоришь так потому, что у тебя отважное сердце. А румы не такие. Они все трусливы и осторожны.
   - А как же великий правитель румов Искендер? - спросил Заганос. - Он был очень отважен.
   - Отважен, как и ты, мой друг, - улыбнулся евнух. - Но румы давно выродились. Они не достойны своего великого предка. А их союзники франки, хоть и более смелы, но не станут отдавать свои жизни лишь затем, чтобы помочь румам. Франки не глупы. Вот почему я думаю, что никто не нападёт на наши корабли.
   - И всё же я выставлю дозоры на нашем берегу вплоть до выхода из залива.
   - Это разумно.
  
   Оба ненадолго замолчали, глядя, как волны залива блестят в сумерках, а затем Заганос сказал:
   - Хорошо, что ты здесь. Хорошо, что наш повелитель позволил тебе сопровождать его, а не оставил в Эдирне.
   - Я тоже очень рад этому, - ответил Шехабеддин и добавил совсем тихо: - Иногда мне кажется, что на его решение повлияла лишь одна моя беседа с ним. Я сказал, что у нашего повелителя сердце Искендера и что он рождён повелевать румами. Я сказал, что столица румов покорится Искендеру, и что я хотел бы своими глазами увидеть, как новый Искендер явит себя.
  
   Заганос нахмурился:
   - Что? Ты ведь всегда говорил, что новый Искендер - это я.
  
   В его голосе слышалось что-то похожее на ревность, поэтому евнух примирительно улыбнулся:
   - Ты тоже Искендер.
   - Но разве может быть два Искендера? - продолжал хмуриться друг.
   - А почему нет? - Чтобы Заганос перестал обижаться и дослушал, Шехабеддин встал напротив него и заглянул в лицо, ещё достаточно различимое несмотря на сгущающийся мрак. - Разве не может в одной и той же стране быть два героя одновременно? И это не значит, что один из них менее достойный.
   - В самом деле?
   - Конечно. Нет смысла рассуждать о том, кто истинный Искендер, потому что истинный Искендер давно умер. И раз на нём была милость Аллаха, то душа этого героя, конечно же, в раю. Искендер уже не вернётся в этот мир. Но в этом мире могут родиться люди, похожие на Искендера и их ждёт похожая судьба, потому что герой всегда себя проявит. Я всё так же верю в тебя, мой друг.
   - А я уж подумал, что ты нашёл себе нового Искендера, - хмыкнул Заганос.
  
   Как видно, он ещё сомневался, поэтому Шехабеддин, положил руки ему на плечи, чуть потянулся вперёд и прошептал другу в самое ухо:
   - Заганос, ты знаешь, что я люблю тебя больше всех. Даже больше, чем нашего повелителя, хоть это и неправильно, потому что любовь к повелителю должна быть выше всех других привязанностей. Я назвал нашего повелителя Искендером, потому что хотел быть здесь с тобой. Я хотел своими глазами увидеть, как ты одержишь победу и получишь заслуженную награду. К сожалению, ты не сын правителя и потому трон румов тебе придётся отдать другому, но в тебе есть сердце Искендера. И ты проявишь себя, я знаю.
  
   Заганос улыбнулся и так же тихо спросил:
   - Мне кажется, или меня пришла проведать луноликая Ширин?
  
   Шехабеддин отпрянул, запоздало сообразив, как это нашёптывание выглядит со стороны, и что он, кажется, забылся. Евнух - не мужчина, но может хотя бы притвориться им, вести себя по-мужски, а теперь сам не заметил, как стал играть в женщину.
  
   С Шехабеддином это иногда случалось и уже породило множество шуток при дворе - не только о Шехабеддине, но и о его друге тоже. Даже Мехмед, наслушавшись пересудов, любил повторять с улыбкой: "Заганос мне как второй отец, а Шехабеддин - вторая матушка". Хорошо, что Заганоса шутки забавляли, а не досаждали ему, и что продвижению по службе все эти пересуды нисколько не вредили.
  
   - Наш повелитель очень хорошо придумал переправить корабли по суше, - произнёс Заганос нарочито громко, чтобы слышала свита. - Наверное, я тоже должен что-нибудь придумать, чтобы не отстать от него. - Следующую фразу он опять произнёс тихо: - Может, попытаться сделать под стены румов подкоп? Как думаешь?
   - Мой Искендер, - восхищённо прошептал евнух.
  
   * * *
  
   Оказавшись в Турции, Шехабеддин временами опасался, что его походка, движения рук, манера улыбаться и смотреть по сторонам покажутся кому-то слишком женственными. И даже спустя двадцать пять лет службы при турецком дворе евнух продолжал беспокоиться об этом. А виной всему было обучение, которое пришлось пройти - обучение на виночерпия.
  
   Виночерпий должен уметь не только разливать вино, но и развлекать. Он нараспев рассказывает стихи, играет на музыкальном инструменте, танцует. То есть делает всё то же, что делала бы наложница, чтобы развлечь господина. Но женщина развлекает лишь одного, правила ислама запрещает ей явиться в собрание мужчин, а виночерпию это не воспрещается. Именно для этого он и нужен - развлекать собравшихся на пирушку и прилагать все усилия, чтобы те, кто его видит и слушает, перестали задумываться о том, что перед ними вовсе не женщина.
  
   Если с виночерпием заговаривают, он поддерживает беседу и отвечает шуткой на шутку. Даже может позволить себе кокетливые улыбки, если хозяин не ревнив. А если собеседник затеет смелую игру и начнёт признаваться в любви, виночерпий обязан эту игру поддержать, изображая жестокую неприступную кокетку.
  
   Вот почему виночерпием мог стать не каждый, а лишь тот, в ком не слишком явственно проявляются мужские черты. Лицо виночерпия всегда миловидно, голос - нежен, а все движения - изящны.
  
   Шехабеддин, которого в то время называли Шихабом, вполне годился для подобных игр. Но не будь Шехабеддин евнухом, его вряд ли купили бы, чтобы обучить на виночерпия и впоследствии перепродать. Покупатель сказал бы: "Когда он обучится, ему уже исполнится шестнадцать, голос огрубеет, борода попрёт. Что тогда делать?" Однако из-за операции, проведённой в двенадцать лет, у кандидата не появилось даже усов, а голос и не думал ломаться.
  
   Сделку оформили быстро, работорговец Фалих получил деньги и отбыл восвояси, а Шихаб стал собственностью нового господина, у которого была целая школа виночерпиев.
  
   В ней обучалась дюжина учеников, которые поначалу посмеивались над новичком, выглядевшим не мальчиком, а юношей.
   - Шихаб, ну ты и высоченный! - говорили они. - Как ты сможешь изображать женщину? Разве только жену дэва*.
   - Сколько тебе лет? - спрашивали другие. - Когда ты закончишь учиться, то будешь совсем старый. Станешь развлекать собрание стариков?
  
   _____________
  
   * Дэв (див) - в индоиранской и тюркской мифологии: злой великан или злой дух, имеющий вид великана, иногда звероподобного. Дэвы часто похищают женщин ради сожительства.
   _____________
  
  
   Шихаб не обижался на эти шутки и не думал о будущем. Зачем думать о том, что от тебя не зависит? Его куда больше занимало настоящее, а тупая покорность уступила место покорности осмысленной. Почему бы не покориться, если в обучении есть приятные и интересные стороны.
  
   Когда евнух рассказывал сам себе содержание сочинений известных поэтов, которые придётся пересказывать для наставника, то временами увлекался и представлял свою мать, которая рассказывает сыну сказку. В такие минуты получалось забыть, что мать потеряна навсегда.
  
   По этой же причине, когда Шихаба учили играть женщину, ему нравилась такая игра. Он представлял, что это не он, а его мать перебирает струны саза, поёт, улыбается. И чем точнее удавалось её изобразить, тем сильнее он ощущал, что она сейчас находится рядом. Шихаб не видел её, но видел выражения лиц тех, кто на него смотрит и оценивает. Наставники видели перед собой женщину! И если они её видели, значит, она приходила. Почти по-настоящему. А ведь господин Алим был уверен, что его бывшему рабу такое не понравится.
  
   Незаметно летело время, Шихабу уже исполнилось шестнадцать, и именно тогда его впервые предъявили покупателю. Раньше, если в "школу" приходил покупатель, евнух оставался в дальних комнатах, потому что был ещё плохо обученным учеником. Теперь же его посчитали достойным и вместе с прочими вывели во двор.
  
   Пришёл молодой богатый господин в белых марких одеждах и дорогой обуви. Все ученики выстроились во дворе в ряд, и евнуху, который когда-то проходил через нечто похожее, стало ясно, что случится дальше.
  
   На этот раз покупателя не заботило, может ли раб цитировать Коран и складывать в уме числа. Покупатель вглядывался в лица и спрашивал у того или иного раба: "Как тебя зовут?" но не затем, чтобы узнать имя, а чтобы вслушаться в звук голоса и решить, приятен он или нет.
  
   В прошлый раз Шихаб хотел оказаться купленным, чтобы поскорее начать служить богатому господину, заработать себе свободу и богатство, а затем выкупить из рабства мать и сестёр. Теперь евнух перестал верить в эту сказку и потому не хотел быть купленным, не хотел, чтобы жизнь менялась, но покупатель почему-то выбрал виночерпия, выглядевшего весьма взрослым, а не более юных.
  
   "Ничего, - успокаивал себя Шихаб. - В доме у этого господина я буду делать почти то же, что и в школе". Однако раб ошибся.
  
   ...Нового хозяина звали Захир. Этот молодой и изящный человек был арабом, как и господин Алим. Господин Захир также получил хорошее образование и так же хорошо знал персидский язык. Но в отличие от господина Алима, равно уважавшего и арабских, и персидских авторов, новый господин был без ума от всего персидского.
  
   Возможно, для Захира выбор при покупке раба-виночерпия определило то обстоятельство, что Шихаб был персом. И евнухом. Ведь именно от своего нового господина Шихаб впервые услышал историю о том, что у великого правителя румов Искендера был евнух по имени Багой, родом из персидских земель, которого Искендер очень ценил.
  
   Беседа проходила наедине в покоях господина, причём господин сам же завёл об этом разговор, а затем спросил:
   - Ты знал об этом?
  
   Разумеется, Шихаб, обучаясь на виночерпия, читал поэму об Искендере, которую сочинил Низами*, но там ничего не говорилось о Багое. А ведь Низами упоминал, обращаясь к читателям, что изучал жизнь Искендера очень основательно.
  
   - Низами читал не те книги, - с улыбкой ответил Захир, полулёжа на застеленной кровати и покуривая кальян. - О Багое рассказывают румы и франки**. А персидские и арабские авторы излишне пристойны. Они думают, что если будут обходить имя Багоя молчанием, то оно забудется.
  
   Шихабу было не интересно про это слушать и не хотелось знать, что такого непристойного находили учёные мужи в том обстоятельстве, что Искендер держал при себе евнуха. Вот почему евнух Шихаб ничего не спросил, но господин сам стремился рассказать больше:
   - Пишут, что Багой был юн и красив, - сказал Захир, хитро улыбаясь. - И сначала он принадлежал персидскому правителю Дарию. А когда Искендер пошёл войной на Дария и победил, то заполучил и эту живую драгоценность. Один из персидских вельмож припрятал у себя Багоя, пока не уляжется смута, которая всегда бывает после войны, а затем отдал Искендеру.
  
   "Даже если я - Багой, то ты - уж точно не Искендер", - мысленно произнёс Шихаб, обращаясь к господину. Изящный (или даже хилый) Захир со своей острой козлиной бородкой нисколько не напоминал могучего воина с прекрасной тёмной бородой, которого Низами изобразил в своей поэме***. К тому же Низами, который изучил множество книг об Искандере, утверждал, что этот правитель был удивительным человеком - необычайно добрым. Искендер не стал бы держать при себе раба - тут же отпустил бы на свободу, а вот от Захира ничего подобного ждать не приходилось.
  
   _____________
  
   * Низами Гянджеви - поэт, классик персидской литературы XII века, оказавший заметное влияние на литературу Ближнего и Среднего Востока. Поэма "Искендер-наме" - одно из наиболее известных произведений автора.
   ** Франкские авторы - в данном случае: латинские, которых противопоставляли греческим.
   *** В поэме "Искендер-наме" Низами описывает Алексадра Македонского именно так, хотя это не соответствует историческим фактам.
   _____________
  
  
   - Когда Багой впервые предстал перед Искендером, то уже не был мальчиком, - меж тем рассказывал Захир. - Багой был примерно твоего возраста. А Искендер был ещё молод. Как я... Налей мне вина, Багой, послужи своему Искендеру, - впоследствии хозяин часто повторял эту фразу, а затем протягивал своему виночерпию пустую пиалу, которую Шихаб наполнял - будто играя с кувшином, как учили.
  
   Захир любил вино и шумные застолья, часто приглашал друзей, и пирушка обычно длилась почти до рассвета, а Шихаб развлекал гостей, как учили, но не испытывал от этого никакого удовольствия.
  
   Гости, которые просили сыграть и спеть, сами же прерывали на середине, пытаясь ущипнуть виночерпия. Они находили это забавным, смеялись, тут же шутливо извинялись, просили продолжать песню, снова щипались, а Шихаб втайне злился, потому что уже не мог изображать им свою мать, как делал это для учителей.
  
   Судя по всему, гости даже не замечали, что виночерпий ничего не изображает. Они не были ценителями притворства. Им достаточно было видеть, что лицо Шихаба миловидно, а также лишено усов и бороды. То один гость, то другой "смеха ради" пытались притянуть к себе виночерпия, чтобы поцеловать, и только строгий окрик Захира останавливал весельчаков:
   - Эй! Он мой, не забывай!
  
   Друзья Захира не были богачами. Опасаясь, что хозяин дома больше не пригласит их на пирушку, они начинали вести себя сдержаннее, отпускали виночерпия и просили налить ещё вина, но на следующей пирушке всё повторялось снова.
  
   Захир прощал гостей и раз за разом приглашал потому, что знал их ещё до того, как разбогател. А разбогател он после того, как выгодно женился.
  
   С помощью хитрости Захир сумел познакомиться с дочерью одного из самых богатых людей города, тайком встречался с ней в саду почти два месяца и сумел понравиться. В итоге дочь упросила отца отдать её замуж за Захира, а отец, хоть и разгневанный поначалу, согласился. Он хотел для своей дочери счастья и не хотел, чтобы история с тайными свиданиями получила огласку. К тому же новоявленный жених был хоть и не богат, но мог похвастаться знатным происхождением.
  
   Кто же знал, что Захир окажется вовсе не таким влюблённым, как прикидывался поначалу. Конечно, он уделял жене время, но гораздо большее удовольствие получал, растрачивая её приданое.
  
   Из-за частых пирушек, устраиваемых в доме, жена негодовала:
   - Ты проводишь с этими пьяницами больше времени, чем со мной! А теперь ещё и с евнухом... Зачем ты его купил?
  
   Шихаб знал, что хозяйка недовольна. Он и сам был недоволен, особенно после того, как стало ясно, что имел в виду один из наставников в школе виночерпиев, когда сказал, что с хозяином евнух должен изображать благосклонную кокету, а не жестокую и неприступную. Захир этого требовал и уверял, что Багой тоже изображал для Искендера женщину.
  
   Хозяин рассказал о случае, когда Искендер во время одного из походов устроил для своих воинов большое представление. Во время представления евнухи, одетые женщинами, состязались в пении, и Багой так хорошо пел, что Искендер поцеловал его, как женщину, прямо у всех на виду, а зрители кричали: "Целуй ещё!"
  
   Именно тогда Шихаб в полной мере осознал, что значит - не быть человеком. Это означает, что никакие человеческие запреты на тебя не распространяются. Ты можешь делать что угодно, но и с тобой могут делать что угодно. Раньше Шихаб почти не задумывался об этом. Его гораздо больше заботило, что человеческое можно сохранить в себе несмотря ни на что. А вот теперь он ужаснулся, осознав, насколько велика пропасть между понятиями "человек" и "евнух".
  
   Когда Шихаб украл деньги у хозяина, то не был наказан так, как положено наказывать воров - ему не отрубили руку. Но когда господин Алим грозился убить вора, то вполне мог привести угрозу в исполнение, и это не считалось бы ни грехом, ни преступлением. Евнух - не человек, так что убивать евнухов Аллах не запрещает. И вот новое доказательство, что человеком Шихаб не считался! Будь иначе, тогда многое из того, чего требовал Захир, называлось бы грехом, причём очень страшным. Пророк Мохаммед велел убивать обоих участников такого греха. Однако Шихаб был евнухом, поэтому всё, что делал Захир считалось не более греховным, чем лежать на ложе, обнимая пуховую подушку.
  
   "Хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной", - со смехом предрекал бывший хозяин Алим. И полагал, что евнуху будет очень горько, когда остатки его мужественности окажутся попраны. Это ведь оскорбление. Но как может чувствовать себя оскорблённым тот, кто не является мужчиной? Как может быть оскорблён тот, для кого роль мужчины или женщины - всего лишь игра? Конечно, обидно, когда не получается играть так, как хочется, и тебе навязывают чужие правила. От этого рождается злость. Но в ней нет особенной горечи. По-настоящему оскорблённым Шихаб чувствовал себя, казалось бы, из-за пустяков. Например, когда Захир, по-особенному улыбаясь, называл евнуха "друг мой". Вот тогда Шихаб готов был закричать: "Я тебе не друг! Я - твоя игрушка. Как ты можешь называть меня другом! Ты оскорбляешь само понятие дружбы, называя меня так!"
  
   Евнух сдерживался, потому что не должен был возражать. Но всё же он вёл мысленный спор со своим новым хозяином: "Нет, Искандер не поступил бы так с Багоем. Искендер был великодушен и не терпел несправедливости. Наверняка, он даже не сразу согласился оставить у себя евнуха, но пришлось. Искендер после победы над Дарием хотел стать в глазах персов преемником Дария, а не захватчиком персидского трона. Поэтому когда персы отдали Искендеру вещь Дария, бывшую игрушку Дария, Искендер не мог отказаться, хоть и предпочёл бы получить что-то другое как знак преемственности".
  
   Поэт Низами, изучив множество книг, утверждал, что Дарий в отличие от Искендера был жесток и несправедлив. Часто оскорблял своих слуг несдержанным словом и жаждал утвердить свою власть над всеми без исключения. "Для Дария евнух Багой, конечно, был игрушкой, - думал Шихаб. - Дарий не спрашивал, чего хочет Багой, а просто утверждал над ним свою власть".
  
   Конечно, Багой, не зная Искендера, полагал, что новый господин во многом похож на прежнего. Но Искендер выждал немного, чтобы персидские вельможи не обиделись, а затем объявил евнуха свободным, дал денег и сказал: "Ты волен уйти". Да, всё должно было происходить именно так, а не как рассказывал Захир!
  
   "Но почему же Багой остался? - думал Шихаб. - Уж точно не потому, что Искендер удерживал его". Наверное, евнух, проведя годы в рабстве и не имея родных, просто не знал, что делать со своей свободой. Поэтому попросил позволения остаться и служить, как умеет. И Искендер согласился, чтобы на примере других слуг Багой учился вести себя как человек, а не как евнух.
  
   Со временем для Шихаба это стало любимым развлечением: оставаясь в одиночестве, он представлял себе разговор Искендера с Багоем - тот разговор, после которого евнух стал свободным. Где и как они говорили? Наверное, при разговоре присутствовал слуга-переводчик, ведь Искандер был правителем румов*, а румы обычно не знают персидского. Возможно, присутствовало много людей, весь румийский двор. А возможно, что никого кроме переводчика не было. Как вёл себя Багой? Заулыбался от радости? Или заплакал? Возможно, встал на колени, а затем задумался, должен ли так делать, если теперь свободен.
  
   _____________
  
   * Поэт Низами Гянджеви, автор поэмы "Искендер-наме", в своём произведении не проводит различия между древними греками и греками Византии. Поэтому разницы не видит и Шихаб.
   _____________
  
  
   Шихаб представлял эту сцену каждый раз по-новому, но всякий раз Багой был невыразимо счастлив остаться при Искендере - уже не как игрушка, а как верный слуга, который полон решимости отблагодарить господина за доброту. Если не сразу, то позднее.
  
   * * *
  
   Арис, наверное, был единственным, кто чувствовал себя в осаждённом городе не как в ловушке. Турки, собравшиеся с внешней стороны стен, не были Арису врагами, а ромеи и прочие защитники этого места казались слишком глупыми, чтобы поймать шпиона или хотя бы догадаться о его существовании. В прошлом году, когда Арис также по заданию господина приезжал сюда, страх оказаться пойманным был довольно силён. А теперь почти исчез.
  
   Приходилось напоминать себе, что излишняя беспечность - это и есть главная опасность для того, кто добывает сведения во вражеском лагере. Попасться из-за беспечности было бы досадно и непростительно. Господин очень надеялся, что теми сведениями, которые сможет добыть "верная тень", он поможет своему другу - второму министру. Это был случай, который выпадает раз за всю жизнь, и господин очень огорчился бы, если бы тень оплошала. Он бы никогда этого не забыл, и тень вечно чувствовала бы себя виноватой, то есть обязанной искупить вину, а тень не любила чувствовать себя обязанной.
  
   Получив задание от господина снова отправиться в Константинополь, Арис приехал в ромейскую столицу задолго до начала осады, чтобы не вызвать подозрений. Ведь это странно, когда в городе, из которого все стремятся уехать, появляется человек с намерением остаться надолго. Значит, следовало приехать, когда бегство жителей ещё не началось.
  
   Правда, когда оно началось, уехало вовсе не так много людей, как ожидалось. Оставшимся просто некуда было деться, и потому они надеялись, что в город явится помощь от папы римского и католических стран. Арису это рассказал хозяин гостиницы, где новоприбывший снял комнатку.
  
   Через некоторое время Арис перебрался из гостиницы в домик к одной старухе, где жильё было дешевле, а хозяйка - болтливее. "Мне и делать ничего не надо. Она сама делает за меня всю работу", - думал юноша каждый вечер, когда старуха согласно договорённости приглашала его за свой стол и ставила перед ним миску с супом. Пока Арис ел, она рассказывала все новости, что слышала утром на рынке.
  
   Старуха не была одинока. За день она, конечно, успевала поговорить о том же и с соседками, и с дочерью, жившей неподалёку, но, видя, что жилец слушает с уважением и вниманием, повторяла всё ему. Ворчала о повышении цен на хлеб, рыбу и зелень. А ещё беспокоилась, что в храме, куда она ходит, вдруг станут служить "по-новому", то есть в соответствии с Унией. Также жаловалась, что в город понаехали генуэзцы и венецианцы, которые приобрели большое влияние на василевса, и это, конечно, из-за них он решил поддержать Унию. А позднее сетовала, что генуэзцев и венецианцев приехало слишком мало, и что их не хватит для защиты города:
   - Новых ждать не приходится. Но, может, всё же пошлёт нам Бог помощь.
  
   Арис, слушая про "Божью помощь", едва мог сдержать улыбку, поэтому поспешно совал в рот очередную ложку с похлёбкой. Эх, знала бы старуха, кому всё рассказывает и как усердно помогает своим страхам по поводу турецкой опасности сбыться!
  
   Юноше, который дни напролёт бродил по улицам и слушал разговоры, не удавалось узнать больше, чем знала эта собирательница сплетен. Иногда даже появлялась мысль: "А если никуда не ходить? Остаться дома, а вечером послушать отчёт? Я ведь буду знать то же самое". Правда, тогда пришлось бы объяснять старухе, откуда берутся деньги на постой. Она была уверена, что жилец перебивается случайными заработками и надеется найти себе постоянное место.
  
   Так продолжалось до начала весны, когда распространился слух о приближении турецкой армии и Арис решил съехать. К тому времени в городе появилось много покинутых домов во Влахернском квартале, поэтому юноша собирался обосноваться там.
  
   Старухе сказал, что уезжает, и она сразу заворчала:
   - Лучше б в ополчение вступил. Если не к мечникам, так к лучникам. Не хочешь? Я так и знала.
  
   "Ну, вот опять, - думал Арис. - Опять я что-то должен. Я платил за стол и кров, но ей мало, и я должен отдать ей свою жизнь. До последнего вздоха защищать город, который мне даже не родной. Ничего я тебе не должен, бабка".
  
   Правда, на мгновение Арис задумался, а не последовать ли совету. Если записаться в ополчение, то легко получилось бы узнать, как устроена оборона города... Однако вместе с выгодами появились бы и неудобства. Арис, записавшись на службу, не смог бы располагать собой. Если ты воин, за тобой всё время кто-то следит: хорошо ли ты несёшь службу и не оставил ли свой пост. Нет, лучше было побродить рядом со стенами и издалека оценить количество защитников, их вооружение и то, какие приспособления на стенах установлены. Долго, но зато без риска. Это лучше подходило для "верной тени" турецкого господина, больше соответствовало её привычкам и склонностям.
  
   Позднее, когда начались бои, Арис всё же оказался в числе воинов на стенах, но не совсем настоящим. Во время одного из боёв на северо-западном углу укреплений близ Малого Влахернского дворца тень, наблюдая из переулка, заметила, что один из защитников в латных доспехах упал со стены, поражённый турецкой стрелой, попавшей куда-то в область лица.
  
   После такого человек не выживет, особенно если ещё и упал с высоты. Латы, меч в окованных ножнах и металлический шлем звонко стукнули по камням мостовой, когда тело бухнулось вниз, вздрогнуло и замерло.
  
   Арис тут же подбежал, ухватил труп подмышки и потащил по улице, но не к тому дому, в котором устроил себе ночлег, а к другому. Если бы кто-то спросил, что такое происходит, тень ответила бы, что тащит тело своего старшего брата.
  
   По вечерам, когда бои прекращались, к стенам постоянно приходили люди, чтобы забрать убитых, поэтому никто особенно не удивился бы, что нашёлся смельчак, который решил забрать тело родственника днём. Вряд ли кто-то спросил бы, почему у человека в латах, обычных для итальянца, брат говорит на языке ромеев, а даже если бы и спросил, Арис сказал бы, что его брат не выбирал доспехи, а надел то, что выдали после того, как записался в ополчение.
  
   Затащив добычу в заброшенный дом, тень сняла с убитого меч и латы, а тело решила закрыть в одной из комнат, чтобы не добрались бродячие псы. Конечно, это нельзя было назвать достойным погребением, но Арис не боялся, что мертвец придёт к нему во сне жаловаться. Ты можешь не бояться видений, если сам - тень, ведь тени с видениями в очень близком родстве.
  
   И всё же что-то заставило передумать. Уже сложив доспехи и меч в мешок, найденный неподалёку, Арис стоял над мертвецом, раздумывая, нужно ли накрыть тело чем-нибудь или оставить, но вдруг мертвец, который даже не имел лица, потому что оно было залито кровью, начал казаться Арису недовольным. Мертвец как будто говорил, что вещи, снятые с него, принесут новому владельцу удачу, только если погребение будет совершено как положено.
  
   Вспомнился другой мертвец - старик, зашитый в старую верблюжью шкуру. Тот был в итоге похоронен достойно. А чем этот хуже? Ведь требуется не так уж много усилий, но зато будет уверенность, что доспехи и меч не подведут.
  
   Арис вздохнул, раздобыл в комнатах простыню, завернул в неё тело, как в саван, взвалил на плечи и понёс. Доспехи пришлось оставить, но клинок оставлять было жалко. "Если я по возвращении не найду мешок, то хоть что-то останется при мне", - решила тень, препоясалась мечом и побрела с ношей на плечах по улице в сторону ближайшей церкви.
  
   "Судя по доспеху, ты католик, - мысленно обращался Арис к мертвецу, - но я не могу устроить тебе католическое погребение. Я не похож на католика. Как я объясню, почему мне нужно тебя похоронить? Если приду с твоим трупом к воротам католического храма, это сочтут странным. А вдруг кто-нибудь решит, что это я тебя убил? Зато православным я знаю, что сказать. Так что придётся тебе упокоиться как ромею".
  
   Ближайшая православная церковь оказалась монастырской. Ворота ограды были открыты, поэтому Арис решился войти. Попавшемуся навстречу монаху он рассказал историю, которую придумал с самого начала - дескать, помогите похоронить старшего брата. А теперь Арис приправил её новыми подробностями, сказав, что они вдвоём с братом нарочно приехали в город, чтобы помочь защитить столицу истинной веры от нечестивцев, но заниматься похоронами совсем некогда:
   - Брат погиб, и теперь я должен занять его место на стенах.
  
   Эту же историю пришлось повторить для настоятеля, который охотно поверил. Правда, деньги за погребение всё же взял. Арис надеялся, что будет иначе, но зато вышел за ворота монастыря с чистой совестью. Лишним подтверждением, что мертвец доволен, стало то, что мешок с доспехами, оставленный в доме, никуда не делся.
  
   Теперь Арис почти не сомневался, что сможет носить доспехи "брата" так спокойно, как будто придуманная история - чистая правда. По ночам, надевая доспехи, он часто отваживался подниматься на стену, но всё же старался не показываться на глаза дозорным. Возле Малого Влахернского дворца стену обороняли венецианцы, а Арис не знал их языка. Если бы фальшивого дозорного окликнули, он не смог бы ответить ничего вразумительного.
  
   Тень поначалу почти не отходила от лестниц, позволявших спуститься со стены на мостовую улицы, тянущейся вдоль укреплений. Даже если обнаружат, ночью можно было легко скрыться в лабиринте переулков, но с каждым разом тень всё реже вспоминала об этом, становилась смелее и смелее.
  
   Арис условился с турецким господином, что после начала осады будет каждую четвёртую ночь или чаще давать знать о себе через записки. Привяжет записку к стреле, проберётся на западную стену возле Харисийских ворот или, как их ещё называли, Адрианопольских, а затем выстрелит так, чтобы стрела упала на дорогу, ведущую в турецкую столицу.
  
   Так Арис передал сведения о том, что защитников очень мало - всего несколько тысяч и что их с трудом хватает, чтобы приглядывать за стенами, длина которых очень велика. Если заставить защитников скопиться в одном месте, то остальную часть стен оборонять стало бы некому.
  
   Таким же образом он рассказывал о настроениях в городе, об открытых распрях между католическим и православным духовенством, а также о скрытой вражде между ромеями и итальянцами, то есть венецианцами и генуэзцами.
  
   Особенно внимательно "тень" следила за предводителем генуэзцев, который пользовался особым доверием василевса и потому вместе со своими несколькими сотнями воинов защищал самый важный участок западных стен - между Шестым и Седьмым холмом. Там под стену ныряла речка Ликос, из-за чего укрепления считались уязвимее.
  
   Разумеется, тень сообщила об этом обстоятельстве запиской на стреле, и записка, судя по всему, возымела действие, ведь турецкие пушки вскоре начали обстреливать этот отрезок стены сильнее, чем прежде.
  
   Предводитель генуэзцев в свою очередь забеспокоился. Он относился к своим обязанностям так внимательно, что даже ночью, когда все бреши, появившиеся за минувший день, были уже заделаны, и наибольшая часть воинов отправлялась спать, этот человек ходил по стене и проверял, всё ли в порядке. Когда он доходил до границы своего участка стены с северной стороны, то часто переговаривался с венецианцами, которые защищали северо-западный угол, возле Влахернского квартала.
  
   Из этих бесед тень почти ничего не понимала. Оставалось только надеяться, что предводитель генуэзцев будет прогуливаться по стене вместе с кем-нибудь из ромеев. Из уважения к собеседнику генуэзец часто переходил на греческий, причём говорил с ромеями весьма охотно, даже рассказывал о своих беседах с василевсом.
  
   Подслушивать было удобно, и даже надевать латы не требовалось, ведь именно в этой части города рядом со стеной проходила улица. Можно было тихо идти вдоль укреплений и следить за ходом беседы, потому что в ночной тишине хорошо различалось большинство слов. И вот однажды, апрельской ночью, тень, в темноте следуя за собеседниками, услышала, как к предводителю генуэзцев, занятому разговором с ромеем, кто-то подошёл и тихо передал некую весть.
  
   По тому, как внезапно генуэзец прекратил беседу и быстро направился по стене на север вместе с вестником, тень сразу поняла, что произошло нечто важное. Следовало проследить!
  
   Прячась во мраке и ступая совсем не слышно, тень обнаружила, что генуэзца отвели в квартал, где жили венецианцы. Посреди квартала стоял католический храм, чьи главные двери выходили на небольшую площадь. Судя по тому, что во многих окнах храма был виден свет, там собралось много людей, и именно туда ввели предводителя генуэзцев.
  
   Получалось, венецианцы пригласили его на некое важное собрание, но узнать подробности тень не могла. Возле главных дверей стояла стража, и с других сторон церкви было никак не подступиться, потому что там на улице тоже стояли люди и охраняли.
  
   Тень кусала губы от досады и не хотела себя оправдать даже тем, что итальянского языка всё равно не понимает. Даже если бы удалось подслушать, вряд ли бы что-то прояснилось.
  
   "Нет, - мысленно твердил Арис, - всё равно можно было бы догадаться. По жестам или упомянутым именам..." Он уже совсем отчаялся, но всё же не решался уйти, а меж тем заседание подошло к концу. Главные двери открылись... и вдруг из них вышел тот, кого юноша-тень совсем не ожидал увидеть. Это был сам василевс! А рядом - предводитель генуэзцев.
  
   Венецианцы, вышедшие из дверей вслед за ними, раскланялись и распрощались с этими двумя, а затем василевс и генуэзец двинулись по улице пешком. Судя по всему, даже василевс был вынужден прибыть на эту тайную встречу безлошадным, потому что стук копыт по мостовой в ночном городе перебудил бы половину квартала.
  
   Тень неслышно двинулась следом, всё так же прячась во мраке. Её не смущала ни охрана василевса, ни человек, сопровождавший предводителя генуэзцев. Звук их шагов был не так громок, чтобы полностью заглушить беседу, которой следовало ожидать.
  
   Некоторое время василевс и генуэзец шли молча, но постепенно разговорились. Генуэзец из уважения к собеседнику, конечно, говорил по-гречески, поэтому тень воспрянула духом и старалась ловить каждый звук.
  
   О том, что обсуждалось на тайной встрече, громко не говорят, но в ночной тишине тень всё же расслышала три важных слова, прозвучавшие довольно громко из-за того, что звук отражался от мостовой и каменных стен. Было сказано: "турки", "корабли", "огонь". И вот почему ещё до наступления утра тень пробралась на западную стену, чтобы отправить послание своему турецкому господину: "Франки, которые находятся в городе, хотят неожиданно напасть на наш флот в заливе и сжечь. Будьте настороже".
  
   Дозорные, уставшие за ночь, почти спали, поэтому не заметили, как некий латник пробрался на стену рядом с Адрианопольскими воротами и выстрелил в ту сторону, куда уходила едва видная в потёмках дорога.
  
   * * *
  
   Сказки, рассказываемые самому себе, могут быть опасными. Шестнадцатилетний Шихаб, часто представляя себе беседу Искендера и Багоя, так увлёкся этой придуманной жизнью, что настоящая становилась всё более и более противна. Вернулись мысли о смерти, которые, казалось, оставили его. Зачем продолжать существование, которое мерзко и бессмысленно?
  
   Тоска по родным тоже давила, стала сильнее, чем прежде, потому что Шихаб больше не мог видеться с матерью даже тем странным способом, изобретённым во время обучения на виночерпия - не мог притворяться ею и видеть её присутствие в глазах окружающих людей.
  
   Так же обстояло дело и с сёстрами, а когда Захир требовал изобразить женщину, Шихаб, конечно, показывал хозяину не их. Евнух изображал ту неблагодарную служанку господина Алима, на которую злился до сих пор. "Она заслужила такого испорченного господина как Захир", - думал евнух, и потому притворялся весьма старательно. У него даже появилась женская одежда для таких случаев, накладные косы, а также чёрная краска для глаз и румяна. Чем больше сходство, тем лучше!
  
   Евнух улыбался фальшивыми улыбками и клянчил подарки - делал так, как делала бы та, кому он подражал. Но если выклянчить удавалось, чувствовал себя ещё более мерзко, чем тогда, когда не удавалось. Именно поэтому Шихаб стремился к тому, чтобы проиграть в своей игре. Клянчил всё больше и хотел, чтобы подарки становились всё дороже. Евнух полагал, что чем невыполнимее просьба, тем вероятнее отказ, однако это правило почему-то действовало далеко не всегда.
  
   Ах, если бы евнухи были действительно бесстрастны, как легка была бы их жизнь! Если бы Шихаб не злился на ту неблагодарную служанку, которая, конечно, давно забыла о нём, он не совершил бы огромную ошибку.
  
   Однажды, явившись к господину изображать женщину, Шихаб увидел на крышке сундука небольшую коробочку, почему-то оставшуюся неубранной, и раз уж женщина по природе отличается любопытством, в коробочку следовало заглянуть. Там оказались очень дорогие серьги.
  
   - Это мне? - лукаво спросил евнух у господина, но услышал твёрдое "нет".
  
   Вне всякого сомнения, эти серьги Захир купил для жены, которая в очередной раз выказала недовольство своим непутёвым мужем и грозилась пожаловаться отцу. Такой красивый и дорогой подарок в сочетании со словами любви обязательно должен был заставить недовольную смягчиться. И примирение было просто необходимо. Евнуху не следовало даже думать о том, чтобы выклянчить этот подарок для себя. Захир ни за что бы не согласился, пока в нём сохранялась хоть капля разума. А если бы евнух принялся настаивать, то получил бы строгий окрик. И именно поэтому Шихаб принялся настаивать.
  
   Евнух "выступил в поход на сердце своего господина". Осторожно вёл наступление, используя оружие женских чар, и отступал, когда натыкался на стену раздражения. Выждав, снова наступал.
  
   Шихаб был бы только рад в итоге поссориться с господином, заплакать, но когда уже пролились первые капли - он играл очень увлечённо! - недоступный подарок вдруг оказался у него в руках:
   - Ну, хорошо-хорошо. Возьми. А для жены куплю другие.
  
   Шихаб даже растерялся поначалу: "Как же так? Неужели, господин совсем лишился разума?" Пожалуй, от такого беспутного человека как Захир, по нескольку раз на неделе устраивавшего пьяные застолья в своём доме, следовало ожидать чего-то подобного. Но вот чего евнух уж точно не ожидал, так это того, что буря разразится так скоро и накроет всех.
  
   Следующим вечером евнух, находясь в своей комнате, готовился к тому, чтобы развлекать гостей на очередной пирушке, и настраивал саз, когда дверь резко распахнулась. На пороге появился очень строгий пожилой мужчина, одетый очень богато. Шихаб поспешно поднялся и поклонился.
  
   - Вот он! - послышался жалобный возглас Захира. - Из-за него все мои несчастья! - Однако через мгновение стало ясно, что обращался Захир не к своему виночерпию, а к незнакомому пожилому человеку. То есть причиной своих несчастий назвал не незнакомца, а "любимого друга", Шихаба.
  
   Евнух уже начал догадываться, что происходит, когда незнакомец гневно произнёс:
   - Собирайся, виночерпий. Больше ты сюда не вернёшься.
  
   Ну, конечно же, строгий пожилой мужчина был не кто иной, как тесть Захира! Жена, вовремя не получив подарка, который мог бы предотвратить неприятности, пожаловалась на мужа своему отцу, и отец явился в дом непутёвого зятя, чтобы разом покончить с главной причиной жалоб, то есть с Шихабом.
  
   "Вот и всё. Настал конец моей никчемной жизни", - подумал Шихаб, вспомнив, что на евнухов не распространяются многие запреты, касающиеся людей. Убить евнуха - не грех, ведь это не убийство человека.
  
   Чем меньше у тебя имущества, тем легче попасть в рай после смерти - так говорил Посланник Аллаха. Вот почему первым делом Шихаб, отложив саз, подошёл к шкатулочке, где хранились подарки от Захира. Евнух разом схватил все драгоценности, а затем осторожно приблизился к разгневанному незнакомцу и отдал их ему. Тот принял, ссыпал себе в кошелёк, и это только укрепило Шихаба в мысли, что надо ждать скорой смерти. После этого евнух быстро связал в узел ту одежду, которую не мог надеть прямо сейчас, взял узел в левую руку, в другую - саз и кивком дал понять незнакомцу, что готов идти.
  
   Очень скоро Шихаб вслед за тестем Захира вышел на улицу. Уже стемнело, в окнах зажглись огни, но богатому человеку можно было не опасаться ночных грабителей, потому что его сопровождала большая и хорошо вооружённая охрана.
  
   "Вот, кто меня убьёт, - подумал евнух, глядя на эту охрану. - Зарубят мечами и кинут в глухом переулке. А затем изломают саз и кинут рядом". Однако тесть Захира, направившись куда-то вместе со своими людьми и с евнухом, вовсе не спешил свернуть в глухой переулок, двигался по широкой улице.
  
   Наконец все остановились возле ворот в высокой каменной ограде, окружавшей некий большой дом. Охрана осталась снаружи, а тесть Захира и Шихаб вошли во двор и дальше - в просторную хорошо освещённую комнату для приёма гостей.
  
   Евнух никогда не бывал здесь, но что-то в обстановке и в поведении слуг, смотревших на виночерпия с сочувствием, показалось смутно знакомым. Неужели, это был дом местного работорговца? Сомнения отпали, когда хозяин дома, упитанный седобородый араб, оглядел Шихаба с головы до ног так, как будто оценивал товар. Работорговец и его богатый гость кратко поприветствовали друг друга.
  
   Оба расположились на софах возле маленького круглого столика, на котором через минуту оказался широкий поднос с чаем и сладостями, а когда слуга, принесший всё это, удалился, гость заговорил о деле:
   - Почтенный, ты давно знаешь меня, поэтому не станешь думать, что я хочу тебя обмануть. Я готов продать тебе этого раба, - он указал на Шихаба, продолжавшего стоять посреди комнаты, - почти не торгуясь, если ты обещаешь мне, что в скором времени перепродашь его подальше отсюда. Лучше всего, если отвезёшь его в соседние земли.
   - Чем же этот раб так провинился, что его хотят продать, но не хотят наказать по всей строгости? - осведомился покупатель.
   - Прости, почтенный, но я не скажу тебе этого, - ответил тесть Захира. - Скажу лишь, что я, если бы мог, приказал бы всыпать палок не этому рабу, а кое-кому другому. А раз это невозможно, незачем понапрасну портить дорогой товар. Если ты согласен, назови свою цену.
  
   Сделка была заключена необычайно быстро - менее чем за полчаса. Так Шихаба снова продали, но ещё до того, как продавец и покупатель пришли к окончательному согласию, евнух придумал, как самому извлечь выгоду из происходящего, то есть изменить свою жизнь к лучшему.
  
   Поняв, что никто не собирается его убивать, Шихаб спокойно стоял посреди комнаты и слушал, как работорговец жалуется:
   - Товар хороший, но не слишком свежий. Ему уже семнадцать лет. Много. Я едва ли смогу продать его с выгодой для себя, если цена останется прежней.
  
   Вот почему, как только тесть Захира покинул дом, евнух поспешил обратиться к работорговцу:
   - Господин, ты заключил более выгодную сделку, чем думаешь. Человек, который меня тебе продал, не всё обо мне знает.
   - И что же он не знает? - заинтересованно спросил работорговец.
   - До того, как стать виночерпием, я три года был домашним слугой. Слугой в покоях господина. И делал всё очень хорошо. Если ты продашь меня не как виночерпия, а как слугу, то выручишь за меня гораздо больше.
   - А почему же ты перестал быть слугой? - с некоторым подозрением спросил работорговец, но Шихаб, конечно, не собирался рассказывать, что украл деньги и сбежал:
   - Когда я был слугой в личных покоях, мой господин разгневался на меня, потому что я хорошо служил не только ему, но и его молодой жене, - многозначительно произнёс евнух и скорбно вздохнул.
  
   Проверить истинность рассказа у работорговца не вышло бы. И даже если бы он решил навести справки в "школе виночерпиев", где знали о прошлом Шихаба, ничего бы это не изменило. "Меня обвинили в краже денег, потому что рассказ о настоящем моём проступке стал бы большим позором для моего хозяина", - спокойно и уверенно мог бы ответить Шихаб.
  
   - Так уж вышло, - с глубоким сожалением в голосе рассказывал Шихаб своему нынешнему владельцу, - что тот мой господин, взяв себе молодую жену, не рассчитал сил. Он была недовольна мужем. Когда он приходил, то всё заканчивалось очень быстро. Прежде, чем она успевала в полной мере понять, что происходит.
  
   Работорговец захохотал, поэтому Шихаб вздрогнул. Ему представился хохочущий Фалих, которого никогда не удавалось обмануть. Однако нынешний работорговец смеялся не насмешливо, он верил рассказчику:
   - Но как же ты служил госпоже, евнух? Или тебе отрезали не всё?
   - Руки мне никто не отрезал, - с нарочитым смущением произнёс Шихаб и обнял свой саз, который всё так же был при нём. - Сначала она требовала, чтобы я сам надевал на неё те подарки, которые приносил ей от господина. Позднее стала требовать, чтобы я обнимал и целовал её от имени своего господина. А ещё через некоторое время... Скромность велит мне умолкнуть. Скажу лишь, что однажды господин застал нас за этим занятием. Сначала собирался меня убить, но затем решил, что незачем терять деньги и решил наказать меня иначе, сказал: "Ты хотел притворяться мужчиной, а придётся быть женщиной". Вот так я и стал виночерпием.
  
   Работорговец продолжал смеяться, но теперь от удовольствия. Он явно был согласен, что нового раба надо перепродать именно как слугу, а не как виночерпия. Шихаб, сохраняя виноватое выражение лица, в сердце тоже веселился. Он покончит с унизительным ремеслом и сможет снова занять достойную должность личного слуги!
  
   Позднее, когда евнух оказался в Турции и стал слугой в личных покоях Мурата, отца нынешнего султана Мехмеда, то однажды поймал на себе подозрительный взгляд:
   - Ты красиво наливаешь вино, Шехабеддин, - сказал Мурат, глядя, как евнух сидит на пятках и наполняет из кувшина пиалу, стоявшую на низком круглом столике. Бывший виночерпий обращался с кувшином легко и непринуждённо, будто играл. - Никогда не видел такого умения у слуг. Даже у тех, что прислуживает за трапезой, - заметил Мурат, который, конечно, знал, что есть виночерпии, развлекающие собрание.
  
   Однако Шехабеддин, нарочито смутившись, сделал вид, что не понял намёка:
   - Благодарю, повелитель. В доме работорговца, где я обучался быть слугой, всех учили так разливать вино, и в этом умении я стал одним из лучших.
  
   Помнится, в конце того же дня, когда Мурат произнёс похвалу, Шехабеддин, лёжа на своём тюфяке в общей спальне для султанских слуг, представил очередной разговор Искендера с Багоем.
  
   Ничто не мешало рисовать картины в мечтах, ведь масляные лампы уже не горели, комната погрузилась во тьму, и лишь слышно было, как кто-то укладывается поудобнее, укутывается покрывалом, а в воображении Шехабеддин видел обширную залу для пиршеств, освещённую множеством огней. Праздник уже заканчивался. Многие гости спали прямо на пиршественных ложах возле столов, но Искендер не спал. Сидя во главе собрания, он подставлял чашу Багою, который умело наполнял её вином из кувшина.
  
   - Господину понравилось, как я танцевал сегодня? - вкрадчиво спрашивал Багой на языке румов, хоть и коверкая слова. - Я видел, что твои гости были довольны, но господин никак не показал своего одобрения.
   - Твой танец был красив, - спокойно отвечал Искендер, - но я предпочёл бы, чтобы ты вместо танцев научился чему-то другому.
  
   Багой огорчённо потупился. Своим танцем он хотел порадовать Искендера, отблагодарить за полученную свободу, а теперь оказалось, что эта благодарность не угодна. Багой не понимал, что от него хотят, но тут почувствовал, как рука Искендера взяла его за подбородок и заставила снова поднять голову.
  
   Искендер ободряюще улыбнулся Багою, так что сердце недавнего раба затрепетало от радости, и сказал:
   - Я думаю, мне нужно дать тебе должность. Но не во дворце, а в войске.
   - В войске? - Багой растерялся. - Но я ничего не знаю о войне. Надо мной будут смеяться.
   - Не посмеют, - ответил Искендер. - Я лично послежу за этим.
   - А если я не справлюсь с обязанностями, господин? - прошептал евнух, но ободряющий взгляд Искендера развеивал сомнения лучше, чем тысяча слов:
   - Да, тебе будет трудно, но в то же время легко. В войске ты поймёшь, что значит быть человеком, а во дворце можешь так никогда и не научиться этому.
   - Поэтому господин не хочет давать мне дворцовую должность?
   - Да. А ещё потому, что я собираюсь в поход в земли Хинду* и хочу взять тебя с собой.
  
   Шехабеддин представлял, как воодушевило Багоя это известие. Наверняка, наедине с собой тот радовался куда больше, чем в присутствии Искендера. В присутствии господина бывший раб просто не посмел бы проявить всю свою радость. Но больше всего Шехабеддину нравилось думать о том, что беседы Багоя с Искендером, которые рождались в воображении - не пустые сказки. Искендер действительно дал Багою должность в войске. Об этом Шехабеддин узнал от дворцового библиотекаря, с которым в свободные минуты вёл пространные разговоры о книгах, а библиотекарь любил поговорить. Библиотекарь показал Шехабеддину сочинение одного автора, написанное на языке румов**, и там среди прочего рассказывалось, как Искендер, находясь в землях Хинду, приказал, чтобы его люди снарядили за свой счёт корабли для речного флота - сотни судов. А одно такое судно построил и командовал им в плавании "перс Багой, сын Фарнуха".
  
   _____________
  
   * Земли Хинду - земли Инда, то есть Индия.
   ** Книга Арриана Флавия "Индия". Историк Арриан (ок. 95--175 гг. н. э.) был греком, но гражданином Римской империи, одно время занимал высокие должности в римской администрации. Сочинял свои труды на латыни, чтобы обеспечить их широкое распространение, но, судя по всему, сам же переводил их на греческий.
   _____________
  
  
  
   * * *
  
   Чем больше Мехмед смотрел на Шехабеддина-пашу, тем больше убеждался, что перед ним не комнатный слуга. В военном лагере евнух чувствовал себя так же привычно, как в дворцовых покоях.
  
   Казалось, что боевая музыка, а также грохот пушек, отрывистые команды начальников, ржание коней, скрип походных телег и рёв волов нравятся ему даже больше, чем песни и игра придворных музыкантов. Да и в шатре Шехабеддину как будто веселее жилось, чем в городском доме. А когда надо было куда-то отправиться, тот вскакивал в седло и разъезжал по пыльным или слякотным дорогам с не меньшим достоинством, чем прежде, когда ходил по полу, начищенному до блеска, или по выровненной садовой дорожке.
  
   Судя по всему, именно Заганос научил Шехабеддина быть воином. Кто же ещё? Мехмед был почти уверен в этом. Без своего друга евнух вряд ли научился бы любить походную жизнь, хотя при отце Мехмеда часто исполнял обязанности военачальника в мелких войнах с франками, на севере. "Командовать войсками можно, даже сидя в носилках, - думал султан. - А вот самому стать воином - только если сердце к этому стремится, или если твой друг - воин, а ты хочешь быть рядом с ним".
  
   Глядя на Шехабеддина и Заганоса, Мехмед временами завидовал им. Этих двоих связывала истинная дружба. Им посчастливилось не только повстречаться в этом огромном мире, но и сохранить дружбу на много лет.
  
   Особенно важным казалось Мехмеду, что между Шехабеддином и Заганосом не было соперничества. Ни один не стремился выбиться вперёд, оттеснив второго себе за спину, как это нередко бывает между друзьями. Каждый знал свои слабые стороны и не стыдился получить от товарища совет и помощь в делах, в которых товарищ более силён и сведущ. Принятие помощи не означало, что кто-то теперь первый, а кто-то отодвинут на менее почётное место.
  
   Мехмед помнил, как евнух, старающийся сохранять внешнюю невозмутимость, но на самом деле очень довольный, принёс в шатёр своего повелителя стрелу с запиской и доложил:
   - Я получил из города весть от своего человека, находящегося там. Франки, союзники румов, хотят неожиданно напасть на наш флот в заливе и сжечь.
  
   Юный султан сначала забеспокоился и не понял, почему Шехабеддин так доволен:
   - Что? Надо немедленно отправить Заганосу-паше распоряжение, чтобы держал наготове пушки, которые поставлены на берегу.
   - Повелитель, Заганос-паша с минуты на минуту узнает о намерениях наших врагов, - евнух сделался ещё более довольным. - Я отправил ему гонца, а сам поспешил к тебе. Всё будет хорошо. Нас не смогут застать врасплох. Наши враги будут посрамлены.
   - Если так и случится, я тебя награжу, - сказал Мехмед, но Шехабеддин с поклоном ответил:
   - Нет большой заслуги в том, чтобы узнать намерения врага, которые предсказуемы. Заганос-паша с самого начала, как только наш флот оказался в заливе, ожидал, что будет нападение. И расставил дозоры. В письме Заганосу-паше, которое дано гонцу, я сказал: "Догадка верна". Пусть лучше Заганос-паша получит мою часть награды, а я доволен уже тем, что смог послужить для исполнения замыслов моего повелителя.
  
   Мехмед нисколько не сомневался, что на самом деле евнух рад помочь Заганосу, а уж затем - своему повелителю. Но разве можно было винить одного из старых друзей за то, что он стремится помочь второму.
  
   Нападение на флот случилось через четыре дня*, и в итоге франки действительно оказались посрамлены. Они думали, что под покровом ночи смогут подобраться к турецким кораблям незаметно, но дозорные Заганоса не смыкали глаз и увидели движение тёмных силуэтов по воде.
  
   _____________
  
   * В ночь на 28 апреля 1453 года.
   _____________
  
  
   Заганосу пришлось стрелять почти вслепую, и всё же ядра попали в цель. Аллах пожелал, чтобы правоверные отомстили неверным за два предыдущих унизительных поражения. В предрассветной мгле было видно, что одно из франкских судов начало быстро погружаться под воду, а остальные с позором отступили.
  
   Два больших франкских корабля замешкались, поэтому турецкий флот попытался захватить их, и пусть из этого ничего не вышло, ведь корабли франков по-прежнему были подобны слонам, но "слоны" убегали в страхе.
  
   В честь такого события Мехмед устроил пир и при всех похвалил Заганоса за успехи, однако Заганос стал говорить, что без сведений, полученных от Шехабеддина, успехов могло и не быть:
   - Гораздо легче искать товар на рынке, когда точно знаешь, что товар уже завезён.
  
   Мехмед одобрительно улыбнулся, но сам вдруг расхотел радоваться и веселиться. Опять почувствовал зависть. Ведь он, несмотря на все советы Шехабеддина, так и не смог найти себе такого друга, с которым не было бы соперничества и споров. "Ты должен держать своё сердце открытым, и друг появится", - говорил евнух. И что же? Заганос и Шехабеддин вкушали плоды крепкой дружбы, а их повелителю только и оставалось, что завидовать.
  
   Мехмед думал, что истинным другом всегда будет учитель - тот рум, который преподавал ему язык румов, прививал любовь к румам и непоколебимо верил в великое будущее своего ученика. Тот рум, который сочетал в себе красоту и мудрость, и которого хотелось слушать, как пророка.
  
   Почти пять лет между учителем и учеником царило полное согласие - пока ученик не вырос, и не настало время изменить отношения, которые бывают между старшим и младшим. Ученик начал действовать в соответствии со своими убеждениями, иногда даже не спрашивая совета.
  
   Мехмед готов был слушать учителя, доказывать, что прав, но даже если не мог доказать, то не отступался от задуманного, а руму следовало просто смириться. Но рум не захотел смириться, а вместо этого сказал:
   - Я больше не нужен тебе, мой мальчик. Ты повзрослел и больше не нуждаешься в наставнике. Отпусти меня.
  
   Мехмед не мог поверить ушам, когда впервые услышал такое. Как же отпустить? Почему? Почти пять лет он считал учителя другом, который будет рядом всегда. Истинным другом, чья любовь подобна роднику, который не иссякнет, и вот обнаружилось, что с родником что-то не так.
  
   Вокруг Мехмеда было очень мало тех, чья любовь безусловно искренняя, и потому он дорожил каждым источником такой любви. А чувство учителя казалось самым сильным, потому что между учителем и учеником возникает особая связь, которая крепче обычной дружбы. К тому же рум говорил Мехмеду: "Ты мой лучший ученик. Более способного воспитанника, чем ты, у меня не было. И, наверное, не будет". Для преподавателя это очень серьёзно. Самый способный ученик всегда самый любимый. Такую находку не бросают на дороге, чтобы дальше идти налегке!
  
   И вот всё изменилось. Учитель начал тяготиться своим учеником, и это было очень неприятное чувство, от которого Мехмед старался отмахнуться, но не получалось, потому что наставник снова и снова заводил речь о расставании:
   - Я больше не нужен тебе. Позволь мне уехать.
   - Нет! Ты мне нужен. Я лучше знаю свои чувства, - возражал Мехмед, но к установлению согласия это не приводило.
  
   А затем наставник прямо объявил, что намерен уехать следующим утром. Он, конечно, рассчитывал, что ученик не посмеет препятствовать. Этот рум надеялся, что всё ещё наделён правами старшего. Старшему не препятствуют из уважения, а вот равного можно остановить. И султан решил остановить. А иначе для чего нужна власть?
  
   Мехмед не мог просто запереть учителя во дворце, ведь тогда учитель перестал бы любить своего ученика. На смену привязанности неминуемо пришла бы ненависть, поэтому султан призвал Шехабеддина-пашу и сказал, что наставник должен умереть.
  
   Решение пришло как-то очень легко. Так же легко, как для раненого льва, который впадает в ярость и убивает своих обидчиков. Боль заставляет его быть жестоким, а Мехмеду было больно оттого, что учитель решил его оставить. Хотелось наказать обидчика, но Мехмед продолжал его любить и потому не хотел казнить. Он объяснил Шехабеддину, что смерть нужна чистая, то есть бескровная. В таких случаях обычно применялось удушение.
  
   - Всё должно совершиться не позднее следующего утра, - сказал тогда султан. - Мой друг должен умереть прежде, чем покинет меня. Покинув меня, он тем самым совершит предательство, а я не хочу такое допускать. Пусть он будет достоин почётного погребения.
  
   Мёртвые не меняют своих чувств и остаются с живыми до тех пор, пока живые сами не пожелают отпустить своих мертвецов, позволить уйти в туман забвения. И Мехмед вот уже два года никуда не отпускал своего наставника, вёл с ним мысленные беседы, спорил. Пусть такие беседы не могли заменить живого человека, но это было гораздо легче, чем жить с обидой на то, что тебя бросили, и думать, что наставник где-то далеко нашёл себе другого ученика и, возможно, теперь считает лучшим того нового.
  
   И всё же Мехмед иногда спрашивал себя, правильно ли поступил. Мудрый Шехабеддин знал, что так будет, и потому, услышав приказ, пытался отговорить:
   - Повелитель, тобой владеет гнев. Не случится ли так, что гнев пройдёт, и ты передумаешь? Если к тому времени приказ уже исполнят, это огорчит тебя, а я стремлюсь не огорчать своего повелителя.
  
   Мехмед тогда ответил, что не передумает. Вот почему впоследствии он никогда не рассказывал евнуху о своих сомнениях. Лишь однажды, находясь с ним наедине в султанских покоях, позволил себе вопрос:
   - Шехабеддин-паша, скажи честно: ты не начал бояться меня?
   - Почему я должен испытывать страх? - с нарочитым вниманием спросил евнух. - Разве я чем-то прогневал своего повелителя?
   - Ты задушил моего друга по моему приказу. Ты не боишься, что я против своей воли возненавижу тебя за то, что ты сделал?
   - Нет, повелитель. Я этого не боюсь, - почтительно ответил Шехабеддин.
   - Почему?
   - Потому что я знаю, что ты не похож на своего отца, да простит его Аллах. Случалось, что твой отец в гневе отдавал приказы, которые позднее отменял. И наказывал своих слуг за излишнюю расторопность, если они, следуя приказу, делали что-то непоправимое. Но ты, мой повелитель, не станешь наказывать слугу за то, что твои приказы исполняются. Ты можешь наказать за то, что приказ не исполнен, но за исполнение - никогда. Ты справедлив, как Искендер Двурогий, и за это я люблю тебя так, как только способен слуга и подданный. Невозможно бояться того, кого искренне любишь, повелитель. Поэтому у меня в сердце нет страха перед тобой, а есть лишь почтение.
  
   * * *
  
   Когда Шехабеддин был юн и прислуживал в личных покоях султана Мурата, отца Мехмеда, то считался полезным слугой за своё умение красиво наливать вино. Мурат любил вино и почти всегда держал Шехабеддина рядом в дневное и вечернее время, то есть тогда, когда был относительно бодр и мог оценить красоту движений наливающего.
  
   Мурат, если это происходило не на заседании дивана, даже государственные дела обсуждал за чашей вина. Вот почему евнух находился с ним и в тот весенний день, когда на доклад явился тогдашний великий визир Низамюддин-паша - рассказать о положении в албанских землях, наконец-то завоёванных после нескольких неудачных попыток.
  
   Доклад длился долго, и Низамюддин-паша устал говорить. Вот почему султан как гостеприимный хозяин предложил ему переместиться в комнату отдыха, расположиться на мягких сиденьях, выпить, а затем сыграть партию в шахматы:
   - Дела подождут.
  
   Обычно Мурат играл в шашки, но неделей раньше ему прислали в подарок прекрасно вырезанные шахматы. Он решил их опробовать, к тому же зная, что великий визир любит именно эту игру.
  
   Низамюддин-паша действительно любил шахматы, поэтому играл хорошо. К тому же он выпил всего ничего, и ум его был абсолютно ясен. Великий визир понимал, что, играя с правителем, лучше проиграть, и старался поддаваться, но выигрывал почти против воли. Султан досадовал, а Шехабеддин, неподвижно сидя на пятках возле дверей и ожидая знака наполнить пиалу, вдруг испытал непонятную тревогу, словно сейчас должно произойти нечто очень важное - такое, что изменит всю его жизнь.
  
   Кто-то будто шепнул на ухо: "Сейчас султан сделает знак налить вина. Ты подойдёшь с кувшином, а когда пиала наполнится, тихо скажешь султану, что знаешь, как выиграть". Неужели это шепнул ангел по велению Аллаха? Совет, данный неизвестно кем, казался странным, ведь хозяева не любят слишком умных слуг, но сейчас, судя по всему, слишком умным казался великий визир, и именно его султан был бы не прочь проучить.
  
   Шехабеддин не успел об этом основательно задуматься, увидев, что господин протянул в его сторону пустую пиалу и встряхнул ею, что означало: "Подойди и налей".
  
   Евнух подошёл, наполнил пиалу Мурату и тихо сказал:
   - Повелитель, я знаю, как выиграть, - хотя со своего места у дверей плохо видел доску, стоявшую на столике между двумя мягкими сиденьями, тянувшимися вдоль стен и сходившимися в углу. Шехабеддин судил о течении игры больше по поведению игроков, чем по положению фигур и, лишь наливая вино, получил возможность взглянуть на доску поближе.
  
   Мурат меж тем, приняв поданную пиалу, недоверчиво посмотрел на Шехабеддина. Он ожидал обещанной подсказки, а евнух, снова глянув на доску, понял, что положение фигур султана и впрямь не безнадёжно. Шехабеддин предложил, как сделать следующий ход, а султан с таким же недоверием сделал знак: "Моя шахматная армия в твоём распоряжении". Тогда евнух, сев на ковёр возле доски, стал играть вместо султана, и по мере того, как выправлялось положение султанской шахматной армии, лицо повелителя всё больше светлело.
  
   Играть было нелегко, потому что Низамюддин-паша перестал поддаваться. Одно дело - проиграть султану, и совсем другое - слуге султана, но Шехабеддин выиграл.
  
   - В самом деле знал, как победить! Значит, не обманул меня, - засмеялся Мурат и добавил, повернувшись к великому визиру: - Послушай-ка, Низамюддин-паша, я знаю, кого мы назначим начальником над албанскими землями.
  
   Великий визир, услышав это, замер от удивления. Придя в себя, он с сомнением посмотрел на недавнего противника, только что радовавшегося победе, а теперь растерянного:
   - Это его мы назначим?
   - Да, - всё так же веселился Мурат. - Он, как оказалось, не только вино наливать умеет. Если он обыграл тебя, значит, может верно оценить противника и обдумывать ходы заранее. Этот евнух вполне годится для такой должности.
  
   Должность предусматривала командование войсками. А султан решил назначить на неё того, кто умеет командовать лишь шахматной армией. Шехабеддин даже оружием в то время не умел пользоваться. Зачем это умение комнатному слуге? Выбор был весьма странным, хотя загадочным образом перекликался с мечтами евнуха, но мечты оставались тайной для всех.
  
   Неудивительно, что Низамюддин-паша подозревал в словах султана шутку. Шехабеддин тоже подозревал, однако оказалось, что всё очень серьёзно. Султан велел позвать секретаря, чтобы составить письменный приказ. Евнуха, который до этого являлся рабом, освободили и назначили на должность, за исполнение которой полагалось жалование. Часть жалования полагалось выдать немедленно, чтобы новый чиновник приобрёл себе подобающую одежду, коня и всё, что может понадобиться в дороге, а также нанял слуг.
  
   Когда Шехабеддин услышал сумму жалования, то не поверил ушам. Ему как будто слышался смех работорговца Фалиха, уверенного, что евнух заслужит всё это только к старости. А впрочем... прошло десять лет. Именно о таком сроке говорил работорговец, а Шехабеддину исполнилось всего двадцать два года. "Может быть, мне ещё не поздно найти мать и сестёр? - подумал он. - Что, если Фалих всё же вспомнит? Ведь теперь ему это выгодно. И не важно, что он говорил прежде".
  
   На этот раз Шехабеддин отправился искать посредника не в чайхане, а на рынок - в ту его часть, где продавали рабов. Там не составило труда навести справки, кто из работорговцев имеет связи с Багдадом. И вот вечером того же дня евнух, немного растерянный, но в то же время уверенный в своём праве, оказался гостем в доме работорговца - такого же, как Фалих, но не араба, а турка.
  
   Шехабеддин рассказал этому человеку свою историю, чем немало удивил, но тут же пресёк все подозрения словами:
   - Если господин сомневается, то может справиться обо мне в дворцовой канцелярии. Там скажут, кем я был и кем стал по воле моего мудрого и великодушного повелителя, да воздаст ему Аллах благом.
  
   Шехабеддин сказал, что желает выкупить из рабства мать и сестёр или хотя бы выяснить их судьбу. Заверил, что готов возместить все расходы, так как сам, увы, не может заняться поиском. Он по долгу службы очень скоро отправится в Албанию, в город под названием Гирокастра и будет ждать вестей там.
  
   Выйдя на улицу после разговора, Шехабеддин чувствовал всё ту же растерянность и непонятную внутреннюю дрожь. Он как будто не верил, что всё наяву. Не верил, что его не обозвали лжецом, не обвинили в воровстве, не схватили и не потащили во дворец. Работорговец взял деньги "за розыск", выдал евнуху расписку в получении и обещал не позднее, чем через четыре месяца, письменно сообщить о результатах.
  
   "Работорговец обошёлся со мной, как с человеком", - сказал себе Шехабеддин, и это было очень странно, непривычно. Однако теперь евнуху следовало беспокоиться не том, как с ним обращаются работорговцы, а направить все усилия на то, чтобы не потерять приобретённую должность и жалование, которое к ней прилагалось.
  
   ...Шехабеддина радовало то, что он стал свободным и богатым, но совсем не радовала новая жизнь. Евнух слишком хорошо понимал, что назначен на должность по прихоти султана, который не простит ошибок и в единый миг может отнять всё, что дал. А ведь так просто совершить ошибку, когда отправляешься в незнакомый дикий край вроде Албании.
  
   Мурат не был подобен Искендеру, которого Шехабеддин постоянно себе представлял. Искендер не был строг с Багоем и не рассердился бы, если бы Багой по незнанию допустил промахи. С таким господином как Искендер евнух, желающий научиться быть человеком, чувствовал бы себя спокойно и уверенно, но, увы, Шехабеддин пока не нашёл своего Искендера. И даже не был уверен, имеет ли смысл искать.
  
   Как бы там ни было, Шехабеддин старался привыкнуть к новому положению и, когда добрался до Албании, уже научился вести себя если не как военачальник, то как вельможа. Это действительно было похоже на перемещение шахматных фигур по доске - следовало отдавать отдельным людям отдельные повеления, но всё время видеть перед собой конечную цель.
  
   Начальнику недавно завоёванных земель следовало добиться там соблюдения турецких законов, но в то же время не вызвать слишком сильного возмущения местных жителей, которое означало бы бунт. И именно об этом думал Шехабеддин, когда в сопровождении секретаря, а также слуг и охраны ехал по горной дороге по направлению к Гирокастре, где находился центр завоёванных албанских земель, то есть новообразованной турецкой области.
  
   И вот, двигаясь по дороге к Гирокастре, Шехабеддин ещё издали увидел, что по обочине шагает некий хорошо одетый человек, препоясанный мечом и держащий в руке копьё, который ведёт в поводу коня. Человек был явно из местных, поэтому евнух, помня о том, что должен завоевать расположение албанского населения, решил показать себя начальником, который внимателен к нуждам людей.
  
   Остановившись возле албанца, который тоже почтительно остановился, Шехабеддин велел секретарю, знавшему албанский язык, спросить, почему надо вести коня в поводу, если можно ехать верхом.
  
   В ответ прозвучало, что конь захромал, и если на нём ехать, то хромает очень сильно, а если вести в поводу, то хромоты почти нет. Албанец надеялся к вечеру довести коня до города, то есть до Гирокастры, а там уже заняться лечением животного.
  
   Ответ прозвучал так, как если бы дело не стоило беспокойства и не требовало сторонней помощи, но Шехабеддин, раз уж остановился ради проявления заботы, решил всё-таки спросить, не нужно ли албанцу чего-нибудь.
  
   Секретарь перевёл вопрос, а когда албанец стал отвечать, в речи вдруг промелькнуло знакомое слово "санджакбей". Именно так по-турецки называлась должность Шехабеддина - начальника области, то есть санджака, а албанцы, судя по всему, не стали придумывать ей своего названия. Затем прозвучало ещё одно турецкое слово "тимарлы", которым обозначался владелец большого земельного надела, обязанный нести военную службу и подчиняться санджакбею.
  
   По словам секретаря, единственная просьба албанца заключалась в том, чтобы "любезный господин", когда доберётся до Гирокастры, передал "санджакбею", что "тимарлы Заганос" не может предстать перед ним сегодня днём по серьёзной причине, но предстанет вечером и заранее просит прощения за опоздание.
  
   Секретарь перевёл это, улыбаясь, и тихо заметил:
   - Албанский дикарь не знает, что любезный господин это и есть тот, кому предназначены извинения.
  
   Веселья добавляла и серьёзность Заганоса, хотя любой бы на его месте был серьёзен, ведь на встречи с начальником лучше не опаздывать.
  
   По случаю прибытия санджакбея всем землевладельцам, несшим воинскую повинность, приказали к полудню собраться в Гирокастре на смотр. До города, если ехать верхом, оставалось полтора часа пути, и Шехабеддин как раз успевал, а вот Заганос, чей конь захромал в дороге, не успевал никак.
  
   Сознавая это, Шехабеддин развеселился ещё больше своего секретаря и решил поддержать шутку, предложив Заганосу:
   - Если хочешь успеть, то возьми коня у одного из моих слуг. Ты поедешь со мной, мой слуга останется с твоим конём и отведёт его в город на мой двор, а вечером придёшь ко мне, и мы снова проведём обмен конями.
  
   Секретарь перевёл, а албанец вдруг произнёс по-турецки, хоть и не очень чисто:
   - Благодарю, любезный господин. Но если оставишь на дороге слугу, оставь с ним также кого-нибудь из охраны. Так будет спокойнее и тебе, и мне. Тебе - за слугу, а мне - за коня.
  
   Евнуху показалось, что шутка не удалась, ведь если албанец понимал по-турецки, то мог понять и тихое замечание секретаря о том, что "албанский дикарь" торопится на встречу с тем, с кем уже встретился. Однако Заганос продолжал вести себя свободно, а не так, как полагалось бы в присутствии санджакбея. Даже не постеснялся дать наказ слуге Шехабеддина:
   - Веди коня медленно. А если тот станет хромать, дай отдохнуть четверть часа.
  
   Вскоре выяснилось, что албанец понимал только те турецкие фразы, которые сказаны чётко и не спеша, а если говорить тихо и быстро, не понимал ничего. И всё же для местного жителя он владел турецкой речью на удивление хорошо.
  
   - Откуда ты знаешь турецкий язык? - спросил Шехабеддин, который попросил нового знакомого, чтобы на протяжении всего пути ехал рядом.
  
   Тот почему-то смутился:
   - От пленных турок. Мой отец не раз участвовал в войнах с Турцией и захватил нескольких пленников. Они были незнатные и не могли заплатить за себя выкуп, поэтому мой отец не стал отпускать их на свободу, а надел на них железо и заставил работать в нашей усадьбе. Рыть канавы, строить ограды, валить лес. Отец велел мне не приближаться к пленникам, но в детстве я был любопытен, мне были интересны эти люди, которые пришли издалека и видели большой мир, которого я не видел. Я пытался расспрашивать их о том, что они видели, и так постепенно выучил их язык.
  
   Шехабеддин слушал спокойно, но Заганос, видя перед собой знатного господина из турецкой столицы, конечно, понимал, как звучит рассказ о пленниках, поэтому, будто оправдываясь, добавил:
   - Когда мой отец умер, я в тот же день отпустил их всех на свободу, дал немного денег, новую одежду и запас еды, чтобы все добрались до родных мест. Они поблагодарили и ушли.
   - А как давно ты принял ислам? - продолжал спрашивать Шехабеддин, поскольку на голове собеседника был тюрбан - головной убор правоверного.
   - Не так давно, - коротко ответил Заганос, который не понимал, зачем его расспрашивают, но благодарность за услугу не позволяла совсем отказаться отвечать.
   - Я рад встретить в этой стране доброго человека и к тому же правоверного, с которым могу говорить без толмача. - Евнух с нарочитой приветливостью улыбнулся. - Мне рассказывали, что в здешних краях чужестранцу непросто завести дружбу с кем-нибудь. И что здесь хорошо принимают чужаков только первые три дня, пока считают гостями, а после - гонят прочь.
  
   Заганос тоже улыбнулся, весело и открыто:
   - Ты можешь считать другом меня. Ты оказал мне услугу, хотя мог бы не оказывать. Теперь я - твой должник.
   - Разве должник и друг - это одно и то же? - с притворным удивлением спросил Шехабеддин.
   - Если должник хочет вернуть свой долг, то да, он друг, - ответил Заганос. - А если должник не хочет возвращать долг и стремится избежать этого, то такой должник - враг.
   - Интересное суждение, - сказал евнух. - Я запомню его. Но подожди называть меня другом, ведь ты слишком мало обо мне знаешь.
  
   Когда путешественники прибыли в Гирокастру, а точнее - в крепость на вершине горы, Заганосу стало наконец понятно, что последние полтора часа он беседовал с санджакбеем, но Шехабеддину при взгляде на изумлённое лицо албанца, почему-то было уже не смешно. Евнух досадовал, что дорожная беседа закончилась, и даже подумал, что следовало прекратить шутку ещё на въезде в Гирокастру и назвать себя.
  
   Смотр, состоявшийся на огромном внутреннем дворе крепости, закончился, все разъехались, а евнух отправился в свой дом в городе. Но никак не мог выкинуть из головы этого простодушного албанца Заганоса, с которым было так приятно говорить, потому что этот человек не прятался за словами, а был открыт. Не то, что его собеседник, который нарочно скрыл своё имя и полагал, что это забавно.
  
   Шехабеддину даже захотелось извиниться, но он подумал, что это неправильно. Вышестоящий не должен извиняться перед нижестоящим. "Проклятая должность", - думал евнух, расхаживая по комнатам дома, как вдруг явился слуга и сообщил, что "тимарлы Заганос" просит, чтобы санджакбей принял его.
  
   В комнате для приёма гостей, где состоялась встреча, албанец вёл себя уже не так открыто и свободно, как несколько часов назад, на дороге. Появившись в дверях, Заганос вёл себя осторожно и смотрел не на собеседника, а в сторону:
   - Прошу прощения, господин. Я явился, чтобы снова обменяться конями, как ты обещал. Я пошёл на конюшню, но твои слуги не хотят совершать обмен. Сказали, что нужно твоё разрешение.
   - И это всё, зачем ты пришёл? - так же осторожно спросил евнух, приблизившись к посетителю и пытаясь заглянуть ему в глаза. - Ты хочешь забрать коня и покинуть мой дом? А как же дружба, которую ты предлагал?
  
   Заганос потупился:
   - Господин, теперь мне понятно, о чём ты говорил, когда предупреждал меня, что я не всё о тебе знаю. Ты не станешь дружить с человеком, который настолько ниже. Таких, как я, у тебя много...
   - Триста пятьдесят пять, - сказал Шехабеддин, вспомнив число из отчёта, который ему показали перед смотром.
   - А санджакбей один, - закончил Заганос, и в его голосе послышалось сожаление.
  
   "Проклятая должность", - снова подумал Шехабеддин. Он хотел быть свободным и богатым, но быть санджакбеем совсем не хотел, ведь эта должность сковывала его по рукам и ногам. Он не мог отправиться на поиски семьи и не мог подружиться, с кем хочется. Однако в следующее мгновение пришла другая мысль: "Нет, я свободен. За мной здесь никто не следит, никто не приказывает. Или я так привык быть рабом, что теперь сам себе стану всё запрещать?"
  
   Сердце вдруг охватила странная тревога - такая же, как в покоях у султана перед тем, как евнух решился играть в шахматы, а в итоге выиграл больше, чем мог представить. Опять возникло чувство, что сейчас должно произойти нечто важное, определяющее жизнь на много лет вперёд. Казалось, что если албанец сейчас уйдёт, а его дружеское расположение окажется потеряно, то это станет такой потерей, которую не восполнить ничем. Но удержать Заганоса можно было лишь одним способом - вести себя, как он, открыто и честно, и тогда Шехабеддин решился:
   - Дело не в моей должности, - сказал он. - Ты по-прежнему не всё знаешь обо мне, Заганос. Да, по должности я выше тебя, но кое в чём другом - гораздо ниже. Ты - человек, а я - нет. Я лишь похож на человека. Я - евнух, скопец. Ты понимаешь, что это значит?
  
   Заганос молча кивнул.
  
   - Я был бы рад, если бы ты назвал меня другом, - продолжал Шехабеддин, - но ты должен знать, что обычно с евнухами не дружат. Их используют. Если станешь дружить со мной, многие люди скажут, что ты хорошо устроился и с моей помощью непременно выслужишься. А если ты ответишь им, что сблизился со мной вовсе не ради выгоды, они подумают, что ты либо дурак, либо лжец.
   - Но турецкие обычаи допускают дружбу с такими как ты? Или не допускают? - спросил албанец. - Называть тебя другом для меня унизительно или нет?
  
   Конечно, это обстоятельство являлось для Заганоса очень важным. Он был из тех, кто дорожит своей честью и добрым именем, однако Шехабеддин не смог удержаться от иронии:
   - О! Совсем не унизительно. Называть евнуха другом не более унизительно, чем называть другом своего коня или ловчего ястреба. Если ты будешь оказывать им внимание, как лучшим друзьям, есть с ними за одним столом и дарить им подарки, то это сочтут причудой. Это необычно, но нисколько не унизительно. Дружба вовсе не обязательно должна быть между равными.
  
   Заганос слушал внимательно, и сначала его лицо просветлело, а затем помрачнело. Он нахмурился:
   - Если дружить с тобой - не унизительно, то почему ты так себя принижаешь? Ты ведь гораздо лучше, чем конь или ястреб. Ты... - он на мгновение запнулся, пытаясь подобрать наиболее удачное слово, чтобы выразить свои чувства, - почти человек.
   - О! Благодарю. - Евнух всё так же иронично улыбнулся. - "Почти человек" - для евнуха это много.
   - Если я обидел тебя, прости, - сказал Заганос, но разговор стал ему явно неприятен. Все эти игры со словами были не для него. Он любил простоту, открытость и ясность.
  
   Шехабеддин вздохнул, уткнулся взглядом в ковры на полу и устало присел на одно из длинных мягких сидений, располагавшихся вдоль стен:
   - Это ты меня прости. Я говорю не слишком понятно. Но главное я тебе объяснил. По положению я одновременно и выше, и ниже тебя, так что не стану смотреть на тебя свысока. Ты не будешь унижен. К тому же ни один обычай или закон, которые мне известны, не запрещают тебе дружить со мной и не осуждают этой дружбы. Единственное, в чём я вижу препятствие, так это в том, что ты сам не захочешь. Если говорить откровенно, я испугался этого. Ещё там, на пути в Гирокастру. Поэтому и сказал тебе "не торопись, если не знаешь, кто я".
  
   Шехабеддин почувствовал, как Заганос садится рядом с ним и кладёт ему руку на плечо:
   - Я согласен быть твоим другом, - сказал албанец.
  
   Евнух развернулся и внимательно посмотрел в глаза этому человеку. Человек, хоть и убрал руку с плеча Шехабеддина, не опускал взгляда. И в этом взгляде была готовность проявлять терпение и заботу.
  
   "Зачем человеку это нужно? - спросил себя Шехабеддин. - Зачем ему возиться со мной, если он меня не знает?" Но затем вспомнилось, как терпеливо Заганос вёл по обочине своего захромавшего коня. "Если конь достоин такого отношения, то я - тем более, - решил евнух. - Ведь этот человек сам сказал, что я лучше животного".
  
   А ещё вспомнилась история, рассказанная румами, о том, как Искендер относился к своему боевому коню: заботился и не забывал, даже когда конь состарился и не мог служить в походах. В поведении Заганоса было что-то похожее, ведь он, конечно, знал, что для коня нет ничего хуже, чем хромота. Если ногу нельзя вылечить, такое животное режут на мясо. Но Заганос вряд ли поступил бы так. Вероятнее всего, он продолжал бы содержать коня, пока тот не умрёт своей смертью.
  
   "А если этот человек - и есть мой Искендер?" - задумался Шехабеддин, но, помня о предыдущих разочарованиях, которые пришлось изведать в жизни, не торопился поверить в удачу. И всё же тревога за будущее, ещё недавно мучившая его, ушла, поэтому он повеселел, и теперь его улыбка не была горькой.
  
   - Заганос, друг мой, ты не пожалеешь об этом решении. Клянусь! - пообещал евнух. Бросив взгляд на своё плечо, где только что покоилась ладонь человека, он повторил тот жест: тоже положил свою ладонь человеку на плечо. И почти сразу убрал. - Кстати... Где ты думал остановиться на ночлег до того, как мы повстречались? - не дав Заганосу ответить, он продолжал: - Ты остановишься у меня, то есть у своего друга. А твой конь будет гостить в моей конюшне столько, сколько нужно, чтобы нога зажила. Если заставить его идти куда-то ещё, это вредно для ноги. Ты согласен?
   - Да. - Заганос кивнул. - Но тогда мне нужно пойти и сказать своему приятелю, с которым я уже договорился о ночлеге, что не останусь.
  
   Евнух почувствовал что-то похожее на ревность: "Что ещё за приятель?" Однако внешне остался радостным:
   - Хорошо. Но возвращайся поскорее. И как бы твой приятель тебя ни уговаривал, не думай у него оставаться. У твоего приятеля наверняка нет такого большого дома. Остановившись там, ты его стеснишь. А я здесь один в этом множестве комнат. Мой секретарь, слуги, охрана - это всё не то. Ты же понимаешь? Я не хочу быть здесь один. Возвращайся поскорее.
  
   * * *
  
   Май 1453 года, продолжение осады
  
   Раннее утро, как всегда, было прохладным, поэтому Шехабеддин-паша, сидя в седле, привычно поёжился. Турецкий лагерь, который сейчас находился в пятистах шагах за спиной, только начал просыпаться. Впереди в двухстах шагах возвышались западные стены столицы румов, окутанные синей тенью, как цепь далёких гор. Последний огонёк, который виднелся на стенах, только что погас. Небо посветлело, до восхода оставалось не так много времени, поэтому Шехабеддин-паша нетерпеливо взглянул на своего слугу, бродившего по дороге, которая вела к воротам. Ворота назывались Адрианопольскими.
  
   - Ищи! Стрела должна быть там. Если не найдёшь, я сам посмотрю.
  
   Евнух уже хотел тронуть пятками конские бока, чтобы подъехать поближе, но слуга остановил:
   - Нет, прошу, господин. Мне нужно ещё немного времени.
  
   Шехабеддин остановился, потому что понял, что ведёт себя неразумно. Он сейчас находился на самой границе территории, которая считалась для осаждающих безопасной. Даже если бы кто-то из защитников вздумал пустить стрелу со стены, стрела не долетела бы до Шехабеддина. А вот слуга, который бродил по дороге и выискивал очередное послание от "верной тени", подвергал себя опасности. Его подстрелить вполне могли, поэтому он на всякий случай прикрывался щитом, всё время обращая его в сторону стен.
  
   Согласно договорённости, "верная тень" должна была давать о себе знать не реже, чем каждую четвёртую ночь, даже если не достала важных новостей. А Шехабеддину, если послание на дороге найдено, полагалось на следующую ночь, когда окончательно стемнеет, воткнуть на обочине той же дороги большой факел. Яркий огонь вдали от турецкого лагеря, горевший в течение двух часов, без сомнения хорошо просматривался со стен. Его было не спутать с костром возле палатки, разведённым кем-то из турецких воинов. К тому же непосвящённый вряд ли мог бы догадаться, для чего горит факел и что означает. Наверняка решили бы, что турки выставили дозор ближе к стенам города, потому что опасаются ночной вылазки врагов.
  
   Если тень видела факел, то могла некоторое время не давать о себе знать. А если не видела, это означало, что стрела с запиской улетела туда, где её не сумели найти. То есть послание следовало отправить повторно.
  
   Все сроки прошли с тех пор, как Шехабеддин ставил на обочине этой дороги факел. Наступало утро после четвёртой ночи, а ни одной стрелы с запиской так и не было найдено. Шехабеддин начал беспокоиться, потому что в светлое время суток "верная тень" не имела возможности выйти на стены возле Адрианопольских ворот и выстрелить так, чтобы стрела с посланием упала на дорогу. Если стрелы нет, то в этот рассветный час она не прилетит. А днём должна была начаться очередная битва. Как тут искать стрелу! Евнух понимал: если прямо сейчас ничего не найдётся, это тревожный знак.
  
   Времени оставалось уже совсем мало, когда слуга вдруг резко наклонился, поднял находку с земли и показал господину.
  
   - Наконец-то! - воскликнул Шехабеддин, вздохнув с облегчением. - Неси сюда. - Он направил коня в сторону турецкого лагеря, а пока животное шагало в нужном направлении, можно было бросить повод на луку седла, открепить записку от стрелы и прочитать.
  
   "Верная тень" как всегда в письме использовала знаки румов, но сами слова были турецкие. Попробовал бы непосвящённый разобрать это послание! А вот Шехабеддин с лёгкостью разобрал: "Бочки с водой теперь стоят везде. Если вдоль западной стены делать новые подкопы, место определят без труда".
  
   Шехабеддин задумался: "Заганосу эта новость явно не понравится". И всё же её следовало сообщить побыстрее, пока друг не успел снова направить своих людей на опасное дело, бесполезность которого теперь стала очевидна. А ведь вначале задумка прорыть подземные ходы под оборонительными стенами румов казалась многообещающей.
  
   - Начнём рыть издалека, - с воодушевлением объяснял Заганос на совете у султана. - Шум работ не будет слышен нашим врагам из-за грома пушек. А если на стенах кто-то заметит дрожание земли, то опять же решит, что это из-за выстрелов. Даже если выстрел будет вдалеке, то можно так подумать, а наши пушкари стреляют почти постоянно и в разных местах.
  
   Защитники города всё же узнали, что подкопы ведутся. И началось противостояние. Первым признаком ответных мер, предпринимаемых со стороны неверных, стало то, что один из тоннелей затопило.
  
   Заганос подумал, что это случайность, и что проходчики опустились на слишком малую глубину, поэтому нечаянно пробили дно оборонительного рва, тянувшегося вдоль западных стен города. А затем "верная тень" прислала вести, что это не случайность, и что проходчиков обнаружили. Румы за несколько часов проделали встречный тоннель, но гораздо ближе к поверхности земли, и как только он соединился с потолком турецкого тоннеля, то намеренно повредили дно рва, и мутная вода хлынула в нижний тоннель. По счастью, это случилось ночью, и никто не захлебнулся, но в других тоннелях, которые были вырыты позднее, люди гибли.
  
   Лишь один подземный ход сумели прокопать так глубоко и далеко, что залить его водой из рва никак бы не получилось, но когда копатели уже начали приближаться к поверхности по другую сторону стен, с вражеской стороны, то с потолка вдруг потекла смола, а затем появилось пламя. Не все успели добраться до выхода. Многие задохнулись в дыму.
  
   Шехабеддин сам видел, чем всё закончилось. Он с Заганосом наблюдал за вереницей людей, которые с вёдрами, полными земли, поднимались по деревянным лестницам со дна ямы, вырытой на границе турецкого лагеря. В одной из стен ямы было что-то похожее на дверь, укреплённую короткими брёвнами по бокам и сверху. Такие же брёвна брал с собой каждый второй человек, уходя с пустыми вёдрами обратно под землю.
  
   За шумом разговоров, чавканьем мокрой земли и отдалённым грохотом пушек, обстреливавших стены, Заганос и Шехабеддин не сразу различили крики, доносившиеся снизу. И вдруг из ямы повалил чёрный дым. Откуда, отпихивая друг друга, лезли чёрные от копоти люди, которые тут же, возле ямы, без сил падали на землю, судорожно хватая ртом чистый воздух и пытаясь отдышаться. Вход в тоннель стал входом в ад.
  
   Те, кому посчастливилось в это время быть на поверхности, помогали товарищам вылезти и спрашивали, что там, под землёй, но спасённые сами ничего толком не понимали. Заганос, забыв о своём положении, ринулся в яму и дальше - в тоннель, вытаскивать тех, которые лежали там, но не успели дойти до выхода совсем не много.
  
   Шехабеддин хотел остановить Заганоса, но не решился: друг был в таком состоянии, что лучше не попадаться на пути - казался слишком зол из-за того, что день за днём понапрасну терял людей. Ведь получалось, что Заганос сам отправлял их на смерть. Когда же он совершил ошибку? Наверное, тогда, когда только искал исполнителей для своих планов - рассказал о своих намерениях во всеуслышание среди той части войска, которая пришла из Румелии. Объявил не только воинам, но и обозным слугам, что те, кому знакома работа в рудниках, могут быть наняты для особого дела, причём за хорошее вознаграждение.
  
   Шехабеддин не сомневался, что кто-то из нанятых людей отправил в город записку на стреле: "Под вас собираются делать подкоп. И не один". Судя по всему, в том послании даже перечислялось, где следует ожидать этого. Иначе как защитники города могли так точно определить каждое место?
  
   Конечно, при поиске подкопов использовали старый способ - бочки с водой, поставленные на землю. Волнение воды означало, что поблизости могут вестись подземные работы. Но даже если такие сосуды с самого начала осады были поставлены вдоль стен из предосторожности, вода часто волновалась из-за пушечных выстрелов. Ядра, попавшие в цель, заставляли сотрясаться стену далеко вокруг. Никто бы, случайно взглянув на воду, не заподозрил, что ведётся подкоп. То есть защитники знали об этом доподлинно!
  
   Среди тех, кто пришёл из Румелии, было много неверных, и кто-то из них своим предательством решил помочь другим неверным, то есть румам и франкам в городе. Судя по всему, тот глупец не понимал, что, помогая неверным, спрятавшимся за стенами, обрекает на смерть своих товарищей, которые согласились работать для Заганоса.
  
   Заганос, сам давно уже став правоверным, сожалел даже о гибели неверных, которые были его людьми. Вот почему с удовольствием казнил бы предателя.
  
   Однажды вечером, когда затопило очередной проход, сказал Шехабеддину:
   - Помнишь, что было, когда мы помешали врагам сжечь наши корабли в заливе? Помнишь, как после битвы я доложил нашему повелителю, что с утонувшего франкского корабля спаслось сорок человек и что мы взяли их в плен?
   - Повелитель приказал посадить их всех на кол на берегу залива так, чтобы другие франки видели, - ответил евнух.
   - Да, - продолжал Заганос, - и, если говорить откровенно, я тогда подумал, что казнь - это слишком. Я выполнил повеление, но до последнего надеялся, что его отменят. А теперь я понимаю нашего повелителя. Он скорбел о наших людях, которые погибли в двух других битвах с франками на море. Он хотел, чтобы франки, которые увидят казнённых, тоже узнали, как горько терять своих.
  
   Если б Шехабеддин мог найти предателя и отдать в руки Заганоса, то сделал бы это. Но, увы, не мог. А теперь ещё и получил весть о том, что продолжать подкопы бессмысленно.
  
   Конечно, следовало сообщить новость лично, чтобы успокаивающими словами тут же смягчить разочарование друга, но Шехабеддин не знал, что именно сказать. Наверное, можно было сказать почти что угодно. Главное - не запоздать с самой новостью. Вот почему Шехабеддин велел слуге, помогавшему искать стрелу, а теперь шедшему рядом:
   - Возвращайся к месту нашей стоянки, а мне нужно навестить Заганоса-пашу.
  
   Верхом евнух добрался до шатра друга довольно быстро и от челядинцев, попавшихся на пути, узнал, что Заганос только что окончил утреннюю молитву. Заглянув внутрь шатра, Шехабеддин увидел, что друг задумчив, ещё не поднимался с ковров и сохраняет молитвенную позу, то есть сидит на пятках, а руки покоятся на коленях.
  
   Увидев посетителя, Заганос теперь смотрел на него, поэтому евнух, по-прежнему держа в руках стрелу и записку, тихо подошёл и сел рядом с другом, подражая ему, - на пятки. Нарушить молчание Шехабеддин не спешил, поэтому услышал вполне ожидаемый вопрос:
   - Плохие новости?
   - О да, - вздохнул евнух. - Мой человек сообщает из города, что наши враги поставили бочки с водой везде. Ты не сможешь сделать ни одного подкопа вдоль западных стен так, чтобы работы остались незамеченными.
   - И зачем я это затеял! - в досаде воскликнул Заганос.
  
   Он посмотрел на друга и, наверное, мог бы спросить: "Зачем ты одобрил затею? Зачем говорил, что есть большая надежда на успех? Ведь я поверил!"
  
   Однако Заганос ничего не спросил и всё с той же досадой произнёс:
   - Лучше бы я не делал ничего.
   - Нет, не лучше, - мягким голосом возразил Шехабеддин. - Не нужно уподобляться Халилу, который ничего не делает и только ждёт наших неудач.
   - Он дождался, - мрачно произнёс Заганос.
   - У всех бывают неудачи. Главное - не отчаиваться, - с этими словами евнух отложил стрелу и записку на ковры, чтобы взять друга за руку. - Когда мы теряем уверенность в своих силах, Халил становится сильнее. Ведь он только и ждёт, когда мы и наш повелитель поверим, что ничего не можем. Тогда вернутся времена, когда Мехмед был совсем мальчик, а Халил управлял всеми от его имени. Мы должны продолжать войну.
   - Я не хочу начинать новый день войны. Даже не хочу выходить из этого шатра, - признался Заганос. - Раз уж ты пришёл, давай останемся здесь. Проведём время, как когда-то в Албании. Будем пить. Ты возьмёшь саз, споёшь мне что-нибудь, расскажешь что-нибудь занятное, что не связано с нашими нынешними делами. Я на время забуду о своей неудаче, и мне станет легче.
  
   Говоря это, он сильнее развернулся к Шехабеддину и вгляделся в его лицо, будто хотел увидеть в нём прежние, юные черты - черты албанских времён. Евнух знал, что с годами изменился и что подобно многим евнухам стареет некрасиво - не просто увядает, а становится похож на старую женщину. Шехабеддин опустил голову, но Заганос, свободной рукой взял его за подбородок, заставил снова посмотреть прямо.
  
   Евнух и сам хотел бы на время забыть о войне, но предлагаемая пирушка была сейчас совсем не кстати, поэтому следовало отказаться:
   - Мой Искендер, - евнух сильнее сжал руку друга в своих, - неудача, о которой ты хочешь забыть, может обернуться тебе во благо. Да, ты не добился цели, но всегда сможешь сказать, что хотя бы пытался. Если бы не пытался, повелитель спросил бы тебя, почему ты ничего не делаешь.
   - И всё же я не хочу сейчас думать об этом. Помоги мне отвлечься. Хочу быть беззаботным, - Заганос, только что сидевший в молитвенной позе, извернулся и расслабленно развалился на коврах, спиной опираясь на друга, как на подушку.
   - Нет, перестань, - Шехабеддин одним ловким движением поднялся на ноги, отчего Заганос, лишившись опоры, завалился навзничь. - Если ты продолжишь говорить то, что говоришь, то я стану чувствовать себя джинном.
   - Почему? - удивился Заганос, приподымаясь на локте.
   - Если джинн полюбит человека, то невольно сводит с ума, опутывает своими чарами так, что мысли человека всё время обращены к джинну. Ты сейчас ведёшь себя неразумно, мой друг, потому что забываешь о том, что скажет повелитель, если мы устроим пирушку. Он скажет: "Что вы празднуете? Мы ещё не захватили город".
   - Пусть скажет. Я отвечу, что мы не празднуем, а отгоняем тоску.
   - А если повелитель не поверит? Ах, Заганос, из нас двоих только я сохранил разум... Получается, что я всё-таки джинн.
  
   Шехабеддин, формально отказываясь исполнять просьбу друга, сейчас делал именно то, о чём тот просил - лёгкой беседой помогал избавиться от тяжёлых мыслей.
  
   - Как ты можешь быть джинном, если ты правоверный? - возражал Заганос. - Разве джинны поклоняются Аллаху?
   - Это демоны не поклоняются, - ответил Шехабеддин и с улыбкой добавил. - Ах, Заганос, я думал, что за минувшие двадцать лет успел пересказать тебе все малоизвестные места из Корана, и ты можешь чувствовать себя спокойно в собрании начитанных людей. Но оказывается, я не рассказал тебе о правоверных джиннах.
   - О них сказано в Коране?
   - Да, - сказал евнух и даже начал изображать дальнейшее в лицах. - Там говорится, что однажды несколько джиннов подслушали чтение Корана. - Шехабеддин придал лицу коварное выражение, крадучись подошёл к полотняной стене и сделал вид, что вслушивается. - Они были так восхищены, что тут же обратились в истинную веру. - Теперь он сделал восхищённое лицо и всплеснул руками. - Они сказали друг другу, что больше не верят в ложь Иблиса*, который наговаривал на Аллаха. Уверовавшие джинны назвали Иблиса глупцом. - В этой части представления евнух изобразил благоговение перед Аллахом и презрение к Иблису, в которого следовало бы плевать. - К обращению всех джиннов чтение Корана не привело, но правоверные среди них есть.
  
   _____________
  
   * Иблис - в исламе: главный падший ангел, главный демон.
   _____________
  
  
   Заганос, полулёжа на коврах и наблюдая, улыбался и даже похохатывал от удовольствия:
   - Вот теперь я точно запомню твой рассказ о джиннах и не опозорюсь перед шейхом Акшамсаддином и прочими знатоками Корана. - Он хлопнул в ладоши, призывая слугу. - Принеси нам еду и питьё.
   - Вина не нужно, - строго добавил Шехабеддин.
  
   * * *
  
   Много лет назад, только познакомившись с Заганосом и впервые пригласив его провести вечер за дружеской беседой, Шехабеддин несказанно радовался от мысли, что проведёт этот вечер не в одиночестве. Евнух велел слугам приготовить праздничную трапезу и подать хорошее вино.
  
   Помнится, Заганос удивился:
   - Разве Аллах не запрещает правоверным пить?
   - Аллах запрещает пьянство, - уверенным тоном ответил Шехабеддин, непринуждённо держа в руках кувшин. - Так говорят при дворе султана. Там все пьют, причём каждый день, но умеренно. Пить столько, чтобы стать невоздержанным на язык или не держаться на ногах, считается позорным. Ты сам сможешь в этом убедиться при случае. А пока устроим свой пир. Выпьешь со мной? Если нет, то я один пить не стану.
   - Что ж, - с некоторой опаской проговорил Заганос. - Я выпью. Но прошу тебя никому не говорить, что я пил.
   - Чтобы твои приятели-единоверцы не узнали и не начали стыдить тебя? - спросил Шехабеддин, разливая вино в пиалы. - Понимаю. И не скажу.
  
   Заганос молча наблюдал за его лёгкими и изящными движениями, по которым было видно, что евнух занимается привычным для себя делом.
  
   - На своей первой должности во дворце я был слугой в покоях султана и наливал вино, - пояснил Шехабеддин. - Султану нравилось смотреть, как я обращаюсь с кувшином.
   - А как тебя назначили санджакбеем? - спросил Заганос.
  
   Евнух нахмурился. Он на мгновение подумал, что не следует рассказывать это малознакомому человеку, который только сегодня назвался другом, но...
   - Я играл с великим визиром в шахматы и выиграл, - сказал Шехабеддин. - За это меня и назначили. Но прошу тебя никому не говорить об этом.
   - Чтобы твои подчинённые не посчитали тебя недостойным должности? - спросил друг. - Понимаю. И не скажу.
   - Тогда выпьем за нашу встречу, - улыбнулся евнух, протягивая Заганосу наполненную пиалу.
  
   Дальнейшая беседа текла легко и непринуждённо. Евнух рассказывал о своей службе во дворце султана, друг слушал с интересом, а затем спросил:
   - Значит, ты провёл половину жизни в комнатах и не умеешь держать в руках оружие?
   - Не умею, - простодушно ответил Шехабеддин и засмеялся, уже совсем излечившись от недоверия к этому албанцу. - А теперь не знаю, как быть. Ведь санджакбей должен уметь это.
   - Хочешь, я тебя научу?
  
   По правде говоря, Шехабеддин не любил оружие. Он боялся острых клинков и лезвий, ведь клинки и лезвия изменили его жизнь. Но отказываться от обучения было нельзя. Во-первых, санджакбей действительно должен уметь обращаться оружием. А во-вторых, и это казалось главным, Искендер наверняка бы очень огорчился, если б увидел, что Багой не хочет учиться мужскому поведению. Многие полагают, что именно война порождает истинных мужчин, поэтому от военной науки не следовало уклоняться.
  
   - Да, научи меня, - произнёс евнух, собрав всю свою решимость. - А когда начнём?
   - Можем завтра, - ответил Заганос
  
   Эти слова заставили Шехабеддина не спать ночь, но на следующий день он испытал огромное облегчение, поняв, что обучение начнётся не с уроков владения мечом, а со стрельбы из лука.
  
   Заганос сказал, что отец когда-то учил его именно так, ведь стрельба из лука развивает силу рук, а сильная рука надёжнее удержит меч. К тому же, обращаясь с луком, легче свыкнуться с мыслью, что ты можешь кого-то ранить или даже убить. Новичку всегда легче, когда противник далеко, а не рядом: есть время сосредоточиться. А если не хочешь думать о вреде противнику, то нет смысла браться за меч - битва окажется заранее проигранной.
  
   Слушая эти объяснения, Шехабеддин испытывал лёгкий трепет. Лук - это не лезвие, но он всё равно казался страшным, очень даже страшным. Поэтому следовало прикрыть страх любопытством.
  
   Поначалу обучение проходило прямо в покоях дома (в самой большой и светлой комнате), и пока возле стены устанавливали соломенную мишень, Шехабеддин склонился над луком, принесённым откуда-то и положенным на маленьком круглом столике. Евнух осторожно провёл ладонью по плечам лука, гладким и упругим. После этого потрогал пальцем тетиву, казавшуюся натянутой очень туго. А затем пощупал оперение одной из стрел, торчавших из колчана, прислонённого к столику.
  
   Лук казался живым, как ловчий сокол, который подчиняется охотнику, но имеет свою волю. А ведь слово "заганос" у турок служило одним из обозначений сокола. Может, поэтому в руках у Заганоса даже чужой лук выглядел так, как будто всегда принадлежал ему.
  
   Невольно вспомнились строки у поэта Низами, который говорил, что Искендер тянулся к луку ещё из колыбели. А ещё пришло на ум упоминание о том, что Искендер возмужал очень рано - тёмный пушок бороды только пробивался, а телосложение было как у зрелого мужчины. Этот образ очень напоминал Заганоса, которому было лишь двадцать шесть, но выглядел он на десять лет старше. А раз так, как же тот выглядел в шестнадцать?
  
   - Тетиву зацепи большим пальцем, а на него положи указательный, - меж тем говорил Заганос своему ученику, когда они встали напротив мишени.
  
   Он учил Шехабеддина стрелять "по-турецки", а ведь сам стрелял, как румы или франки - оттягивал тетиву тремя пальцами: указательным, средним и безымянным. Когда он в очередной раз показывал другу, как надо стрелять, то по привычке сначала брался за тетиву, как румы, а затем, спохватившись - по-турецки.
  
   - Я учу тебя так, чтобы никто не догадался, что ты мой ученик, - с улыбкой пояснил Заганос, а Шехабеддин тогда впервые подумал, что друг, несмотря на кажущуюся простоту, не так уж прост. Не прост совсем как Искендер, который не был мастером витиеватых речей, свойственных мудрецам, но при этом обладал мудростью.
  
   Думая об этом, Шехабеддин забыл о страхе и почувствовал, что лук постепенно начинает подчиняться ему тоже, как Заганосу. Умение обращаться с оружием - это своего рода игра. И если уж евнух умел играть в шахматы, играть на музыкальных инструментах и даже играть со словами, то почему не мог научиться игре с оружием?
  
   Утром следующего дня Заганос уехал (всё на том же одолженном ему коне, раз не мог забрать своего), а Шехабеддин продолжал тренироваться в стрельбе, хотя у него уже появилось множество дел как у правителя области.
  
   К нему повалили просители, которых надо было принимать, выслушивать и помогать им хоть чем-то. То, что Шехабеддин завоевал расположение одного албанца и сделал другом, ещё не означало, что можно уже не думать о том, как снискать расположение местного населения.
  
   А ещё надо было объехать всю подвластную область и провести ревизию в крепостях. Начальник должен покидать столицу, если хочет знать то, о чём ему не докладывают, и даже если он доверяет своим подчинённым, воины в крепостях должны хоть раз увидеть своего главного командира. Гарнизоны - это не всадники, и сами они не явятся на смотр.
  
   К счастью, область была небольшой. Путешествие от границы до границы занимало не более трёх дней, а от одного крупного города до другого - и того меньше. Ревизия была проведена быстро, но как только Шехабеддин снова оказался в своём доме, тут же взялся за лук.
  
   - Ты не заскучал здесь без меня? - дружелюбно обратился евнух к вещи, с которой на время его отъезда даже тетиву не стали снимать, ведь отъезд был недолгим. - Знаешь, я уже отправил гонца к Заганосу, чтобы снова приехал учить меня стрелять. Надеюсь, ты не подведёшь? Прошу тебя: будь мне послушен, чтобы Заганос не подумал, что я забыл его уроки, - с этими словами Шехабеддин вытащил из колчана стрелу, сосредоточенно наложил и прицелился в мишень.
  
   Наверное, евнух Багой учился так же старательно. Ведь он понимал, что если бы не достиг успеха, то Искендер посчитал бы это собственной неудачей. Искендер верил, что Багой, бывший раб и игрушка, способен понять, что значит быть человеком. Но вряд ли Искендер мог предвидеть, какие серьёзные испытания придётся пройти Багою во время обучения.
  
   Шехабеддин думал об этом и тогда, когда друзья впервые приехали на большую поляну за городом, удобную для боя на мечах. Там Заганос, вынув из ножен меч, который в отличие от турецких мечей был прямой, а не изогнутый, вдруг начал играть с ним: вращать так и эдак, перебрасывать из правой руки в левую руку и обратно.
  
   - Правило первое... - сказал друг, внезапно прекратив игру и оглянувшись на Шехабеддина, который зачарованно наблюдал за тем, как в воздухе мелькает клинок. - Не позволяй врагу смутить тебя. Он может делать, как я. А может сказать что-то, обидное для тебя или пугающее. Не увлекайся зрелищем и не слушай речей. Думай лишь о том, как отразить нападение и когда напасть самому.
  
   Меж тем Шехабеддин вытащил из ножен свой, изогнутый, меч. Тогда Заганос показал основные приёмы защиты, и, удостоверившись, что приёмы отложились у друга в памяти, сказал:
   - Теперь попробуем: я нападаю, а ты защищайся от меня. Я буду двигаться медленно, чтобы у тебя было время подумать, как лучше отбить удар.
  
   Заганос говорил успокаивающе и ободряюще, но Шехабеддин почувствовал, что трудно держать своё оружие - рука дрожит. "Это ничего, это пройдёт", - сказал он себе и крепче сжал рукоять.
  
   Друзья начали учебный бой, и хоть Заганос двигался медленно, Шехабеддину казалось, что друг невероятно быстр. Вместо того чтобы отбивать удары, евнух уворачивался и отступал всё дальше, а затем почти умоляюще произнёс:
   - Нет. Надо ещё медленнее.
   - Хорошо, - согласился Заганос.
  
   Они вернулись на середину поляны, и друг стал двигаться совсем медленно - настолько, что даже Шехабеддин, которого поначалу охватывало оцепенение, успел оценить происходящее и выставить вперёд руку с оружием. Прямой клинок Заганоса и изогнутый клинок его "ученика" наконец скрестились. Но теперь, когда будто само время сделалось тягучим, евнух поддался другому страху: казалось, что меч в руке хочет вырваться.
   Похожее чувство поначалу вызывал вид боевого лука, но если лук представлялся птицей, то меч - змеёй, которая может обернуться и ужалить, когда хватаешь её за хвост.
  
   Заганос двигался медленно, но давил клинком на клинок, когда они скрещивались, и чем сильнее давил, тем больше евнуху казалось, что меч сейчас обернётся против своего же хозяина. Шехабеддин представил себе глубокий порез, из которого неудержимо струится кровь, вскрикнул и сам выронил меч.
  
   Заганос остановился, ожидая, когда друг поднимет оружие, но Шехабеддин не хотел поднимать, и даже приближаться к лежащему на траве мечу. Тускло-серый изогнутый клинок всё больше казался серебристым телом змеи... И вдруг Шехабеддин заплакал. Он понимал, что этим позорит себя перед подчинёнными, слугами - перед всеми, но ничего не мог с собой поделать.
  
   - Нет, я не могу, не могу, - сквозь слёзы говорил он. - Я помню, как моего отца убили вот таким же мечом. Убили прямо у меня на глазах. Помню, как он падал на землю, чтобы уже не подняться, а над ним стоял человек с мечом, который затем кинулся ко мне и схватил меня... И в тот же день я стал рабом. А вскоре после этого стал... Острые лезвия изменили мою жизнь. Острые лезвия - мои враги. Как я могу доверять им?
  
   Никто не пытался подойти и успокоить Шехабеддина. Все лишь смотрели. Кто-то - с удивлением, а кто-то - с неодобрением. Наверное, так смотрят на мальчика, который уже почти взрослый, и если он вдруг начинает проливать слёзы, никто не стремится стать для него матерью или нянькой. Он должен успокоиться сам. Мужчины не плачут. Но Шехабеддин не был мужчиной и не мог им стать - мог лишь искусно притвориться. А теперь и это не получалось.
  
   Он даже не увидел, как Заганос убирает свой меч в ножны и приближается. Евнух заметил это только тогда, когда Заганос положил ему руки на плечи:
   - Друг мой, послушай, - торопливо заговорил он. - Ты можешь доверять клинку. Можешь.
   - Нет.
   - Да, можешь. Посмотри на меня. Ведь я твой друг, да?
  
   Шехабеддин молча кивнул.
  
   - А теперь послушай, - продолжал Заганос. - Если бы мой отец сейчас видел меня, он бы сказал, что я подружился с врагом. Ты должен был стать моим врагом. Но стал другом. И я верю тебе. А ты веришь мне?
   - Да, - хрипло ответил евнух, уже догадываясь, к чему этот разговор.
   - Значит, ты можешь, несмотря на прошлые раздоры, подружиться с мечом, - твёрдо произнёс Заганос. - И доверять ему. Ты ведь хочешь подружиться с ним и доверять?
   - Меч этого не хочет, - грустно улыбнулся Шехабеддин.
   - Хочет. Поверь мне, - возразил Заганос. - Да, пока этот меч - твой враг, но станет другом. Меч хочет быть твоим другом. Мечу не хочется лежать в сундуке или висеть на стене. Меч скучает и ржавеет в одиночестве. Если ты спасёшь его от такой участи, он будет благодарен. А теперь сделай шаг к нему. Протяни ему руку. Меч - не змея, которая жалит тебя, когда ты хватаешь её за хвост.
  
   Последние слова Заганос произнёс так, как будто читал в сердце друга, как в открытой книге. Выражение про змею было весьма известным, и всё же эти слова подействовали на Шехабеддина волшебным образом. Он подошёл к мечу, поднял его с земли и сказал:
   - Для окончания урока ещё слишком рано. Давай ещё поупражняемся.
  
   Евнух сам не знал, кому это сказал. Себе? Мечу? Заганосу? Но с этого мгновения всё изменилось. Страх начал уходить, уступив место вере в лучшее. А позднее пришло чувство несказанной благодарности Заганосу за его слова о дружбе, сказанные так вовремя, и за то, что этот албанец подружился с "врагом".
  
   Это снова напомнило Шехабеддину поступок Искендера Двурогого, ведь Искендер, победив персидского правителя Дария и получив его трон, стал считать персов друзьями, а не врагами. Некоторые румы упрекали Искендера в этом, но, конечно, были неправы. Доверительное отношение Искендера к недавним врагам стало ещё одним проявлением величия его души.
  
   * * *
  
   Мехмед, узнав о неудаче с подкопами, не очень огорчился, ведь эта история подтвердила давние предположения: войну может выиграть только он сам, и никто, даже Заганос-паша и Шехабеддин-паша, не в состоянии сделать это за него. Истинный Искендер незаменим.
  
   В течение последних двух недель, пока Заганос безуспешно пытался выполнить свой план, Мехмед придумывал свой. "Если не получается преодолеть стены, подкопавшись под них, - рассуждал юный султан, - то должно получиться преодолеть их сверху. Я велю построить башни, которые будут выше, чем крепостные башни румов. Мои башни будут деревянными на колёсах. Я придвину эти башни к вражеской крепостной стене. И тогда мои воины будут сыпать стрелы на голову врага и кидать камни. Раньше враги делали это с высоты своих стен, но скоро всё изменится".
  
   Мехмед нарочно медлил с осуществлением. Не только потому, что хотел сначала увидеть, чем закончится затея Заганоса, но и потому, что Шехабеддин в очередной раз явился с запиской, прилетевшей на стреле:
   - Повелитель, мне сообщили, что среди румов и франков распространился очень интересный слух. Наши враги верят, что их город никогда не будет взят в первой половине месяца, а точнее - пока луна растёт, но он может быть взят, когда луна убывает. Думаю, нам следует вести все серьёзные бои во второй половине месяца. Так у нас больше надежды на успех. Если румы и франки почувствуют, что наша сила в битве перевешивает, они подумают, что сбывается пророчество, и совсем падут духом.
  
   Мехмед внял совету и терпеливо дождался, пока серпик месяца станет луной, а затем - пока луна станет убывать. От полнолуния султан собирался отсчитать четыре ночи - счастливое число. Султан не верил в приметы, но знал, что его люди верят, поэтому их боевой дух следовало укрепить ещё и так.
  
   Будто в подтверждение правильности выбора накануне четвёртой ночи* турецким пушкарям сопутствовала удача - сразу в нескольких местах удалось сильно разрушить западную стену города румов. Должно быть, в городе очень испугались и в очередной раз вспомнили о пророчестве. Вот почему Мехмед хотел, чтобы осадные башни двинулись к стенам столицы румов в свете убывающей луны, но... на четвёртую ночь убывающую луну увидеть не удалось. Её закрыли облака.
  
   _____________
  
   * Ночь с 17 на 18 мая 1453 года.
   _____________
  
  
   Султан поначалу принял это известие без радости. Однако тёмная ночь тоже давала преимущества. В темноте все башни, вечером собранные из приготовленных заранее частей, могли приблизиться к стенам незаметно.
  
   Конечно, такие огромные сооружения невозможно было двигать бесшумно. Скрипели колёса. Скрипели сами башни, раскачиваясь при движении. Ревели волы, которые помогали тащить эту тяжесть, а люди подбадривали друг друга криками: "Давай! Навались! Ещё! Ещё навались!" И всё же видеть это движение враги не могли. Могли только слышать, стоя на стенах, поэтому Мехмед приказал потушить все огни и двигаться вперёд в темноте.
  
   Дозорные на стенах столицы румов, конечно, понимали, что совершается нечто важное. Пока не наступила тьма, они наверняка видели в турецком лагере некое строительство, но вряд ли могли предположить, что в предрассветной мгле увидят в нескольких десятках шагов перед собой огромные деревянные башни, обитые прочными шкурами и нависающие над каменной оборонительной стеной, как гора возвышается над холмом.
  
   Лишь только взошло солнце, как Мехмед со своей свитой, в которой ближе всех к нему находились великий визир Халил-паша, а также Заганос-паша и Шехабеддин-паша, поехал наблюдать за сражением. Он беспокойно разъезжал вдоль стен, сожалея, что может приблизиться к ним лишь на расстояние трёхсот шагов - если ближе, станешь досягаемым для вражеских стрел.
  
   Султан вглядывался вдаль, пытаясь оценить, насколько успешно башни исполняют своё предназначение. Казалось, что всё хорошо. От места боя то и дело прибывали гонцы и докладывали, что румы в смятении:
   - Румы пускают в нас стрелы и мечут в нас копья, но башням это не причиняет вреда, как и людям, и волам, которые согласно твоему повелению накрыты двойным слоем шкур, - докладывал один из гонцов. - Осадные машины румов, поставленные на стене, тоже ничего не могут сделать. Наши башни уже слишком близко и камни перелетают через них.
   - Очень хорошо, - улыбнулся султан, представляя, как деревянные гиганты приближаются к брешам, пробитым турецкими пушками. А особенно большие надежды он возлагал на то место, где находились главные ворота города*, ведь рядом с воротами была пробита большая брешь.
  
   Глядя на неё, Мехмед не мог избавиться от чувства некоторой досады. Ведь это была та же самая брешь, которую турецкие пушки пробили ещё четыре недели назад. Рухнул большой кусок ближней стены и часть дальней, причём у дальней даже обвалилась одна из башен**, но Мехмед не отдал приказ о штурме, потому что вовремя не доложили.
  
   _____________
  
   * Ворота Святого Романа.
   ** Известна как Виктиниева башня.
   _____________
  
  
   Это был тот самый день, когда султан ездил устраивать выволочку неудачливому начальнику своего флота, проигравшему два сражения подряд. Как видно, новость о том, что султан в сильном гневе, распространилась по лагерю, и никто из тех, кто мог доложить об успехе пушкарей, не осмелился явиться для доклада и таким образом привлечь к себе внимание. А ведь новость была хорошая! Даже хорошую новость побоялись сообщить! Вот, как все испугались! А к следующему утру защитники уже восстановили всё, насколько возможно.
  
   Мехмед не раз думал, что было бы, если б он узнал о разрушенной стене вовремя. Наверное, ничего. Ведь нечто очень похожее происходило дважды в этом месяце. В первый раз в город прорвалась турецкая пехота, а во второй раз - конница. И оба раза все оказались вытеснены защитниками.
  
   Из этого Мехмед сделал вывод, что для успешного завершения дела нужно проникнуть за стены сразу в нескольких местах. Вот почему деревянных башен тоже было несколько.
  
   Султан в очередной раз бросил взгляд на свою свиту. Халил взирал на башни с нескрываемым сомнением, будто говорил, что раз у Заганоса ничего не получилось с подкопами, то и эта затея окончится ничем. Сам же Заганос смотрел на башни с воодушевлением. Казалось, он хочет вспомнить молодые годы и лично ринуться в бой. Шехабеддин тоже был полон надежд. Он явно хотел, чтобы затея удалась.
  
   Меж тем башни остановились перед оборонительным рвом румов. Чтобы подойти ближе к стенам, нужно было засыпать ров. Ещё недавно он был наполнен водой, но после того, как Заганос прорыл под ним несколько подкопов, а защитники обнаружили их и затопили, ров полностью обмелел. Теперь вода стояла ниже - в проходах под землёй, и пусть даже пустой ров представлял собой препятствие, справиться с ним стало намного проще.
  
   Мехмед во всеуслышание сказал об этом Заганосу, но не только для того, чтобы похвалить его, но и для того, чтобы уязвить Халила:
   - Благодаря тебе, Заганос-паша, мы видим, что даже тот, кто терпит неудачу в своём деле, может помочь общему делу. А тот, кто ничего не делает, - Мехмед внимательно посмотрел на великого визира, - в итоге вредит общему делу, хотя в своих делах не терпит неудач.
  
   Шехабеддин улыбнулся, явно узнав в этом кое-что из того, что сам говорил повелителю. Халил, как всегда, остался внешне невозмутимым, поэтому Мехмед тоже стремился не показывать своего нарастающего раздражения и с нарочитым вниманием повернулся к очередному гонцу, который явился докладывать о том, как идут дела с деревянными башнями.
  
   - Румы решили стрелять в башни из пушек, - торопливо рассказывал гонец, - но пушки у них малы, поэтому не могут принести башням большого вреда. В башнях появились дыры, но сами башни по-прежнему крепки. Ни одна не развалилась. Волов уже отпрягли, поэтому им тоже не страшны эти выстрелы.
   - А если наши враги начнут стрелять по колёсам? - спросил Мехмед.
   - Повелитель, наши враги пытались, но не могли попасть, - весело ответил гонец. - А затем наши люди начали стрелять в ответ из тех малых пушек, которые ты дал, и наши враги поспешно спрятались за стены. Теперь наши люди постоянно держат их под прицелом, а другие наши люди засыпают ров землёй и камнями.
  
   Хорошие новости продолжали приходить до самого вечера. Особенно с того участка, который находился возле главных ворот города румов:
   - Повелитель, ров засыпан уже на четверть своей ширины.
   - Повелитель, ров засыпан уже до половины своей ширины.
   - Повелитель, башню удалось передвинуть ещё ближе к стенам. Скоро мы сможем перекинуть с неё деревянный мост на сторону наших врагов.
  
   Уже в сумерках новый гонец сообщил:
   - Повелитель, ров возле главных ворот засыпан на три четверти своей ширины!
  
   После этого известия шейх Акшамсаддин вместе со всеми дервишами своего ордена собрался возносить благодарственные молитвы Аллаху. Дервиши уже выстроились на переднем краю турецкого лагеря, когда в отдалении, где-то около стен вдруг раздался грохот. В темноте мелькнула большая огненная вспышка, которая тут же сменилась заревом разгорающегося пожара. Послышались крики.
  
   Через несколько минут прискакал перепуганный гонец и дрожащим голосом доложил:
   - Повелитель, наши враги разрушили одну из наших башен. Когда она стояла уже совсем близко к их стенам, под неё кинули бочонок с порохом и зажжённым фитилём. Очень много наших людей убито. Башня развалилась на куски. Что нам делать?
  
   Султан ещё только увидев вспышку взрыва, был готов к плохим новостям, поэтому удержался от досадливого возгласа, но всё же не удержался от того, чтобы посмотреть на Халила-пашу. Тот несколько раз цокнул языком и покачал головой, будто говорил: "А ведь я знал, что из этого ничего не выйдет".
  
   - Передай приказ, что все башни надо отвести назад, пока их не сожгли, - сказал Мехмед гонцу. Он не хотел выглядеть глупцом, который продолжает творить глупости несмотря ни на что.
  
   На военном совете, который состоялся в султанском шатре почти сразу после этого происшествия, великий визир Халил-паша опять говорил, что война с румами идёт гораздо труднее, чем ожидалось, и что из этого наконец пора извлечь урок. Однако Мехмед, сидя на походном троне во главе собрания, почти не слушал. Вернулось давно забытое ощущение, когда ты сидишь на совете, но советники обращаются не к тебе, а друг к другу. Мехмед снова чувствовал себя мальчиком, от которого ничего не ждут кроме пустых фраз, положенных по правилам проведения той или иной церемонии. Что ещё ждать от неопытного султана, который к тому же ещё и глуп?
  
   Мехмед себя глупцом не считал. И всё же снова задавал себе давние вопросы, которые, казалось, уже забыты: "Почему, когда я был ребёнком, почти все называли меня глупым? Многие чиновники, почти все учителя... Они делали это по приказу Халила? Или потому что я сам давал им повод считать меня глупцом? Но я вёл себя глупо потому, что верил в свою глупость. Кто же воспитал во мне эту веру? Неужели, я сам? А может, кто-то со стороны? Ведь Халилу было бы выгодно, если бы я считал себя ни на что не способным. Или если бы ему удалось убедить всех вокруг, что я именно таков. Ещё когда я был ребёнком, он опутал меня сетями своих интриг".
  
   Юный султан не мог позволить себе проиграть, ведь каждая ошибка обходилась ему очень дорого. Она была очередным шагом к потере всего - даже самого себя, когда становишься бессловесной куклой на троне. Но нынешнее поражение было ещё хуже. Оно являлось не просто поражением, а предварительным итогом осады, которая длилась уже больше сорока дней.
  
   - Я с самого начала предупреждал нашего повелителя, что эта война не принесёт нам победы, - меж тем твердил Халил, по сути утверждая, что юный султан глуп и самонадеян, если не слушал.
  
   Вот почему Мехмед, слушая Халила, мысленно обратился к человеку, который когда-то имел смелость утверждать, что наследник престола умный, - утверждать, не обращая внимания на толпу тех, кто повторял: "Мальчишка безнадёжен!" Тот человек верил, что Мехмеда ждёт великое будущее. И этим смелым человеком был учитель-рум, объединявший в себе красоту и мудрость подобно пророку.
  
   Пусть жизнь учителя уже давно прервалась, но сейчас он стал более заметным, чем многие живые, сидевшие вдоль красных полотняных стен. Фигура в светлых одеждах будто стояла возле трона и говорила:
   "Мой мальчик, теперь ты видишь, что людей моего народа не следует недооценивать? Я говорил, что они тебя удивят. И вот удивили".
   "А ты на стороне своего народа?" - мысленно спросил Мехмед и услышал безмолвный ответ:
   "Я не держу ничью сторону, мой мальчик. Мне прискорбно, что с обеих сторон гибнут люди, которые могли бы жить в мире. Ты же понимаешь, что я, воспитывая тебя, надеялся примирить ромеев и османов. Если не навсегда, то хоть на время твоего правления. Мне прискорбно, что вместо этого я лишь разжёг в тебе желание воевать".
   "Учитель, возможно, будь ты жив, тебе бы удалось отговорить меня от похода. Халилу не удалось бы, а тебе - кто знает..."
   "Полтора месяца назад, когда ты только прибыл под стены этого города, то уверял, что не передумаешь. Ты сказал, что непременно должен захватить этот город чудес. А теперь сомневаешься? Готов отступиться? Уже не твёрд в своём решении?"
   "А ты ищешь во мне слабые места? - мысленно нахмурился Мехмед. - Сейчас ты слишком похож на Халила. Слишком. Уходи".
  
   Фантазия исчезла, развеялась, а Халил-паша как раз в это самое время говорил:
   - Мы должны снова предложить румам переговоры о мире.
  
   Мехмед ничего не возразил. Лишь спрашивал себя: "Было ли в жизни Искендера такое, чтобы кто-то указывал ему, что делать? Не тогда, когда этот великий герой постигал науки и был наследником трона, а тогда, когда уже обрёл власть. Но если Искендер не позволял, почему я позволяю?"
  
   * * *
  
   В Албании Шехабеддин, продолжая обучаться у Заганоса, беседуя с ним и узнавая всё больше, с нетерпением ожидал письмо от купца из Эдирне. Купец ведь обещал выяснить судьбу матери и сестёр Шехабеддина. Письмо должно было прийти уже скоро и евнух, в своё время совсем перестав надеяться, теперь поверил, что всё обернётся счастьем. Он часто представлял себе встречу после долгой разлуки. Представлял, как осыплет мать и сестёр дорогими подарками, расскажет, что занял высокую достойную должность. А затем расскажет им о Заганосе.
  
   Шехабеддину нравилось придумывать, как бы рассказать сёстрам о своём друге так, чтобы все три восхитились и заранее в него влюбились. А затем он сказал бы другу, что хочет породниться с ним. Заганос, конечно, ответил бы, что беден, и что ему нельзя брать вторую жену, если он не сможет обеспечить ей достойную жизнь. Но Шехабеддин ответил бы, что богатство можно приобрести, а вот благородное и доброе сердце либо есть, либо нет.
  
   Ах, если бы сёстры увидели, как Заганос учил их брата владеть мечом, они сразу бы поняли, что этот албанец - чудесный человек. Шехабеддин не сомневался, что сёстрам тот понравится, и потому ещё до получения письма из Эдирне рассказал Заганосу о них и про то, что надеется их найти, как и свою мать. Евнух стремился рассказать так, чтобы будущий родственник заинтересовался.
  
   Однажды вечером, когда друзья в сопровождении слуг Шехабеддина неспешно ехали с загородной поляны, служившей для упражнения на мечах, евнух рассказал обо всём, а закончил так:
   - Я очень давно не видел всех четверых, но надеюсь, что с ними всё благополучно, насколько это возможно в их положении. Больше всего я беспокоюсь за сестёр, потому что, как мне помнится, они были красивы, а красивые рабыни привлекают внимание господ. Наконец-то я могу избавить их от этого. Надеюсь, они не станут злиться на меня за то, что им пришлось ждать так долго.
  
   Заганос не выражал согласия и молчал, поэтому Шехабеддин спросил:
   - О чём ты задумался?
   - Пожалуй, лучше я не буду говорить, чтобы не портить тебе радость.
   - Нет. Скажи, что думаешь.
   - А если твои сёстры не захотят ехать к тебе?
   - Почему?
   - Что, если у каждой из них уже трое или даже пятеро детей? Узнав, что ты жив и служишь на хорошей должности, твои сёстры будут рады, но своих детей ради тебя они не захотят оставить.
  
   Шехабеддин опешил. Раньше ему никогда не приходило в голову это вполне очевидное соображение. Он вспомнил, сколько лет было его сёстрам, когда они только оказались у работорговца Фалиха. Получалось, что сейчас самой младшей из них уже исполнилось восемнадцать лет.
  
   "Да, может быть, что они все уже обременены детьми", - с досадой подумал евнух, вспоминая закон о том, что дети рабыни и свободного человека сами свободны и наследуют имущество отца. То есть сёстрам, которых Шехабеддин пожелал бы выкупить, никак не удалось бы взять своих детей с собой, даже если бы Шехабеддин выразил желание позаботиться о детях тоже.
  
   Однако евнуху не хотелось так просто расставаться с мечтой, которую он взрастил в своём сердце - выдать одну из сестёр за Заганоса, а затем с разрешения друга усыновить одного из мальчиков, которые родятся от этого брака, и таким образом продолжить свой род. Вот почему евнух сказал:
   - Возможно, ты прав. А возможно, что нет. Не обязательно, что у всех моих сестёр одинаковая судьба. Я ничего не могу предполагать наверняка, поэтому с нетерпением жду вестей.
  
   Ожидание становилось всё более утомительным. Временами у Шехабеддина появлялось подозрение, что работорговец в Эдирне забыл об обещании. "Не послать ли письмо с напоминанием?" - спрашивал себя евнух, но понимал, что четыре месяца, положенные на розыск, ещё не истекли... И вот, когда показалось, что все сроки прошли, у ворот дома появился человек, который привёз письмо, свёрнутое в трубку и упрятанное в кожаный чехол.
  
   Шехабеддин уже не знал, радоваться или нет. Взяв письмо в руки и унеся в свой кабинет, он целые четверть часа не решался открыть. Жаль, что Заганоса не было рядом. Друг бы ободрил и сказал, что любые вести лучше, чем неизвестность. "Лучше ли?" - спросил бы евнух.
  
   Наконец он развернул лист и прочёл, а когда закончил, то рассмеялся горьким смехом. Ему казалось, что он смеётся вместе с работорговцем Фалихом, и их общий смех разносится по пустыне неподалёку от Багдада.
  
   В письме было написано, что Фалих скончался. Если он что-то и мог помнить о родных Шехабеддина, то эти воспоминания уже нельзя было достать из его головы. Розыск, о котором просил Шехабеддин, был совершён со всей возможной тщательностью. Удалось поговорить с чернокожим секретарём Фалиха, причём секретарь почти сразу вспомнил Шехабеддина, ведь совсем не часто случалось, что постоянные покупатели возвращали купленный товар, а господин Алим вернул. Но о сёстрах и матери Шехабеддина секретарь не помнил. Кому их продали, не смог сказать. И даже золото не освежило память.
  
   В подтверждение тщательности розыска к письму был приложен старый потёртый листок, и там Шехабеддин увидел имена и суммы. Всё, как говорил Фалих - он записывал лишь стоимость покупки и стоимость продажи раба. А кому продал - не записывал.
  
   Евнуху захотелось порвать старый лист на мелкие клочки, но он, уже скомкав бумагу, остановил сам себя. Этот лист с именами и суммами - всё, что ему осталось от семьи. "Ты уже никогда их не найдёшь, ты одинок в этом мире", - сказал Шехабеддин сам себе. Хотелось плакать, но слёз не было. Не было их и тогда, когда Шехабеддин рассказал о письме Заганосу. Тот, полный сочувствия, обнял друга, но евнух, поняв, что не сможет выдавить из себя ни слезинки, быстро отстранился:
   - Ладно. Хватит. Давай лучше выпьем. Хочу выпить за тебя, ведь теперь ближе тебя у меня никого нет.
  
   Евнух никогда не думал, что может быть такой тяжёлой потеря тех, кого он в действительности потерял ещё давно, десять лет назад. Ни разговоры, ни вино не помогали избавиться от груза, и тогда Шехабеддин затеял игру. Часто, когда он брал в руки саз и пел Заганосу, то изображал свою младшую сестру. Ту самую, которой должно было уже исполниться восемнадцать лет.
  
   Евнух не мог знать даже то, жива ли она, но сам себе придумал историю, что эту сестру ему удалось найти и выкупить у хозяев, в доме которых та была служанкой и исполняла тяжёлую работу. Сестра была красива, но не стала ничьей наложницей, потому что проявила крайне редкую для рабыни строптивость, не соглашаясь быть с тем, кого не любит. Конечно, она с радостью поехала в дом брата в Албанию. Там поначалу сидела в своих комнатах, но вскоре заскучала и упросила позволить ей ходить по всему дому с полускрытым лицом. Тогда-то она и увидела Заганоса, и этот албанец ей сразу понравился, но вот беда - Заганос не обращал на неё никакого внимания. Она пела ему песни о любви, бросала на него красноречивые взгляды, но Заганос их не понимал.
  
   Иначе и быть не могло, ведь Заганос никогда не видел виночерпиев и не был ценителем того особого притворства, когда "изображают женщину". Он не понимал игру, которую ведёт друг Шехабеддин. Не понимал, как себя вести, когда евнух закрывает нижнюю часть лица краем тюрбана, а затем начинает говорить высоким голосом. Женские ужимки и кокетливые взгляды заставляли Заганоса улыбаться.
  
   - Зачем ты так делаешь? - спросил он после первого же представления. - Мой друг, сейчас, когда ты пел, то очень походил на женщину. Пожалуй, если б я был пьян, то мог бы спросить: "Кто вы, госпожа?"
   - Я спел эту песню именно так, потому что её часто поют женщины, - ответил евнух. - Я решил для смеха притвориться одной из них и рад, что позабавил тебя. Могу и ещё позабавить.
   - Нет, - сказал Заганос. - Спой что-нибудь так, чтобы быть больше похожим на себя.
   - Что же получается? - евнух изобразил огорчение. - Красавица только что пела тебе, как ей грустно без любимого, а ты... Ах! Ты разбил ей сердце! Ты отверг её!
   - Вовсе не отверг. Пусть и дальше поёт. Но на сегодня хватит, - начал шутливо оправдываться Заганос.
  
   Шехабеддин был благодарен, что друг не ломает игру решительным отказом, ведь евнух, увлекаясь притворством, забывал о безысходности своего положения. И всё же, когда веселье заканчивалось, появлялось чувство, что не стоило играть. На уроках боя, проводимых на поляне, Шехабеддин учился если не быть человеком, то ощущать себя им, а здесь, в комнатах, распевая песни, ощущал себя не человеком, а джинном, который, принимая разные обличия, обманывает людей и доволен, если обман удался. Джинн может притвориться благообразным юношей, а может - женщиной. Ему всё равно, кем быть, лишь бы вовлечь человека в свою игру.
  
   "Куда же я скатываюсь? Кем становлюсь?" - спрашивал себя евнух.
  
   * * *
  
   Арис, продолжая находиться в осаждённом городе, решил привести в исполнение свой давний замысел. Кто-то назвал бы это дьявольским наущением, но Арис вовсе не считал, что находится во власти дьявола или служит ему... А впрочем, если бы любители рассуждать о дьяволе увидели того, кого Арис называл своим господином, то наверняка бы сказали, что это и есть дьявол во плоти.
  
   Как бы там ни было, Арис давно уже хотел посмеяться над религиозными предрассудками и устроить в соборе Святой Софии кое-что, что могли бы принять за знак свыше. Устроить что-то подобное было легко, ведь в этот храм уже давно никто не заходил, не считая служителей-униатов и василевса, который иногда посещал литургии, чтобы служители не чувствовали себя совсем уж брошенными. Храм был открыт и пуст. Твори там, что хочешь!
  
   Надо быть глупцом, чтобы раз за разом упускать прекрасный случай, который представляется чуть ли не каждый день, поэтому ближе к концу мая Арис сказал себе, что ждать больше нельзя. Страх перед турками у горожан всё усиливался, поэтому именно сейчас "знак свыше" оказал бы наибольшее влияние на умы.
  
   Конечно, Арис пытался влиять и другими способами. К примеру, по ночам пробирался на стены и портил метательные машины, слегка подрезая верёвки, чтобы казалось, будто поломка случайная и это обычное невезение. Поломка механизмов, помогающих защищаться, это само по себе плохо, но когда неудача преследует тебя постоянно, она гнетёт и отнимает силы, так что Арис проделывал такое регулярно, чтобы защитники потеряли веру в себя.
  
   Увы, ему удавалось добраться не всюду. Генуэзцы весьма бдительно охраняли свой участок стены, так что Арису никогда не удавалось пробраться дальше Пятых военных ворот. В основном приходилось действовать во владениях венецианцев, соседствовавших с генуэзцами, и всё же он кое в чём преуспел.
  
   Также удалось подбросить на западные стены несколько записок, привязанных к турецким стрелам, чтобы у получателей создалось впечатление, будто записки прилетели из турецкого лагеря. В этих записках были разные сообщения, которые должны были заставить защитников тревожиться... Но одно дело - заставить тревожиться несколько сотен воинов, и совсем другое - весь город. С этой целью Арис и явился в Святую Софию, прихватив с собой длинную верёвку с крюком.
  
   Поздно вечером, когда в соборе при полном отсутствии прихожан проходила очередная служба, тень турецкого господина проскользнула в главный вход. Из средней части храма слышалось церковное пение в несколько голосов, но вокруг никого не оказалось.
  
   Тень уже бывала здесь несколько месяцев назад, хмурым декабрьским днём, когда в этом месте проводили первую униатскую службу. Было интересно, чем эта служба закончится, а когда она начиналась, тень от нечего делать рассматривала стены, облицованные зелёным и розовым мрамором, а также двери, окованные металлом, золотую мозаику на потолках и множество люстр, спускавшихся с этих потолков.
  
   Помнится, Арис уже начал скучать, как вдруг священники, проводившие службу, помянули папу римского, и наибольшая часть прихожан взволновалась. Они вполголоса спрашивали друг у друга, неужели папа помянут, но поскольку людей в храме собралось очень много, поднялся такой шум, что службу уже не было слышно. Арис, наблюдая за этим смятением, хотел смеяться, но сдерживался и сам, изображая на лице возмущение, отвечал вопрошающим: "Да, да. Он был помянут". А затем, когда все убедились, что папу римского действительно помянули, толпа хлынула прочь из храма. Лица священников-униатов вытянулись. Никто не думал, что будет так много недовольных!
  
   Арис, выносимый общим течением, видел, как из дверей, скрытых за пологом, выходят богато одетые люди, ранее стоявшие на верхней галерее, и теперь, когда здание было погружено в полутьму, это давнее наблюдение очень пригодилось. Ведь для осуществления своего замысла тень должна была забраться повыше - на галерею.
  
   Войдя в главные двери собора, Арис оказался в просторном сводчатом коридоре, уходившем вправо и влево, но уже знал, что нужно двигаться не направо и не налево, а прямо, через широкие двустворчатые двери, чтобы оказаться в таком же коридоре, но с более высоким потолком. А вот дальше следовало повернуть налево и идти, пока не упрёшься в стену, завешанную пологом. За ним скрывались двустворчатые двери, ведшие к проходу на галерею второго яруса - место для василевса и придворных.
  
   Двери на галерею оказались плотно закрыты, но вряд ли заперты. Был только один способ проверить, но если начать их открывать, мог раздаться жуткий скрип петель. Правда, выбора не было, и Арис потянул за металлическое кольцо.
  
   Всё обошлось. Дверь, приоткрытая совсем чуть-чуть, не скрипнула, и Арис помчался вверх по проходу, круто поднимавшемуся вверх, но почти нигде не имевшему ступеней. Поворот, и снова крутой подъём по поверхности, вымощенной камнями, отполированными тысячами ног. И снова поворот и подъём. И снова.
  
   Галерея второго яруса была на удивление просторна. Глядя на неё снизу, этого нельзя было подумать, но на поверку оказалось, что здесь могла разместиться почти такая же толпа, как и внизу.
  
   Внизу продолжалась служба, но внимание Ариса сейчас привлекала не она, а большая люстра, висевшая под куполом на цепи и освещавшая центральную часть собора. Размотав нарочно припасённую верёвку с крюком, тень метнула крюк так, чтобы зацепился за люстру, а затем осторожно потянула на себя.
  
   Люстра была тяжёлая, поэтому Арис опасался, что если сразу потянуть сильно, верёвка оборвется, и он не достигнет цели - не раскачает эту люстру настолько, чтобы она рухнула на пол.
  
   Взять верёвку потолще было нельзя - она своей тяжестью помешала бы бросить крюк на большое расстояние. Арис всё заранее испытал и проверил, поэтому пришёл в собор с тем, с чем пришёл. Теперь же он раскачивал люстру потихоньку: тянул за верёвку и отпускал, давая ей почти выскальзывать из рук, а затем снова тянул.
  
   По стенам собора заплясали тени: чем больше люстра качалась, тем более размашистыми и заметными становились их движения. Вдруг показалось, что собор полон всякой нечисти, которая до этого времени сидела тихо, но теперь осмелела, радостно запрыгала в хороводе, и собиралась разгуляться ещё больше.
  
   Звуки церковной службы стихли. Как видно, служители заметили, что люстра раскачивается, и пытались понять причину. Тонкую верёвку они, конечно, не видели, а сам Арис прятался за колонной.
  
   Всем показалось, что люстру раскачивает ветер. Послышались возгласы:
   - Верхние окна! Ты закрывал? Значит, забыл! Скорей наверх! - и это означало, что служители собираются подняться на галерею. Арис понял, что у него осталась лишь минута или две, чтобы спрятаться. Он не должен был показаться, не должен был выдать себя, ведь иначе его затея не удалась бы.
  
   Меж тем люстра ещё не раскачалась так сильно, как могла, а длины верёвки уже едва хватало. Когда верёвка, в очередной раз отпущенная, скользила в ладонях, то у Ариса вскоре оставался не солидный кусок, а маленький хвостик, который было так легко потерять. Вот уже и его не стало хватать. Люстра снова качнулась прочь от Ариса, и он едва не упустил верёвку, ухватился за кончик, но люстра продолжала удаляться. Послышался треск. Верёвка оборвалась, и почти одновременно с этим послышались шаги служителей по мраморному полу верхней галереи.
  
   Арис, думавший только о люстре, запоздало задумался, куда бы спрятаться. Он не нашёл ничего лучше, кроме как перелезть через глухое мраморное ограждение и сесть на корточки на карнизе, тянувшемся с внешней стороны всей галереи. Вниз лучше было не смотреть, чтобы не закружилась голова, ведь он как будто сидел на краю пропасти.
  
   Очевидно, здание специально построили так, что василевс, стоя на галерее, будто стоял на горе и обозревал долину - огромное внутреннее пространство собора. О том, что кто-то будет прятаться на карнизе, строители не думали, а думали лишь о том, как организовать пространство.
  
   Сейчас это пространство всё было во власти теней, плясавших по стенам и сводам. Но Арис не мог насладиться зрелищем в полной мере. Сидя на корточках и прижавшись боком к мраморному ограждению, он смотрел прямо перед собой, боясь бросить взгляд не только вниз, в "пропасть", но и в сторону качающейся люстры. Если бы люстра своим сдвижением слишком увлекла его внимание, он бы потерял равновесие и упал. Редкий смельчак согласился бы усесться там, где сидел Арис.
  
   Вряд ли это место стали бы проверять, и всё же убежище было ненадёжным, ведь если бы служители, которые сейчас ходили совсем рядом, подошли ближе к ограждению, тень, ставшая причиной переполоха, оказалась бы обнаружена. Возможно, так и случилось бы, но вдруг Арис спиной почувствовал, что люстра, продолжавшая со скрипом раскачиваться на цепи, изменила направление полёта. Только что она летала из стороны в сторону, поднимая лёгкий ветер, а теперь полетела вниз.
  
   Раздался грохот, звон метала от удара о мраморный пол. Свечи в упавшей люстре разом погасли. В церкви стало почти темно, потому что большинство малых люстр не горели. Арис не выдержал и оглянулся, чтобы посмотреть на дело своих рук. И зря. Он начал терять равновесие!
  
   В последний момент юноша ухватился за мраморное ограждение, поспешно перелез через него и снова оказался на галерее, а служителей там, к счастью, уже не было. Те побежали вниз. Сердце колотилось, как бешеное, но Арис заставил себя успокоиться, тоже спустился с галереи и выскользнул из собора.
  
   Выйти на площадь юноша не спешил, ведь к Святой Софии уже сбегались люди, судя по всему, видевшие, как свет плясал в окнах. Возможно, они подумали, что в храме случился пожар. Однако из отрывочных возгласов вскоре стало понятно, что случилось "чудо", был подан "знак", и что "собор больше не свят, потому что вся святость улетела в небо".
  
   Чтобы не встречаться с этими людьми, Арис предпочёл не показываться на площади и спрятаться в тени ближайших зданий. Никто не видел, как тот, скрытый мраком, улыбался, предвкушая, что расскажет о своей проделке турецкому господину. Господин должен был получить записку на стреле с описанием истинного события и того, что подумали горожане, а дальше пусть сам решает - рассказать султану, что случилось в действительности, или убедить его, что это знак, предвещающий победу туркам.
  
   За славой Арис не гнался, и потому ему было всё равно.
  
   * * *
  
   Разорившийся богач, потеряв почти всё золото, сильнее бережёт последнюю сотню монет. Когда в засуху из-за бескормицы умирают козы, то владелец стада больше всего бережёт оставшихся, которые ещё могут принести приплод, когда снова польют дожди. Когда в пути кончается еда, ты не спешишь доедать завалявшийся в мешке кусок сухого хлеба, а когда кончается вода, ты не сразу выпивашь то, что ещё плещется на дне бурдюка.
  
   Страшнее всего терять последнее. Вот и Шехабеддин, окончательно потеряв надежду найти мать и сестёр, стал ещё больше дорожить своим единственным другом. Каждый день, проведённый с Заганосом, стал как будто ценнее. Албания, в которую когда-то даже ехать не хотелось, начала казаться райским уголком... Но и в раю могут встретиться враги.
  
   Из-за боязни потерять друга евнух сделался ревнивым и подозрительным, хоть и не показывал этого. Расспрашивая Заганоса о повседневных делах, внимательно слушал, не упомянет ли тот кого-нибудь. Как тогда, в первый день знакомства, когда Заганос хотел забрать своего коня из конюшни Шехабеддина и заночевать у "приятеля" в городе. И вот в ходе расспросов, сделанных как будто между прочим, выяснилось, что у Заганоса несколько приятелей, а вот другом помимо Шехабеддина считается лишь один.
  
   - Раз ты называешь его другом, значит, он достоин этого, - сказал евнух и непринуждённо добавил: - Может, и мне подружиться с ним? Может, ты пригласишь его сюда от моего имени? Втроём пировать веселее, чем вдвоём.
  
   Шехабеддин опасался, что это прозвучит фальшиво, ведь с тех пор, как пришлось служить виночерпием в доме Захира, многолюдные застолья вызывали у Шехабеддина не очень приятное чувство. И ведь придётся развлекать гостей, раз позвал! Развлекать одного Заганоса было приятно, но сразу двоих... Вот почему Шехабеддин испытал облегчение, когда услышал на своё предложение:
   - Нет, он откажется.
   - Почему?
   - Во-первых, потому, что он настороженно относится к новой власти, то есть к тебе. Во-вторых, он не мусульманин и не захочет пировать с мусульманами. Он меня так до конца и не простил за то, что я принял новую веру. А в-третьих, он старше нас с тобой и имеет славу опытного воина. Я рядом с ним - мальчишка, а он из-за своей славы привык быть главным на любом собрании. Он не захочет уступать это никому. А ты ведь не позволишь ему быть главным в этом доме?
   - Я полагал, что главный в собрании - хозяин дома. Разве нет? - спросил евнух.
   - Обычно - да, - согласился Заганос. - Но почётный гость выше хозяина. А мой друг - в любом доме почётный гость.
   - Опытный воин, который в любом доме - почётный гость... При этом не хочет принимать ислам и настороженно смотрит на новую власть, - задумчиво проговорил Шехабеддин. - А свою славу он приобрёл, воюя с турками? Так? А в мою армию не вступил? Полагаю, что нет. Ведь если бы мне уже доводилось его видеть, ты бы упомянул об этом. Значит, твой друг - один из тех, кто может поднять мятеж.
  
   Заганос понял, что проговорился:
   - Нет. Этого быть не может! Мой друг живёт тихо. И ничего не замышляет. Уж я бы знал. Ты же не станешь приказывать, чтобы его бросили в тюрьму? Если ты так поступишь без оснований, это вызовет много недовольства у людей.
  
   Шехабеддин в свою очередь понял, что сейчас подвергает Заганоса суровому испытанию:
   - Ну, что ты, - он примирительно улыбнулся. - Я такого приказа отдавать не стану. Ведь если ты говоришь, что этот человек для меня не опасен, значит, так и есть. Я верю тебе, мой друг. И верю, что если мне будет грозить опасность, ты предупредишь меня об этом.
  
   Заганос не ответил ни "да", ни "нет", а Шехабеддин вспомнил то, что говорили об Албании при турецком дворе: что это дикий край, где мятежники прячутся за каждым кустом. Вот почему никто по своей воле не стал бы албанским санджакбеем и сюда назначили Шехабеддина. "Мне нужны здесь осведомители, чтобы бунт не случился неожиданно", - сказал себе евнух, а заодно решил отправить письмо в Эдирне с вопросом, можно ли при необходимости просить военной помощи или следует рассчитывать только на свои силы.
  
   Меж тем молчание начало затягиваться, поэтому Шехабеддин непринуждённо продолжал:
   - И всё же расскажи мне о своём друге. Как давно вы дружите? Может, ты плохо его знаешь, и поэтому думаешь, что он моё приглашение не примет?
   - За десять лет я успел хорошо его узнать, - возразил Заганос, который уже перестал бояться, что скажет лишнего.
   - А как вы подружились?
   - Его отец был соседом моего отца. Мы часто ездили друг к другу в гости семьями. И мой друг как-то вызвался преподать мне пару уроков боя на мечах. Мне было шестнадцать, а он уже успел поучаствовать в настоящей битве. Мне стало лестно, что меня выбрали в ученики. С этого и началось.
  
   Шехабеддин тут же вспомнил, что сам в бою сможет победить разве что совсем неумелого воина. Несмотря на то, что евнух упражнялся часто, по-настоящему "подружиться с мечом" он так и не сумел и не мог назвать себя хорошим бойцом. "Почему Заганос со мной дружит? Зачем со мной возится?" - мелькнули в голове уже забытые вопросы.
  
   - Жаль, что я совсем не похож на этого твоего друга, - сказал евнух. - Мне бы хотелось быть похожим на него: уметь сражаться так же хорошо.
   - Зачем жалеть? - снова возразил Заганос. - Будь ты так хорош, тогда не нуждался бы в учителе. И мы не проводили бы столько дней вместе. А мне, честно говоря, нравится тебя учить.
   - Почему?
  
   Заганос немного смутился:
   - Не всё же время мне быть младшим товарищем. Хочется побыть и старшим. Не только получать советы, но и давать их. И чтобы меня слушали.
  
   "Когда ты меня учишь воинским премудростям, то отдаёшь указания санджакбею, - подумал евнух. - Невиданная привилегия". И раз уж Заганос признался, что любит считаться главным, Шехабеддин решил назначить его наблюдать за работами по ремонту крепости в Гирокастре.
  
   Если этот город стал столицей санджака, то крепость должна была выглядеть соответственно, но когда турки завоевали эту часть албанских земель, крепость досталась победителям не в лучшем состоянии, как и бывает после войны. И вот теперь Шехабеддин выделил деньги, велел найти мастеров, а Заганоса поставил наблюдать, чтобы всё делалось хорошо.
  
   Ах, как обрадовался Заганос! Поначалу он отказывался, признавшись, что не слишком разбирается в строительстве крепостей, но в итоге дал себя уговорить.
  
   - Мой друг, - улыбнулся Шехабеддин, - я понимаю в этом ещё меньше, а вникать в суть мне некогда. Столько дел! Но тебе я доверяю и не сомневаюсь, что ты во всём разберёшься.
  
   В шахматной партии основу будущей победы составляют ходы, преследующие несколько целей одновременно, а в назначении Заганоса на должность было именно так. Во-первых, Шехабеддин хотел дать другу возможность заработать, ведь на должности полагалось жалование. Во-вторых, снова проверял, насколько сильны в Заганосе черты Искендера, ведь Искендер был рождён повелевать и прекрасно с этим справлялся. А в-третьих, Шехабеддин надеялся, что Заганос сообщит своему "старшему товарищу", не любящему турок, о том, что получил неплохую должность на турецкой службе...
  
   Когда совершаешь такие ходы, то не надеешься, что все цели будут достигнуты. Вот почему поссорить Заганоса с прежним другом евнух не особенно надеялся и искренне изумился, когда услышал от Заганоса вопрос, заданный с горечью:
   - Скажи мой друг, ведь ты не стал бы завидовать, если б я занял должность выше твоей?
   - Конечно, не стал бы. Я бы порадовался за тебя. А что случилось? У тебя появились завистники?
   - Не спрашивай, - отмахнулся Заганос и деловито раскрыл большую кожаную тетрадь со старыми чертежами, которую принёс с собой. - Лучше посмотри. Это то, о чём я говорил в прошлый раз. В крепости когда-то был подземный ход, но он давно пришёл в негодность. Часть прохода завалена землёй. Если дашь разрешение, мы приведём в порядок и его тоже.
  
   Шехабеддин одобрительно улыбался, глядя на чертежи, но думал совсем не о подземном ходе, а о своём удачном ходе в воображаемой шахматной игре.
  
   * * *
  
   Мехмед не хотел никаких переговоров с румами. Он хотел, чтобы город сдался на милость осаждающим, но из-за великого визира Халила опять создалось положение, когда Мехмед действовал против воли.
  
   Юный султан сейчас неподвижно сидел на походном троне в своём шатре, а перед троном как раз сгибался в поклоне посланец из города. Этот человек, совсем не высокого ранга, прибыл, чтобы выслушать условия мира, которые будут предложены. Рядом с посланцем стоял Измаил-бей - человек Халила, вчера ездивший в город, чтобы сказать, что осаждающие желают принять у себя румийского посла.
  
   При виде Измаила, а также самого Халила, стоявшего справа от трона, Мехмеду хотелось скрежетать зубами. Ведь это не султан предлагал переговоры. Это Халил, подкупленный золотом, спрятанным в рыбьих брюхах, предлагал! И румы, конечно, обрадовались!
  
   Надо ли говорить, что условия заключения мира, которые сейчас должен был выслушать посол румов, тоже предложил Халил. На первый взгляд условия не являлись позорными для султана, но только на первый взгляд, ведь они предусматривали, что румы, хоть и с трудом, но сохранят свой город. Выплатят довольно большую сумму золотом, впредь ежегодно будут выплачивать дань, обязуются жить с турками в вечном мире, выдадут Мехмеду претендента на турецкий престол - Орхана, который давно живёт под их защитой...
  
   Но Мехмеду не нужно было золото. Не нужен был мир с румами. Да и об Орхане он почти не беспокоился, ведь этот неудачливый Орхан ещё лет девять назад, когда был жив отец Мехмеда, собрал армию и силился захватить трон, но не добился ничего. Его обратило в бегство войско под предводительством Шехабеддина-паши.
  
   Мехмед сам не понимал, почему переговоры начались. Наверное, он был так огорчён своей неудачей с деревянными башнями, что позволил Халилу действовать, а Заганос, который всегда спорил с Халилом, не стал спорить, потому что не имел достаточных оснований - он же потерпел неудачу с подкопами.
  
   Впрочем, можно было сказать, что Заганос спорил с Халилом прямо сейчас - в эту самую минуту, потому что снова взялся за вроде бы безнадёжное дело. Второй визир не присутствовал сейчас в шатре, потому что руководил рытьём новых подкопов.
  
   Теперь проходчики сменили тактику. Если раньше стремились сделать подземный ход, который бы вёл в город, то теперь стремились копать под стенами, чтобы заложить туда бочки с порохом. "Наши враги взорвали нашу башню, а мы взорвём их башни", - сказал Заганос и, увидев, что Мехмед покачал головой, то есть отвечает "почему бы и нет", отправился исполнять свой новый план.
  
   Вот уже шесть дней велись эти подземные сражения. За это время два проходчика, которых румы сумели поймать живыми, были обезглавлены и сброшены со стен - в назидание осаждающим. Но Заганоса даже это не остановило! Он не сдавался. "А я что же? Сдался?" - спрашивал себя Мехмед.
  
   Шехабеддин, стоявший по левую сторону трона, не одобрял переговоры с румами, однако возразить Халилу не мог. Ведь не только Заганос, но и другие начальники турецкой армии не добились успехов при осаде города. И даже новость, которую утром получил Шехабеддин на очередной стреле, не могла помочь, а ведь новость была очень хорошей.
  
   Человек, засланный Шехабеддином в город, сообщал, что в главном храме случилось то, что все жители приняли за знак, предвещающий победу туркам. Однако Халил, узнав об этом, нисколько не смутился и лишь сказал, что происшествие в храме сделает румов более уступчивыми на переговорах.
  
   Султан не должен разговаривать с посланцами, поэтому объявить об условиях мира предстояло одному из слуг Мехмеда, а сам Мехмед, неподвижно сидя на троне и ожидая этой речи, опять хотел скрежетать зубами: "Не мои условия будут объявлены. Это условия Халила. Получается, он здесь повелевает? Не я?"
  
   Одно было хорошо: румы отправили на переговоры посланца невысокого ранга, и потому, чтобы не оказывать этому человеку те почести, которых он не заслуживал, в султанском шатре не стали собирать всех приближённых. Из сановников присутствовали лишь Халил и Шехабеддин. Только они стали бы свидетелями того, как их повелитель сдался, отказался от грандиозного замысла завоевать великий город, который называют "матерь вселенной".
  
   Где-то на краю сознания, полного тёмной тоски, маленьким огоньком светила мысль: "Но ведь договор с румами можно не соблюдать". Однако что-то подсказывало - Халил заставит соблюдать. А возразить ему никто не сможет, потому что ни один штурм, предпринятый в ходе осады, не был удачным. Два раза турецкие воины даже проникали в город, но оба раза их выгнали.
  
   Мехмед опять вспомнил о своём учителе, который надеялся примирить своего воспитанника с румами. Султану подумалось: "Он был бы доволен. Ведь я заключаю мир". Однако тут же подумалось другое: "Он также был бы доволен, что стал воспитателем нового Искендера, а если я не возьму город румов, то Искендером не назовусь".
  
   "Учитель, если ты не держишь ничью сторону, тогда скажи, как мне добиться желаемого", - мысленно попросил юный султан, хоть и знал, что ничего нового не услышит. Мёртвые не могут сказать нового. Могут лишь повторить то, что уже когда-то говорили, а тот, кто помнит мёртвых, волен составлять из старых фраз новые беседы.
  
   Образ красивого светловолосого наставника в светлых одеждах снова возник рядом, и ученик сказал: "Смотри, учитель. Всё стало, как прежде. Ты жаловался, что я слишком самостоятелен, перестал советоваться с тобой, но вот - снова советуюсь. Я верю, что ты, как и прежде, не станешь ничего советовать мне во зло".
  
   Воображаемый наставник ничего не сказал. Лишь улыбнулся своей тёплой улыбкой, и Мехмеду вдруг вспомнились давние, отроческие годы и дальний дворец, где произошла первая встреча с учителем.
  
   Мехмед до той судьбоносной встречи учился плохо, поэтому наставники называли его глупым, но учитель-рум уже после первого занятия сказал, что их ученик умный, а вот учителя, судя по всему, не достаточно умны, если не могут объяснить, зачем нужно учиться. Рум объяснял, что отвращение к учёбе обычно возникает, если ученика ведут к знаниям не той дорогой, которой он сам хотел бы идти. А ещё учитель сказал, что учение закаляет характер, воспитывает в ученике упорство.
  
   "Как видно, плохо я воспитывал в себе упорство, если теперь отступаю", - подумал Мехмед. Он помнил, как говорил учителю: "Я не упорный. Я упрямый, как осёл", - а учитель отвечал: "Упрямство и упорство это две стороны одной монеты. Я уверен, что ты сможешь превратить упрямство в упорство, если захочешь".
  
   Воспоминания, казалось, были просто красивыми грёзами, которые не давали никакой подсказки о том, как теперь поступить. А может, султан просто не замечал очевидного? Учитель в воображении Мехмеда нахмурился, что случалось крайне редко, и спросил: "Но ведь не зря же я столько лет учил тебя греческому языку? Почему ты не пользуешься своим знанием? Знание не даёт свободу, если им не пользоваться, а держать в голове, как в запертом сундуке".
  
   Кажется, Мехмед начал смутно понимать, поэтому лицо наставника прояснилось, и он воодушевлённо продолжал: "Знания дают нам возможность жить той жизнью, которую мы сами выбрали. Вооружившись знаниями, мы можем изменять нашу судьбу, как хотим. Невежество делает нас рабами, а знание - свободными. Вооружись знанием, которое я дал тебе! Я в тебя верю, мой мальчик".
  
   - Хватит, - остановил Мехмед слугу, который только что начал рассказывать посланцу условия мира. - Я сам расскажу этому человеку об условиях, на которых готов отступить.
  
   Посланец удивился. Во-первых, потому что султан заговорил. А во-вторых, потому что заговорил не на своём языке, но легко и свободно:
   - Город должен выплатить мне сто тысяч золотых, - уверенно произнёс Мехмед на языке румов, - и ежегодно выплачивать столько же, а иначе я снова соберу войско и приду под эти стены. Если же жители не могут собрать такую сумму, то они вольны взять столько имущества, сколько в состоянии увезти, и отправляться куда угодно. Им никто не помешает уехать или уплыть, а когда все желающие покинут город, я войду туда и объявлю его своим.
  
   Посланец удивился ещё больше. Несомненно, он ожидал совсем других условий - тех, которые предложил Халил и, конечно, сообщил осаждённым через Измаила.
  
   Новые условия Мехмед сам придумал только что, причём нарочно назначил такие, которые возмутят румов и будут заведомо невыполнимыми. Султан не хотел мира. Он хотел взять город, а вернее - доказать, что этот город может быть взят. Пришло время, когда "матерь вселенной" должна покориться новому Искендеру!
  
   Кажется, только теперь Мехмед понял, что главные его враги - не за стенами столицы румов, а рядом: это тени прошлого, собственный страх неудачи, неверие в себя. Если победить этих врагов, то и Халил не страшен. Никто не посмеет даже тайно назвать повелителя глупым и неудачливым, если повелитель сам верит в свою правоту и в свою будущую победу.
  
   Халил хотел было что-то возразить, но Мехмед жестом приказал ему хранить молчание и подытожил, обращаясь к посланцу:
   - Вот что я предлагаю вашему правителю, а теперь иди и передай мои слова, кому должен. Других условий не будет.
  
   Посланец ушёл подавленный. Мехмед улыбнулся ему вслед, а затем повернул голову влево, чтобы посмотреть на Шехабеддина. Тот тоже улыбался:
   - Мой повелитель сказал слово, а кому-то останется лишь смотреть на руины, - многозначительно произнёс евнух, но, конечно, имел в виду не руины столицы румов.
  
   Он понял верно! Раньше Халилу достаточно было одного слова, чтобы разрушить планы Мехмеда, а теперь всё стало наоборот: Мехмед всего несколькими фразами разрушил здание мира с румами, которое Халил строил так долго!
  
   - Шехабеддин-паша, - обратился султан к евнуху уже на своём языке, - иди и скажи сейчас Заганосу-паше, что он был прав во всём. Прав даже тогда, когда терпел неудачи, и я благодарю его за урок. Если поставил себе цель, нельзя от неё отказываться. Если Искендер устремился к новым завоеваниям, то верит в свой успех. А если не верит, то он не Искендер. Я на некоторое время забыл об этом, но теперь вспомнил. Скажи Заганосу-паше, что я хочу обсудить с ним нашу общую цель. Обсудить прямо сейчас.
  
   * * *
  
   Занимая пост албанского санджакбея, Шехабеддин надеялся, что бунта в албанских землях не случится очень долго. Ведь столько было сделано, чтобы заслужить расположение местных жителей. Евнух назначил посильные налоги, разбирал жалобы, старался не допускать притеснений, даже если это касалось неверных. Однако он совсем забыл, что гроза может прийти извне.
  
   Шехабеддин не мог скрыть досаду, когда на второй год после его назначения в Албанию, в начале осени, услышал от одного из осведомителей, о чём шепчутся люди на рынке Гирокастры. Прошёл слух, что с севера, из непокорённых албанских земель, идёт большая армия. Втрое больше той, которой располагал Шехабеддин. И никто из албанцев не боялся её прихода. Они радовались. "И это после всего, что я для них сделал!" - подумал евнух.
  
   Не радовались только те албанцы, которые приняли ислам и согласились нести службу в турецком войске. Сто семьдесят пять человек, владевших тимарами и составлявших конницу в войске Шехабеддина. Двое из них, начальники правого и левого крыла, явились к "своему санджакбею" и тоже сообщили об опасности:
   - Если слухи хотя бы вполовину правдивы, нам не выиграть битву. Значит, будем сидеть в осаде в крепостях?
   - Сегодня вечером я собираю большой совет, - ответил Шехабеддин. - Мы все вместе решим, как лучше сделать.
  
   Евнух не сказал, что уже сам принял решение - сидеть в осаде бессмысленно, надо уходить. Ведь из письма, которое пришло из Эдирне, следовало, что он не вправе надеяться на военную помощь. Письмо пришло в ответ на то, которое отправил Шехабеддин после разговора с Заганосом. Евнух задал прямые вопросы, на которые получил весьма туманные ответы: "если будет на то воля Аллаха", "если будет на то воля нашего повелителя".
  
   Пусть крепость в Гирокастре уже была приведена в должный вид, Шехабеддин понимал, что даже если выдержать в осаде год, помощь может так и не прийти. А дальше что? Плен? Позорная казнь? Конечно, в Эдирне тоже не следовало ждать радушного приёма. Султан не похвалит своего слугу за то, что слуга сбежал, оставив города и крепости врагу. Гнев повелителя представлялся очень страшным. А что если султан прикажет казнить? Но пусть лучше казнит султан Мурат, чем неверные.
  
   Шехабеддин с трудом преодолевал желание запереться ото всех, оставить все дела и предаться отчаянию, просто плыть по течению. Он чувствовал, что ему не на кого опереться. Было очень горько, что сообщить о слухах приехал не Заганос, а другие люди, которых Шехабеддин не называл друзьями, не проводил с ними столько дней и вечеров. Евнух стремился найти объяснение поведению друга и не находил. Ведь не могло быть, что Заганос ничего не знал!
  
   Почти перед самым началом совета тот всё же приехал, попросил уделить немного времени и сообщил о тех же слухах, но не как о слухах, а как о неминуемых событиях:
   - Тебе грозит опасность, - сказал Заганос. - С севера придёт войско, а как только оно явится, к нему примкнут все, кто может держать оружие, но не служит тебе.
   - Ты узнал об этом от своего друга, который живёт тихо и ничего не замышляет? - с грустной улыбкой спросил Шехабеддин.
   - Да, - ответил Заганос. По лицу албанца было видно, что решение приехать и всё рассказать далось ему трудно.
   - И ты узнал об этом только сегодня? - продолжал спрашивать Шехабеддин. - Не вчера?
   - Вчера, - ответил Заганос. - Мой друг приехал ко мне и рассказал о том, что будет. Он предложил мне примкнуть к освободителям... к мятежникам, но они себя называют освободителями. А ещё сказал, что если я откажусь от своей новой веры и не стану больше служить тебе, тогда мне всё простится. Так и сказал: всё простится. Предложил подумать и уехал по делам. Как видно, поехал на север. А я думал до рассвета, а затем приехал сюда.
   - От твоего имения до Гирокастры - полдня пути, а ты ехал почти целый день, - заметил Шехабеддин.
   - Это потому, что я приехал не один. Привёз жену и всё имущество, которое смог собрать. В имение я не вернусь. Там теперь опасно. Что будем делать? Держать осаду в крепости?
   - На совете будет принято решение, - ответил Шехабеддин, хотя уже знал, что совет решит.
  
   Евнух почему-то не верил другу, как прежде, а когда уже сидел на почётном месте в кругу собравшихся военачальников, то подумал, что, возможно, надо дать распоряжение слугам на счёт Заганоса.
  
   Заганос, не имея права присутствовать на совете, наверняка остановился бы возле дверей с той стороны, чтобы послушать, а челядинцы, привыкнув, что Заганосу в этом доме позволено многое, не стали бы мешать. "А если Заганос явился, чтобы узнать твои намерения и погубить тебя? Он сейчас подслушает, а затем донесёт твоим врагам о том, что решили на совете", - предостерегающе твердил внутренний голос, но Шехабеддин отвечал ему, что Заганос слишком прост для таких вещей. Если бы этого албанца попросили добыть сведения, он вёл бы себя иначе. Евнух, сам искусный притворщик, сразу заметил бы это и потому не отдал распоряжение челядинцам на счёт друга.
  
   Совет заседал недолго, так как прямо во время совета в дом Шехабеддина прискакал гонец с северной границы и доложил, что одна из крепостей, находящихся там, сдалась. Это и решило дело, а на рассвете нового дня по дороге из Гирокастры в сторону Эдирне двинулся большой обоз.
  
   Никого нарочно собирать не потребовалось, ведь не только Заганос, но и другие албанцы, принявшие ислам, съехались в город и взяли с собой имущество, когда заслышали о приближении армии с севера. Они даже пригнали свой скот, понимая, что в имениях оставаться нельзя. И вот всем объявили, что они не найдут убежище в крепости Гирокастры, а вместо этого им следует или покинуть Албанию, или надеяться на милость "освободителей".
  
   Шехабеддин, сидя в седле, видел, что далеко позади в общем потоке всадников и возов едет на коне Заганос. Заганос, судя по всему, сопровождал свой воз, в котором сидела закутанная женщина и сама управляла парой волов в упряжке.
  
   "Нет, Заганос определённо не предатель, - думал Шехабеддин. - Он решил остаться мусульманином и верно служить султану. Но верен ли он мне? Возможно, Заганос всё это время поддерживал со мной дружбу лишь потому, что я - турецкий начальник? Я радовался, когда дал Заганосу должность, которая позволила ему почувствовать вкус власти. Так мне удалось потеснить соперника, который владел сердцем Заганоса десять лет. Теперь же этот соперник потерял все свои владения, раз Заганос находится в моём обозе. Но прочно ли моё завоевание? Не отберёт ли его первый встречный, который попадётся Заганосу, когда мы прибудем в Эдирне? Ведь в Эдирне я уже не буду начальником, а буду провинившимся слугой, на которого обрушится гнев султана".
  
   Шехабеддин много раз задавал себе вопрос, почему Заганос поступал так, как поступал. По всему выходило, что этот албанец всегда хотел попасть на турецкую службу. Потому и выучил язык, слушая пленных турок. Потому и предложил дружбу Шехабеддину - "турецкому господину", которого встретил на дороге.
  
   Евнух даже не мог осуждать Заганоса за это, ведь Заганосу как и Искендеру, конечно же, было тесно в горных долинах. Заганос мечтал вырваться на простор, отправиться в долгий поход, снискать себе славу в войнах... И искал того, кто поможет достигнуть цели.
  
   В этом не было ничего предосудительного. Но если так, то получалось, что Заганос, оказавшись в Эдирне, охотно последовал бы за всяким, обещающим покровительство и помощь, предлагающим должность, где можно проявить себя - особенно, если должность военная. А Шехабеддин, оказавшись в немилости у султана, уже не мог бы ничего предложить. "В Эдирне я потеряю друга - то единственное, что у меня осталось", - думал евнух и постоянно возвращался к этой мысли.
  
   Потеря доходной должности и нажитого имущества не представлялась чем-то важным. Если нельзя выкупить мать и сестёр, то богатство казалось ни к чему. Даже свобода казалась ни к чему. Шехабеддина не испугало бы рабство, даже если бы султан Мурат мог снова сделать рабом того, кого отпустил на свободу. По-настоящему печальным казалось нечто другое. "Искендер не нуждался в Багое так сильно, как Багой нуждался в Искендере", - говорил себе евнух. К тому же во всех книгах, которые читал Шехабеддин, упоминалось множество друзей Искендера, поэтому теперь в воображении невольно возникали картины того, как Искендер пирует с друзьями, а Багой - в стороне: одинокий, забытый.
  
   Шехабеддин даже оказался немного удивлён, когда поздно вечером (после того, как обоз остановился на ночлег у некоего селения), Заганос явился в дом, где уже почти бывший албанский санджакбей остановился на постой.
  
   В этом селении жили не мусульмане, поэтому обстановка была непривычная. Вдоль стен - жёсткие скамьи, а не мягкие сиденья. Кровать очень высокая, но она оказалась единственным удобным предметом мебели, поэтому именно на ней задумчиво сидел Шехабеддин, подобрав под себя ноги, когда Заганос вошёл.
  
   - Прости, что явился, когда ты меня не звал, - сказал Заганос.
   - Ничего, - ровным бесстрастным голосом ответил евнух. - Присядь, где сможешь.
  
   Заганос сделал несколько шагов от двери и опустился на жёсткую пристенную скамью, ближайшую к собеседнику.
   - Я хотел спросить тебя о том, что будет дальше, когда прибудем в Эдирне. Чего нам ждать? - осторожно спросил Заганос.
   - Не знаю. Но думаю, следует готовиться к худшему, - всё тем же ровным голосом ответил Шехабеддин. - Султан разгневается на меня за то, что я без боя сдал земли, с таким трудом завоёванные.
   - Но ведь иного выхода не было, - горячо возразил Заганос. - Кровь пролилась бы напрасно, потому что армия с севера превосходила нас числом вдвое, если не втрое. Мы не могли бы победить, а так спасли свои жизни и часть имущества.
   - Султан скажет, что мы не уберегли честь, - вздохнул евнух.
   - Нет большой чести в том, чтобы умереть напрасной смертью, - всё так же горячо возразил Заганос.
   - Боюсь, султан будет судить иначе, - снова вздохнул Шехабеддин, - а спорить с ним не следует, потому что можно лишиться головы.
   - Если не пытаться оправдаться, то голову тоже можно потерять, - не унимался Заганос.
   - С этого я и начал разговор, - грустно улыбнулся Шехабеддин, - мне следует готовиться к худшему. И вот почему, мой друг, мне кажется правильным, чтобы по приезде в Эдирне мы сделали вид, что не являемся друзьями. Гнев султана, который падёт на меня, может пасть и на тебя, а ведь ты ни в чём не виноват.
  
   Заганос открыл было рот, чтобы возразить, но евнух не позволил этого, поспешно продолжив:
   - Если султан разгневается, ты ничем не сможешь мне помочь, и потому не вмешивайся. Но я, если султан проявит снисхождение и оставит меня при дворе, постараюсь помочь тебе. Сделаю всё, что смогу, чтобы ты получил должность, на которой сможешь проявить себя. А затем наши пути совсем разойдутся. Ты должен уже сейчас подумать о том, как найти себе в Эдирне новых друзей.
  
   Заганос слушал с напряжённым вниманием. Под конец выглядел потрясённым, но совладал с чувствами и, значит, готов был смириться, ведь когда чувства покоряются разумной воле, это и есть смирение. Вот почему так неожиданно для евнуха прозвучали спокойные слова Заганоса:
   - А может, мне ещё не поздно повернуть назад, в Албанию? Я следовал за тобой, но если ты не хочешь, чтобы я за тобой следовал, зачем мне ехать в Эдирне?
   - Я имел в виду вовсе не это, - пробормотал Шехабеддин. - Я ценю то, что ты последовал за мной, но...
   - Тогда почему прогоняешь меня!? - закричал Заганос и вскочил. - Или ты меня испытываешь!? Тебе мало того, что я сделал? Там, в начале пути, - он указал куда-то в сторону двери, - я оставил почти всё, что у меня было. Оставил дом, родных, друга оставил, чтобы следовать за тобой! Что ты ещё от меня хочешь?! Каких ещё жертв? Я не могу принести в жертву больше, чем принёс! А если тебе мало, и ты всё ещё не доволен, я лучше поверну назад. Тогда хоть кто-то будет доволен. Жена перестанет меня попрекать за то, что мы уехали. Родственники тоже будут довольны, когда я вернусь с повинной и приму прежнюю веру. Друг, которого я оставил, будет доволен, потому что он не раз повторял мне, что я передумаю. Он будет доволен, что оказался прав. А я... я доволен не буду. Но тебе, как видно, нет до этого дела. Ты готов от меня отказаться? Ты всерьёз советуешь мне искать новых друзей после того, как я такую цену заплатил за дружбу с тобой? А как мне верить этим друзьям, если тот, кто говорил мне о дружбе полтора года подряд, теперь бросает меня посреди пути? Бросает и ещё уверяет, что это для моего же блага!
  
   Шехабеддин слушал и всё явственнее сознавал, насколько был неправ, когда думал, что потеряет друга. Вернее, евнух действительно мог потерять, но лишь по своей вине! "Не откажусь! Никогда!" - подумал он и соскочил с кровати так поспешно, что запутался в полах собственных одежд. Но сейчас главное было не просто остаться на ногах, а успеть добраться до Заганоса прежде, чем тот сделает хотя бы полшага к выходу.
  
   - Заганос, друг мой, прости меня! - Шехабеддин кинулся ему на шею, стиснул в объятиях, не давая повернуться к дверям. - Прости за то, что я усомнился в тебе. Но я больше не усомнюсь. Клянусь, Заганос, дорогой мой друг. - Евнух крепко поцеловал его в щёку и чувствовал, как в глазах закипают слёзы. - Мне не нужно никаких подтверждений твоей преданности. Дело было лишь во мне. Всё из-за того, что я - не человек. Я до конца не верил, что достоин дружбы, но теперь верю.
  
   Заганос, который в первые мгновения был как каменное изваяние, размяк, тоже обнял друга, а Шехабеддин продолжал уже шёпотом:
   - Я больше не ропщу на судьбу. Моя судьба лучше, чем у многих людей. Сколько из них могут похвалиться, что обрели истинного друга? А я обрёл. - Евнух осторожно высвободился из объятий и лукаво улыбнулся. - Я теперь думаю, что ошибался, когда говорил, что нам следует готовиться к худшему. Конечно, моя провинность не пустяшная, но в оправдание я смогу сказать султану, что вышел из положения с наименьшими потерями. Я успел собрать значительную часть налогов за этот год и теперь внесу эти деньги в султанскую казну. А останься я в Албании, деньги наверняка бы пропали. К тому же я привёл своему повелителю множество верных подданных.
  
   Заганос тоже улыбнулся:
   - Вот это уже лучше, - и снова сгрёб друга в объятия, а Шехабеддин почувствовал, что изменился. Раньше евнух не решался лишний раз прикасаться к Заганосу, да и сам неохотно позволял к себе притрагиваться. Жизнь приучила, что расположение надо выражать лишь словами и улыбками, при этом держась на расстоянии: людей всегда лучше держать на расстоянии... Но теперь ограничения остались в прошлом! Бывший раб Багой, найдя своего Искендера, стал свободен по-настоящему.
  
   Правда, Шехабеддин совсем забыл, что даже свободный слуга зависит от воли властителя. Султан Мурат невольно напомнил об этом, когда принял в тронном зале нежданного "санджакбея Шехабеддина-пашу".
  
   Войдя в помещение, где собралось множество придворных, Шехабеддин чувствовал за спиной поддержку друга, которого вместе с несколькими другими албанцами взял с собой на приём, но поднять глаза на грозного повелителя было всё же страшно. Наверное, поэтому султан почти не слушал оправданий евнуха и гневался всё больше. Чужой страх - такая же пища для гнева, как дрова для огня. Это могло кончиться плохо, но вдруг за спиной у Шехабеддина раздался спокойный и уверенный голос друга:
   - Да будет мне позволено говорить! - это было произнесено так громко и чётко, что все в зале расслышали.
   - Кто это? - спросил Мурат у своих приближённых.
  
   Заганосу приказали назваться, а дальше случилось удивительное: албанца, не имеющего никакого веса при дворе, начали слушать! Возможно, помогло то, что Заганос выглядел очень мужественно - как настоящий воин, поэтому его рассуждения о том, когда надо сражаться, а когда отступать, звучали убедительно. А ведь он сказал почти то же самое, что и Шехабеддин. Почему же Заганоса слушали? Почему верили ему? Возможно потому, что тот не оправдывался, не торопился произнести как можно больше слов, пока не перебили, и не говорил ничего сложного. Его речь состояла из понятных фраз, на которые возразить нечего:
   - Когда у противника вдвое больше людей, с таким лучше не иметь дел. Запершись в крепости, мы бы сами себя загнали в ловушку. Будь у нас пушки, тогда другое дело, но пушек не было, а отлить их за несколько дней нельзя, если нет мастера под рукой.
  
   Свою речь Заганос закончил словами:
   - Великий султан, мы вынуждены были уйти от врага, но жаждем боя. Поэтому я прошу за себя и своих товарищей, чтобы нас немедленно отправили на войну с неверными. Однако пусть нас отправят в составе такого войска, которое способно победить. На войну идут за победой, а не затем, чтобы быть бесславно истреблёнными.
  
   Султану Мурату понравились эти слова. Он милостиво улыбнулся Шехабеддину:
   - Ты не солгал, когда сказал, что привёл мне достойных людей.
  
   Евнуха простили и оставили при дворе, чтобы в скором времени назначить на новую должность, а желание Заганоса исполнилось - он получил назначение в армию, причём не рядовым воином.
  
   Лишь одно огорчало Шехабеддина, помнившего турецкие обычаи: другу предстояло сбрить свою красивую тёмную бороду, похожую на бороду Искендера, и оставить лишь усы, потому что так полагалось младшим чинам при дворе и в войске. Судя по всему, должен был пройти не один год прежде, чем Заганос возвысится настолько, чтобы снова отрастить бороду, как положено высшим чинам, но евнух обещал себе, что поспособствует этому. Уже тогда у Шехабеддина появилась догадка, что возвышение нового Искендера угодно Аллаху, и получалось, что помощь в этом возвышении считалась бы достойным делом.
  
   Когда евнух уже вышел из зала вместе со своей свитой, то, не стесняясь присутствия посторонних, развернулся к Заганосу, взял его за плечи и с восхищением посмотрел ему в глаза:
   - Мой друг, ты сейчас подверг себя большой опасности, но в итоге превосходно справился. Султан запомнил тебя.
   - Я о себе не заботился. Я хотел, чтобы было принято справедливое решение, - признался Заганос и добавил, оглянувшись на других албанцев. - К тому же вчера, когда стало известно, что нас примут во дворце, меня все просили, чтобы я обратился к султану, раз знаю турецкую речь. Вот я и подумал, что случай подходящий.
  
   Шехабеддин хотел призвать друга больше не совершать таких рискованных поступков, но эти призывы не имели бы смысла, ведь Искендер был храбр и рисковал часто. Как можно просить Искендера поступать вопреки велениям сердца!
  
   * * *
  
   "Мой Искендер поступал по велению сердца и победил, - повторял себе Шехабеддин, а его собственное сердце пело от радости. - Искендер был прав, что не послушал меня и продолжал дело, которое я назвал безнадёжным. Когда я говорил, что лучше прекратить подкопы, то хотел помочь, но хвала Аллаху, что Искендер последовал своим путём".
  
   Продолжая рыть подкопы, Заганос не преуспел, но в итоге именно благодаря своему упорству был приглашён в шатёр к султану для обсуждения "общей цели". Шехабеддин как всегда подслушивал, стоя по другую сторону полотняной стены, поэтому первым узнал о том, что друг получил приказ обойти весь турецкий лагерь и проверить, насколько готово войско к решающему штурму.
  
   Заганос пошёл и проверил, а там, где обнаруживал людей неготовыми, принимал серьёзные меры. На это у него ушло два дня, а на третий день он объявил Мехмеду:
   - Войско полностью готово исполнять приказ своего повелителя.
  
   То же самое Заганос во всеуслышание повторил на военном совете, собранном перед султанским шатром, потому что в самом шатре не нашлось бы места для стольких людей. Все военачальники подтвердили, что их воины готовы исполнять приказы султана. Даже Халил повторил вслед за всеми:
   - Мои люди готовы исполнять волю повелителя.
  
   "Мой Искендер", - мысленно повторял Шехабеддин с безграничным восхищением, сидя слева от султанского трона и глядя на Заганоса, представшего перед Мехмедом.
  
   Друг, выглядевший как истинный воин, такой мужественный и сильный, казалось, подчинил себе всю армию, а Мехмед милостиво позволил это. Что бы ни сказал Заганос, обращаясь к султану, остальные военачальники лишь соглашались и повторяли эти слова, подобно эху. Ради такого стоило бороться и с Халилом, и со всеми, кто станет препятствовать возвышению нового Искендера!
  
   Думая об этом, евнух чуть не забыл, что Мехмед, хоть и не препятствовал, но сам не собирался оставаться в тени. Султан хотел быть ещё одним Искендером, поэтому объявил, что лично поведёт людей на новый штурм города румов.
  
   После совета Мехмед вместе с Заганосом объехал войско и ещё раз проверил, все ли готовы к предстоящей битве, но когда эти два Искендера ехали бок о бок, то Шехабеддину порой казалось, что Заганосу достаётся чуть больше почёта. Стоило Заганосу обратиться к войскам, как воины потрясали мечами, выкрикивали славословия. Перед султаном люди робели и замирали.
  
   К тому времени все воины уже знали о том, чем закончился совет. Там решили, что один день войско будет отдыхать, а затем, в последнюю ночь убывающей луны, пойдёт на штурм города, причём сразу со всех сторон. В ходе заседания Мехмед, глядя на огромную карту городских укреплений (нарисованную не на бумаге, а на куске полотна и разложенную перед ним), сам определил, кто с какой стороны нападёт.
  
   Заганос должен был напасть с севера - преодолеть залив, имевший форму рога, по заранее построенному плавучему мосту. По этому мосту следовало переправить не только воинов, но и осадные машины, а затем немедленно вступить в бой.
  
   Жаль, что "верная тень" Шехабеддина об этом не знала и поэтому предприняла то, что не совсем отвечало планам её господина. Получив очередную записку на стреле, евнух не удержался от досадливого вздоха, но всё же не мог не поделиться известием с Заганосом.
  
   "Мой человек прислал очень важное письмо", - собирался сказать Шехабеддин, явившись в шатёр к другу. Из шатра в это время вышли несколько начальников низкого ранга, но ещё десяток стояли внутри, получая чёткие указания от Заганоса. Сам он сидел на большом тюфяке перед низким столиком, на котором была развёрнута карта, а по осанке и манере говорить чем-то напоминал правителя.
  
   Шехабеддин остановился в отдалении. Не привлекая к себе внимания, евнух наблюдал за другом и наслаждался зрелищем. Особенно когда Заганос непроизвольно поглаживал свою красивую тёмную бороду, подобную бороде Искендера.
  
   Правда, евнух почти сразу оказался замечен. Заганос отпустил ещё нескольких начальников, остальным велел подождать снаружи, а когда в шатре не осталось посторонних, спросил:
   - Что в письме? - ведь Шехабеддин отправился к другу со стрелой и запиской в руках.
   - Мой человек случайно узнал о старом подземном ходе, - ответил евнух. - Ход ведёт из дворца правителя румов к подножию западных стен. Мой человек особо отметил, что сейчас правитель не живёт во дворце. Дворец охраняют франки, которые глупы и беспечны, поэтому завтра ночью мой человек попытается пробраться во дворец и открыть ход. Если это удастся, будет подан знак - зажжённый факел у подножия стены. Он будет обозначать место, где находится вход. Мой человек просит, чтобы у стен возле дворца затаился сильный отряд, готовый действовать в любую минуту. Если они увидят знак, пусть не медлят.
  
   Заганос сразу оживился:
   - О! Аллаху было угодно, чтобы твой человек наметил своё дело как раз на ту ночь, когда состоится штурм. Если твой человек сумеет открыть ход, это очень нам поможет.
  
   Шехабеддин надул губы и шумно выдохнул:
   - Кому именно поможет, мой друг?
   - Нашему войску, - ответил Заганос, не понимая, к чему вопрос.
   - Но дворец правителя румов находится у западных стен, - напомнил евнух, склоняясь над картой. - А ты, согласно приказу нашего повелителя будешь штурмовать северную стену. Если затея с подземным ходом поможет взять город, то поможет не тебе. Кто будет штурмовать стену возле дворца?
   - Караджа-паша, - ответил Заганос, который, судя по всему, прекрасно помнил даже те подробности плана, которые не касались его подчинённых. - Это достойный человек, который верит, что город будет взят. Караджа-паша - не сторонник Халила. Почему же нам не помочь ему?
   - И всё же жаль, что тот участок стены штурмуют не твои люди, - досадливо проговорил евнух.
  
   Заганос поднялся с тюфяка и, встав рядом с Шехабеддином, всё так же изучавшим карту, очень серьёзно ответил:
   - Не жалей.
   - Не жалеть? - евнух распрямился, повернулся к другу и посмотрел на него, опять мысленно отметив, что тот в последние дни отличается особенной, царственной осанкой.
   - Не жалей, - повторил Заганос. - Мы с тобой сообщим Карадже-паше о намерениях твоего человека, потому что чем больше в нашем войске единства, тем больше уверенности в победе. Румы разобщены, и даже перед лицом опасности они не забывают своих распрей. Но мы не совершим эту ошибку.
   - Если мой Искендер говорит, я всецело доверяю этим словам, - так же серьёзно произнёс евнух.
  
   Настал день, когда Искендер полностью явил себя. Герой всегда знает, как лучше поступить, и потому Багой не должен был противоречить.
  
  
  
  
   Часть II
   Хищники и безумцы
  
  
   Утро 29 мая 1453 года
  
   Тодорис Кантакузин мчался через возделанные поля в сторону центра Города. Юноша почти не подгонял лошадь, ведь его "ослица" в этом не нуждалась. Кажется, она не хотела попасть в плен к туркам и понимала, что от быстроты её ног сейчас зависит многое. А может, лошадь чувствовала себя виноватой за то, что во время прошлого сражения сбежала, испугавшись огненного шара. Сбежав, она вечером того же дня явилась к дверям дома Кантакузинов, так что Тодорис продолжал на ней ездить, но стал обращаться строже, чем раньше, и "ослица" как будто сознавала причину.
  
   Тодорис пытался выиграть время, потому что незадолго до этого упустил около двух часов, которые теперь могли обойтись ему очень дорого.
  
   Когда юноша вслед за носилками, на которых несли раненого Джустиниани, миновал Пятые военные ворота, то поначалу действовал разумно: сразу кинулся седлать лошадь, которую по обыкновению оставил в лагере генуэзцев. Вскочив в седло, Тодорис мог бы сразу поехать в Город, однако посчитал, что должен сначала попытаться найти отца, отвечавшего за защиту юго-западного угла оборонительных стен.
  
   Казалось, что следуя вдоль Большой стены по городским полям и пастбищам можно очень быстро добраться от Пятых военных ворот до Золотых, где находилась отцовская ставка. Но в итоге Тодорис ещё даже не приблизившись туда, увидел на башнях зелёные флаги. Это означало, что стены уже захвачены турками, и ехать в ту сторону нельзя.
  
   Возле стен было заметное движение. Издалека не получалось хорошенько разглядеть, но, судя по всему, в Город въезжала турецкая конница, поэтому Тодорис развернул лошадь и помчался через поля на восток. Скоро впереди должно было показаться одно из ответвлений улицы Месы, соединявшее Золотые ворота и центр Города, а там и до дома недалеко.
  
   Тодорис стремился добраться до дома, хотя сейчас там не было ни отца, ни старших братьев - лишь прислуга. Достаточно было того, что он знал о потайном шкафчике, где хранились семейные ценности. Достаточно было, что он знал о тайном проходе из библиотеки в подвал.
  
   Юноша не собирался бежать, а просто хотел переждать в тайном месте опасные дни. По традиции всякий военачальник, овладев крупным городом, отдаёт его своим войскам на разграбление, которое длится в течение трёх дней, после чего снова устанавливается порядок, и законы начинают соблюдаться. Это означает, что те, кому удалось спрятаться, после окончания дней грабежа могут безбоязненно выйти. Их уже не захватят в плен и не ограбят.
  
   "Великий Турок, конечно, поступит, как все, - говорил себе Тодорис. - А после я разыщу родных и помогу им выкупиться из плена". О том, что отец или братья могут оказаться убитыми, не следовало даже думать. Ведь турки же не дураки, чтобы убивать таких знатных пленников! Что бы ни говорил василевс о том, что в случае поражения всем жителям Города придётся умереть, Тодорис в это не верил.
  
   Вот почему юноша, увидев зелёные флаги на башнях, поспешил домой, чтобы спрятаться. А иначе пришлось бы выкупать из плена ещё и самого себя. Зачем семье эти расходы?
  
   * * *
  
   Меса в этой части города выглядела не столько улицей, сколько сельским трактом, а по обочинам стояло много усадеб, окружённых садами и огородами, поэтому Тодорис, увидев усадьбы, решил ехать напрямик. Сходу перемахнув через деревянную изгородь, окружавшую какие-то грядки, он чуть не налетел на человека с мотыгой, занятого работой и не сразу заметившего, что на него кто-то мчится.
  
   В другое время человек с мотыгой, наверное, принялся бы ругаться, что всадник топчет урожай, но сейчас земледелец лишь испуганно взглянул на Тодориса, ненадолго остановившего лошадь, и спросил:
   - Что? Что случилось? Скажи, господин, прошу.
   - Турки захватили Город. Спасайся, как сможешь, - ответил Тодорис и поскакал к Месе, которая уже виднелась в отдалении.
  
   Ещё несколько раз по пути приходилось остановиться. Люди, видя скачущего всадника, выбегали на дорогу, размахивая руками, и просили рассказать, нет ли новостей. Тодорис отвечал, а затем, торопясь дальше, слышал позади себя испуганные крики и горестные вопли. Он чувствовал, как за спиной рушится прежняя жизнь, но надеялся, что новая будет не так уж плоха.
  
   В центре Города, казалось, ещё никто ничего не знал. Прохожие, редкие в столь ранний час, шли не спеша, а в следующее мгновение испуганно шарахались к стенам домов, услышав, как по мостовой стучат копыта скачущей лошади. В утренней тишине этот звук был подобен грому.
  
   Тодорис уже почти добрался до своей улицы и уже прикидывал, как забрать ценности и спрятаться в потайном ходе незаметно от челяди, ведь если бы дом захватили турки, челядь могла выдать хозяина. Эти мысли занимали всё внимание юноши, поэтому он не услышал где-то впереди стук множества копыт. А если бы услышал, тогда, возможно, для него бы не стало полнейшей неожиданностью то, что прямо перед ним вдруг окажется несколько десятков конных турок, выехавших из-за угла.
  
   Наверное, они попали в Город через ворота Святого Романа. Помнится, когда Тодорис только направлялся на поиск отца и проезжал мимо ворот, те ещё держались, но после отхода генуэзцев не могли держаться долго. Значит, как только ворота пали, турецкая конница поскакала по одной из веток Месы и без всяких препятствий доехала до центра Города. Тодорис в это время двигался по другой ветке и потому не встретил этих турок раньше, а они не спешили ломиться в двери домов, потому что ожидали встретить в Городе вооружённых людей, с которыми придётся сражаться. Турки не знали, что все, кто способен сражаться, встали на защиту стен, а в Городе не осталось ни одного воина.
  
   Кажется, турки даже обрадовались, когда увидели перед собой вооружённого всадника в доспехах. Несколько человек почти одновременно крикнули: "Эй!", а затем один из врагов ткнул пальцем в сторону обнаруженной цели. Они были похожи на стаю волков, внезапно увидевших добычу.
  
   Лошадь Тодориса встала как вкопанная, а в следующее мгновение развернулась и помчалась в противоположную сторону. "Ослица" поняла быстрее, чем хозяин, что надо удирать.
  
   Она мчалась, почти не слушая всадника и сама выбирая направление, зато очень быстро, и поначалу сумела почти исчезнуть из поля зрения преследователей. "Ослица" была городской лошадью, поэтому привычно скакала по мостовым, а вот кони турок, судя по всему, привыкли лишь к полям или утоптанной земле, и потому двигались осторожнее, а значит - медленнее. Мчаться по мостовой - это для лошади особое искусство: надо правильно ставить ноги, чтобы не поскользнуться, и чтобы каждый скачок или прыжок не отдавался болью в костях. Турецкие кони этого явно не умели. Может, они тоже были городскими, но турки не мостили улицы в своих городах, так что "ослица" всё равно имела преимущество.
  
   Увы, Тодорис обрадовался рано, потому что "ослица", по-прежнему не слушая всадника, выбрала неверную дорогу: вместо того, чтобы оставаться в лабиринте переулков, выскочила на длинную улицу. Тодорис понял всю степень опасности, когда оглянулся и увидел, что делают преследователи. Пусть его лошадь летела как метеор, турецкие всадники, которые гнались следом и значительно отставали, вспомнили, что у них есть луки. Юноша знал, что турки могут очень метко стрелять прямо из седла, но в переулках это умение было бесполезным, а вот на длинной улице, где цель остаётся в поле зрения довольно долго... Бедная "ослица" не могла этого знать. Наверное, она даже не поняла, что случилось, когда ей в заднюю ногу вонзилась стрела. Затем - ещё одна.
  
   Тодорис не видел стрел, но почувствовал, когда лошадь вздрогнула, как от укуса овода, и замедлила галоп, а затем - ещё раз вздрогнула и начала заваливаться назад и направо, очевидно, от боли потеряв равновесие именно в тот момент, когда собиралась сделать очередной скачок. Хозяин едва успел высвободить ноги из стремян и спрыгнуть, чтобы не оказаться придавленным.
  
   Турецкие всадники тоже замедлили движение, а затем остановились чуть в отдалении с луками наготове. Эти люди понимали, что враг уже никуда от них не денется. Если раньше погоня для них была серьёзной, то теперь всё происходящее стало развлечением.
  
   "Ослица" жалобно смотрела на Тодориса, силилась встать, но терпела одну неудачу за другой. Чтобы встать, лошадь должна была опереться сначала на обе передние ноги, а затем - на обе задние, но как только опиралась на ту, из которой торчало два обломка стрелы, снова падала. Опираться было слишком больно.
  
   Тодорис протянул руку и успокаивающе погладил свою "ослицу" по морде, чтобы животное не мучило себя понапрасну. Как видно, он сделал так зря. Турки поняли, что эта лошадь знает всадника, а всадник знает эту лошадь и дорожит ею. Тодорис ещё не успел отвести руку, а в шею его бедной "ослицы" уже вонзилось пять или шесть стрел. Лошадь хрипло вздохнула и уронила голову на мостовую.
  
   - Зачем вы это сделали!? - в гневе крикнул Тодорис и даже схватился за меч; пусть вопрос прозвучал не по-турецки, но турки поняли, зло засмеялись, а те, кто выстрелил, достали из колчанов ещё по одной стреле.
  
   Тодорис понял, что дело оборачивается плохо, и внутренне содрогнулся. Кажется, внешне он остался непоколебим, а иначе враги снова порадовались бы. Судя по их настроению, они не собирались брать его в плен, чтобы позднее отпустить за выкуп. Они собирались убить свою добычу, а перед этим - поиздеваться.
  
   Пусть на Тодорисе был чешуйчатый доспех и прочный шлем, дававшие неплохую защиту от стрел, но эта защита не являлась абсолютной. Как бы ни был прочен доспех, всегда может случайно найтись место, которое плохо защищено. К тому же за минувшие два месяца доспехи Тодориса вынесли много ударов, а это тоже сказывалось на прочности - чешуйки, изначально подогнанные друг к дружке плотно, могли кое-где разойтись. Пусть не с первого раза, но стрела могла попасть в такую щель, особенно если пущена с близкого расстояния. А вдруг одна из чешуек выпала? За всем не уследишь.
  
   Тодорис вспомнил битву минувшей ночи. Вспомнил, как озлобились турки, нападавшие на баррикаду. Эта злоба стала частью общей злобы всего вражеского войска, копившейся изо дня в день. Несомненно, всё началось, когда турецкий флот потерпел два поражения подряд и потерял многих людей. Затем турки дважды прорывались в Город и дважды оказались изгнаны. А ещё случился целый ряд неудач с подкопами, когда погибло много турок. И неудача с осадными башнями, когда одну из башен взорвали с помощью бочонка с порохом. И это, не считая почти ежедневных неудачных штурмов, когда ров возле западных стен наполнялся турецкими телами. Турки копили свою злобу и вот теперь, когда Город оказался в их руках, настало время её выплеснуть.
  
   Тодорис понял, что сейчас расплатится и по своим счетам, и по чужим. Он начал пятиться, а вражеские всадники с луками наготове стали неторопливо его окружать - хотели растянуть себе удовольствие.
  
   Казалось, надежды нет, но юноша вдруг сообразил, где находится. Неподалёку над крышами возвышался Большой ипподром, а в конце улицы виднелся вход в Большой дворец. Вернее - то, что осталось от дворца, ведь все здания уже не первую сотню лет лежали в руинах. Ориентир означал, что на этой улице находится дом Нотарасов. Даже если в доме сейчас осталась только челядь, можно было надеяться на то, что она знает "господина Тодориса" и попытается как-то помочь, если удастся добраться до дверей. Незнакомые люди, конечно, не станут помогать одинокому ромейскому воину, окружённому десятками турецких конников, а на знакомых всё же была надежда.
  
   Чтобы прежде времени не выдать своего замысла, следовало повернуться в сторону Большого дворца очень медленно. Дом Нотарасов стоял впереди, шагах в пятидесяти с правой стороны улицы, но вид уже начали заслонять турецкие всадники, смыкавшие кольцо вокруг своей жертвы.
  
   Тодорис ринулся вперёд, выхватывая меч. Кто-то из турок выстрелил, но промахнулся, а Тодорис, размахивая вокруг себя мечом, продолжал бежать. Турецкие лошади шарахнулись в сторону, тем самым освобождая для бегущего проход на краю улицы, у стен домов. Вдогонку полетело несколько стрел. Одна царапнула по ноге. Две других ударили в спину, но доспех, судя по всему, выдержал.
  
   Кажется, уже не в первый раз юноша злился оттого, что у дома Нотарасов такой длинный фасад. От угла дома до дверей - огромное расстояние! Меж тем стрелы продолжали докучать, как осы. Одна едва не достигла шеи, но запуталась в кольчужной сетке сзади шлема. Другая стукнулась наконечником о стену прямо перед носом Тодориса. За спиной и сбоку слышался дробный неторопливый стук копыт по мостовой. Турки по-прежнему были уверены, что жертва никуда не денется.
  
   Их уверенность лишь возросла, когда беглец остановился у дверей дома Нотарасов и принялся стучать изо всех сил: с той стороны не доносилось ни звука. Тодорису даже на мгновение показалось, что массивные дверные створки, выкрашенные в зелёный цвет, это ворота Большой стены, которые согласно приказу василевса не следовало открывать, если враг рядом. Для Джустиниани сделали исключение, но больше - ни для кого.
  
   За спиной послышался многоголосый хохот турок. Кто-то что-то насмешливо произнёс, и все снова захохотали. Затем опять послышалась насмешливая речь и Тодорис, судя по интонации, начал догадываться, что турки обращаются к нему. Он развернулся и прижался к дверям спиной.
  
   Враги, находясь достаточно далеко, чтобы мишень не дотянулась до них мечом, даже если сделает несколько шагов, продолжали смеяться и опять что-то сказали. Возможно, хвалили Тодориса за то, что повернулся к ним лицом и умрёт как мужчина, а не как трус.
  
   Один человек снова прицелился. Другие - ещё нет, но держали луки наготове. Как видно, турки договорились стрелять по очереди, чтобы в случае успеха не возникало споров, кто оказался более метким.
  
   Целящийся турок явно собирался стрелять не по ногам, а выше. Тодорис не имея щита, поднял руку с мечом и заслонил клинком глаза - единственное незащищённое доспехами место, если не считать ноги. Не следовало упрощать нацелившемуся лучнику задачу.
  
   Турок, кажется, принял это как вызов. Стрела отскочила от клинка, но ударила по нему с такой силой, что заставила Тодориса стукнуть самого себя мечом плашмя по носу. Хорошо, что шлем предусматривал защиту и для носа.
  
   И снова смех. Теперь другой лучник прицелился. Он целил тоже куда-то в верхнюю часть тела. Тодорис плотнее прижался спиной к дверям, будто это могло чем-то помочь, как вдруг почувствовал, что одна из дверных створок открывается. Она открывалась наружу, то есть толкнула юношу в спину, и тот бы упал, если бы кто-то в то же самое мгновение не схватил его за локоть и не потянул назад в открывшийся проход.
  
   Тодорис чуть-чуть зацепился пяткой за край двери, потому что делать шаги назад было неудобно. И всё же ноги переступили порог. Юноша увидел над собой потолок коридора, соединявшего вход с внутренним двором. Затем увидел, как приоткрытая дверная створка резко закрывается - так резко, что поймала стрелу, пущенную турками вслед ускользающей жертве. Стрела, зажатая между створками, переломилась пополам, и та половина, которая с наконечником, упала на каменные плиты пола. Упав, она подпрыгнула и снова упала, но прежде, чем этот обломок успел замереть, взвизгнул засов, задвигаемый на место. Это означало, что теперь двери неприступны.
  
   Тодорис всё же упал, когда его тянули в проход. Главное, что упал уже после того, как переступил порог дома, и это падение не мешало закрыть двери. Тянула в дом, получается, тёща - госпожа Мария - ведь именно она теперь склонилась над зятем, продолжая держать его за локоть.
  
   Возле дверей стояло несколько служанок крепкого телосложения. Значит, именно они открывали и закрывали дверную створку, а затем задвигали засов, причём справились прекрасно.
  
   Мужчин нигде рядом не было, если не считать младшего сына Марии, Якова, который держал в руках другую стрелу, целую:
   - Мама, смотри. Одна всё-таки к нам залетела, - восторженно прошёптал он.
   - Яков, я тебе что сказала? - зашипела на него Мария. - Не сметь подходить к дверям!
  
   Яков закатил глаза, а затем посмотрел на Тодориса, будто ища у него понимания, но госпожа Мария прервала этот немой разговор:
   - Тодорис, ты не ранен?
   - Нет, не ранен, - ответил тот, вставая. - Благодарю, что впустили меня. Я понимаю, как вы рисковали.
   - Ты видел моего мужа?
   - Нет, госпожа Мария. Господина Луку я не видел.
   - А моих сыновей?
   - Тоже нет. Ни Леонтия, ни Михаила.
  
   * * *
  
   В последующие часы Мария почти пожалела, что впустила Тодориса в свой дом. Ведь как только турецкие разбойники поняли, что их жертва ускользнула от них, то вспомнили о том, что Город взят, и что настало время грабить. Так почему не вломиться в богатое жилище, перед которым они оказались? Ведь там они могли найти не только множество ценных вещей, но и того, кто ускользнул от них.
  
   Когда Мария решилась выручить Тодориса, то, конечно, знала, что подвергнет опасности всех, кто в доме, и в том числе своего сына. Однако она говорила себе, что они будут в опасности совсем не долго - ровно столько времени, сколько нужно, чтобы открыть двери, затянуть Тодориса внутрь, а затем запереться.
  
   Будь турки пешими, Мария не решилась бы на такое, ведь пешие, конечно, кинулись бы вперёд, ухватились за дверные створки и не дали закрыть. А конные не могли так сделать. Даже если бы один конный подъехал к дверям, то тем самым помешал бы своим товарищам приблизиться. Даже если бы он ухватился за край двери, просунул бы саблю между закрывающимися створками, с ним можно было бы совладать.
  
   "Один мужчина - это не несколько", - решила Мария, однако она составила свой план в такой спешке, что совершенно не задумалась о том, что будет после. Она не ожидала, что турки, оставшись ни с чем, обрушат на её жилище всю свою ярость.
  
   Поначалу турецкие всадники всё же спешились и начали ломиться в двери, но быстро поняли, что эти двери по прочности вполне сравнятся с городскими воротами. Стрелять по окнам, которые на фасаде располагались лишь на втором этаже и выше, не было смысла. Более того - даже встав ногами на седло, турки не могли дотянуться до этих окон. Дом по сути являлся маленькой крепостью и это давало надежду тем, кто укрылся внутри, потому что из мужчин там не было никого, если не считать Тодориса. Только женщины и мальчик - Яков.
  
   Мария очень надеялась, что разбойники и грабители, испробовав все обычные способы проникнуть в дом, отступят и найдут себе более лёгкую цель. Осторожно выглядывая из окна, она видела, что на улице начинается настоящий ужас. Двери домов, расположенных напротив, уже были сломаны. Турки выносили оттуда вещи, волокли кричащих и отбивающихся женщин, детей, стариков, а тех, кто сопротивлялся слишком сильно, убивали на месте, чтобы преподать урок остальным.
  
   Меж тем турки принесли из соседнего дома массивную скамью и решили использовать её как таран. Четыре человека водрузили её себе на плечи, взявшись за ножки, и с размаху били по дверям. Тодорис вместе со служанками упёрся спиной в створки, чтобы помочь засову выдержать. Скамья разбилась, а грабители разозлились ещё больше.
  
   Хорошо, что двери были окованы железом, поэтому турки, конечно, поняли, что разводить под дверями костёр не имеет смысла. И всё же Мария испытала большое беспокойство, когда увидела, как двое нечестивцев о чём-то спорят перед дверями её дома, а один из спорящих весьма выразительно потрясает зажжённым факелом.
  
   "Как скоро они догадаются принести лестницы и доберутся до окон?" - думала Мария. Если бы это случилось, защищать дом оказалось бы почти невозможно.
  
   Меж тем Тодорис всерьёз готовился к такому повороту событий. Велел служанкам взять всё, что может стать оружием, объяснял, как бить турок из-за края окна, а самим не высовываться. Служанки слушали и, кажется, дрожали от одной мысли, что придётся делать что-то подобное. И всё же крепились.
  
   Яков, которого всё происходящее нисколько не пугало, а лишь воодушевляло, тоже хотел участвовать, но Тодорис сказал:
   - Нет, ты будешь защищать не дом, а свою мать.
  
   Мария была благодарна за эти слова, по сути означавшие, что Яков не будет делать ничего, и всё же она не могла прогнать от себя предательскую мысль: "А может, было бы лучше, если бы я не впустила Тодориса? Может, тогда турецкие хищники не обратили бы внимания на наш дом и теперь не осаждали бы его так упорно?"
  
   Турки действительно были упорны, и через некоторое время, как и опасалась Мария, им пришла мысль о лестницах. Вот только, благодарение Богу, достать большие и прочные лестницы оказалось негде.
  
   Нашлись две небольшие, и из этих двух была прямо на улице сколочена одна. Вот только эта лестница не выдержала, когда по ней начали подниматься одновременно два воина в доспехах - развалилась, так что Тодорису, стоявшему у окна и готовившемуся принять бой, даже не пришлось ничего делать.
  
   Тогда нечестивцы поступили проще - стали выстраивать под одним из окон пирамиду из мебели, взятой в соседних домах. Это казалось даже опаснее, чем лестницы, потому что лестницу можно оттолкнуть от стены, а с пирамидой так не сделаешь.
  
   "Господи, спаси и сохрани", - молилась Мария, глядя на строительство, а Тодорис меж тем подошёл и деловито спросил, сколько в доме масла для светильников:
   - Мы подожжём всё это сооружение, - пояснил он.
   - А сами задохнёмся в дыму? - спросила Мария.
   - Не задохнёмся. Дом большой, - возразил зять.
   - Но это не единственная пирамида, которую построят под нашими окнами, - в свою очередь возразила Мария. - От одного костра не задохнёмся, но если их будет много...
   - Выбора у нас нет, - сказал Тодорис.
   - Господи, спаси и сохрани, - произнесла Мария вслух и кликнула служанок, чтобы принесли всё масло, которое есть в доме.
  
   Тодорис сказал, что масло надо разлить по кувшинам с тонкими стенками, то есть легко бьющимся, а верх каждого кувшина закрыть или запечатать так, чтобы масло не вылилось раньше, чем сосуд разобьётся.
  
   - Вам ничего не надо дальше делать. Я всё сделаю сам, - добавил зять, будто извинялся, поэтому Мария подумала: "Наверное, ему хоть немного, но совестно за то, что привлёк целую толпу турок к воротам моего дома".
  
   Меж тем пирамида росла и уже почти достигла одного из окон. Служанки, многие из которых так и не выпустили из рук "оружие", которым собирались бить турок, стояли и с надеждой смотрели на ряд кувшинов с маслом, выстроившихся на полу. Мария взяла факел, который пока не горел, а Яков, ни за что не желавший оставаться в стороне, поднёс к факелу свечу.
  
   Не дожидаясь, пока турки, строящие пирамиду, слезут с неё и отойдут подальше, Тодорис из соседнего окна с силой швырнул кувшин в эту постройку, а затем швырнул туда же зажжённый факел. С первого раза не загорелось, но Мария тут же подала зятю второй.
  
   Треск пламени, дым и копоть вскоре наполнили всё вокруг. Из того окна, рядом с которым горел этот огромный костёр, вообще ничего нельзя было увидеть: всё заслонял дым, а от жара начали лопаться стёкла. И всё же из дальних окон дома можно было разглядеть, как турки сами же разрушают свою постройку, чтобы не пропала хотя бы её часть.
  
   Несмотря на усилия нечестивцев, костёр получился огромный. Когда пламя разгорелось, к нему уже нельзя было подойти ближе, чем на пять шагов, а едкий дым разносился шагов на тридцать. Мария удовлетворённо подумала, что пока это всё не сгорит, враги не начнут строить новую пирамиду, но, увы, пламя держалось не так уж долго, а затем нечестивцы с удвоенным упорством принялись возводить сразу две новых постройки.
  
   Мария и Тодорис уже готовились открыть окно, чтобы бросить новые кувшины с маслом, а следом кинуть зажжённые факелы, когда заметили, что к дому приближается вооружённый отряд. Отряд сразу привлекал внимание, потому что в отличие от турок, занимавшихся грабежом, эти новоприбывшие передвигались строем.
  
   - Это янычары, - с видом знатока заметил Тодорис и, кажется, удивился из-за того, что тёща в ответ посмотрела с таким недовольством.
  
   Какая разница! Название этих войск Марии ровным счётом ничего не говорило. А даже если бы она в этом разбиралась, название всё равно не имело никакого значения.
  
   - Мне нет дела до их названия. Меня гораздо больше занимает, что они хотят.
   - Скоро увидим.
  
   "О! Ещё одно важное замечание", - подумала Мария.
  
   Некоторое время начальник новоприбывших турок о чём-то спорил с теми, которые так упорно осаждали дом. Затем показал бумагу. В итоге осаждающие забрали бумагу, сели на коней и уехали... все до единого! А вооружённый отряд быстро разобрал пирамиды из мебели, в том числе сгоревшую, и встал на охрану здания: воины выстроились цепью вдоль стен.
  
   - Янычары - это гвардия Великого Турка, - всё так же с видом знатока сказал зять. - Её часто используют для особых поручений.
   - Гвардия турецкого правителя? И что из этого? - Мария уже с трудом сдерживалась, чтобы говорить спокойно.
   - Судя по всему, у них есть особый приказ, и они сейчас его исполняют, - ответил Тодорис. - Нам остаётся только ждать.
  
   Так, в ожидании, прошёл весь день. Мария ходила с этажа на этаж, из комнаты в комнату и выглядывала из каждого окна, из которого только могла. На улице по-прежнему слышались крики. Хаос только усиливался. В соседние дома, уже разграбленные, заходили всё новые и новые турки, вынося оттуда что-то, чего не унесли предыдущие расхитители. Мостовая была усеяна не только обломками мебели, но и черепками от разбитой посуды и какими-то тряпками, среди которых виднелись тела убитых горожан.
  
   Кое-где над крышами поднимались чёрные дымы пожаров. Одно время Марии казалось, что слышны тревожные колокола, но когда янычары заняли свой пост возле её дома, уже ничего не было слышно.
  
   Удивительно, что Тодорис, несмотря на всё происходящее, оставался спокойным. Когда стало понятно, что в ближайшее время ничего опасного не случится, он уселся на пол возле ближайшей стены, привалился к ней спиной и прикрыл глаза, а когда Мария спросила, что это он делает, ответил:
   - Если что, разбудите меня.
  
   Конечно, Мария понимала, что он полночи провёл под дождём на стенах в ожидании штурма и ещё полночи сражался с турками, а в общей сложности не спал, наверное, уже сутки. Но ведь и она не спала столько же! Не могла спать, зная, что муж и два сына сражаются с врагом и не просто подвергают себя опасности, а участвуют в битве, которая решит судьбу Города. Мария и теперь не могла спать, спрашивая себя: "Где Лука? Где Леонтий? Где Михаил? Получить бы о них хоть какие-нибудь вести".
  
   Даже возникла мысль разбудить спящего Тодориса и подробно расспросить его о том, что он видел во время битвы. Пусть зять находился на западных стенах, а Лука и старшие сыновья - на северных, но всё равно на основе рассказа можно было бы строить хоть какие-то, пусть самые общие, предположения. Лучше, чем не знать совсем ничего. Однако, когда Мария, нарочито громко ступая, зашла в комнату, Тодорис даже не пошевелился - так крепко спал. Наверное, следовало подождать, пока он хоть немного выспится.
  
   На второе посещение Мария обнаружила, что кто-то принёс ему подушки и покрывало. Тодорис, по-прежнему в доспехах, но уже устроившись гораздо удобнее, спал ещё крепче. Вряд ли подушки с покрывалом принёс Яков, который тоже ходил по дому и выглядывал во все окна. Скорее, кто-то из служанок. "Это кто же у меня такая заботливая?" - недовольно подумала Мария, ведь стало совершенно ясно, что даже если разбудить зятя ради расспросов, он тут же снова заснёт.
  
   Уже настал вечер, когда она вдруг увидела, что по улице со стороны Большого дворца движется множество всадников. Это были турки, но явно не простые. Сами за себя говорили большие белые чалмы разных форм, блестящие доспехи, поверх которых - длинная разноцветная одежда из парчи и бархата, отороченная мехом. Кони были тонконогие и лощёные. Впереди виднелась вооруженная охрана, также на конях, которая заставляла всех встречных посторониться. А если на улице попадалось что-то, что помешало бы лошадям свободно пройти, то охрана строго приказывала тем же встречным заняться расчисткой, и приказание исполнялось.
  
   Поначалу казалось, что турки проедут мимо, но в действительности проехала мимо только их охрана, готовившая путь. И только тогда среди всего этого блеска и пестроты Мария увидела своего мужа, а рядом - одного из своих сыновей, Леонтия. Оба восседали на турецких конях и как раз приближались к дверям дома, по-прежнему охраняемого янычарами.
  
   Мария так обрадовалась, что даже позабыла разбудить Тодориса, а кинулась вниз, на первый этаж, открывать двери. За ней последовало несколько служанок, увидевших, что госпожа куда-то спешит, и, конечно, Яков, который тоже видел отца и брата через другое окно.
  
   Уже стоя возле открытых дверей, Мария видела, как её муж и сын спешились. Оба тоже видели её и Якова, но не подали вида. Они с нарочитым вниманием слушали некоего турка - рыжебородого юношу в золотых доспехах и красных одеждах, восседавшего на белом жеребце.
  
   Кажется, этот турок говорил по-гречески, но Мария не успела понять, что он сказал. Лука и Леонтий почтительно поклонились ему, и тот поехал прочь, а она наконец-то смогла обнять мужа и сына:
   - Вы живы. Слава Богу!
   - Отец! Братик! - крикнул Яков, тоже обнимая их.
   - Да, слава Богу, мы выжили, - задумчиво проговорил Лука, глядя на янычар, которые продолжали стоять на страже у дверей и вдоль стены. - Пойдёмте в дом.
   - Вы знаете что-нибудь о Михаиле? - начала торопливо расспрашивать Мария.
   - Нет, - ответил Леонтий, - мы сражались на стенах рядом, а затем, когда потеряли счёт врагам и турки окружили нас, мой брат исчез. Мы надеемся, что он в плену. Великий Турок обещал нам, что выяснит его судьбу. Поэтому с нами нет наших слуг. Они остались со слугами Великого Турка, потому что знают Михаила в лицо и помогут найти его.
   - Тот рыжий в золотых доспехах, которого ты видела, это и есть Великий Турок, - небрежно бросил Лука, а затем наткнулся взглядом на Тодориса, запоздало спустившегося со второго этажа. - А! И ты здесь!
  
   Зять поклонился:
   - Добрый вечер, господин Лука, если, конечно, этот вечер можно назвать добрым.
   - Отец, - встрял Яков, - мама спасла Тодориса от турок. Ты бы видел! Он бежал по улице и начал стучаться к нам. Мама быстро впустила его и захлопнула двери прямо у турок перед носом! А после Тодорис помогал нам защищать дом.
  
   Лука решил одобрительно похлопать зятя по плечу.
  
   - А что с василевсом? - спросил Тодорис. - О нём что-нибудь известно?
  
   Лука сразу переменился в лице, причём так сильно, что Мария взяла его за локоть на случай, если муж не устоит на ногах:
   - Что? Что случилось? - спросила она.
   - Василевс погиб, - произнёс Лука. - Великий Турок показал мне отрубленную голову, которую принесли его воины. Он спросил, действительно ли это голова василевса? Я посмотрел и узнал лицо, хотя оно было в крови и грязи. И я ответил: "Да, это голова моего господина".
  
   На некоторое время все замолчали.
  
   - Ах, да, - сказал Лука, когда они уже дошли до середины внутреннего двора. - Чуть не позабыл. Из-за того, что Великий Турок обещал помочь отыскать Михаила, нам придётся быть любезными с этим злодеем и дикарём. Завтра после полудня он придёт к нам в гости и собирается разделить с нами трапезу, так что нам придётся принять его в нашем доме. Ради Михаила.
  
  
   КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА
  
  
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"