В неожиданно наступившей тишине Кривич, господин, как говорится, с претензиями, подчеркнуто и несообразно духу времени изысканный, строго распорядился:
- А теперь забудьте лица, эти нагло примелькавшиеся физиономии, которые видите вы изо дня в день, изо дня в день. Вооружившись технологией эстетического понимания сущности предмета искусства как такового, а в особенности взятого в отдельности шедевра, представьте явственно проступающие на позиционируемом полотне, решенном, главным образом, в угловато-темных, с судорогой синего, по ночному делу, отлива, тонах... а? не слышу! представили?.. да чтоб мне провалиться на этом месте, если... О! - покатился, зашелся он, задавая своей утонченности непосильную встряску. - Ну так вот, зримы ведь очертания беседки и какого-то аляповатого домишки быстренькой и востренькой современной архитектуры за ней, за беседкой, такой словно бы тонкострунной и полнозвучной, абсолютно необходимой в нашем отечественном быту, а еще больше - в художественном обиходе, простирающемся, как вы уже понимаете, где-то за Бог весть откуда выискавшимся абсолютом этакой пропастью и бездной, вечной тьмой и никогда не утихающим, всегда полным творческих сил хаосом. Долгоиграющая она, эта беседка, и словно бы всегда где-то здесь, поблизости. А картину дополняет медленное вдумчивое движение вниз, вниз, вниз... Вниз, говорю я, это на отлично изображенные сплошной массой - с преобладанием, ясное дело, темных тонов - красок берега, к живописному нагромождению аккуратных деревянных мостиков, направляющих возможные, но не обязательные человеческие фигурки в разные стороны, вниз - это к руслу реки, изощренно отливающей серебром в странном вечернем или почти уже ночном освещении. И деревца, приятного вида деревца, всюду деревца. Итак, это тихая, мирная, чуть ли не обывательская картинка, по сути дела украшательский и успокоительный пейзаж? Ничуть не бывало! - крикнул Кривич, вдруг совершенно теряя свою восхитительную стать и представая распаленным человеком, все равно как взъерошенным воробьем. - Само предположение о чем-либо обывательском должно быть подавлено в зародыше. Изъять! Долой! Да здравствует не ведающая начала и конца революция духа! Говорю вам, прожженное и закоренелое мещанство не имеет права на скидки, с ним без устали сражается суровая мощь гениальных умов и страстных душ, его постоянно одергивают, гонят с места на место, нигде не дают утвердиться и восторжествовать. Разве не об этом свидетельствует демонстрируемая тут мятежная картина? Смотрите сюда, она показывает, если угодно, титанизм Платона, Босха, рано покинувшего этот мир Владимира Соловьева, она говорит с нами мужественным голосом тех, кто с презрением отшвыривал бабий мирок приземленности и застоя и пытался помешать мужскому началу в его вдохновенном и плодотворном воспарении. Вы найдете в ее таинственных закоулках Гете в расцвете аполлонических сил и уже неуместного, но все еще не сложившего оружие Толстого периода его упадка среди домашних недоумений и конфликтов, столь смахивающих на дионисийские. В ее пространстве празднует несомненный успех изображение того, как самое жизнь, страшно напрягаясь, мускулируя и не без оснований разражаясь время от времени ужасающими криками, мощно стряхивает с себя все пошлое, тлетворное, ничтожное. Недопустима ни малейшая глупость, никакой пощады! В глубине этих красок, разных перемещений и смешений, всевозможных нюансов, в игре света и тени мы видим, как из бездны неисповедимого гордо и величаво поднимается, расправляя плечи, дух свободного творчества, демон безграничной мысли, ангел неистощимой духовности. Там полно истошных воплей и адской возни, и возможны даже сценки, которые вызовут у вас улыбку, а то и смех, однако над гнусной сумятицей реет, и, впрочем, не то чтобы реет, а высится и грозно заносит могущественную длань... да, но прервемся на минутку и даже сбавим тон, чтобы уже в более спокойной обстановке решить некоторые вопросы... Вы спросите, как же все перечисленное удается, и удается ли вообще, выразить безусловно ограниченными средствами живописи, и как можно все эти громадные и далеко не всегда плотские вещи увидеть на картине, изображающей всего лишь безымянную беседку, мелкую речушку, может быть, еще луну, если то, что мы видим в уголке полотна, действительно луна, а не какой-нибудь отдаленный или случайно подвернувшийся в воображении фонарь...
Тут господин Кривич тонко и лукаво усмехнулся. Поймав пытавшуюся оседлать его нос муху, раздавив ее с удовольствием, с заметным наслаждением, он после этой вполне живописной и даже, можно сказать, жизнеутверждающей паузы снова заговорил.
- Так на то она, эта самая штука, и есть живопись, чтобы иметь свои секреты и к вящему изумлению окружающих порождать весьма необыкновенные чудеса, - закончил господин Кривич свое пространное и, пожалуй, несколько затянувшееся рассуждение.
***
Встречаются чудаки особого рода, затейливые, ибо сознают счастье в том, чтобы, проснувшись по утру, выпрямившись у окошка на голых, не взбодрившихся еще ногах, увидеть поблизости, буквально на противоположной стороне улицы сияющие маковки церкви, постоять в задумчивости и вдруг подумать, мол, ого-го, держится церквушка-то, хорошо, чертовски хорошо! Иные, конечно, на, так сказать, картинах своей жизнедеятельности и не просыпаются никогда, т.е. в высшем смысле не просыпаются, и даже считают за кошмарный сон вероятное пробуждение. Опухликов же, этот как бы странный мира сего, отнюдь не героически застрявший где-то между мечтой и действительностью, материализмом и идеализмом, запутавшийся в сетях высокой, почти нечеловеческой трагики древнего греческого театра и бултыхающийся в бурях опереточных страстей, каждое утро тщательно освежался созерцанием обширной панорамы рынка. Он плутовато и с видом знающего жизнь господина высматривал из окна, как снуют в тесных проходах покупатели, живо представлял себе, как в палатках, в грубо сколоченных "павильонах" важно громоздятся торговцы. В это высокое для него мгновение он прикидывал, сколько его собственная торговлишка принесет ему нынче выгод, и исчисления напитывали счастьем, ободрение вкатывали даже словно бы с использованием какого-то мощного насоса, и купец наш набухал, раздувался, сдавленно посвистывая. Затем он шел к своим продавцам, серьезно и не без угрюмости проверял их усердие, выслушивал отчеты, громко, словно каркая внезапно где-то в безлюдном поле, давал вдруг отеческие наставления. Вернувшись домой, тихо пил чай, но это уже в разгар дня, когда, известное дело, повсюду сутолока, ужасающий зной или проклятая стужа, всякий там трудовой пот, преждевременная усталость, когда уж разбирала апатия, проклевывалась тоска по другой жизни, и счастье пряталось за края проживаемого Опухликовым жанра, ернически выставляя бесовские рожки. Опухликов сам по себе ведь тоже был как черт, сатирически, если определять более или менее конкретно, намалеванный. Был он несуразный, какой-то кривенький, подбитый с одного бочка так, что выпирал другой, глаз у него очковтирательно как-то, что ли, наседал на глаз, плечо перевешивало плечо, нога вечно заплеталась за ногу - иными словами, никакого вида, только гнилой запашок шел как от заправской нежити. Но имел планы, имел расчеты господин этот сильные, опираясь на кое-какой капитал, сколоченный в перипетиях рыночной торговли. Нынче он довольно странно и как бы романтически уповал на прибавку к своим богатствам, более того, надеялся крепко приумножить их за счет полотна кисти великого Кривича, а это полотно, как смутно проговаривалось в заслуживающих некоторого осторожного доверия сферах, выкрали из запасников музея по указке Богоделова, знаменитого шулера. Ба! Чтоб этот ловец удачи интересовался живописью! млел перед какой-то там картинкой! возвышенно размышлял, погрузив взор в некую мазню! Смешило это Опухликова; пронзительно смеялся, взвизгивал.
Ну, живопись, на что она, спрашивается, нужна? Опухликов ясно сознавал, что готов оттеснять и скидывать в никуда какой бы то ни было смысл ее существования, автоматически ее отвергать. Он четок в своих границах, а по душевному составу как-то жилист, поджар, вообще человек превосходно оформленный и, с какой стороны ни погляди, жесткий, неуязвимый. Она же - сама расплывчатость, неопределенность, нечто смутное и бесполезное, невесть чего требующее и Бог знает к кому взывающее. Его дополняют только деньги, полезные связи, власть над жалкой кучкой наемных работников, а от нее ему никакого проку... вот разве что рыночная цена той или иной помещенной в раму штучки еще что-то говорит его уму и сердцу, и если подворачивается какой-то Кривич и его можно выгодно продать... Отчего же не попробовать? зачем упускать шанс? почему бы и не взяться тут за дело?
Вот он не примитивен, а отнюдь не всем интересуется, живописью, в частности, вовсе не интересуется. Вот не интересуется, а некую картинку все-таки желает заполучить; никоим образом не безумен, а заполучить желает до безумия. Поди разберись... Стихия!
Он внезапно видел себя перед какой-то безграничностью и необъятностью, а раз видел, то не мог в себя же не вцепляться и, пожалуй, должен был даже некоторым образом комкать и тискать. И тогда уже обличительно была видна вся его ничтожность, скудость, но опять же, именно из-за этой очевидности он вдруг с поразительной для него грузностью, не исключавшей, впрочем, привычной изворотливости, оказывался в царстве свободы, даже, скорее, в некой беспредметной сердцевине раскрепощения свободы и ее бессмысленного полновластия. И перед ним строились и возрастали разные быстрые идеалы, в голове обрывочно проносились мысли о красоте, лишенной, однако, каких-либо приметных свойств, в груди туманно теснились мечты о светлых далях и добрых начинаниях.
При таких условиях, отображающих, говоря вообще, неразбериху и довольно-таки подозрительную неупорядоченность, даже едва ли не близкое торжество хаоса, трудно и, может быть, не совсем уместно задаваться вопросом о достоверности не раз упоминавшейся картины, а в то же время и удивительно было бы, когда б этот вопрос впрямь возник и стало бы так, что он, де, кем-то не шутя поднят. Богоделов, естественно, предполагал, если действительно раздобыл эту некую картину, продать ее за хорошую сумму, но умер, не успев осуществить своего намерения. Следовательно, нынче картина почти наверняка находится у его вдовы, Арины Божидаровны, и о вдове сказать следует много больше, чем о Бог весть как затесавшемся в эту грустную историю рафинированном и будто чертиком в табакерке обретающемся Кривиче. Еще бы, о ней ведь, было дело, всяк грезил, в иных случаях весьма путано и с безрассудным уклонением в игру света и теней. Некие давние путешествующие романтики, как явствует из их поэтического наследия, вообще бредили ею в холоде и мраке ночи как приходящей (а забирались они в отдаленные чащобы и немыслимые трущобы) фантастическим образом согревать их своим могучим и, разумеется, волшебным телом. Опухликову вдова представлялась человеком лишним и никчемным во всякого рода деловых сношениях, потому он и хотел отнять картину, чтобы продать уже от своего имени и для собственной полной выгоды. Опухликов был противоречивой натурой. Презирая Арину Божидаровну за неуместность в деловом мире, он чрезвычайно ценил ее за красоту, уважал в ней эту красоту и уже в естественном порядке снисходил до любви и даже до обожания самое Арины Божидаровны. Доходило и до мечты на особый лад сойтись с ней, может быть, и жениться... почему ж нет? только бы удалась афера с картиной да стал он, Опухликов, нешуточно богатым человеком и завидным женихом! Незаметно эти мечтания переходили в бред всякий раз, когда Опухликов пытался разложить их по полочкам.
О, боги! если бы все было так просто!.. Опухликов, когда неясные порывы и поползновения претворялись у него в почти осознанные усилия воли, выглядел стойким и уверенным в себе, даже, можно подумать, буквальным изображением хладнокровия, памятником человеку, ничего внятного о человеке не говорящим.
Питаясь (в здоровые дни) исключительной убежденностью в безграничной свободе своего духа, он видел собственное понимание действительности как бы распахнутым настежь и, следовательно, многообразным, стало быть, ничто уже, между прочим, не мешало ему не без игривости усматривать среди этого многообразия один весьма примечательный нюанс. Таилось, таилось в недрах крепко вызревающей "живописной" затеи ядрышко совершенно особого намерения. Дескать, не плотские, не матримониальные вожделения забирают душу, а творится колдовство мечты подняться как можно выше, протиснуться в узкий и ослепительно, до рези в глазах смотрящего, сияющий круг большого света. Не великой хитрости дело порассказать, как он поступил и что вышло из его начинаний, да еще, может быть, намекнуть на нечто величавое. И все же, в первую очередь следует указать, что не лишне, однако, невзирая на внешнюю простоту Опухликова и его темы, глубоко поразмыслить, порассуждать, ничто никоим образом этому не мешает. Более того, могут быть даже на редкость интересны размышления-догадки, что там на самом деле стояло и скрывалось у нашего преуспевающего простеца за его будто бы совершенно очевидными и даже наглыми в своей открытости устремлениями.
Для кого же секрет, что в высшей степени любопытна скрытая от посторонних глаз действительность, которую не зря называют внутренним миром человека, а в целом - живой жизнью? Опухликов, пожалуй, и не знал, чего на самом деле хочет, и разве что смутно подозревал, что, возможно, носит (влачит) в себе страшную и по-своему прекрасную, упоительную муку и этой мукой вполне уже истерзан, а то и, если по большому счету, изношен. А о погрезившемся ему большом свете он имел самые что ни на есть высосанные из пальца, даже попросту книжные представления, а многое шло и от литературы чисто бульварного пошиба. Но не потому воображал его себе каким-то райским уголком, где на все распространяется красота Арины Божидаровны и всюду, куда ни сунься, в наилучшем виде выставлено ее прекрасное лицо. Получалось, Арина Божидаровна была для Опухликова и стражем, который не пускал его в пресловутый большой свет, пока он недостаточно богат и незавиден как жених, и недостижимой богиней, почитаемой уже как бы в некоем храме, которым на такой случай и рисовался ему упомянутый райский уголок. И корявый старик порой всей душой ненавидел стража, а перед богиней иной раз в своих грезах доходил до полного унижения и умоисступления. Вытекает же из всего этого, причем с необходимостью, печальная зарисовка робости: трусил старикашка! Уже необычайно близкий к криминально окрашенному покушению на шедевр живописи, он даже в сумбурно нагромождающихся мыслях боялся приблизиться к Арине Божидаровне на слишком распознаваемое для него расстояние.
Да, но все же берем на себя смелость утверждать, что не эти страхи, не выдающаяся красота вдовушки и не смутные представления, о которых мы упомянули выше, побуждали метившего в рай старика странным образом мысленно смешивать в кучу райские кущи, произрастание неких словно бы небожителей и свое пока еще угрюмое прозябание в неприглядной и фактически, надо сказать, заболоченной почве обыденности. Тут следует взять выше, прикинуть, не составляет ли изрядную долю его внезапной тяги к художествам, и в частности к Кривичу, своеобразная поэзия, может быть, даже что-то рыцарское. И в самом деле, почему же не взглянуть оптимистически? Разве не вправе мы предположить, что как за стремлением обобрать вдову может крыться пусть даже и неосознанное, но безусловно положительное желание передать полотно Кривича в более надежные руки, так за мечтой притиснуться к красивой Арине Божидаровне скапливается и набирает силу тяга крайне высокого порядка - к красоте как таковой? А поскольку не дано смертным ни красоту окончательно растолковать и описать, ни рай толком представить или дельно домыслить, то и выходит возможность легко смекнуть, что они одного корня и, в случае необходимости (философской или просто разговорной), беспрепятственно и даже вполне эффектно подменяют друг друга.
***
Но оставим пока эти рассуждения и догадки, вовсе, может быть, не имеющие никакого смысла. Итак... Утро было солнечное, и рынок словно золотился в охвативших его сплошной массой лучах, Опухликов полюбовался этим очаровательным пейзажем, затем, как уж водилось у него, потерзал подвластных ему торговцев, а вернувшись домой, выпил чаю, и вдруг впал в неуемное раздражение. На первый план высунулась жажда поскорее завладеть Кривичем, а любовь к красавице, или что там у него на самом деле было, стала явлением сомнительным и не вполне нужным. Да и не явлением, а так, вещицей. Опухликов прямо и страстно отверг баловство, захотел настоящего дела, а оно могло у него быть лишь при наличии туго набитого кошелька. Между тем с Кривичем шло ни шатко ни валко. Опухликов еще две-три недели назад в житейском театре Арины Божидаровны усмотрел на заднике смутные очертания одного улыбчивого молодого человека, вообще-то куда как перспективного, если глянуть с точки зрения Опухликова и его дела. Звался этот словно возникший из ничего и постепенно обрисовавшийся более или менее четко парнишка Аполлоном. Так вот, Аполлон - там и сям, туда-сюда, иными словами, болтался как щепка в мутной пене бытия, а возле Арины Божидаровны отирался бессмысленным щенком. Старый прохвост тут же ловко превратил его в своего баловня, своего, можно сказать, ученика, а в намечающемся случае - агента, которого и заслал, чтобы он в доме у прелестницы все хорошенько разведал, постарался напасть на след, прояснить, у нее ли картина, и если да, где она ее прячет. Аполлон был юношей светящимся, искрящим, веселым, выпивающим. Стремительно выйдя из тени и словно бы открыв Арине Божидаровне некие новые стороны своей натуры, он фактически заново познакомился с ней, стал по-свойски бывать в ее хоромах, трапезничать и любезничать, не забывая своевременно скорбеть о почившем хозяине этих хором; и он старался, это верно, а все-таки мало проку было от его усердия. Сравнивал Опухликов внешние данные ученика с достигнутыми им успехами и не находил утешения ни в том, ни в другом. Парень этот Аполлон вроде бы видный, хорош собой, пригож даже, и язык подвешен, а вот как запрыгнул на одну ступеньку, то подняться с нее выше уже и не мог, как если бы потрухивал перед красавицей не меньше своего хозяина Опухликова или вообще не знал, как взяться за дамочку, взяться по-настоящему.
Опухликов допускал соображение, что в сравнении с Аполлоном он все равно что инопланетянин, невзначай слетевший с неба на землю и дикарскому воображению несмышленого парня представший всемогущим богом. И не прочь был Опухликов осознать себя фактическим творцом аполлонова бытия. Аполлон был из тех людей, в чьих головах мало чего-либо похожего на мысль, а полезный житейский опыт не откладывает следов, как не задерживаются и достойные примеры или душеспасительные проповеди других, и еще отметим тот факт, что не стоит удивляться, если он вдруг возникает в самом неожиданном месте и притом как бы в полном неведении относительно причин и целей, его туда приведших. Аполлон мог появиться где угодно. Так, совсем еще недавно (если это тот случай, когда хоть сколько-то применима категория времени), его можно было заметить шагающим вдоль высокой металлической ограды, за которой красиво и совершенно без нарочитости, без излишней помпезности, скорее изысканно, хотя, как это обычно и бывает, с известной долей умышленности, вздымались белые стены храма, по крайней мере, довольно четко вырисовывались их очертания. Парень шел, бросая по сторонам тревожно-любопытные взгляды, всем своим видом свидетельствуя, что ему невдомек, как он в этом месте очутился и что здесь от него требуется. Вместе с тем его определенно радовало, что происходящее с ним и странная, весьма живописная пустота окружающего его мира сочетаются в некую "останавливающую", трепетно запечатлевающую вечность картину или, скажем, пытаются создать, т. е. по сути сочинить и записать в виде какого-то фольклора, историю, показывающую, что совсем не зря он, Аполлон, явился на свет Божий. Не исключено, между прочим, что только сейчас он по-настоящему и явился, или, например, именно сейчас возник в связи с какой-то чрезвычайно важной и серьезной необходимостью, чуть ли не миссией. И вот он уже материален, тверд, даже отнюдь не плохо сложен, он уже отлично тянет нить своей судьбы и не без искусства ткет некую паутину, выделывает, можно сказать, канву, как это бывает, к примеру сказать, в отношении книжных сюжетов. Его сердце ширится, а душа расцветает, и теперь разве что со стороны могло показаться, будто Аполлон абсолютно, а следовательно, включая и косность, и вдохновение, ничтожество и гениальность, не ведает, как он очутился возле той ограды и что за местность поглощает его быстрые и решительные шаги.
Картина же впрямь выходила интересная и, если уместно так выразиться, завлекательная. Там пролегала плотно укатанная дорога, и по одну ее сторону в отдалении, за мертвенно-желтой массой какой-то дикой, резко и подчеркнуто остро обозначающейся травы, виднелся упомянутый храм, а с другой над стеной низкой неприятной на вид поросли возвышался вдали тонкий веселенький дом, явно совсем недавно возведенный и призванный, очевидно, указывать на наличие города. У любого могло сложиться в этой местности впечатление, будто его внезапно занесло на таинственную и несколько фантастическую грань между бытием и небытием. И вот на этой дороге очутился Аполлон. Но еще вопрос, она ли привела глуповатого и в сущности робкого парня под ферулу грозного, в каком-то смысле и чудовищного Опухликова. Более того, странным образом пропадает возможность уловить в том прохождении у ограды и быстром преодолении намеком обрисованной грани последовательность, т.е. происходило ли все это до или после того, как Опухликов завлек Аполлона в сферу своих интересов и вообще взял его в оборот... а может быть, одновременно?
Все, что можно высказать с уверенностью, сейчас непременно и выскажем, а именно: сложен, невероятно сложен человек, изощренное у него устройство и загадочны его чувства-помыслы, а вот как затеется что-нибудь сделать, выкинуть тот или иной номер - получается в ряде случаев и даже весьма часто чепуха, ересь, мелкий и ничтожный анекдот. Не лишним будет тут добавить, что нет более легкого свершения, чем заподозрить Аполлона в слабоумии. Не приведи Господь стать таким, как он!
***
Итак, не удавалось Аполлону покорить Арину Божидаровну и сделать откровенной, чтобы она уж выболтала ему о себе все, заодно, конечно, и про картину. Это злило торопящегося к вожделенному богатству старика; промедление рисовалось его воображению катастрофой и болезненно, очень нездорово влияло на него. Сквозь сон он, случалось, бредово шептал: Аринушка, Аринушка... - и возносился к небесам, скверно при этом действуя руками под одеялом. А утром не помнил этого. Не стерпев напрасности убегающего времени, старик вызвал к себе Аполлона для отчета. Ну, скорее, чтобы прочистить ему мозги. И тут уместно поведать о забирающей Опухликова и расслабляющей его вере в то, что он уже едва ли не каждый день, если не каждую минуту, видит Аполлона, причем там и сям и, можно сказать, одновременно в разных местах, как если бы сам способен раздваиваться, слоиться и вдруг оказываться частями Бог знает где; что достаточно выглянуть в окно, чтобы увидеть споро шагающего куда-то Аполлона; что этот малый то и дело подворачивается, путается под ногами; что они еще немного - и сольются в одно тошнотворное целое.
А понадобится Аполлон, так и не докричишься до него и нужно его еще поискать, вытребовать, а найдя, приструнить хорошенько, напомнить, кто в этом странном мире разрозненности, неуемной суеты и сомнительного устремления к слитности хозяин. Все подмывало горько прокричать: я тебя породил, я тебя и убью! Чудился суп с плавающими в нем кусками разделанной аполлоновой плоти, - и будто бы они с Ариной Божидаровной этот суп вкушают, сладко причмокивая и ахая. Кушайте, кушайте, милая Аринушка, приговаривает добрый и заботливый старичок. Ах, как сытно, восклицает славная вдовушка. В этот раз, как только начинающий прохиндей явился, пышущий здоровьем и довольством, бодрый и подтянутый, Опухликов, затаивший громы и молнии, только нервно покрякивавший пока, зашел с грубовато-отеческого тона:
- Как живется-можется, дорогой?
- Не жалуюсь, - ответил парень звонко, рапортующе.
Учитель сменил тон, заговорил сурово:
- Полагаю, тебе не надо объяснять, что мы живем в самое дрянное время, какое только можно представить. И вот ты, вместо того чтобы как следует протянуть руку помощи старому, выбитому из колеи человеку, лишь бездумно усугубляешь. Ты доводишь до крайностей, опускаешь ситуацию в критическую область точки кипения и безнадежной ненормальности положения. Уже почти трагедия...
Аполлон слушал с напряженным вниманием, а как выслушал, то и вернулась бессмысленная ухмылка на его гладкое, словно бы перламутровое лицо. Между тем забормотал как невольно оробевший:
- Ей-богу, вы сгущаете краски...
- Я избрал тебя, я сделаю тебя счетоводом, бухгалтером, своего рода столоначальником и в конечном счете наследником моей маленькой империи. Но скажи, не утаивая правды, не перевирая, скажи, относительно вдовы как... орудуешь? Идет обработка?
- Это вы насчет Аришки? Как же, стараемся... Но пока ничего. Ничего такого... Она все больше одна, клонит, я хочу сказать, к уединению. Переживает, значит, тоскует по мужу. Выпивает иногда.
- Одна, говоришь? Это она не по делу, это у нее отсутствие логики или просто какие-то непонятные нам задние мысли... Я же, брат, не попусту спрашиваю про всяких людишек, ну, как это нынче называется, толстосумов, про акул бизнеса, они-то к ней ходят?
- Не замечал. Да и кому она, правду сказать, теперь нужна? Мелкота всякая шляется, такие, знаете... что им Гекуба! Аришка ведь скоропостижно овдовела, и нынче она просто скучная работница по своей ученой экономической науке. То есть, сами в курсе, Адам Смит и кое-кто разные прочие того же типа. А былых канканов уже не видать, исчезла эйфория, пропал эпатаж...
- Что-то ты, осклизлый, не то говоришь, - усомнился Опухликов и, скривившись, мерзко заерзал. - Что-то тут вообще не то, а ты проглядел... Недосмотр. Надо подтянуться, парень. Я тебя учил, так не пускай мою науку насмарку. Ну, когда ты уверял меня, что-де понравился ей... в чем же суть? Ты действительно понравился?
- А как же! С этим у нас полный порядок. Порой прямое впечатление, что нравлюсь я ей до дрожи, такой восторг, что она, думаю, просто-напросто срезала бы без всякого соображения у меня на ходу подметки, если бы я вдруг решил зажигательно потанцевать. Но в одиночество свое пока не допускает... Скажу больше. Налицо у нее перво-наперво завистливое смакование перезрелой бабенкой полыхания юности моего возраста...
- Говоришь, приглянулся ей, а где существенные плоды твоего флирта? А-а! Она, может, думает, что по смерти мужа потеряла все свои привилегии среди наших тузов? плетет интриги? Может, хочет властвовать, как ее покойник? людьми помыкать? - Опухликов не шутя разволновался, вся кривизна его заходила ходуном. - Может, она хочет господствовать в нашем городе, в высшие эшелоны власти прошмыгнуть, или партию какую-то сочинить, а с партией вообще все в стране узурпировать? Игриво! Ей-ей! С этакими бабищами держи ухо востро! - крикнул старик в дурацком возбуждении, от которого дергался, как бубен. - Я этот тип и вид слабого пола давно раскусил. Это леди макбеты, так сказать, и вечно они из своих мужей и любовников делают макбетов. Понял?
- Не очень, - просто и доверительно ответил Аполлон. - Не понял вашей терминологии.
- А ты действуй, рохля, действуй, стань кипучим. Страсти подогревай в ней, то есть насчет власти и насчет твоей мужественной красы тоже. Не сиди сложа руки. Войди в ее интимный мирок, непосредственно в альков. Пусть женщина расслабится, размякнет в твоих объятиях. Хотя дальше сразу... стоп!.. там уже моя добыча, а твоей миссии моя влюбленность заблаговременно положила предел... Лишнего ничего не скажу и откровенничать с тобой, непутевым, не стану, а только знай: если про Арину Божидаровну речь целиком, про то, что есть она как таковая, то это уже область моих интересов, заветов и законотворчества, а ты не лезь, даже самую малость зариться тебе нечего. Заруби это себе на носу.
- Заметано, дядя. Я покладистый персонаж и нарушений избегаю.
- В кино обычно чего показывают? Разные шпионки забираются в постель к солидным персонам и, доводя их до умоисступления страсти, выведывают под шумок разные секреты. А мы, Аполлон, пойдем другим путем. Предположим, мы с тобой шайка, один из элементов организованной преступности. Или вообще куда как важная деталь. Калибр и все такое. Настоящий маховик! Наш элемент, Аполлон, потому жил, живет и будет жить, что мы умеем в нужный момент принимать оригинальные решения. И я жду от тебя, что ты, сделав правильный выбор, примешь именно оригинальное решение. Мы в жизни сотворим с женщинами то, что они творят с нами в кино. Теперь уяснил, оболтус?
Старик в действительности не спрашивал, а требовал понимания, и Аполлон поспешил выкрикнуть:
- Теперь целиком и полностью!
- Что именно?
Аполлон вздохнул, посмотрел на потолок и в окно, за которым бесшумно покачивались ветви деревьев, никчемно улыбнулся и сказал:
- Понял, что из всех искусств для нас важнейшим является кино.
Опухликов так не думал. Кино? Он знал, что нет ничего важнее искусства управления людьми, в частности подконтрольными продавцами и разными простаками, которых следует должным образом мобилизовать на достижение поставленной тобой цели. Кривич с его живописью, а соответственно и сама живопись как таковая тут только примешиваются в виде товара, предназначенного к выгодной продаже. Тем не менее слова паренька заставили призадуматься. Вот если бы, подумал внезапно старый торгаш, удалось средствами живописи запечатлеть этого глупца, воображающего, что он тоже мыслит и даже способен к неким умозаключениям, то в какой-то момент определенно можно было бы принять к сведению, что и все эти художества, проповедуемые всякими кривичами, - штука небесполезная, внимания впрямь достойная.
Итак, Опухликов, отъявленный корыстолюбец, желал такой ничтожной вещи, как личная выгода. Однако это странным образом открывало перед ним необъятные горизонты, или даже череду их, вообще немыслимый простор. Наверное, все дело в том, что, ища этой самой выгоды, упомянутой выше, т. е. некой положительности и, можно сказать, блага, добра для себя, он, по большому счету, жаждал прежде всего именно блага, из одного лишь, как очевидно, абсолютно положительного начала и извлекаемого, а расчет, выгода и т. п. были, в сущности, шелухой, которую он мог, при желании или в ситуации какого-нибудь напряженного, целесообразного размышления, просто-напросто смахнуть прочь. Было о чем подумать. В случае Опухликова задуматься об этом означало задумываться о самой жизни, попутно творя при этом, и без устали, всякие жизненные процессы.
***
Арина Божидаровна не обошла вниманием вкрадчивость Аполлона и его поползновения. Возникала даже своего рода линия соприкосновения, пока весьма осторожного. Неубедительность сквозила во всем этом, и нужно было, чтобы кто-то выбил почву у нее из-под ног и чтобы она, акробатически кувыркнувшись, угодила прямиком в среду, где ни Аполлону, ни ей уже не уйти от плотского упоения. Арине Божидаровне не чужд был научный - в определенном смысле - подход к Аполлону, т. е. прежде всего к фактам его появления в поле ее зрения. Она видела, что процессы, определяющие существование Аполлона или вовсе вдруг сами по себе оборачивающиеся этим существованием, свободны и даже как будто кичатся своей распущенностью, они вольготно растекаются повсюду и поэтически дышат где хотят. Они, если уж на то пошло, и бегают порой взапуски, то ли соревнуясь с кем-то, то ли из каприза, они носятся, как дети, тогда как то, что называют сущностью, а еще, например, умом, душой или сердцем, ужасно отстает, плетется Бог весть где, если не совсем уж потерялось из виду. И если заключить Аполлона в круг, попадется, возможно, и сущность, и если потом сузить, сжать круг едва ли не до точки, все разрозненные части Аполлона воссоединятся, и, главное, ведь под ее руководством, в силу ее могущества, и он будет извиваться и плясать под ее дудку как миленький. Однако Арина Божидаровна не спешила это устраивать.
Маневрировал Аполлон, а его маневры нисколько ее не развлекали. Скорбь! Тошненько... Плакала по ночам. В другом уголке этой зарисовки тупика, в котором по разным причинам оказались разные души, нашептывал, чуть не плача, ее имя Опухликов, но его существование было вдове почти неизвестно, и она о нем не вспоминала.
Зачастил, мельтешит перед глазами Аполлон, выныривает вдруг из-за спин прочих, более существенных посетителей, крутится у нее под рукой, глазами пожирает, и улыбка, улыбка-то, она на его какой-то, ей-богу, намалеванной рожице прямо от уха до уха, и все это приметно, словно карнавал. А женщине все равно скучно, и невесть с какой стати вздумавший горячиться паренек оставался одним из многих и совершенно не скрашивал ее вдовье одиночество. Безнадежно опечаленная несвоевременной, фактически неуместной кончиной супруга, она отправилась в жалобах, в тягучих сетованиях излить душу давнему другу Богоделова Теодору Викторовичу. Арина Божидаровна видела себя, причем словно бы глазами прирожденного живописца, погруженной в серую и вязкую среду, парализованной чьей-то злой волей, обрекшей ее на пребывание в невыносимых условиях этой ужасающей среды. Жизнь замирает, кончается, крикнула она. Ей хотелось вырваться на свободу, снова почувствовать себя молодой и энергичной.
Теодор Викторович, весьма солидный мужчина, страшно черноволосый, частично пухленький, местами затейливо выпуклый, ходил по комнате, заложив руки за спину, и монотонно поучал:
- Я вас умоляю, перестаньте видеть жизнь в черном цвете. Поверьте, не на что смотреть при таком удручающем и, позволю себе сильное выражение, гадком способе видения. И вообще, это грех и злоупотребление, в котором очень даже сильно повинен, например, Солана, художник. Это вам первый пришедший мне в голову пример того, насколько творческая личность в своих потугах и опытах может быть чудовищнее даже попыток, предпринимаемых иными легкомысленными людишками, сопоставить себя с бесконечностью или, невзирая на свою малость, посоревноваться с разными там тектоническими явлениями. Что предлагает Солана? Следующее... иначе сказать, в ракурсе одной из его работ представлены довольно бодрого вида скелеты, волокущие явно обреченного в жертву человечка, уже пожилого, впавшего в смятение, определенно угнетенного и сломленного происходящим с ним. Допустим, дорогая, нечто подобное случилось и с нашим незабвенным другом, это я о вашем муже, да, так вот, допустим на минуточку, что этак можно было бы сфокусироваться на случившемся с беднягой. Но значит ли это, что вам стоит или даже вменено в обязанность впадать в отчаяние и настраиваться на пессимистический лад? Ни в коем случае. Уступите в этом вопросе хоть на самую малость - и все, крышка, ведь у того же Соланы этих беснующихся скелетов и ходячих мертвецов уйма, а иные из них еще и в пугающих масках. Малейшая неосторожность, чуточку только оступитесь и одной разве что лишь ногой увязнете в безобразной феерии, устроенной смертью, посунетесь неосмотрительно в черную смердящую яму неблагоприятного мировоззрения - тотчас начнется необратимый процесс падения в бездну. А там того, чтоб взяты были за жабры, не избегнуть. Сами не заметите, как окажетесь в когтях у мировоззренческого пессимизма, характерного для праздных индусов и целого сонма прочих сумрачных умов. Оглянуться не успеете, как обуяет вас ничем не прикрытое мракобесие, свойственное не только слоям простого народа на ступени всевозможных суеверий и неудержимого фанатизма, но и некоторым избранным душам, таким, скажем, питомцам муз, как живописец Бексиньский. А у последнего в арсенале жутчайшие аллегории и апофеозы смерти, триумфальная эпопея пожирания живого существующей под разными личинами мертвечиной. Это уж не просто кризис сознания и отступление от норм обычной и всеми приемлемой человеческой морали, это разложение, тлен, отвратительные процедуры образования праха. И к чему же пришел этот заплутавший во тьме мастер? Сказать вам? Его кто-то из своих же, поляков, зарезал, как барана. Вам что, это надо, а, милая моя? Думаете, приятно заполучить в живот лезвие мясницкого ножа? Только что стояли на своих прелестных ножках, с ножки на ножку переминались и пальчик ко лбу трогательно прикладывали, и вот уже валяетесь бездыханно, безнадежно, и через вас равнодушно перешагивают грядущие поколения...
Теодор Викторович погрузился в неожиданные раздумья. При этом он прежде как-то странно вздрогнул и просел, как если бы начало и даже причина размышлений коренились для него в неотвратимом опыте предварительного сползания в нечто темное, путаное и загадочное. Скатившись так в неизвестность, может быть, и вовсе неисповедимую, он позволил себе расслабиться до большей естественности в своем облике, и на его величавом, как бы отдельно, и именно величаво, существующем лице отобразилась некоторая озабоченность.
Но этим не закончилось преображение Теодора Викторовича, перетекание в роль, о которой он, не исключено, и сам имел весьма смутное представление. В какое-то мгновение он, к счастью ненадолго, задумался впрямь уже до одури и, без преувеличения можно сказать, выпал из действительности; черты его лица стерлись, то бишь помаленьку стирались по мере его отпадения и как бы умирали, если, конечно, этому господину не взбрело почему-то на ум изобразить собой покойника. Над ним самим, все ссылавшимся на разных живописцев, словно заработала теперь кисть таинственного мастера, тонко и едко выписывая его не без карикатурности проступающим сквозь пелену - то ли осеннего дождя, то ли слез утомленных его злым и печальным красноречием слушателей.
Случилась же эта отмеченная мертвенностью пауза оттого, что на самом деле Теодор Викторович погрузился в размышления ни о чем и никуда не ведущие. Вот только волнение, черпавшее силу из неведомых источников, не шутя раздирало его душу и в конце концов взорвало наружное спокойствие, которого он столь долго и мастерски придерживался. Вспугнутое, оно разлетелось вдребезги, его наметки и, казалось бы, намертво закрепившиеся элементы черными мышиными тушками побежали с лица. Теодор Викторович всплеснул руками, топнул ногой; запрокинув голову, воскликнул он едва ли не пылко:
- Господи, да ведь я уподобляюсь деревянному, бездушному господину с полотна какого-нибудь Магритта! Как правильно? С двумя "р"? С двумя "т"? Забыл! Провал! Маразм! Помогайте, Арина Божидаровна! Поправляйте! Исправляйте где можете и как можете! Я вдруг поймал себя на том, что в буквальном смысле слова олицетворяю современность. Вам это понятно, дорогая? Я, сами видите, - Теодор Викторович вдруг усмехнулся загадочно, - аристократичен-таки, разве нет? и мне в естественном порядке обеспечен бой с распоясавшейся демократической общественностью.
Но и я могу так, подумала несколько озадаченная Арина Божидаровна, вот я расчетлива, невозмутима, само хладнокровие, а вот вдруг ни с того ни с сего беснуюсь... короче говоря, два пункта, два параграфа, а за какой из них я буду в конечном счете вознаграждена, вопрос трудный и сам по себе поискать ответ пока еще не способный...
- Говорю с вами если не как дуралей фрейдист, не как помешавшийся на фекалиях психоаналитик, - гнул свое Теодор Викторович, - то уж во всяком случае как бывалый знаток человеческой психологии и в целом как матерый душевед. Укажите на того, кто лучше меня поможет вам в эту трудную и, не исключено, роковую для вас минуту, и я тотчас смиренно сложу свои полномочия. Но любой специалист... Да возьмите хотя бы самого князя Ухтомского, разве он, определившийся в качестве исследователя доминанты как главной тенденции душевно-умственной структуры, не сказал бы вам сейчас, что вы совершите большую ошибку, если и дальше будете удерживаться от свободного волеизъявления, сковывать свою прыть, свои все еще молодые силы, вполне позволяющие вам эмансипированно резвиться и в суфражистском смысле шокировать окружающих? Вытащите на свет белый свою доминанту, взнуздайте ее, пустите вскачь...
Теодор Викторович замер с простертой далеко вперед рукой. Он снова был роскошен.
- Не бойтесь страшилищ Соланы, и пусть вас не смущает и не останавливает риск очутиться в чудовищном мирке того поляка. Все это уже в прошлом. Эти двое, может быть, не ведали женской правды и даже обижали женщин, не находя нужным считаться с их правами. На их картинах женщины ничем не лучше мужчин, не умнее, не красивей. А разве в жизни так? В жизни простое меньшинство женщин гораздо умнее подавляющего большинства мужчин, а уж в разрезе красоты и спорить не о чем, - это вам любой объяснит, у кого хоть капля разума в голове и душа покоится на либеральной основе. Что необходимо нашей цивилизации, если она действительно желает спастись, так это матриархат и побольше публичных домов.
- Но, - оратор выпрямился, подобрал животик, взметнул вверх палец, - кто объяснит, кто скажет честное слово правды о том, что есть современность по отношению ко мне и каков я, аристократ духа, в сравнении с тенденциями этой современности? По принуждению ведь нахожусь в их горниле... И кто же прольет свет на мои чувства, каковы они есть в какофонии злободневности, среди ритмического бешенства мотивов, то так, то этак обуревающих толпу? Ох, вся эта гуща, все это тошнотворное варево сумасшедших политиков, разнузданных юнцов, безграмотных чиновников, позвоночных и беспозвоночных, простофиль, недотеп, воров, проходимцев, президентов каких-то и вице-президентов, да, тех, кто возглавляет никому не известные комитеты, кабинеты, гуманитарные сообщества, а еще повсюду, куда ни глянь, прямоходящие и поневоле пластающиеся, председатели объединений якобы планетарного масштаба, философы... и посмотрите же на этих так называемых философов!.. послушайте их!.. чем они отличаются от насекомых?.. они как насекомые копошатся в трудах былых титанов!.. вши!.. Театр! Цирк! Выдвигаются на авансцену - и ни одной свежей мысли, ни единого живого слова! Выходят на арену - и не забавны, не смешны по существу, ну, разве что дебилам. Я предпочитаю отступить, а в иных случаях и обратиться в бегство. Вот так примерно, если попытаться духовное проиллюстрировать в реалистическом жанре, - Теодор Викторович, не сходя с места, энергично задвигал ногами, показывая, - вот так, дорогая Арина Божидаровна, вот так, ножками, Арина Божидаровна, ножками, топ-топ, топ-топ, и, как видим, получается небезызвестный марш Равеля в исполнении опытного игрока, этакого стреляного воробья, сделавшего внезапно ход конем. Так о чем же в таком случае говорит мой богатый жизненный опыт, что способен он вам внушить? Я последовательно порывал с мирской суетой, отмахивался и отбрыкивался от надоедливых связей, когда они налипали в виде пустоголовых людишек, бессмысленных претензий и нежелательных лиц; я энергично избавлялся от мешающих свободному полету мысли и чувства интересов и желаний, от вожделений всяких, а это известный путь - путь исихаста, квиетиста, отшельника, и я его с честью прошел, не хуже Молиноса, мадам Гюйон и Паламы. Все обещало явление нового Будды, пусть даже и отягощенного чрезмерной интеллектуальностью. Путь вел к прямому общению с Богом и полному подчинению Божьей воле, это так, и с этим некому было спорить, но как ни казалось издали указанное общение обязательным и неизбежным, я в него отнюдь не уперся. Каков Бог, а? Не принял меня, не откликнулся на мой откровенный и честный зов... Опять же пришлось отскочить, уже от образовавшейся в непосредственной близости пустоты, и на этот раз я твердо замкнулся в себе. Отсюда и результат, поэтому я и стал таким, каким вы видите меня нынче. Не нравлюсь? Понимаю... Но если по части либидо... Ах, Арина Божидаровна, я могу показаться не только высокомерным, надменным, напыщенным, но даже попросту ледяным, воистину айсбергом. А кому подобное понравится? Тем не менее либидо... Знаете, нравлюсь я или неприятен, высокий и могучий айсберг я или всего лишь смекалистый и немножко манерный прощелыга, ничто, поверьте, не мешает мне, Арина Божидаровна, сочувствовать вам и глубоко обдумывать, чем бы таким пособить вашему горю. Вы ведь тоже жертва современности. Так не прыгнуть ли нам по способу, указанному таким выдающимся, можно сказать, инженером человеческих душ, как художник Сомов, не прыгнуть ли, убегая от существующего положения вещей, в причудливые контуры изящного века, в уютный мирок томных, но розовощеких барышень и галантных кавалеров в париках, свиданий на аллеях регулярного парка... подходящий и сейчас еще возможно кое-где сыскать... мирок, говорю я, сладких поцелуев на фоне купидонов и лукаво ухмыляющихся амуров... Или нет? Что ж... Допустим, я уже недостаточно молод, куда мне... А вот вы... Вам ли отстранять лобзания? Зададимся вопросом: что представляет собой современность, если взять ее в разрезе прекрасного пола? Это озлобленные и всячески стервозные бабенки, затюканные служебными и домашними обязанностями тетки, распущенные девки. Вы не такая, вы лучезарная и таинственная. Вы вершина того изумительного меньшинства женщин, перед которым подавляющее большинство мужчин - навоз, ничто, прах земной. И вам непременно стоит нырнуть в сомовские грезы, попытать счастья в нарисованной этим ловким мастером кисти идиллии... В заключение я так скажу. Вам слышится сладострастный стон, и это не ошибка, слух не подводит вас, Арина Божидаровна, стон имеется, и издаю его, лежа в навозе, я. Ваша красота кинула меня в навоз. Но этот не тот навоз, от которого с презрением отшатнется любой гигиенически эрудированный человек, персонаж цивилизации и отсутствия подлинной культуры. Этот навоз взят с прелестных картин, его оставил нам в наследство мир искусства. Он заслуживает того, чтобы вы обратили на него внимание. На нем, как на доброй и благой почве, взрастут еще чудесные цветы...
- Идете?
- Иду, - как бы издалека откликнулась Арина Божидаровна.
Действительно, не найдя утешения у дерганного и несносного Теодора Викторовича, вдова побрела восвояси. Ну-ну, подумал тот, скептически ухмыляясь, скаля зубы, посмотрим, на что ты годна, бескрылая голубка, сгодишься ли ты вообще хоть на что-нибудь. А незадачливой гостье его в эту роковую, уж по крайней мере трагическую минуту необходимо было в высшей степени сильно и без помех почувствовать себя.
***
Она понимала, что все еще прекрасна, или, как говорят в таких случаях, сохранила остатки былой красоты, и до столкновения с изощренным, внезапно насевшим на нее со своими художественными примерами и приемами Теодором Викторовичем ведь чувствовала же, до чего она, если брать по существу, внутренне крепка. Гордилась собой, нигде и ни в чем не находя повода усомниться в своих достоинствах. Без лишней скромности могла сказать, что принадлежит к породе высших существ. Но одно дело порода, доставшаяся ей, может быть, случайно или по какой-то недоступной ее разумению преемственности, порода, подразумевающая все-таки, как ни крути, что-то внешнее, даже навязанное, вмененное ей и в то же время нимало от нее не зависящее; и совсем другое - тонкое самосознание, какое-то даже, наверное, нежное самоощущение, ощупывание в себе таинственного и трогательного существа, живущего в тебе и вместе с тем тобой являющегося. И вот катастрофа... И вдруг пробил роковой час: самосознание словно пропало, а прелестное существо больше не поддается, ускользает, уворачивается от прикосновений. Уж не стер ли Теодор Викторович ее сущность, ее личность? Возможно, что не хотел, отнюдь не пошел сознательно на преступление, просто забылся, ну, случился и нахрап какой-то, что ли, но... его вина, точно, он напакостничал. Негодяй, внешне холодный и бесконечно отчужденный, но интимно и очень по-человечески, как бы из-под полы хитрящий, уничтожил, а? действительно уничтожил благородное существо, долгие годы определявшее ее самостоятельность и вознаграждавшее ее правом гордиться собой? Замазал его, как, бывает, бездарный, но измученный амбициями и мнимым вдохновением ремесленник замазывает шедевр истинного мастера?
Сколько она себя помнит, ей всегда было присуще крепкое и надежное сознание обладания собой, позволявшее ей чувствовать себя прочно стоящей на земле, и обладала, что и говорить, нешуточно, трудовое, кропотливо нажитое было обладание своими ресурсами, над собственной душой довлела и управляла сердцем, направляла должным образом ум. И вот вдруг оно утрачено, это великолепное сознание, - не иначе как из-за неосторожного обращения Теодора Викторовича с вещами, даже и с людьми, даже с такой замечательной женщиной, как она. Безбожное, надо признать, обращение, в известном смысле даже и скотское. Гадкий, гнусный... Старый похотливый козел, только и всего. Большой мастер пускать пыль в глаза, внушать, что он, дескать, питомец века просвещения и всяческих галантностей, вольтерьянец, петров выкормыш, екатерининский орел, а там и поцелуйчики в роскошных парковых ансамблях, как же без этого, чем он хуже Казановы, чем не ловелас? И знайте, знайте все, у него нужно учиться, ему следует подражать... Солана пугает и плачет безутешно над безостановочными процессами умирания, а Сомов укрепляет дух, советует не поддаваться панике, предлагает отдых, рекомендует не соваться за пределы цельного мировоззрения. Полно в мире существ, с которыми случись что и похуже в нравственном отношении, чем случилось с ней у велеречивого прохвоста, с которыми и вовсе как со скотом обращайся, - им все нипочем, но она другая, она внимательна, чувствительна и всегда готова встрепенуться, встревожиться, лишь бы дело шло не о пустяках. Она умеет держать нос по ветру, но отнюдь не ветрена, не легкомысленна, не паяц, чтобы беспечно жонглировать мнениями и суждениями, и что есть, то есть, иначе сказать, основательная и непоколебимая преданность умной, научной в своей сущности рефлексии - вот чего у нее никто ни при каких обстоятельствах не отнимет. Дутый искусствовед тот узок, душой худосочен, умом скелетообразен, если можно так выразиться, а она - глыба! Ей не откажешь в последовательности, она не равнодушна, и опять же, у нее - о да, да! - научный подход, обязывающий ее к рассудительности и уравновешенности и, по сути, щедро дарующий ей необходимую меру душевного покоя. Отскочил он... На Бога, видите ли, осерчал... Всегда-то ей были свойственны целеустремленность, умение докапываться до истины, и все без обмана, без инсинуаций и подтасовок, одно лишь сплошное прямодушие и, при надобности, прямое действие, цельной была натурой, качественной, на редкость добротной. Не случайно (правильно ли, другой вопрос) некоторые религии запрещают изображать Бога; это Теодору Викторовичу следовало бы учесть в его изысканиях, это помогло бы ему не выглядеть задуровавшим ослом, когда он пытается выдать себя за мятущегося, в поисках истины сбившегося с ног господина. Бытие средствами живописи можно изобразить в виде кости, до того даже, что образуется, к примеру сказать, нечто тазобедренное, почему бы и нет, так вот, что там у кого другого - плевать, а у нее кость, при всем ее предположительном характере, знатно обросла мясом, мясцом, очень даже жизненно, пухленько, и уже только после скоропостижной кончины незабвенного супруга ей, в ее неожиданном вдовстве, выпало слегка пошатнуться. Заохала, завздыхала, по причине горечи и отощала как будто, ну, некоторым образом. А тот Паламой себя вообразил... Добился рационального, на здоровой почве стоящего квиетизма - и, глядите, снова экзистенциалист, неорганизованный, дисциплины не ведающий, шатающийся из стороны в сторону. Экзистенциализм, экзистенция, это разве шуточки, бирюльки некие? Напротив, приближение к науке, решительный шаг к соседству с ней, а то и к вторжению, приобщение к блестящей учености и вероятие истинного откровения, и квиетизм тоже, если правильно его толковать, не лишен известного науке глубокого смысла. Не зря Господь сказал Аврааму: вот тут у тебя под носом пропасть полнейшего абсурда, прыгай, и не смотри, что сына надо, в соответствии с моим умыслом, прирезать, это я буду смотреть, посмотрю, каков ты в исключающих разум условиях и чем чревато твое умоисступление. И Авраам прыгнул не раздумывая. А наш нынешний пустозвон не преминул отскочить, и словно не было за душой никакого экзистенциализма. Вот так Молинос! Вот тебе и мадам Гюйон! Отскочил ловко, сноровка необыкновенная, но велика ли цена ей?
А экзистенциализм в чистом виде, без всякого там Теодора Викторовича и ему подобных... Как же без экзистенциализма в жизни, даже попросту в быту, в разных условиях, в той или иной обстановке, в подходящей или даже совершенно не подходящей атмосфере? Не выйдет, не обойдемся, не выкрутиться! Всегда были страхи, трепет, отчаяние, дело это живое, и никому от него не отвертеться, так что любой Гегель, Кант и даже сам бесчувственный Декарт, даже они какой-никакой, а экзистенциализм, что бы там эти господа ни вещали. Коротко сказать, нельзя без экзистенциализма; не сохранить нам лица, если вздумаем отрицать. И нечего делать вид, будто его не было. Другой вопрос, есть ли? Если нет, то и ничего нет, ни жизни, ни смерти, и все лишь бесконечный тоскливый сон.
И впрямь на деле глянуло все так, будто ничего нет, - хотя бы потому, что она вдруг очутилась между домами, в улицах и среди кварталов, грубо и пугающе соединившихся перед ее глазами в нечто ей неизвестное, уже экзаменующее и определенно готовое мучить иллюзией непознаваемости. Стала спотыкаться, ножки ослабели, словно вышли из подчинения и ударились в какую-то хрупкость и вместе с тем неподатливость, зажили своей жизнью. И свой у них трепет, свои тревоги. Наскакивали откуда ни возьмись назойливые неприятные опасения, грубые, лишенные всякой гибкости страхи, и все в этом месте внушало, казалось, ощущение громадной пустоты, а то и, пожалуй, даже нелепую мысль о западне или каком-то ином неведомом мире, весьма смахивающем на западню и, собственно говоря, устроенном на манер гротескной ловушки для всякого слишком пообтершегося среди земных известностей и привычностей человека. И все же Арина Божидаровна, необыкновенная, стойкая, очаровательная, готова была поспорить со всеми этими странностями, с обступившей ее несообразностью. Экзистенциализм, допустим на минуточку, умер, но дело-то его наверняка живет. Разве может быть иначе? Будь иначе, т. е. вплоть до того, что, мол, впрямь помре великое учение, единственная не высосанная из пальца наука о жизни и всякого рода загадках бытия, - так не пустовало бы свято место, предлагалось бы людским умам что-то иное, более, скажем, достойное, глубокое, умное, а этого нет, не слыхать, не видать. Не предлагают ничего. И само собой выходит так, что нет никого умнее, глубже и достойнее самого захудалого экзистенциалиста, есть лишь гремящие пустыми речами очковтиратели. Нынче так, и обидно, обидно сознавать, что какой-то очковтиратель, пустозвон, пусть даже ярко выраженный, превосходно нарисованный, умудрился ненароком сломать ее внутреннего человека.
В минуту, когда она вышла от пустозвона, развеивая чары и навсегда порывая с этим негодным человеком, спасение могло заключаться лишь в том, чтобы все бросить, шагать куда глаза глядят, уйти в безвестность, идти и идти по Руси странницей, босой женщиной, нищенкой, бездомной, голодной, беспомощной. Теодор Викторович даже чаю не предложил. А теперь вот уже доподлинный ужас и какая-то безысходная несуразность. В более или менее отчетливо предшествующем периоде хотела чаю - и не получила его, в настоящее время искала себя - и не могла найти.
Хоть караул кричи! И оглянуться не успела Арина Божидаровна, как очутилась в незнакомом ей районе города. Необитаемые, судя по всему, квадратные, как могло показаться, громады домов возвысились над ней, подавили, заставили смолкнуть душу, как та не билась и не тосковала. Это были заводские корпуса, по верхам которых рассеивали сейчас уныние лучи заходящего солнца, корпуса, освеженные недавней покраской, заброшенные или оставившие еще место для кипения неких тяжелых и по-настоящему созидательных работ, а в иных случаях отданные под легкую и невнятную массу всевозможных офисов, салонов, галерей, крошечных и изначально сомнительных центров деловой и творческой мысли. Пустынная улица, куда свернула Арина Божидаровна, уже решившая, что не сойдет ей с рук это безрассудное странствование, безукоризненно ровно и, казалось, страстно устремлялась вперед, т.е., как и было прописано сценарием спасительного бегства, в неизвестность, и предвестьем конца выглядело отсутствие открытости, ибо словно взамен ее квадратилась свежевыкрашенная, искусно обработанная в фабричной стилистике глыба, в которую улица и упиралась. Какое-то страшное, каждый день одно и то же, навеки неизменное существование возможно было здесь, но возможен был и внезапный порыв, удалой всплеск, даже отчаянная удаль страсти, скорее всего бесцельной и безымянной. Какая-то жуткая красота была во всем этом, и именно она, а не пустынность незнакомого, будто инопланетного места, придавила Арину Божидаровну, углубляя ее отчаяние. Пустынность разве что подчеркивала ее одиночество, а вот мрачная и взыскующе глядевшая отовсюду красота пробирала до мозга костей, до нервных окончаний того, что сейчас претендовало на звание ее сущности, и женщина с горечью сознавала, что эта пародия жалка, но и сама пресловутая сущность, может быть, ничем не лучше.
Мучительно захотелось домой, уж и ноги подгибались от усталости, однако очутилась еще на изобилующей серым и, наверное, всеми его вероятными оттенками набережной, где смогла наконец сориентироваться. А тоже высились разные корпуса и между ними определенно жилые дома, и тоже было безлюдно, лишь с раздражающим свистом проносились темные, словно пустые внутри машины. Небо чисто раскрывало последнюю перед окончательным заходом солнца глубину. И только разобралась, почуяла и как бы утвердила нужный ей курс, тотчас почувствовала себя такой же нарисованной, как скучившиеся над рекой дома, и сама река, и серые камни набережной. Белый легкий мостик горбился между берегами, над мутной водой, то и дело текущей в противоположном уже будто бы увиденному утомленной скиталицей направлении. Взойдя на него, женщина, а окружающее целенаправленно сбивало ее с толку, и это никак не могло укрыться от ее внимания, тщательно, с болезненной даже пристальностью - подозрения раздирали душу страшные - оглядела мягко поддающиеся сумеркам дали с их там и сям грубо тянущимися к небу высотными зданиями. Ее-то тянуло на дно реки, она чувствовала это делом решенным, сейчас она, спортивно перемахнув через перила, прыгнет в мутную воду и тотчас безропотно и бесповоротно уйдет в глубину. Начиналась внутри дрожь, распространялась по уже гибнущему телу быстро и жарко. На дне будет уютно, но чего точно быть не могло, так это полного и безоговорочного разрыва с жизнью. Жизнь все равно возьмет свое; дрожи не будет, болезнь уйдет, тело выправится, вернет былую мощь. Руки проделывали разные резкости, рывки, хватались за перила, а ноги приросли к надежной поверхности мостика, точно пустили корни и мгновенно распространились по его незамысловатой, на редкость простодушной и тем славной конструкции. Ей представилось, как в каком-то полупрозрачном и скудно освещенном пространстве воды, медленно превращающемся в театр, она с истерической и неукротимой молодой силой пляшет на соткавшейся из водорослей сцене. На глазах у заполнивших илистый партер водяных и русалок высоко вскидывает красивые ноги, побеждающе и все громче, все нахальнее и с какой-то бездушной торжественностью хохочет, а публика изумленно вскрикивает, и, собственно говоря, не знают персонажи дна, куда им бежать от насмешливого и похотливого взгляда неугомонной утопленницы. Переглядываются, вздыхают, головенками качают, иные закрывают лицо змеевидными руками. Смущение закрадывается в фольклорные сердца, такого еще не бывало в их царстве, никто прежде не смел столь нагло пренебрегать гибелью и отрицать смерть, не случалось еще в их мрачном логове праздновать триумфы жизнеутверждающей силе. И занимательно ведь, развлечение неожиданное и большое. Робкими струйками прокатываются уже кое-где рукоплескания, взвизгивает кто-то животно, с некоторой ущемленностью, как бы в недоумении от долгого и, как теперь представляется, беспричинного и даже преступного воздержания... Неопределенная улыбка скользнула по губам Арины Божидаровны, тем самым, что присосались было к перилам, равнодушно блюдущим свое металлическое отличие от довольно живо кишащего небытия, а теперь вдруг отскочили, игривым хоботком метнулись куда-то в сторону. Насупилась, сгорбилась и стыдливо заспешила домой, бесшумно, словно украдкой, переставляя ноги; оставив за спиной набережную, припустила с девичьей грацией и прытью.
***
Душа Аполлона своей простотой напоминает всевозможные полоски и словно бы заготовки с картин Мондриана, виденных однажды Ариной Божидаровной в каком-то музее и определенных ею как тематические. Вряд ли это определение достойно переварил сопутствовавший ученой даме супруг. Но душа Аполлона, будто находясь где-то на границе между сном и бодрствованием или, лучше сказать, между бытием и небытием, была в то же время на редкость мутна и убийственно непостижима, и потому ее можно уподобить густо и непроницаемо наполненному чернотой квадрату Малевича. Аполлона легко толкнуть куда угодно, и при этом вообразима ситуация, когда вам покажется абсурдом и недопустимой вольностью фантазии, что вы-де кого-то там толкнули, - настолько он легок, незатейлив. И для паренька отлететь от толчка в сторонку или вообще в некую неизвестность составляло не больше труда, чем одуванчику рассыпаться на ветру. Но в его отношениях с Опухликовым вышел несколько другой фокус. Старик, само собой, отлично понимал, куда и зачем направляет своего "ученика", а вот представить, чтоб этот последний хоть сколько-то разобрался, чего от него домогаются, в чем, собственно, цель навязчивого старца, суть его намерений и то и дело совершающихся толкательных телодвижений, это, полагаем, невозможно и все равно что очутиться в непроходимом лесу. Странность же заключалась в том, что несчастный все же силился в данном случае постичь, погружался в несусветную задумчивость и наивно прикладывал палец ко лбу, пытаясь разгадать стариков ребус.
Позвонил парень Арине Божидаровне и напросился на чай. Так он вступил в решающую фазу исполнения мрачновато начертанного учителем задания. Вдова уже давала понять, что чувствует себя одинокой, мол, всеми забыты ее красота, достаток и гостеприимство, а потому она с радостью согласилась принять молодого человека. На нем она теперь вздумала испытывать свою жизнеспособность, прояснить, не избылась ли та вовсе. Ведь как же это, и персиком глядит, и в сытости живет, в довольстве, и привечать умеет, а ходят к ней мало и скучно, фактически пренебрегают, как если бы она уже не та, что прежде! Тосковала она по прошлому, когда все устраивал Боголепов, широкой души человек.
Наступил кульминационный, как представлялось всем замешанным в этом деле персонам, вечер. Аполлон явился с букетиком фиалок, взятых у одной из подвластных Опухликову торговок. Арина Божидаровна, встряхнувшись, - тщательно изобразила она тут улыбку немножко кокетливого смущения, - сказала:
- Ах, вы меня балуете, Аполлон...
Паренек широко заулыбался. Отлично начищенным медным тазом заблестел он перед лукаво присматривающейся к нему хозяйкой. Последовало уверенное разъяснение:
- Безрассудство, согласен, но оно и полагается пребывающему в очаровании высоким чувством. Зато интригами с моей стороны вовсе не пахнет, разве что уловками, естественными для поры, когда самое время войти в альков.
Женщина, дивясь, трепетно вскинула глазки. А, и это философия экзистенции, хотя человечек этот, похоже, неправдоподобен. Так она подумала. Тут кстати было бы подробно рассказать о ее внешности. Но - женщина красива, и этим, пожалуй, сказано все. Что до Аполлона, то он в сущности не понимал красоты Арины Божидаровны и ее прелестей, знал только недоступное его разумению задание учителя, справиться с которым не мог прежде всего потому, что ему никак не удавалось придумать то самое оригинальное решение, о котором говорил Опухликов.
- В альков? - шептала удивленная, чуточку напуганная, может быть, даже и раздосадованная женщина. - А вы... не ошиблись дверью? не закралась ли ошибка?..
- Никоим образом.
- Но почему же мне приходится лепетать? Это вы меня сбили, из колеи выбили...
- Все нормально и органично, Арина Божидаровна, - оригинальничал подстегнутый заданной ему учителем взбучкой Аполлон. - В прошлый раз мы хорошо попили чаек. Попьем и нынче?
- Попьем... - с некоторым сомнением ответила Арина Божидаровна.
Не переставая удивляться повадкам молодого человека, она накрыла на стол в сверкавшей хрусталем и фарфором гостиной. Когда уселись, хозяйка, украдкой взглянув на неизвестно чему улыбавшегося гостя, осведомилась:
- Ну, как продвигается ваша библиотечность? - Ее голос упал каплей нежности в его сердце. Но вопрос был не из простых, с ответом-то мудрено было изловчиться.
Свой способ зарабатывать себе на жизнь Аполлон специально для Арины Божидаровны называл "библиотечными днями". Он где-то услышал это выражение, и оно ему понравилось, хотя подлинного его смысла Аполлон, разумеется, не ведал. У него все время, которое он проводил не с Ариной Божидаровной, было, следовательно, библиотечными днями, было, как уже она переименовала на свой лад, библиотечностью, о которой он всегда исповедовался ей довольно скупо, боясь сесть в лужу. Говорил, что дело это интересное, но хлопотное, а вот слишком распространяться о нем, по ряду соображений, не стоит. Иными словами, приходилось выкручиваться.
Аполлон, размышляя, нахмурился, свел брови на переносице, глаза его стали невидящими или, может быть, повернутыми внутрь, куда-то в себя. Пора было подать голос. С деланной бодростью воскликнул Аполлон:
- Работа то есть? Все у меня там без сучка и задоринки. Работа - не бей лежачего.
Хозяйка, взвившись над столом, ободряюще похлопала его по плечу.
- А в прошлый раз жаловались, что она вам ни минутки свободной не оставляет.
И уже мучительно соображал что-то парень о разнице между ласковым похлопыванием и насмешливыми, нимало не ободряющими словами женщины. В загадочной глубине этой разницы залегала тайна истинного отношения к нему Арины Божидаровны, а заодно и его шансы на успех в придуманной хитроумным Опухликовым авантюре. А она не садилась, с довольно-таки заметным и как бы только теперь образовавшимся, откуда-то выползшим общим утолщением нависала над ним, пытливо заглядывала прямо в его душу, учащенно дыша.
***
- Раз на раз, Арина Божидаровна, не приходится, - последовал, наконец, внушительный ответ. - Бывают дни легкие в трудовом смысле, случаются, однако, и беспросветные.
Парень шумно втянул в себя глоток горячего чая. Арина Божидаровна, присевшая наконец, не утерпела, едва сдерживая смех:
- Вы, Аполлон, человек библиотечный, значит ученый, видимо, даже книжный червь и большой специалист, дока, - она хохотнула и тут же, желая по возможности все-таки утаить от чувствительности Аполлона насмешку, издала невинное кудахтанье, - в этом я не сомневаюсь. Но в обычной жизни какой-то вы мущинка... наивный, что ли, немножко как бы неотесанный.
Посмеивалась она над ним, а еще больше над собой - оттого, что ей казался он трогательным и в его наивной лжи.
- Что по жизни, что по службе - я везде одинаковый, - возразил Аполлон. - Главное, знать, чего хочешь. Мы же с вами, Арина Божидаровна, не будем разводить макбетов, правда?
- Макбетов?
- Ну да. А то знаете, леди макбет, как говорят, любят из своих мужей и любовников делать свои подобия, иначе сказать, тех же макбетов, и это мизантропично, являясь служением делу ухудшения человеческой породы. А нам зачем же вести наши операции и метаморфозы к катаклизму... вы согласны, дорогая, что незачем?
- Пожалуй... - согласилась она. - Действительно, ни к чему. Только я, Аполлон, не совсем понимаю, что вы такое говорите.
- А я объясню, и с тем большей доходчивостью, чем меньше вы, слушая меня, будете манипулировать. Прошу, чтоб все было чин-чином, чтоб вы на меня с критикой и разными замечаниями понапрасну не наскакивали. У вас, предположим, остроты, шпильки и прочие нюансы, но ведь если вы решите и в самом деле ткнуть, так это же не то чтобы во всеоружии прыгнуть на очевидную мишень, это, скорее, все равно что скакнуть в омут и, не исключено, исчезнуть в нем. Я кажусь воздухоплавателем, птичкой фактически невесомой, но вполне вероятен оптический обман, и вот я уже могу предстать человеком по своей природе, как она явлена в мироздании, рыхлым, вязким, впитывающим и не оставляющим следов.
Арина Божидаровна расхохоталась.
- Божешки, - восклицала, - да вы краснобай! - Раскрасневшаяся, вместе со слезами выдавила: - А казались безответным стебельком, замкнувшейся в себе былинкой...
"Книжный червь" с угрюмым изумлением наблюдал, как большая и красивая женщина, в объятиях которой ему, судя по всему, следует не мешкая оказаться, скорчившись на стуле, заходится в смехе. Долго она не могла успокоиться. Аполлона кольнула обида: с чего это ее разобрало такое веселье? Не над ним ли смеется бабенка? Ясное дело, что над ним. Но ведь смеяться можно по-разному, бывает и безобидный смех, задевающий лишь твой некстати выскочивший краешек и вовсе не бьющий в самое сердце.
- Простите, Аполлон... - проговорила наконец Арина Божидаровна, утирая увлажнившиеся глаза платочком. - Так, что-то нашло... Не принимайте на свой счет. Вы очень забавный... и милый. Ах, как нехорош был этот мой смех! И сколько пошлой утрированности! Еще куда ни шло улыбочки, но смеяться так...
- Точно, точно, - подхватил Аполлон, - я и говорю, смех бывает разный...
- А чтоб вот до такого - до сжатия вот на этом стуле в мерзкий комок, до стертости указывающих черт, указывающих на человеческое начало, до превращения в отвратительное существо, в гадкую фигурку с картинок одного там английского мастера кисти... как, бишь, его звали?.. наверняка Бэконом...
- Вы и сейчас смеетесь надо мной? Я же знаю, что бекон...
- А, вы подумали о мясном о чем-то? Бог мой, почему бы и нет?
- Я, Арина Божидаровна, не в мясной лавке на крюке завис, я здесь, перед вами, и вы должны видеть, что меня подцепить можно, но лучше при этом обойтись без варварских приемов натуральных мясников... без наглых выходок, которые себе позволяют эти окровавленные и, разумеется, упитанные люди... Вы о картинке, так я вам скажу, что видывал малеванные изображения, на которых люди мучились не хуже скотины в жуткий час ее избиения...
- Ай, Господи, что вы в самом деле, Аполлон, не хватит ли разводить турусы?
- Я и сам не понимаю, отчего так расходился. Со мной это впервые, я вообще-то благодушный. Что-то, похоже, в воздухе над головой реет, как будто предвещая грозу...
- А что зашла речь о какой-то там картине...
- Изображения картин мы в любом случае любим, факт живописи много чего для нас значит... - пробормотал Аполлон.
- Может быть, чуточку вина?
Аполлон задумался. Спиртным он почти не баловался, к тому же в его работе на Опухликова, если то, что происходило у него со стариком, можно назвать работой, забавам подобного рода определенно было не место. Опухликов сам был великий трезвенник и величайшей трезвости требовал от своих подопечных. Но одно дело, когда перед тобой стоят простые, не требующие умственного напряжения проблемы, и совсем другое, когда вызревает, и до чрезвычайности, необходимость в оригинальном решении. Наверное, к его роли соблазнителя как раз подойдет, если он махнет рюмку-другую. Не повредит, если у дамочки сложится о нем впечатление как о лихаче и рубахе-парне.
- Пожалуй... - сказал он. - Но что вино, это для дам, а я бы водочки выпил...
- Найдется и водочка, - обрадовалась Арина Божидаровна. Ей совсем не хотелось, чтобы ее смех оскорбил гостя, стало быть, с удовлетворением она восприняла его согласие выпить, - не обиделся.
Поэтически настроенная, мысленным взором окидывала она свои виды на парня. Затеять роман с кем-то из старых знакомых, из тех, кто хорошо знал ее мужа? Предосудительно и рискованно, наверняка пойдут сплетни, погубят ее добрую репутацию. Не успела похоронить супруга, как уже нашла себе утешителя, по рукам пошла, рассудят люди. А с этим простаком все можно провернуть скрытно и как бы между делом, так, что комар носа не подточит. Его, если вдуматься, легко и удобно истолковывать в духе чистого скептицизма. Он существует, а словно и нет его. Ее даже не смущала его странная и, не исключено, подозрительная склонность выдавать себя за какого-то мифического делателя, или обладателя, "библиотечных дней" и тем попросту скрывать от нее истинный род своей деятельности. Это он для форсу, благодушно умозаключала Арина Божидаровна.
Она достала из холодильника бутылку водки и закуску поплотнее той, что была подана к чаю. Пока она хлопотала, гремела посудой, заново накрывала на стол, Аполлон молча и внимательно разглядывал ее внушительные формы, и у него возникло ощущение, что Опухликов не зря послал его сюда, более того, даже и с какой-то таинственной и грандиозной целью. Смутное довольство происходящим и, возможно, вообще жизнью шевельнулось в его душе, выпростало длинный ус и игриво пощекотало сердце, но тотчас ощущение, проделав акробатический этюд, преобразилось в туманную догадку, что не иначе как наградил его Опухликов. Дал для отвода глаз пустяковое задание, а на самом деле выпустил в чистое и приятное развлечение...
Да, ситуация такова, что они в своей глубокой и высокой дружбе, в своем союзе мудрости и молодости не могут вдруг, ни с того ни с сего, позволить себе развлечения и роскошные отпуска. Вот когда все будет на мази и станет выглядеть достигнутым некий апофеоз, тогда другое дело. Поэтому Опухликов не имел права открыто сказать: пойди развлекись с бабой, ты заслужил это. И он замаскировал награду видимостью задания. Что и говорить, Опухликов человек опытный и знает, что делает. Но оттого, что Аполлон все-таки не в состоянии был до конца разгадать смысл доставшейся ему от учителя награды, особенно в свете того, что учитель при этом и ругал его за нерасторопность, он вдруг впервые по-настоящему проникся сознанием какой-то особой важности своего присутствия возле Арины Божидаровны. И важность эта, как он начал сознавать, заключается в том, что Арина Божидаровна красива, и ведь, черт возьми, в самом деле дорогого стоят ее видные, добротные формы. И если ее красота не должна быть взята и использована им по собственному усмотрению, без соответствующей санкции Опухликова, то и в таком случае нельзя, чтобы она не производила на него неизгладимое, ни с чем не сравнимое впечатление. Аполлон даже вздрогнул, осознав все это, поняв внезапно, что способен и на большее, близок и практически подготовлен к разгадке немыслимых тайн бытия. Вот оно, вот оно уже какое-то волшебство, некий идеализм, выводящий за круг обыденности!
Так что же это за награда, что это за отдых? И о какой картине все толкует старик? На кой черт сдалась им картина? И при чем тут Арина Божидаровна? Она рисует? Она сидит на картинах, имеющих какой-то особый вес в глазах истинных ценителей? Или собственной персоной изображена на них, каждый раз в новом и едва ли познаваемом виде? От людей рисующих всего можно ожидать... Опухликов, он сам-то не рисует ли? Может быть, происходящее - не ребус, не бред, не сон, а все же задание, смысл и цель которого так до конца и не понят? Аполлон терялся в догадках.
Припекал идеализм, на мгновение показавшийся желанным, и это было болезненно, сплошной чад въедливо окутывал сознание, и в нем внезапно принималась вышевеливать какое-то мерзкое дрыганье нога, наверняка принадлежавшая Опухликову, в иные мгновения выписывалась с жуткой отчетливостью и давала пинка. Хотелось спрятаться или уж, на худой конец, отлететь куда подальше под воздействием стариковского тычка, но всюду, однако, выходило натыкаться на хлопочущую женщину, утыкаться в ее пухлый бок или объемистый зад. Растерянный, беспомощный, как ребенок, Аполлон грустно стирал ладонью обильно заструившийся по его лицу пот. Ему вдруг представилось немного обидным, что Опухликов не спросил его, нравится ему Арина Божидаровна и хочет ли он с ней развлекаться. Видимо, решил, что любой на его, Аполлона, месте потерял бы голову от счастья, оказавшись в состоянии едва ли не интимной близости с этой бесподобной особой. Еще шаг, шажок крошечный - и словно сама собой явится возможность переспать с вдовой знаменитого пройдохи.
Но то любой, а он-то принципиального увлечения слабым полом не ведает; почти равнодушен, и странно ему, что некоторые по отношению к женщинам азартны. Женщины представляются Аполлону чересчур подвижными, легкомысленными, ненадежными. И не они ли впереди всех по части глупости? Конечно, Арина Божидаровна не просто женщина, она дама, пусть не первой молодости, однако же еще в соку, и она нравится ему. Это не какая-нибудь недалекая, вертлявая девчонка, у которой в голове лишь тряпки да танцульки. Арина Божидаровна все равно как мать, с ней можно посидеть на кухне, потолковать по душам, выпить чаю, а то и водки. Но спать с ней... Да еще воспринимать это как награду...
Теперь с особыми удобствами расположились в просторной кухне. Пили водку. Блеснуло, слегка ударив в глаза, зеркало, и Аполлон обратил на него взор, поискал в его неподвижной глубине свое отображение. Найдя, проникся очень, возгордился собой. Он понял, почему старик сам не решился подкатиться к Арине Божидаровне; мог бы, раз ему так нужна какая-то там дурацкая картина, но... Сейчас понял Аполлон, почему старый прохвост послал его на фронт, где кипит схватка между соблазнами и неподатливостью, между мужской напористостью и женским кокетством. Арина Божидаровна и не посмотрела бы на безобразного старца. А вот он, Аполлон, соблазнителен, и для Арины Божидаровны он все равно что герой грез, живое воплощение девичьих мечтаний.
Допустим. В этом пункте Аполлон готов усмехнуться победителем, загадочным незнакомцем, полубогом, к ногам которого женщины без раздумий складывают свои любвеобильные сердца. Да, он красив, но до бесконечности ли он готов дарить свою красоту Арине Божидаровне?
А вдруг окажется, что в интересах дружбы он должен не только переспать с этой теткой, но и жениться на ней? Что, мол, таково требование старика и, собственно говоря, такова логика событий? Нет, это уже чересчур. Он ценит дружбу и любит учителя, но не настолько, чтобы идти на подобные жертвы. Глазами, исполненными коровьей тоски, Аполлон не отрываясь смотрел на пышную вдову, пытаясь диалектически разрешить возникшую у него борьбу противоречий. Арина Божидаровна, сидя напротив, что-то говорила, а он не сознавал, что она обращается к нему.
Тогда она легонько прикоснулась мягкими и прохладными пальцами к его лбу, заставляя очнуться.
- Что вы, дитя мое, как зачарованный? - спросила она с улыбкой. - Ну, вы совсем... сомлели. Что ж, выпейте еще...
Аполлон счел ее совет благоразумным. Наполнил рюмки и тут же, словно прыгая в пышущую жаром печь, ринулся в самую сердцевину водочного залпа. Огненный напиток подействовал прежде, чем успел достичь его желудка. Впрочем, водка, возможно, и не устремилась к желудку, а каким-то образом потекла прямо в сокровенные, святые уголки головы. Собственная голова вдруг показалась Аполлону огромным резервуаром, который стремительно наполняется как попало бушующим пламенем. Красные ракеты полетели перед глазами. Вспомнив, как в недавнем - чуть ли не мгновение назад - прошлом ласково остужающие пальцы Арины Божидаровны коснулись его лба, он теперь увидел всю руку этой великой женщины: прелестная, по локоть уходила она в запылавшие недра, легко освобождала его от естественной, казалось бы, необходимости считать их своей собственностью. Затем ему пришло на ум, будто внизу, под столом, прячется маленький, маскирующийся под карлика Опухликов и стреляет в него из ракетницы в наказание за то, что он-де с недостаточной резвостью исполняет свой долг. Он приподнял край скатерти и заглянул под стол.
Арина Божидаровна бросала хлебные шарики.
- Что-то потеряли? - осведомилась она заботливо.
Аполлон нервно, отчасти и сердясь, уворачивался от шариков. Он увидел большие ноги Арины Божидаровны, взгромоздившиеся одна на другую, как переспелые бананы в грозди. А суетливо карающего Опухликова там, под столом, не было...
Встревоженный Аполлон, решив клин вышибать клином, снова наполнил рюмку, теперь уже только свою, и выпил.
- Ты очень торопишься, деточка, - заметила женщина, - как бы того... не сверзишься?.. а то еще тошнота, даже вплоть до блевоты...
Аполлон коснулся ее руки, лежавшей на столе.
- Арина Божидаровна... в меня стреляют...
- Водкой?
- Над нами не будут смеяться?
- Кто?
- К примеру сказать, мои сверстники.
- А зачем им смеяться над нами?
- Вы же в возрасте...
Чтобы скрыть неудовольствие, вызванное этим неприличным указанием на разницу в возрасте, Арина Божидаровна деланно засмеялась. А дать бы по губам наглецу! Судорожно сжимала она кулаки. Аполлон посмотрел, как взрывы смеха заставляют ходить кадык на ее шее. Он был тронут, такой трогательный кадык... И почувствовал себя одиноким. А ее грудь? Как она всколыхнулась от очередной забеспокоившей женщину смешинки! Уж что бы другое, но эта могучая грудь на грустные мысли никак не наводит. Аполлон был в недоумении; его раздирали противоречивые чувства, отрицающие друг друга ощущения.
- Арина Божидаровна, я одинокий человек, - пробормотал он. - У меня нет ни мамы, ни папы, ни братьев... никого. Нет жены и нет девушки. Только работа... Библиотечные дни. И вот вы. Ай-яй, нехорошо, Арина Божидаровна, если вы просто смотрите на меня как опытная женщина, матерая волчица... Я могу, конечно, запросто попасться в ваши сети... Но зачем же вам обращаться со мной дурно?
- Иди ко мне, иди сюда, - призывно протягивала она руки. - Ты совсем ошалел, мальчик... Разве я тебя обижаю? И даю повод думать, что завлекаю тебя в сети?
Аполлон плакал:
- Я несчастный, у меня ни цели, ни смысла, я без руля и ветрил... Кто я? Откуда пришел? Куда иду?
- Перестань, прошу... - Усадив красивого паренька к себе на колени, Арина Божидаровна нежно втолковывала ему: - Ты словно не от мира сего. Надо же... Я сидела наверху, то есть исключительно благодаря положению мужа, я вращалась в обществе всяких сомнительных персон... и было это, если мягко выразиться, не медом, там ведь, знаешь ли, все сплошь продажные, гадкие, двуличные... И мне привили лицемерие. Уж какой я лицемерной дрянью бывала порой - не описать! Я свысока думала о нашем народе, что он насквозь прогнил и развратился, что он блуждает во тьме и недостоин даже Крученых с Городецким, а это, согласись, не самые большие поэты. Я и сейчас в каком-то смысле вправе так думать, потому как у меня элитный буфер, этакий защитный пояс от него, от народа этого, в виде, фигурально выражаясь, кругленькой суммы. Покойный мне кое-что оставил...
- Много? Это может заинтересовать...
- Ах, эти вечные скандалы... - слышала только себя Арина Божидаровна, свой зыбкий, словно в щель какую-то медленно сочившийся внутренний голос. - Ты не поверишь, но приходилось и драться с билетершами в кинотеатрах, с толстенными продавщицами в булочных. Всюду сброд, всюду неслыханное хамство! Я плакала, когда меня били какие-нибудь разнузданные бабы, а если они были как ломовые лошади, то и брали, естественно, верх. Но чаще успех сопутствовал мне, и плакать приходилось другим. А ты знаешь, милый, что это значит - другие, другой, только не абы как, а в лучшем смысле? Это когда я ощущаю твою боль как свою собственную. Понял? И мне больно, что ты мучаешься из-за пустяков. Ну, не знаешь цели, не знаешь смысла... Зато ты неожиданный, зато ты светлый, чистый, открытый!
В рамке обернувшегося плоским и квадратным рта Аполлон, творя какой-то мираж, мучительно ворочал багровым, словно залитым дурной кровью языком, силился что-то сказать, но слова оставались беззвучны.
- Молодежь наша, еще недавно думала я, цинична и распущена. А ты вот какой! Такой наивный, неискушенный... Даже странно, что ты мне встретился. Покойный, а был он еще тот скупердяй, оставлял мне на черный день, и что мы видим? День-то выдался светлый! А знаешь, это, наверное, перст судьбы!
Принялся оживать и становиться более реальным Аполлон. Но процесс это был непростой и далеко не быстрый. Воркующий женский голос, вливавшийся прямо ему в ухо, действовал усыпляюще, и он, расслабленно усмехаясь, клевал носом туда и сюда, затем сонно пощупал морщинку на шее Арины Божидаровны, воображая в этом какой-то ловкий отвлекающий маневр.
- Переспим, да? - спросил он едва слышно.
- О, конечно, конечно! Как не переспать? Как может быть нет, зачем бы, о-о!.. какие еще могут быть вопросы! После такого... и в такую-то светлую минуту... после того, что мы так горячо и откровенно распахнули души, обнажили сердца и ты, друг мой, внезапно открылся мне с такой стороны, повернулся ко мне таким удивительным боком! - восклицала женщина как в бреду.
И чуть позже, когда они перебрались в комнату, шум раздвигаемой постели и шуршание простыней казались уплывающему в сладкое полузабытье сознанию Аполлона почти забытыми звуками детства.
***
Все убыстрялся, уторапливался Опухликов и нагнетал суетность, эх, поскорее бы прихватить Кривича да с ним под мышкой устремиться в баснословные выгоды продажи. Бил кулаком в раскрытую ладонь, давая волю эмоциям. Выйдет на мировые рынки теневой торговлишки произведениями искусства, спустит картину по фантастической цене, тогда и поуспокоится, остепенится, а до той поры не бывать ни безмятежному сну, ни здравому бодрствованию. Глаза Опухликова шарили по сторонам света, взгляды разбрасывал - что твои прожектора, словно огненно возился за горизонтами в ночи охваченный каким-то технологическим неистовством механизм, метала пламенеющие стрелы взбесившаяся машина. А ведь зависел от этого негодного мальчишки, этого ничтожества Аполлона. Он снова призвал ученика, требуя отчета и намереваясь не мешкая приступить к штудиям.
- Переспал я с ней, с матроной, что называется совокупился, - удовлетворенно и сыто сообщил Аполлон.
Опухликов вздрогнул. Сообщник этого не заметил. Почему? Опухликов, правду сказать, чуть не упал; вздрогнув, он так внезапно исказился весь, что руки явственно обозначились костылями, и он завис на них мешком трухи. Ветераном печали и унижений он смотрел на своего счастливого соперника. А тот не замечал. Почему? почему? до такой степени ничего не значили в глазах этого оболтуса сердечные чувства его старого учителя? Беспечный Аполлон говорил:
- Невиданный любовный угар ночью произошел, такая плавильня, что глаз было не сомкнуть, и теперь страшно клонит в сон.
Так сказал юноша, после чего с неописуемым простодушием уселся за стол - а совершалось это в недурно обставленной хозяйской квартирке - и уронил не обремененную, в данном случае, естественными выпуклостями и утолщениями, сдувшуюся голову на скрещенные руки.
- Встать! - заорал старик.
Парень протер глаза; выпучившись на старика, он медленно поднялся.
- Ты словно в бреду, а ведь мне нужно, чтобы ты показал свои лучшие качества и свойства и ни разу не оступился.
- Я в бреду, - тупо согласился Аполлон.
- А ты не будь, оставь это, забудь на минутку о своем слабоумии, и оно пройдет...
- Я думаю, имеет смысл и в самом деле постараться...
- С Ариной Божидаровной... Боже мой!.. с самой, с ней-то... Как это произошло? С чего началось? - быстро задавал вопросы старик, и напрасно старался он придать суровость своему разжижающемуся в бездне приключившейся с ним беды голосу.
Аполлон подробно все рассказал, не забыв упомянуть, как он заподозрил присутствие учителя под столом и заглянул туда, приподняв уголок скатерти, - а оказались там Арины Божидаровны могучие ноги. Они произвели на Аполлона неотразимое впечатление, и дальше все пошло как по маслу, начался возбужденный разговор, поскольку диву далась Арина Божидаровна, ахнула и схватилась за голову, и закричала внезапно, что уж если так изучают ее и откровенно рассматривают, то она, со своей стороны, готова все поставить на карту, не считаясь с моралью и возможными пересудами. Ну и - слово за слово здорово цеплялись, да и привела цепочка к постели. Вздрагивал, дрожал Опухликов, и почернела, была его бедная душа вся уже утыкана и изрешечена помрачительными подробностями, дико материализовавшимися непотребствами. Теперь решительно, как если бы в последний раз, сознавал он, что не Кривич ему нужен, а Арина Божидаровна, и даже не Арина Божидаровна, а некие волшебства и чудесные идеалы.
- Так, так... - приговаривал он, барабаня пальцами правой руки по тыльной стороне левой, по тыльной стороне ладони. За пригоршнями вылетающими из его глотки "таками" стояли вскрики уязвленного сердца, беспомощного разума, бессильной зависти, их Опухликов то ли продлевал по мере возможности, то ли подавлял нелепым "таканьем". Было, что чуть не вскрикнул и вслух, чуть было не всхлипнул громогласно, но напряжением воли затейник обуздал наплыв волнения. - Следующий этап, - сказал он сухо, - вызвать ее на откровенность. Что это значит? Я спрашиваю...
- Вам и отвечать, - вставил Аполлон и просиял, ослепительно улыбнулся.
- Это значит довести ее до состояния, когда она будет выбалтывать все, что ты от нее потребуешь. Не сознавая даже, что болтает лишнее. Тогда направляй ее. К Кривичу, к картине. Пусть скажет, гадина, где ее прячет.
Вдруг забормотал парень, наморщив лоб:
- Ага, Кривич... Это-то и непонятно!.. Я все слышу: Кривич, Кривич... а в чем же дело? Я понимаю: живопись, картины и все такое. Уж не воровать ли того Кривича? О деньгах она, между прочим, упоминала, но как их своруешь, если они, как следует думать, надежно у нее спрятаны?
Аполлоновы морщины ума и особой вдумчивости безвольно свисали лохмотьями, а то колебались от всяких дуновений, создавая фантастическое зрелище, но Опухликов словно не замечал этого и был неприступен.
- О деньгах не думай, деньги потом, сначала дело чести, - произнес он внушительно. - И чтоб по совести, по человечеству, чтоб вообще яснее ясного обозначились контуры души и сама душа сполна показала всю свою обаятельность, свое большое очарование.
Еще попытался Аполлон пораскинуть мозгами, однако не вышло. В смущении, пожимаясь, он сказал:
- Вы бредите? Знаете, Филипп Андреевич, вопрос у меня тут... Не очень-то решаюсь высказать, но все же... Вы меня как бы для награды послали к ней, да? Чтобы наградить... то есть она женщина что надо и обладать ею как бесподобной, несравненной - чем не награда? Я разумно понял? Но с какого боку тут примешиваются некие картины? Согласитесь, это уже какая-то черствая и грубая предметность, а не волнующая своей незамутненностью психология неуемной любовной лихорадки. Понимаю, полотна живописи - не чета мне, и я перед ними, может, полное ничтожество, комар комаром, вошь, тварь дрожащая. О, я понимаю, хотя не очень, то есть в сущности насчет картины... И, опять же, Кривич... Его, балду, как вы думаете приспособить и задействовать? С какой целью? И на кой черт? Ну, возьмем картину, а как насчет дальнейшего? Не думаете ли вы меня женить на Арине Божидаровне? Поймите же и вы меня, я ни в коей мере не пренебрегаю животной страстью, да это и невозможно, когда рядом женщина вроде Арины Божидаровны, но предполагать, что я из-за минутного умоисступления сложил крылышки и готов смириться с любым решением моей участи, это чистой воды нонсенс. В общем, я против. Побаловать готов, а жениться - нет, смекая, что надо мной будут смеяться из-за ее старости.
- И ты когда-нибудь состаришься, а сам я тоже был некогда молодым и так же не блистал умом, как ты сейчас не блещешь, - проблеял Филипп Андреевич, в порыве отвлеченной горечи качая головой.
- Так женитесь же сами на ней, раз такой умный! - как будто даже вспыхнул на миг Аполлон. - Вы, Филипп Андреевич, как действительно уже человек немолодой, может быть, немножко путаете все на свете и не совсем правильно сознаете, как нужно награждать нас, молодых. Услады всякие и быстрые наслаждения - это одно, а вешать на шею старуху, хотя бы и красивую, это лишнее... В эту историю, которую мы тут с вами зачем-то громоздим и лепим, должен быть вложен современный смысл, а не замшелая старина. Не думаю, что вы нудный и не в состоянии постичь этой простой истины.
Никогда еще Аполлон не говорил так складно и даже по существу. А между тем из неких заполненных кровью сфер нахлынула на Опухликова волна, накрыла его багрово; долго был он жрецом, набивавшим брюхо своих богов жертвенной кровью мальчиков вроде этого, стоявшего перед ним с лепетом глупых вопросов на устах, а теперь словно плеснули пресытившиеся боги ему в лицо кровавой блевотиной. И он в ужасе, отшатываясь от парня как от кошмарного видения, закричал:
- Дурак! недоносок!
- Погодите! - заторопился Аполлон. - Я же просто запутался, и не мудрено, поскольку это ваша вина, вы любого запутаете... В смысле награды и этой женщины... Она мне нравится, я, может, даже полюбил ее после всего у нас с ней случившегося, но все же опасения... и признайте, что у меня есть причины опасаться... Если бы не какая-то насильственность... Если бы не это мое внедрение к ней по вашему указу... Если бы я верил, что вы награждаете меня от чистого сердца, а не с умыслом, не с расчетом... Поймите, тут противоречие! Я вас слушаюсь, я воспринимаю вашу науку и иду путем, на который вы меня направляете, но я и собственную волю имею, и когда-нибудь я ведь стану как вы, а то и... больше, потому что ученики, знаете, часто превосходят своих учителей...
Так бормотал, летел в неизвестность, в пропасть Аполлон, перебивая гнев учителя. А тот топал ногами в пол и выкрикивал, как попугай: дурак! дурак!
- Да что вы заладили? - теперь уже, похоже, не на шутку вспылил парень. - Пусть я сморозил глупость, так вы объясните все мне досконально человеческим языком, а не обзывайтесь.
- Ты вот что, - сказал Опухликов, укрощая свое бурление, - ты толком разузнай у нее про Кривича... Ну, Кривич... художник такой... помре... а картины, я краем уха слышал, осталась... Картины, поверь мне на слово, ценность имеют.
- Ну, я ж не против, - пожал плечами Аполлон и, внезапно воодушевившись, воскликнул с чувством: - Даже наоборот, ибо... О, художники, искусство! Живут же люди, и по красоте, с какой они владеют кистью, мы узнаем о величии их душ и преимуществах ума. Сколько в этом узнавании благоговения, сколько тоски... Я начинаю понимать, и теперь взволнован. Мне бы только до конца разобраться, что это на меня нашло и что тут за благодать такая...
Да, действительно, откуда и для чего это волнение из-за дел, до скудости мало ему известных и совершенно не интересных? А между тем даже мучился, до того возросло вдруг и осилило его это подозрительное волнение, лихорадочными движениями стирал пот со лба и, морщась и кривясь, говорил судорожно:
- Я постоянно завидую этим избранникам, этим счастливцам... этим людям, которых Бог не обидел, которым дал талант и большое превосходство над бестолочью, над бесталанными... У нас за душой ничего, а они, отмеченные высшим даром, возгоревшиеся от искры божьей, не пропадут в балагане, в который мы бездумно превращаем свое существование и этот прекрасный, цветущий мир. Их жизнь, я слышал, трудна, потому что современники не находят нужным считаться с ними и вынуждают их жить в нищете. Зато они счастливы, зная, что живут не только для того, чтобы есть, пить и спать...
- Ты все сказал?
Сурово смотрел старик на молодого человека.
- Разве я не умно сказал? - болезненно выкрикнул Аполлон.
- Ты очень умно сказал, а теперь заткнись и слушай. Ты полностью и дотошно разнюхай там... А о живописи мы еще успеем наговориться, и награды будем делить после. Понимаешь, баран, я тебе потом все объясню, и в этом вся штука, да, потом... Когда ты с ней встречаешься, с бабенкой-то?
- Договорились, чтоб сегодня.
Старик подтянулся, скрестил руки на груди и вымолвил строго:
- Обязываю тебя сегодня же все выведать и разнюхать. Иди!
***
Аполлон ушел в раздражении, несколько и окрысившийся из-за невразумительности ситуации: кто он Опухликову? кто ему Опухликов? как случилось, что этот гнусный старик распоряжается его судьбой? как возникла зависимость? каким образом оказался он в руках у проклятого старца?
В смятении чувств, дико взглянув на прохожего, показавшегося странным и как будто подозрительным, Аполлон взорвался шипящим криком: неужели запутался и не осталось ни одного шанса, чтобы удачно выпутаться? И Арина Божидаровна не богиня любви, доставляющая мне плотские удовольствия, а жуткая масса, подавляющая в зародыше любое мое поползновение на бунт?
А тот, старичок-то, словно уже и не интересовался высотой рыночной цены картины Кривича. Потребовалась ему теперь искренняя, бескомпромиссная и безраздельная власть над красотой, а красота ли это полотна, за которым он рьяно охотится, или его нынешней обладательницы Арины Божидаровны, Бог весть. Сам Опухликов в этом вопросе немного путался. Арина Божидаровна получалась как бы внутри картины. Впрочем, этим он занижал для себя остроту того факта, что Арина Божидаровна была слишком живой особой, слишком из плоти и крови, и что обладания ее плотью сподобился столь жалкий субъект, как его ученик. А ведь встань они оба перед ней, так она, пожалуй, выбрала бы все-таки Аполлона. Над ним, Опухликовым, посмеялась бы, фиксируя как недостойного ее. А для него вопрос, заслуживает ли он чести обладать ею, затрагивал слишком большую болезненность, и разве что в страшном порыве правды, когда словно выворачивалось наизнанку нутро, он мог пробормотать что-то вроде того, что, может быть, и не про таких, как он, придумана и создана Арина Божидаровна. Я ущербен, отчаянно правдил порой Опухликов. Это выдергивание из души каких-то корней - а так больной зуб выдергивают - было у него приобщением к предельной искренней трагической подлинности бытия, чего не было даже у красоты Арины Божидаровны, которая, как ни верти, оставалась все же преходящей. Но ущербен он был не моральным нестроением, сделавшим из него мелкого жулика, а своим уродством, конусообразностью. У него не разберешь, где зад, а где перед. Все это он знал, впрочем, внутренним знанием, да и то лишь когда случалось как бы хлебнуть из преисполнившейся чаши терпения, вслух же об этом говорить не следовало. А Аполлон, тот парень видный, и Арине Божидаровне иного, кажется, и не надо. С другой стороны, у Аполлона - и вот тут шаг вперед, к человечеству и вместе с человечеством, в ногу с ним и сразу к совершенству да прочь от отсталости всех этих Аполлонов - у Аполлона нет перспективы роста, он никогда не станет крупной фигурой, личностью, тогда как он, Опухликов, станет, непременно станет, и в том ему поможет кстати и, между прочим, совершенно оправданно обретенный Кривич. Арина Божидаровна - в этом суть - женщина прелестная и по-своему не глупая, способна, в отличие от Аполлона, от Аполлонов, сделать вслед за ним смелый шаг в замечательное будущее, пусть хотя бы только из подражания, по женскому обезьяничеству, а раз так, то возможно (внимание!), возможно-таки сближение между ними. Грезя в последнее время как-то чересчур болезненно, бывал Опухликов и практичен возле сфабрикованной им мечтательной мазни, в частности, когда хотел придать ей подобие настоящей живописи. Ведь ясно, вещал он с видом дельца в серую перспективу своего навсегда заданного одиночества, ясно, что Арина Божидаровна кому-то должна отдать картину, например, ему или Аполлону: пусть выбирает. У нее, лишенной торговой сметки, картина лежит мертвым грузом, следовательно, картиной должен заняться человек, который сумеет выгодно ее продать. Может быть, имеет смысл подразумевать в Арине Божидаровне компаньонку, младшего товарища, которому необходим руководитель? Что ж, пусть выбирает между ним и Аполлоном. Бог мой, да ведь яснее ясного, что с Аполлоном она в два счета пропадет, а с ним будет жить как у Христа за пазухой, ни в чем не ведая нужды. Вот в этом-то он как раз беспредельно превосходит Аполлона. Превосходит духовно, и перед таким преимуществом смазливость мальца ничтожна и не стоит даже упоминания.
Выбивало из колеи сознание, что Аполлон уже обладал Ариной Божидаровной и нынче будет обладать опять, хватать ее за грудь, ощупывать коленки, клювик раскрывать с писком, нетерпеливо алча ее прелестей; было в этом обладании что-то от надсаживающих ухо повторов заезженной пластинки. Стыдно Опухликову участвовать в соревновании, в котором он только и может противопоставить молодому и прыткому сопернику, что мечты да расчеты на свое моральное величие, но справиться с собой он не мог и участвовал, всю его душу заполонили видения аполлоновых плотских успехов. День выходил нездоровый.
***
Уже не иначе как в бреду, пусть даже и легком, старик мысленно набрел на надобность непременно уловить хоть что-то конкретное и емкое о Кривиче, получить толкование этого человека не как пустой и бесплодной выдумки, но как чего-то, что добротно обладает чертами бесспорной, неодолимой и неотвратимой реальности. Риск того, что попадешь пальцем в небо, должен быть снят; комической истории о заглядевшемся на звезды мечтателе и угодившем в не замеченную под ногами яму не место в его жизни. Он бросился за информацией к Комаришкину, бормоча себе под нос, что слухи скорее всего верны, даже кем-то проверены и выдержали испытание временем и Комаришкин - человек, человечище, тот самый, тот единственно нужный, кто по велению души, а не моды или корыстного расчета интересуется живописью и даже недурно в ней осведомлен. В тормошившей и расслаблявшей его горячке предполагал он броситься и в ноги этому колоссальному специалисту.
В сравнении с прошлыми изображениями на многоразличных полотнах, где он представал то ладно скроенным и отчасти томным мыслителем, то меланхоликом несколько скептического склада, а то и просто типичным представителем обобщенно схваченной лесной стороны, нынешний Комаришкин изрядно пообмяк и даже обрюзг; не выделяясь каким-либо особым, на фоне настоящих стариков и благородного облика старцев, устареванием, он, между тем, как-то странно, с какой-то как бы немощью уменьшился в размерах и стал фактически карапузиком, хотя, надо признать, весьма бойким, нарядным и совершенно не смехотворным. Не утратив своей знаменитой всеохватной праздничности, он в то же время сильно преуспел в благоразумной, по-своему культурной эксплуатации то и дело обуревавшего его праведного негодования. Вот и теперь... Ограниченно, как бы свертываясь в пример образцовой выдержки (все же, разумеется, не безграничной), рассвирепев от одного факта возникновения перед ним столь неугодного человека, как Опухликов, предполагаемый эксперт уже вовсю, с тонко и скрупулезно оформленной раскрепощенностью вознегодовал, услыхав, с чем тот явился и разрешения каких вопросов от него ждет. С истошными воплями, натренированно и даже деловито карапузик скакнул в один угол, в другой; и можно было вообразить, что не замедлит он красиво побалансировать, нисколько не страхуясь, на остро сверкающем канате под куполом цирка. А жил Комаришкин в хорошеньком домике за чертой города.
- Кривич? - закричал он. - Да что такое Кривич! Я даже возьму на себя смелость поставить вопрос ребром и скажу следующее: что такое вы, Опухликов?! Жить в слепоте, как вы... Однако на мою долю недавно выпало великое счастье вживую увидеть работы Дали, Сальвадора Дали, того самого, с заморских берегов, и я говорю вам: вот мастер, вот истина. А вы с Кривичем суетесь, да еще выпрыгиваете, как черт из табакерки. Вы кто? Вы мелкий торговец, лавочник. Вы с вашим Кривичем - пустое место. Зачем вы живете, Опухликов? Вы когда-нибудь задавались бессмертным вопросом, быть или не быть, вопросом, не сходившим со страниц старины, которую вы так подло стараетесь перечеркнуть своим существованием? Неужели вы живете для того, чтобы утверждать, будто Дали выеденного яйца не стоит, хотя его и можно выгодно продать? Масса людей, становясь... как бы это выразить... ну, поперек моего пути и буквально как кость в горле, масса пустоголовых людей твердила мне, что Дали бездарен, что его картины и книги - чепуха, вздор, пачкотня сумасшедшего и мракобеса. Он, мол, безумно гонялся за славой и только и думал, как бы эпатировать всех и вся. И я долго верил этим дурацким суждениям и пересудам, я согласно кивал и поддакивал. Мой разум пребывал в страшном затмении. Я теперь даже понять не в состоянии, почему я верил, как это вышло, как дошло до такой отупелости, что я мог в своем достигшем дна обывательском положении сделать все что угодно. Я ведь мог, поддавшись тлетворному влиянию со стороны мещанской морали, дурной поступок совершить, преступление... Но я был спасен! Я увидел. И я прозрел. Были спазмы в горле, тряслись руки, в полумраке огромного зала, ошеломленный, я бродил как сомнамбула. И становилось все лучше, а дух - все выше, выше. Целый мир, яркий и таинственный, распахнулся предо мной, словно вырвавшимся из какого-то лабиринта. Пелена спала с моих глаз. И я вошел в этот мир. Как все в нем тонко, изящно, хитроумно! Вы спросите, Опухликов, а не обманывала ли мастера сомнительная, больше похожая на уродство, красоты Галы, как меня долгие и напрасно прожитые годы обманывали враги рода человеческого, дураки, твердившие о каком-то мракобесии? Как это они, с какой стати вздумали указывать на некую якобы бесталанность мастера? Словно в незабываемом сне я увидел их, глупых и действительно бездарных, невежественных, завистливых, увидел на великолепных иллюстрациях к бессмертной "Божественной комедии". И что же Гала?.. Что вы знаете о ней? Что мы подумали бы о ней, окажись вдруг на месте покинутого ею поэта Верлена? И что в целом, но за вычетом Галы, представляет собой живопись Дали, которого некоторые называют гениальным провокатором? А писательское творчество Короленки с естественно вытекающим из него рассказом про выпрямилу? Я и вас, Опухликов, увидел, жиденьким, растекающимся. Метафоры... Или вот скрытые символы... Не вы ли тот самый закравшийся в воображение мастера незримый человек, который и вдохновил его на создание одноименного полотна? Или это слишком для вас величественно? Пожалуй... Мелюзга! Куприн правильно указывал... Мелковаты, не удались масштабом. Но скажите, Опухликов, а как насчет предчувствия гражданской войны? Я ведь тоже не титан, я был невзрачен, пока внимал глупцам, и под градом шедевров, под не совсем посильной тяжестью навалившегося чуда, увы, в первую очередь крепко осунулся и сильно сдал. Это уже потом немножко выправился, окреп, встал на ноги, повзрослел. Вот только насчет упомянутого предчувствия как-то у меня слабо или вообще что-то не то. Не складывается... А ведь должно быть... Вернее сказать, прежде всего вопрос: есть оно, предчувствие, или нет его? Вопрос-то уж точно должен быть, согласны? Черт возьми, Опухликов, как же это возможна такая ваша с этим Кривичем никчемность, чтобы не дошло в конце концов до вопроса? Даже, право слово, до ропота, до возмущения...
Опухликов, уже давно шипевший в бессильной ярости и брызгавший слюной, наконец не выдержал и бросился бежать.
- Куда вы лезете, олух? - кричал ему вдогонку Комаришкин. - Живопись... разве вам дано понять живопись, среди прочего и рисунки, гравюры разные? Вы даже Кривича, жалкого, ничтожного Кривича не поймете!
С топотом убегал Опухликов, сердито стучал своими тараканьими ножками.
***
Можно сказать, опустил руки, стало нечего делать, пропала заинтересованность, угасли желания. Измученный пылкостью эксперта, выпотрошенный, тоскливо возненавидевший Дали, отчего только росло жуткое ощущение бесхребетности и плотнее давило предчувствие конца, отвратительного распада и говнистого расползания, долго без всякой цели бродил по улицам; в конце концов забрел ненароком на рынок и, остановившись перед лотком подчиненной ему торговки, уставился на бабу. Ею тоже попользовался проворный Аполлон? Торжество пошлости беспросветно! Веселый лучезарный божок балует с прекрасным полом как заурядный мужлан и радикальный самец.
Вымученной подобострастной улыбкой, растянувшей ее губы, несчастная баба еще вернее придавала себе сходство с неким порождением кошмарных сновидений, но в голове у Опухликова делалось какое-то чудесное переключение, и он видел не глупую и плоскую физиономию этой немолодой женщины, а прекрасный лик Арины Божидаровны, единственной, кого он любил в этом мире. Закабаленная, думая, что неистовый хозяин ждет от нее повторного отчета (утром-то брал уже), принялась уныло излагать историю своих дневных торговых подвигов. Он не слушал и все еще не видел этой никчемной бабенки, а катался в какой-то клубящейся живой тьме, где вдруг возникал впечатляющий торс Арины Божидаровны или мощно гнулась ее спина, а то ступала куда ее сильная и стройная нога, обнажаясь все выше и выше, до самого уж верха бедра, никогда им наяву не виденного. Опухликов захлебывался от внезапного счастья, приближался к заветной плоти сквозь сумасшедший жар, притискивался горящими губами к белой коже, тоненько жалобно стонал.
Проступила торговка с вопросом: чево?
- Что чево? - с резко обозначившей мрачностью откликнулся Опухликов. Почувствовал себя алхимиком, получившим не гомункулуса в каком-то позлащенном сосуде, а гнусную женоподобную тварь, обитающую в сугубо враждебной для всего подлинно живого среде.
- Чево вы, спрашиваю, пищите-то, Филипп Андреевич? - пролепетала баба, из предосторожности - ибо изгибался, сам того не сознавая, Опухликов, запрокидывал голову и творил гримаски в соответствии с вероятным и у него предчувствием гражданской войны - отступая в полумрак набитой всякой грубой и никчемной всячиной лавки.
- Я пищу?
- Попискивание такое издаете, визг, как маленькая собачка...
Олицетворением глупости была эта баба, воплощением всего ненужного Опухликову, гадкого, мерзкого, ненавистного. Он в тупике, а как выбраться? Сходил он с ума возле некстати вступившей с ним в общение торговки. Взметнувшись, он зажал ее нос цепкими пальчиками и стал крутить, вытащил из лавки и принялся, не отпуская носа, так и этак гнуть эту подлую особь, нагибать ее к прилавку, к земле. Теперь она безусловно пищала.
- Ай, Филипп Андреевич, больно! И в чем дело? что за выкрутасы?
Торговцы высовывались из щелей, возникали как из-под земли и, думая, что хозяин расправляется с нерадивой работницей, смеялись, судили и рядили между собой, смеялись не только над мукой бабы, но и над мнимым величием запальчивого урода, выносили свой суровый приговор его жестокости.