Станислав Карп умирал, не оставляя благородных попыток еще успеть что-нибудь, и, может быть, даже многое, еще вполне насладиться на этом свете напряженностью духовных движений, а то и подвигов. Сквозь унылый туман, в котором Карп уходил в неведомым берегам, довольно-таки бодро пробивались слова последней исповеди.
- Смерть - вздор. Не слушайте, когда вас ею пугают. Брехня! Я уже не раз умирал. Что я оставляю после себя? - вопрошал умирающий, как бы отдавая дань литературной традиции, ведь многие персонажи любимых им книг задавались подобным вопросом. - Бог знает для чего оставляю обрывки романов и трактатов, где-то пылится рукопись философского сочинения, помнится, я выстроил в нем систему... Мое нынешнее воплощение явно не удалось. Оно оставляет желать лучшего. Карма напоминает пошловатый анекдот. Пустое это дело - быть Станиславом Карпом. Хотя тот, кто я есть на самом деле, несомненно сохранился и в Станиславе Карпе. И вот этот Карп складывает с себя полномочия. Ей-ей! Смешно думать, будто я умру, как умирают все. Будто мое мертвое тело, прах, труп, пожираемый червями, - это все, что от меня останется. Я обладаю тайной силой Фу - обладаю, разумеется, более или менее, отнюдь не в полной мере, - и пробьет час, когда я буду обладать ею полностью, в совершенстве! - но сейчас я хочу сказать о другом, должен сказать, что власть этой силы, друзья мои, распространяется и на вас, следовательно, вы в моем распоряжении, в чем очень скоро убедитесь. О-о! О, как вы тоже жаждете быть сильными! Вы завидуете мне, вы, сами толком себя не понимая, невольно подражаете тому, кого знаете под именем Станислава Карпа, мечтаете, не догадываясь об этом, проникнуть в тот образ, в каком я представал перед вами в недолгие годы своей земной жизни, угнездиться в нем, слиться с ним, завладеть его сокровищами... Ну что ж, и это есть путь постижения сокровенных тайн мироздания. И когда-нибудь, может быть даже скорее, чем вам представляется, вы поймете, что происходит с такими, как я, когда они покидают ваш бренный мир.
Карп умер. Друзья, похоронив его, вышли за массивные, слегка тронутые ржавчиной ворота старого кладбища. Видим в этой скорбной, делающей плавную, бесшумно и незаметно отряхивающую с подошв кладбищенскую пыль походку, Бутуз-Суворова. Его, возбужденного, человека, который всякое мало-мальски приметное событие и впечатление тотчас вписывает в свою необыкновенно подвижную систему ценностей, распирает желание поделиться с остальными особым и, прежде всего, красивым, изысканным мнением о кончине Карпа, да и о смерти вообще. Сам Бутуз-Суворов тоже красив.
- Я за Карпа спокоен, - сказал он с выражением лица нарочито безмятежным и даже несколько оттого насмешливым, - он не пропадет. С точки зрения, скажем, обывателя или абсолютно неверующего человека, парень, конечно, скончался скоропостижно и немыслимо рано, ведь ему только-только перевалило за тридцать. Но что с того? Мне уже вполне ясно и, можно сказать, известно, что наше земное существование - это далеко не все, что с нами бывает. Наша земная оболочка - всего лишь временная шкурка души, и душа после отмирания шкурки переходит в иное состояние.
Представляется Бутуз-Суворову, что еще никто и никогда не говорил подобных слов. Манеры у него, пока никто не вступает в спор с ним, напрашиваясь на скандал, изысканные, и все указывает на то, что в нынешнем своем воплощении он устроен быть отличным золотым юношей, лишь в иные мгновения предстающим вдруг неким топающим в ярости слоном, даже мамонтом, каким-то допотопным чудищем.
- Вот, - откликнулся Леденюк, в данном случае пряча под иронией неподдельный интерес к затронутой теме слишком откровенно, чтобы Бутуз-Суворов, занятый лишь собой и потому простодушный, мог заметить его уловку, - когда ты запальчив и гордо рассуждаешь о тайнах бытия... уверенно протискиваешься во все эти тайны жизни и смерти... мне всякий раз хочется спросить, на чем строится твоя уверенность.
- Я изучил магию.
Леденюк хохотал над незатейливостью этого ответа, вполне и давно обычного у Бутуз-Суворова. Картинно заостренный, резкий, показывающий всегдашнюю готовность в познании шагнуть необузданно, хотя бы и за пределы познаваемого, Леденюк в прибавление к основному честному веселью еще внезапно хохотнул дурачком, как бы чему-то уже до извращенной и сулящей подлости судороги дивясь в существовании и деяниях приятеля.
- Уж не вложил ли в тебя покойный Карп тайную силу Фу? - прокричал он с карикатурной постановкой бровей домиком.
- Я ничего не знаю о тайной силе Фу, - твердо и холодно ответил Бутуз-Суворов. - Я не уверен, что Карп был в здравом уме, когда говорил о ней. Но я уверен в себе. И с некоторых пор я пришел к выводу, что начало магии как науки и как образа жизни - в достоверном, доказанном на опыте знании, которое принадлежало древним, большим и могучим, и было утрачено последующими поколениями, поколениями мельчающих и вырождающихся леденюков. Оно в настоящее время принадлежит только избранным.
- А что же теперь Карп? - отвлекающе напомнила Машенька.
Бутуз-Суворов заново, ориентируясь уже на нежную диалектику Машеньки, придал своему красивому и благородному лицу выражение суровой убежденности.
- Я оказался ему полезен в его последние дни, ибо именно я подготовил его к нелегкому путешествию по загробному миру. Я старался все предусмотреть, не упустить из виду ни одной мелочи. Я учил его быть сильным и непоколебимым. Он ловил каждое мое слово, и я не сомневаюсь, что все, сказанное мной у его одра, уже сейчас идет ему на пользу. Я объяснил ему, как защититься от душ растений и животных, которые попытаются отобрать у него право на человеческое существование в будущем. Как отбиться от астрального змея, пожирающего души. Вы и сами еще столкнетесь со всем этим, и мне хочется вас предупредить, что не так уж просто добиться хорошей кармы для последующего воплощения. Куда как проще сесть в лужу.
- Я допускаю вероятие загробной жизни, - сказал Федюша задумчиво, с ядовитой, а может быть, всего лишь бессмысленной ухмылкой, - иной жизни, жизни в иных мирах... Но только без астральных змеев. Я бы предпочел научный подход. Чем, например, плоха версия, по которой мысль - тоже форма существования материи, продолжающаяся и после смерти тела? Не будем забывать о сложности Вселенной... наш мир, возможно, лишь какой-то ничтожный закуток ее...
Машенька с сомнением покосилась на вялое лицо Федюши, не лишенное, впрочем, своеобразной трагической красоты.
- А что вы, ученые, знаете по-настоящему о Вселенной? - презрительно усмехнулся Бутуз-Суворов.
- Ну а кто видел астрального змея и документально подтвердил его существование?
- Древние, - ответил Бутуз-Суворов с непреклонностью, - и та немногочисленная когорта избранных, которую имеем ныне.
- Ты в ней, в когорте? - посмотрел скучно Федюша на Бутуз-Суворова.
- Об этом не говорят просто так, не болтают направо и налево, - ответил тот.
Леденюк вздохнул:
- Я хотел бы разобраться во всем этом, постичь смысл и цель человеческой жизни. В отличие от всех вас я полон сомнений.
- Тебе наплевать на Карпа, - отнеслась Машенька к Федюше. - Ты не скорбишь, ты первый забудешь его.
- Что ты говоришь?! - возмутился Федюша. - Как можно! Зачем на меня клеветать? Что за привычка вечно зубоскалить на мой счет и выливать на меня всякие помои!
- Помои... скажешь тоже... я тебе не склочница какая-нибудь, не скандалистка! Я, если угодно, предъявляю тебе продуманное и взвешенное идейное обвинение, вот что это такое, и ты заслужил... Ты равнодушен, ты глух и слеп. Ты - эгоист несчастный, в общем и целом - пентюх.
Федюша пожал плечами и проговорил с досадой:
- Старая песня.
- Но ведь ты не меняешься, - драматически гнула свое Машенька. - Ты сверх всякой нормы набит недостатками, но ничего не делаешь, чтобы избавиться хотя бы от сотой доли их. Ты предельно отрицателен, не развиваешься, не борешься и доходишь до отрицания самого себя.
Машенька была безжалостным критиком и гонителем Федюши. Он не догадывался, что на суд и расправу ее толкает любовь, чистая и высокая, как любовь ребенка. Машенька в душе и была таким ребенком, и все это чувствовали, только Федюше она представлялась матерой бабищей, пчелой, то и дело погружающей жало в его податливую плоть. Кусает его Машенька. Ему бы повернуть разговор на шутку и тем выбить почву из-под ног врагини, он мельком взглянул на ее ноги и приуныл: крепко она стоит на земле. Не до шуток. Ноги у Машеньки хороши, полненькие, беленькие. В душе Федюши жил ребенок, которого очень легко обидеть. Он потупился, чтобы скрыть слезы, выступившие на его глазах, и жалобно заблеял.
- Кстати, - заметила Машенька громко, - у тебя совершенно невыразительное лицо. Да и лицо ли? Нет, маска! И ты, инертный, не способен ее сменить.
***
Бандурка, человек всклокоченный, неряшливый и беспокойный, любил говорить о себе, что живет-де он с огоньком. Говоря это, Бандурка, вместо того чтобы волевым актом прорисовать ночь, озаренную метеоритным или звездным дождем, косил глаза в сторону, куда-то вниз, и двусмысленно ухмылялся, проповедуя тем самым, что, с одной стороны, далеко не всякий осилит глубину его суждения, а с другой, он не против, если его примут и за шута. Ему достался в наследство двухэтажный дом в пригороде, весьма солидное сооружение с признаками какой-то фольклорной древности, на фоне которой даже запущенный, диковатый Бандурка смотрелся современным и щеголеватым. Этот молодой наследник, по складу характера бездомный бродяга, всюду, где только заходила речь об устройстве того или иного быта, о развитии черт оседлости, неизменно наносил урон окружающей среде проявлениями самой что ни на есть безудержной рассеянности и небрежности. Лишь трусость, которую он удобно покрывал улыбочками бессменного паяца, мешала ему заделаться грозой для основ общества, для того, что называют общественным укладом. Но зато уж собственная судьба выглядела в его руках измятой девкой с вытаращенными глазами и развязными манерами. Виды упражнений над действительностью постоянно менялись у него. Бандурка был кораблем, потерявшим управление, летучим голландцем, дрейфующей льдиной, солнцем, на которое не понадеешься, что оно и нынче согреет тебя. Бандурка был жирафом, тянущим шею, чтобы заглянуть в некую неизвестность, пропихнуть в неведомое головку, которая там все равно ничего не поймет, потому что она очень маленькая и мозги в ней сидят микроскопические. Возвращение из очередного бродяжничества, омраченное известием о смерти Станислава Карпа, ознаменовалось у него приобщением к аскетическому стилю, безжалостным табу на такие чудесные предметы употребления, как вино, табак и мясо. Жираф превратился в улитку и постарался поглубже уползти в свою раковину. Наверное, ему представилось, что с ним может случиться то же, что и с Карпом. Иначе сказать, мысль о смерти неожиданно напугала Бандурку.
Он вступил, там же, в пригороде, в скромную должность дворника, которая отнимала у него мало времени, и весь досуг теперь проводил за чтением книг по истории древнего мира, готовясь, по его словам, к литературной разработке собственного взгляда на возникновение религий. Этот взгляд привнесет в область знаний искусное сочетание наукообразных и чисто художественных черт. Одновременно Бандурка занялся ревностным воспитанием в душе своей чувства нежности ко всему человечеству, взяв за образец Машеньку, - та, когда ей случалось касаться не Федюши, а общего, так сказать, мироздания в целом, напевала очень и очень сладко.
Приезд друзей маленько выбил его из колеи, однако он не протестовал, понимая, что человеку, задумавшему тепло и радостно полюбить мир, не избежать странных, печальных испытаний на пути к подобного рода просветлению. Шумная ватага привезла с собой и вино, и табак, и мясо - все запретное! Но как бывал Бандурка жирафом или улиткой, так он вполне годился и на роль козла отпущения. Только погоняй! Гости прибыли в машине благополучного, но бесконечно тоскливого, даже словно бы тоскующего Федюши, который тут же и предстал перед Бандуркой, оснащая свое немое приветствие скорбной миной. Ему, юноше с тридцатилетним стажем, пылко разочарованному в сущем, горячо израненному меланхолией, странно было видеть на Бандурке шутовской наряд, состящий из потертых до крайности джинсиков и несвежей майки, как спереди, так и сзади украшенной горделивым станом цифры семь. Эзотерика? Тайное значение числа? Нет, ерунда. Федюша не принял бы во внимание тот факт, что у Бандурки просто нет другой летней одежды, и предпочитал думать, что Бандурка не иначе как насмехается над ними и в особенности над его художественной, романтической скорбью.
Бандурка стал вливать в Федюшины недра яд, разлагающую какую-то жижицу, гнусно шепча ему в ухо:
- Идиот! Тут эзотерика, и у этого числа на моей майке колоссальное тайное значение! А другой одежды у меня нет!
Федюша отшатывался, даже некоторым образом он отталкивался в неведомое от более или менее привычного берега, готовый плавать в лодке хотя бы и самого Харона, лишь бы только не слышать секретных бандуркиных мерзостей. Впрочем, у него было уверенности, что Бандурка и впрямь что-либо говорил ему. Каждый раз Федюша не умел привыкнуть к Бандурке и мысленно казнил в нем ядовитого скептика. Бандурка, долговязый, небритый, с возбужденно бегающими и горящими глазками, с признаками одержимости или, возможно, некоторой дебильности на узкой аскетической физиономии, смахивал на диковинное животное, обитающее в заброшенном доме, разумеется, он требовал ухода, заботы женских ручек, но в этой компании никто из дам добровольно не взвалил бы на себя подобные обязанности. Бандурка был только притчей во языцех, ни в каком другом смысле он не вызывал интереса. Но если все довольствовались баснословными слухами и анекдотами, ходившими о нем, то Леденюк, знавший Бандурку особенно близко, имел счастливую возможность получать наслаждение от непосредственных насмешек над ним.
- Не так уж плохо, во всяком случае впечатляет, - прокомментировал он общий вид приятеля. - Ты, брат, как известно, подобен собаке, гоняющейся за собственным хвостом. Иди знай, не попадешь ли своими неугомонными лапами еще и на страницы истории? А? Неужели всеми сразу? Мой друг, ответь же!
Никто не сомневался, что нынешнее увлечение Бандурки историей значит не больше плевка на тротуаре. Завязался общий разговор.
- Уж кто подобен собаке, так это Федюша, - вставила Машенька, - вот уж кто лишь тем и занят, что ловит собственный хвост.
- Федюша ученый, - поблажливо разъяснил Леденюк.
Из всех присутствующих настоящим ученым Бандурка считал одного себя, и потому в красном углу у него висела фотография, запечатлевавшая момент, когда его можно было принять за Ломоносова, из соображений неутолимой любознательности заточившего свой профиль на манер большого кухонного ножа. Присутствующие не обходили вниманием жизнь Леденюка, в особенности его затянувшийся роман с Кристиной; мнения разделились, Бутуз-Суворов, например, считал, что Кристина Леденюку вообще не пара, но все же преобладали голоса, согласно которым Леденюк беспричинно мучил бедную женщину, уклоняясь от ее матримониальных покушений.
- Вам следует пожениться, - заявил Бандурка, когда все расселись за столом; и еще промямлил смутно, как бы про себя, что пора им уж рожать быстрых разумом, но закончил в целом с искомой разумностью: - Все равно вы нераздельны.
- Но и неслияны, - возразил Леденюк.
- Для них самое важное, что они живут вместе, - сказала Машенька.
Леденюк, выпив рюмку водки, небрежно обронил:
- Целый ряд причин делает наш брак невозможным.
Из-за драматической напряженности безмужней жизни у Кристины словно не было губ или они Бог знает куда вгибались и проваливались, отчего с ее прекрасного лица почти не сходил отпечаток какой-то абсурдной вымученности. Но едва заходила речь о супружеской жизни, она, высунув кончик языка, трепетно облизывалась, и тогда ее губы выдвигались далеко в мир пухлым пунцовым "о", этаким спасательным кругом, который женщина, похоже, была готова бросить любому тонущему в бескрайнем и бурном море любви. Так иллюстрировала себя вовне ее несколько абстрактная мечта о Леденюке-муже.
***
Волнение заставило Кристину неестественно выпрямиться на стуле, теперь она смахивала на толстенькую карлицу, только что подошедшую к столу на своих коротких ножках. Ее круглая голова застыла в чудовищном напряжении, и открытый рот с воинственным упорством ловил воздух. Если это не гримасы только, не повадки какие-то, коротко сказать, не одно всего лишь рядовое происшествие, а реальное и полноценное событие, которое можно назвать преображением Кристины, внезапной метаморфозой, то поводом к нему стали, конечно, слова Леденюка, глубоко уязвившие и оскорбившие женщину, исторгшие ее из более привычного ей состояния покоя, смирной жадности к еде, готовкам разным и лакомствам и благодушного интереса к интеллектуальным упражнениям друзей. Встрепенувшись до страсти, до огромной физиологической силы и душевной просторности, способной вместить весь мир, а то вдруг и перевернуть его вверх дном, она в то же время ужасно сузилась, зашвырнув и затискав себя как какой-то кусок мяса в одно только женское, самочное. Все ее существо сжалось в ужасной щели, превратившись в черточку, в тень мыши, в комок пыли, и бедная женщина стала очень немногое понимать в таком грандиозном деле, как история человечества. И иначе, как этим сопоставлением, происходящее с ней не объяснишь, ибо Кристина, оставаясь трогательно, поэтически влюбленной в ветреного Леденюка девушкой, одновременно скаталась именно что в жуткое, мерзкое животное, которое, знать ничего не зная о мировых судьбах, заботится исключительно о собственных удобствах.
Как утопающий за соломинку, цеплялась она за известные ей слова друзей, выражающие ту истину, что Леденюк беспричинно и просто-таки скверно мучит ее, - эта истина обрела теперь в ее глазах характер абсолютной, единственно возможной и допустимой, универсальной. А люди, они глумливы. К выдвинутым в готовности к спасательным подвигам губам Кристины тянулись руки каких-то подменных кандидатов, подставных претендентов на ее слабое и в сущности податливое сердце, лже-леденюков, потешающихся над ее бедой с не меньшей остротой, чем Леденюк настоящий. И получалось, что и универсальную истину надо прежде выстрадать. Помавая несуразно скромными по длине, зато соблазнительно пухлыми ручками, Кристина как бы ваяла и лепила очевидную, но еще не добытую истину прямо в воздухе, из ничего, и, воображаемо бегая вокруг своего создания в угаре творчества, почти беззвучно шептала она некстати набитым пищей ртом, что Бога нет. Разумеется, к упомянутому рту прилагалось - в противном случае не стоило бы и вовсе поднимать религиозный вопрос - тело, которое нынче у Кристины особенно было как увесистый шмат колбасы, как окорок. Оно не только было неким аппаратом, перерабатывающим взятую Кристиной пищу в задумчивую и немного печальную, вообще талантливую силу ее умственной деятельности. Самим фактом своего существования оно служило делу своеобразного и фактически неизбывного становления диалектики, в настоящую минуту утверждавшей, что и не надобно никакого Бога, когда оно, тело, столь мучается несбыточной потребностью, едва ли не мечтой безраздельно завладеть уклончивым Леденюком. А последний тем временем развязно продолжал свое рассуждение:
- Собственно, причина невозможности нашего брака одна, и вы отнюдь не ахнете, если я вам ее назову. Вы будете хохотать...
Бандурка уже хохотал. Водка ударила ему в голову. Безумно хватая кушавшую салат Сашеньку за локти, он кричал:
- Метафизика моего места в жизни заузилась до одной-единственной порции спиртного! Смотрите, я болевая точка, я материализовавшийся проклятый вопрос, я сгусток энергии в борьбе добра и зла!
- Причин нет, - выдохнула наконец Кристина.
- Извини! - Леденюк резко рубанул ребром ладони по воздуху, отметая заявление женщины. - Они есть!
- Тогда причина одна, и она в наших религиозных разногласиях. - Лицо Кристины, которое было бы всегда красивым, если бы оно слишком часто не спешило с глупой непосредственностью калейдоскопично иллюстрировать все, что его обладательница думала и чувствовала, пошло бурыми пятнами.
- Ерунда! - Леднюк рассмеялся. - Тебя послушать, так ты придерживаешься одной веры, а я другой. Но суть в том, что я не придерживаюсь никакой веры.
- Надо бы тебе уже почувствовать, - терпеливо и настойчиво взялась за старый их спор Кристина, - что все вокруг нас... возьми хотя бы камни, или деревья, или космос... все одухотворенно, все пронизано духом...
Леденюк решительно оборвал ее:
- Бог умер, и Бог не рождался. Бога нет.
- Ой! Не надо! Нахал! Я же тебе про дух говорю, а ты мне про Бога! Что мне твой Бог! Ты все напутал! А дух даже сейчас в твоей отъевшейся туше...
- Скажу тебе, что и духа этого нет, - снова перебил Леденюк, - выдумала ты его себе как игрушку для своих слабостей и капризов.
Кристина опомнилась, остепенилась, перестала раскидывать телеса в своем грубом и темном волнении, утонченная и гладкая теперь, она вдруг уронила холодно:
- Мне тебя жаль. Жаль, жаль, что ты обрек себя на жизнь в духовной пустыне. - Слова ее поплыли над головами пирующих, как колечки табачного дыма. - Ведь, по-твоему, коль Бога нет, то тебе позволено распоряжаться моей судьбой по собственном усмотрению и попросту отпихивать меня, пихать, как тебе заблагорассудится. Но в таком случае Бог как раз есть, и он тебя еще урезонит. Когда ты меня окончательно предашь, вот тогда-то я и скажу, что Бог умер и даже вовсе не рождался. А пока, пожалуйста, не озоруй. И знай, я плохого обращения со мной не допущу, поэтому безразлично, есть Бог, нет ли его, ты просто остерегайся духа, которым все пронизано... Он меня хранит. Ты просто слушайся меня, вот и все, слушайся, если не хочешь, чтобы я размозжила тебе голову бутылкой и не вышибла зубы одним ударом кулака.
Чтобы не забыться, не оскудеть душой и сердцем в обезоруживающей и размягчающей простоте общения, складывающегося между его друзьями, отрезвевший невзначай Бандурка мысленно подтвердил перед собой, что для него существование Бога непреложный факт.
Глупо, подумала упитанная Сашенька, а закончила уже вслух: - ... глупо без конца откладывать свадьбу лишь на том основании, что ты, Кристина, хочешь венчаться в церкви, а он, - Сашенька озабоченно кивнула на высокомерного Леденюка, - церковный обряд отвергает...
Сашенька уже держала речь в удобной, тотчас устойчиво распространившейся тишине; она сказала, делая опять кивок в сторону зарвавшегося Леденюка:
- Карлики всегда мелкие люди, и Ницше, на которого он, этот человек, любит ссылаться, был просто сумасшедший. Конфликт гораздо глубже и не может быть построен единственно на выводах из той или иной книжки, даже умной, какие все-таки иногда бывали у немецких философов и среди них все того же Ницше. И не строительство Вавилонской башни само по себе явилось конфликтной ситуацией, а разноязычие строителей, отсюда первый реальный, жизненный вывод: больше интересуйтесь своим, родным, не требующим перевода, тогда и не будет на нашей почве таких карликовых произрастаний, как мысли а ля Ницше, умозаключения а ля Гегель, произведения в романах и трактатах а ля Сартр, и так далее, ребята, и так далее. Начните историю заново, пересмотрите литературу Сумарокова и Чулкова, убедитесь, что в ней было много своего и гораздо меньше заимствованного. И тогда уже продолжайте шествие сюда, в наши дни, с удовлетворением постигая нашу самобытность и неповторимость. А я вам скажу о себе. Когда-то и я думала, что моя жизнь - это только что-то мое персонально личное и надо прожить так, чтобы мне не было больно, а на окружающих поплевывать. Я была скрытной, фальшивой, ограниченной, незрелой, защищенной от людей маской равнодушия. Деликатной, корректной, но не более. За приятной внешностью таилась жалкая пустота, и не наблюдалось во мне в достаточной мере ничего органического и подлинного. Внешняя доброжелательность - вот и все, в чем состояло мое отличие от подавляющего большинства людей, от масс. Как выразить свою мысль, чтобы вы поняли? Однако потом что-то изменилось в моем отношении к людям, и я вдруг увидела, что, плюя на них, я делаю больно себе, что маска, которую я добровольно надела, уже тесна мне и так сжимает лицо, что, ей-богу, не до корректности и прямо хоть волком вой...
Все дивились необычайности Сашенькиной разговорчивости, умной и гладкой, делающей большие обобщения и честной в исповедальной ее части, и в случайной паузе, когда девушка на мгновение призадумалась, что бы еще сказать в развитие своей мысли, даже для нее самой чрезмерно глубокой и многосторонней, один только Федюша решился нарушить тишину. Он запутался еще в первых словах Сашеньки, и сейчас, расслабленно провисая на стуле, спросил:
- Карлики всегда мелкие люди?
- Это весь урок, который ты вынес из моих слов? - закричала Сашенька.
И Машенька тут как тут:
- От него большего ждать не приходится.
- В известном смысле, - сказал Леденюк, - я чистый ницшеанец.
- Не потерплю Ницше, и никакие ницшеанцы мне не нравятся! - трагически вымолвила Кристина. - Что такое Ницше? Глобальный скептицизм, переходящий в панегирик злу.
Помолчали, переваривая пищу, а заодно и крутое высказывание ученой женщины. Она глухо пробормотала:
- Я верю в любовь, в сильное и теплое сострадание... Я не теряю надежды, что мир изменится к лучшему...
- Вы - вы оба - сказали, что назовете причины своих разногласий, - напомнил Бутуз-Суворов, - а пока не назвали ни одной.
- Есть еще одна причина, - скорбно улыбнулась Кристина. - Он пишет книжки... а я, вам это известно, я тоже пробую силы в литературе. Я не собираюсь утверждать, будто мои опыты заслуживают вашего внимания. Но я уважаю его труд, а он мой ни в грош не ставит.
- Есть труды? - осведомился Федюша с видом чем-то увлекшегося зеваки.
- У меня есть, - ответил Леденюк.
- Надо уважать и мои усилия, - сказала Кристина.
- Не могу, - отмахнулся Леденюк.
- Все это я бы не назвал вескими причинами для разногласий, - сказал Бутуз-Суворов.
- Кто ты такой? Ты вообще такой, что лучше тебе помалкивать, - возразила Кристина.
- Потомки рассудят, - примирил Бандурка.
Леденюк откинулся на спинку стула и, подняв бокал, рассмотрел его на свет. Сашенька загрустила в своей женской бесприютности и подумала, устремив взгляд на Машеньку: вот Машеньке проще, Машенька реплики дает резкие, уверенные, у нее острый язычок, свою партию она всегда разыгрывает как по нотам. Да и эта тоже ловко устроилась, - перевела Сашенька мысленный взор на Кристину, - подпустит вдруг что-нибудь загадочное, и все пропускают мимо ушей, чтобы не залезать в дебри, не связываться с шибко образованной и темпераментной бабой, а ведь запоминают. Ну а кто вспомнит что-нибудь из сказанного мной? Когда я скажу что-нибудь важное и нужное людям? Случится ли это? Увы, мне трудно, я чересчур женственна, я забочусь больше о душе, чем об интеллекте. Мне труднее всех на этом свете. Куда мне деваться с моей неизбывной болью?
- Я опираюсь на большой жизненный опыт, на горы добытого и опробованного материала, на испытанные временем задатки или даже, если уж начистоту, просто-напросто на талант, который у меня и мысли никогда не возникало зарыть в землю. И, приобретя на этом свете что-нибудь ценное, я не мчусь сломя голову в свою нору, как крыса какая-нибудь. Я открыт. Вот он я! И мне всегда есть на что опереться. А на что опираешься ты, Кристина? На что опереться писательнице, у которой не было юности, да пожалуй, и детства тоже? Что значительного скажет женщина, как она ни умна и ни одарена разнообразными способностями, если в пять лет она примерно носила косички, а в пятнадцать просиживала дни в библиотеке и о жизни, о живой жизни, вычитывала в книжках?
- Благодарю, что не отказал мне в уме и способностях.
- Я сказал о них в порядке допущения, - возразил писатель.
- Твой опыт и твоя юность тоже ничем не замечательны.
- Говори, да не завирайся! - Леденюк покачал головой, презрительно улыбаясь на выводы своей подруги. - Чтобы достичь святости, надо, как известно, прежде наделать много грехов. И потому уже в раннем детстве я стал заядлым курильщиком и великой бедой соседских садов. В юности, в молодости, даже в зрелости и вообще в возрасте, который я, чувствуя себя мудрецом, называю пожилым и почти преклонным, я сменил множество профессий, одна другой оригинальней, и благодаря этому я познал общество сверху донизу. Когда мне случалось быть кочегаром и где-нибудь в подвале бросать уголь в топку, я порой выбирал себе удобное местечко под лестницей, чтобы заглядывать под юбки женщинам, которые величаво бродили на высоте. Работая на крышах, я поплевывал на тех, кто внизу мечтал о социальной справедливости. Требовал в кругу эмансипированных дамочек: напоите меня вином, накормите меня яблоками, - что ж, они отзывчивы, и вот я уже пьян и блюю на них яблочными ошметками. Мы с тобой, девочка, принадлежим очень значительному слою, классу, если можно так выразиться, прослойке... достаточно взглянуть на лица наших друзей, чтобы убедиться в этом... а наше благополучное общество устроено таким образом, что слой, к которому мы с тобой имеем честь принадлежать, состоит сплошь из каких-то как бы сверхчеловеков. Из людей с необыкновенными задатками, но в совершенстве освоивших профессии дворников, грузчиков, землекопов и просто бездельников. Извращение? Парадокс? Спросим Бандурку, почему он не использует свои богатые умственные способности во благо общества, почему предпочитает подметать улицы. Русский человек широк и загадочен. Я-то всегда был неугомонный. Ты же всегда была пай-девочкой, пай-барышней, пай-женщиной, пай-человечком с книжными мыслями и чувствами. Ни капельки эмансипированности. О наружности своей у тебя полная мысль исключительно как о лице и никакого представления как о роже. Ты даже чуть ли не в люди выбилась. И откуда же у тебя могло зародиться живое чувство, если ты не шла на улицу, боялась улицы, народа, который считаешь диким и невежественным?
- Приходили друзья, чтобы рассказать мне о себе, - разъяснила Кристина. - В детстве это были девочки, жившие по соседству. В юности девушки, раньше меня вступившие в плотскую связь с мужчинами. Я узнавала от них о многом, не меньше, чем из книг. Я познавала жизнь, приобретала опыт. И когда я села писать книгу о Христе, явившемся Фоме... ну, тому, который известен своим неверием... я думала и помнила не только о священном писании.
- Сколько тебе можно было дать лет, когда ты села писать эту книгу?
- Ну, примерно восемнадцать.
- Следовательно, это было в том твоем прошлом, которое ровным счетом ничего собой не представляло, как мы только что убедились, слушая твой рассказ. Поверь, никто не удивится, узнав, что твоя книга на редкость примитивна. Что ты в состоянии реально оформить в своем сознании и выразить вслух, кроме устойчивого непонимания замысловатости, присущей моим романам?
Кристина беспомощно озиралась. Теперь она действительно не знала, что представляют собой Творец мироздания, история рода человеческого и истина, показавшаяся ей абсолютной. Леденюк отвратительно, перекидываясь порой на лягушачьи модуляции, посмеивался над ее жалкой самозащитой. Остальным уже не было до нее дела. Была еще одна причина, разделявшая их, о которой Кристина никогда не говорила вслух и даже не решалась вполне признаться самой себе: Леденюк, блестящий, талантливый Леденюк, будущая - в этом она ни минуты не сомневалась - гордость российской словесности, был человеком малообеспеченным и едва ли годился на роль главы семейства.
Стемнело, зажгли свет. Мрачные стены и углы разваливающегося дома отбрасывали зловещие тени на лица пьющих и жующих людей. Простота граничила с бедностью и убожеством, но заключалось в этой обстановке нечто таинственное, почти сказочное, не сулившее, может быть, ничего хорошего. И сейчас Кристина, ожесточенная неуместной откровенностью Леденюка, которой присутствие посторонних придало характер цинизма, охотно задавалась вопросами: а на что он, собственно, годится, этот ублюдок? разве он прокормит? оденет? обует? согреет? поддержит? разве нельзя сказать, что в известном смысле он всего лишь ничтожество?
***
Машенька и Сашенька, переступая порог зрелости, что случилось с ними, можно сказать, в старину, осознавали это как сугубо индивидуальный шаг, ничего печального и сомнительного не вносящий в исстари и неуклонно тянущийся процесс обновления страны. Тонко переплетаясь душами с вечно юной душой отечества, они, помимо принадлежности к значительному слою, о котором толковал Леденюк, еще с некоторых пор легко присвоили себе ничем специально не обусловленное и как бы просто священное право называться девушками. Сашенька в иные минуты сердечного смятения терзалась, с каким-то подростковым ожесточением, подозрениями, что ее подруге не дают прохода мужчины, а ей самой до чертиков не везет. Кусала она из-за этого кончики пальцев, и ногти у нее постоянно были обгрызены. Девушки трудились в дышащем на ладан детском издательстве, были просвещенными и словоохотливыми дамами с милыми личиками, приятными манерами и широким кругом интересов. Обе небольшого роста, полненькие; ножки у них на загляденье толстенькие, мягкие, аккуратные. Их могучая неразлучность многим внушала завистливое восхищение.
Однако Бутуз-Суворов, на ниве мистицизма обретший большой опыт изобличения человеческого лицемерия и фальши как таковой, полагал, что подлинного доверия между этими девушками нет и в помине, поскольку они не только подруги, но и соперницы, и та же Сашенька, сколько бы она ни твердила, что верит Машеньке, как себе, в конечном счете не сомневается, что Машенька все же столкнула бы ее с пути, помешай она ей в достижении какой-то цели. Смежив веки, задумчивый и всепроникающий, вездесущий Бутуз-Суворов видел внутренним взором ужасные, удивительные, манящие картины. Сашенька испытывает терпение Машеньки. Машенька подвергает Сашеньку неслыханным пыткам. И обе при этом несказанно хороши собой. Хорошо среди возбужденных, норовящих пожрать друг друга женщин. Уж он-то, Бутуз-Суворов, сумел бы контролировать подобную ситуацию, извлекая из нее для себя массу удовольствий. Бутуз-Суворов заходил еще дальше в своем беглом исследовании этих стареющих девушек, женственность которых привлекала его внимание главным образом в те минуты, когда его воображение наделяло их всеми смертными грехами. Он верил, что Машенька, добивавшаяся расположения Федюши, в то же время не прочь, забавы ради, навредить подруге, которая, судя по всему, из кожи вон лезет, чтобы завоевать его, Бутуз-Суворова, сердце. Стало быть, ему в естественном порядке нравилось сводить их возле собственной персоны и, сталкивая, наблюдать. Искусство магии на то и направлено, чтобы владеющий им подчинял себе волю других.
Он увел девушек в темный угол и там, высокий, осанистый, возвысился над ними на целую голову; они вынуждены были смотреть на него снизу вверх. Едва ли это смущало их. Они привыкли. К тому же они знали, что Бутуз-Суворов с его странными идеями, пожалуй, невменяем, а вывод отбрасывал тень на причину, и выходило, что странные идеи их друга на самом деле не что иное как просто бредовые идеи. Но они уже давно научились полагать, что его невменяемость носит характер живой, непосредственный, в некоторой степени даже привлекательный и, несомненно, забавный. Они умели слушать его, болтать с ним, считаться с его мнением. Сашеньке он и впрямь нравился. Машенька полагала, что у него весьма утонченный вкус.
- В двух словах, чтобы избежать большого разговора о вас и сразу заговорить о себе, скажу, что вы в моем поистине мистическом мировоззрении уподоблены, пожалуй, меди звенящей, но ведь отнюдь не гробам повапленным, - сообщил Бутуз-Суворов девушкам. - Давно, признаться, ощущаю в себе, что мне по плечу совершить убийство, не остановился бы...
- Тобой завладела тайна сила Фу? - перебила Машенька, заметив, что подруга слишком серьезно восприняла заявление Бутуз-Суворова, и стараясь предупредить в ней вспышку неуместного, комического ужаса.
- Я ощущал это и до того, как узнал о тайной силе Фу, - возразил маг. - Э, хотел бы я посмотреть на того, кто посмеет на меня напасть - вот уж точно, я бы превысил всякую необходимую оборону и забил подлеца до смерти! Я много думал сегодня об этом с самого утра, за завтраком и потом на производстве, а потом я шел по улице и вглядывался в лица людей, все гадая и гадая, кто из них мог бы выступить против меня. Я хотел, чтобы это случилось, чтобы все наконец увидели, на что я гожусь. Вдруг бы вот, представим себе на минуточку, отыскался такой слабоумный, желторотый, чересчур о себе воображающий... Как человек интеллигентный, я бы его спросил, конечно: товарищ, вы хорошо подумали и линию такого своего поведения избрали сознательно? а то я, знаете, клянусь, я мокрого места от вас не оставлю. А он... ха-ха! - лезет, прет напролом, за палки и прутья железные хватается, булыжники мне в голову, в лицо мечет... тут-то ему и конец! Я в подобных ситуациях вполне могу доказать, что не на одних только словах я герой! У-у! - сжал он кулаки и закрыл мечтательно глаза. - И еще я понял, что в прошлой жизни на моей совести было великое множество убийств. Но я убивал не как разбойник, а за идею, так что о совести - это просто для красного словца сказано. Ну, скажем, я действовал как инквизитор или революционер. Видите эту материю? - Бутуз-Суворов извлек из кармана пиджака лоскут цветастой ткани и показал собеседницам. - Это частица платья, которое мы изготовили на швейной фабрике, где я работаю. Мне там уютно, я заслуженный работник и уважаемый человек, среди мастериц пошива - галантный кавалер. А платье сшито по моим рисункам. На вид узор обычный, не правда ли? Переплетающиеся линии, колечки, ромбики, нейтральный фон... Но в действительности это шифрованная запись моей гипотезы, что в прошлой жизни я был великим Торквемадой, который сжег тысячи еретиков и когда думал об избежавших огненной купели, опасался, что за такое упущение его могут низвергнуть в ад. Если платье найдет спрос у покупателей, лучшего подтверждения моей догадки и желать нечего.
Когда Бутуз-Суворов пускался разглагольствовать о своих дарованиях, идеях и открытиях, он весь замирал, взгляд его застывал и тяжелой массой укладывался на слушателя, и только язык во рту шевелился с фантастической быстротой, неутомимо работая во имя красноречия. Чем-то тягостным веяло от крупной фигуры молодого человека. Девушки слушали с напряженным вниманием, однако мысль их, споткнувшись еще на фабричной галантности оратора, не вникала в смысл сказанного, они знали, что услышат подобное еще не раз и когда-нибудь непременно вникнут, а вот о чем стоит беспокоиться в настоящую минуту, так это как не пропустить что-либо занимательное из происходящего в доме Бандурки. Краем уха уловив, что неподалеку Федюша расхваливает хозяину какой-то прочитанный им роман, Машенька с печальной миной разуверившегося в своей понятливости человека покинула общество кудесника и, встав за спиной Федюши, громко проговорила:
- Разве твои разъяснения способны кого-то воодушевить? Ты прочитал книгу, она, допустим, захватила тебя, а что ты открыл нам в ней? Оценки ты даешь на школярском уровне: понравилось, не понравилось...
- А как иначе? - воскликнул уязвленно Федюша, и боль всех нанесенных ему Машенькой обид отобразилась глубокими морщинами на его смазливой физиономии - так морщится гранит, на котором высекают имена жертв человеческой жестокости. - Что я могу, как не посоветовать другим прочитать эту книгу?
- Конечно, еще бы, что ты можешь... При твоей-то лени, при твоем безразличии. Кто любит и уважает людей, тот не скупится на объяснения, тот не жалеет слов. А ты и жить ленишься. Твоему разумению недоступны такие вещи, как труд, семья, ответственность...
- Я ли не работаю?
- Позволь спросить: чем же ты занимаешься?
Федюша почесал затылок, и тот клейкой массой потянулся за рукой, когда молодой человек хотел ее опустить; Федюша в испуге руку опять приложил, но уже без почесывания, а как бы только для упора.
- Во-первых, - говорил он, - не забывай, сколько я уже книг прочитал и что я продолжаю читать и читать. А потом я, знаешь ли, на английском стихотворение сочинил. И другие дела, делишки разные... Сейчас, например, правлю роман одного человека, он мне деньги заплатит, аванс, а впоследствии еще половину своего гонорара. Он уже договорился о публикации, заминка лишь в том, что роман ни к черту не годится, нуждается в правке...
- Вот, это в твоем духе. Взяться за дело, не замечая его безнравственности.
- Да роман ведь неплохой, может и событием стать, только нуждается в правке...
- А как же совесть? - закричала Машенька.
- Чья?
- Твоя. Я не говорю о человеке, который воспользуется твоим трудом и, чего доброго, снискает славу. Я его не знаю и знать не хочу. Но ты! Идешь на явный подлог. И еще гордишься собой.
Федюша, забыв о сюрпризах затылка, но с приклеенной все еще к нему рукой, во все глаза смотрел на близкую, неотвратимую Машеньку. Спасения не предвиделось, и он готовился сжаться в комочек, когда девушка торжествующе вознесет кулаки над его головой. Еще думал он спастись бегством, отпрянул, в какой-то хрупкой и беззащитной слепоте делая шаг в сторону от своей гонительницы, а там, где вдруг стало носить его, Бутуз-Суворов устрашающе сгромоподобил:
- Осторожнее, здесь тело мое, не тычься, или беда будет!
Федюша затравленно вжал голову в плечи.
***
Но разговор стал общим, и это спасло Федюшу.
- Без исключения все писатели стоят гораздо ниже ученых-мистиков, - изрек Бутуз-Суворов, - настолько ниже, что даже иную букашку скорее разглядишь у своих ног, чем их.
Замолвил слово в защиту Федюши Бандурка:
- А я не вижу в его действиях состава преступления. Литература... что она такое, как не чистая условность, мистификация? И какая разница, чья фамилия будет значиться на титульном листе?
- Даже и мистификация не должна быть подделкой, - отрубила Машенька, загалдев вдруг резким, пронзительным голосом, даже, собственно, каким-то неожиданным многоголосием, образовав словно бы целый хор самозабвенно бьющихся за некую идею людей.
- Главное, был бы сам роман стоящий, - заметил Леденюк. - Пошел бы я на подобное, не знаю. Я не Федюша. Но многое зависит от обстоятельств. Нуждался бы в деньгах, так и пошел бы не раздумывая. Это Федюша бредет по жизни без смысла и цели, а мне всегда известно, чего я хочу.
Это он-то не нуждается в деньгах! подумала Кристина в горьком изумлении. Ее взгляд заострился, засверкал кристаликами льда, и она сказала, как бы в умоисступлении катая голову по краю стола:
- Подлость не оправдаешь никакими обстоятельствами.
- Разве я совершил подлость? - вскрикнул Федюша; в его голосе звучали растерянность, робость, сон (может быть, сонливость), тоска. - Вы все преувеличиваете. Тут вообще нет никакой проблемы, и вы говорите лишь бы говорить. Все дело в том, что я хочу немного подзаработать. А вы усложняете... делаете из мухи слона... думаете заполнить свою жизнь чем-то мощным, тяжелым и выдать это за духовность... но выдавать, что у вас, мол, в лакунах много всякого припасено, за мой счет не надо... да и не получится!
- А других путей добыть деньги ты не нашел? - простодушно осведомилась Сашенька.
- Да не служить же! Воровать мне, что ли? Какой из меня вор! Я на первой же краже срежусь! - скулил Федюша, а затем добавил робко: - Я к тому же хочу чистыми руки сохранить... чтоб мне в голову не лезло, будто у меня нечиста совесть... - Только лень в тебе и говорит, - вынесла приговор Машенька, полагая его окончательным.
Ее поддержал Бутуз-Суворов:
- Конечно, служба требует дисциплины, и вставать рано нужно, и работать целый день не покладая рук, а Федюша привык спать с утра до вечера. Потом еще рассуждает тут о чистых руках. А у меня, что ли, не чистые? Я, может, в прошлой жизни тысячи таких федюш отправил на тот свет... я вам, девушки, говорил об этом... и что же, я изуродован, запятнан и не могу спать спокойно? Еще как могу! Все у меня безупречно в смысле совести, потому что дело идет об идее, а не о каких-то там сюсюканьях тщедушных юношей и кисейных барышень!
- Я работаю по ночам, - сказал Федюша, спасенный от Машенькиного гнета, но не от злословия друзей.
- Я же, - возразил Бутуз-Суворов значительно, - вообще сплю три-четыре часа в сутки, потому что у меня мысли и не одно только брожение идей, которое как решето - знай себе проваливайся в спячку! Нет, у меня прочный арсенал и комплект идей, полностью монолитная идейность. Поэтому я свеж, энергичен и в своем спартанском аскетизме всегда выгляжу как боец.
Кристина уронила задумчиво:
- Кто сколько спит, не важно.
Однако Бутуз-Суворова такая точка зрения не устраивала. Он во всем стремился к ясности.
- Что еще такое? Напротив, это очень важно для здоровья, а если кому-то хочется поспорить - пожалуйста, но тут аксиома и твердое мое убеждение, за которым я как за каменной стеной. Полезете, так это будет с риском, что лоб расшибете.
- Важно поступать по совести, - сказала Кристина, и Машенька показала взглядом, что разделяет ее мнение.
- Это важно для здоровья? - ехидно рассмеялся Леденюк.
- Боже мой! Я не могу служить мишенью для насмешек, - насупился Бутуз-Суворов. - Вы что тут хотите делать? Покрова срывать? Я не посмотрю, что вы мои друзья, я хоть какую угодно кашу заварю, а вам - расхлебывать! Я честно высказался, а вы засмеялись? В кривом зеркале меня увидели? Какая совесть, если мы говорили о физическом здоровье?
Кристина ответила Леденюку:
- Да, для здоровья всего человечества.
- Но я помогаю в создании здоровой, полезной, честной книги, - вставил Федюша.
Кто-то сказал:
- Когда помощь сопряжена с обманом, это очень и очень умаляет ценность всякого начинания, даже благородного с виду.
- Значит, я непременно должен требовать, чтобы и моя фамилия красовалась на титульном листе? Но в мою сделку с тем человеком - а это, если быть кратким, прежде всего таинственный загорелый незнакомец с ослепительной улыбкой - как раз входит...
- Самое главное, - перебила Кристина, - не дай дню затмиться ночью, и спроси себя, все ли ты правильно делаешь. И как только ты начнешь с себя, сразу великое множество вопросов возникнет в твоей голове. Куда идет человечество? Что ждет нашу планету? Самоистребление? Ядерный ужас? Тоталитарные режимы? Или обновление? торжество добра и справедливости? Спроси у совести, вправе ли ты совершать тот или иной поступок, если в нем сквозит хоть что-то сомнительное? Твой долг - помнить о своей личной ответственности. Исполняя его, ты вырастешь из коротких штанишек, в которых до сих ходишь на потеху всем нам.
- В чем же он тогда будет ходить? У него денег на взрослые штаны нет! - расхохоталась Машенька.
- Послушай, Кристина, - пробормотал обескураженный Федюша, - это слишком величественно. Не надо так со мной... не наступай мне на горло... Положим, я в сравнении с вами незрел и неискушен... но я мысленно добавляю к этому, что я ведь не глуп, сверх того, наделен многими достоинствами и талантами, я в состоянии даже видеть себя гигантом... хотя, объективно говоря, я всего лишь живу в крошечной убогой комнатушке, в окружении соседей, которые нагло высмеивают и пародируют каждый мой шаг. А среди них много, как я подозреваю, педерастов, лесбиянок, мазохистов разных. Я едва свожу концы с концами. Таково мое объективное положение. И что же для меня все те опасности или блага, о которых ты говорила, как не символы, пусть величайшие символы нашего века, но все же далекие, отчужденные, символы, которые вряд ли когда-нибудь станут для меня реальностью, что они для меня и что мне до них, Кристина?
Леденюк скрипнул зубами и побелевшими пальцами сжал вилку. Лицо его сделалось пунцовым, словно на него выплеснули ведро краски.
- Лютой ненавистью, - зашипел он, - ненавижу людей, которые за так называемыми объективными причинами или выспренними рассуждениями прячут одно: желание уклониться от всякого дела. То им, томным, подавай трепетную заботу о них, то они, мятущиеся, обвиняют общество, что оно-де отнимает у них возможность приносить пользу. Я мог бы назвать имена.
- Назови, - с горделивой уверенностью в собственной неприкасаемости предложил Бутуз-Суворов; сморщился и ветхо сжался он вдруг в истерически дрыгающуюся гармошку змея-искусителя, пропискивающего итоги своей разлагающей деятельности; тоненько вывел: - А у меня готов ответ. Вы вздумали высмеивать меня? Высматривать меня в кривом зеркале? Значит, вы педерасты и лесбиянки, мазохисты разные. Теперь называй, гадина!
- Попрошу не переходить на личности! - заверещал Леденюк.
- Называй же!
Все давно уже знали, что Леденюк назовет Бандурку, Федюшу, даже самое Кристину, но тем, кто не попадал в этот продуманный и временем проверенный список, каждый раз было приятно убедиться, что гроза, поднимаемая писателем-обличителем, вновь обходит их стороной.
- Бандурка, Федюша...
Кристина намеренно опрокинула рюмку и с шумом вскочила, убегая от заструившегося по столу вина, отскакивая подальше, чтобы не слышать, как и ее безжалостный Леденюк причисляет к сонму говнюков.
Но вот случилась странная, ужасная, фантастическая вещь с Сашенькой.
В задумчивости, навлеченной на нее мыслью, стоит ли Леденюку всякий раз при людях оскорблять Кристину, она приблизилась к окну, распахнутому в теплую летнюю ночь, и начала говорить речь, которая примирила бы всех, но договорить ей не удалось, и даже двух слов не успела она связать. Она заговорила столь звонко, столь ясным и чистым голосом, что спорившие невольно смолкли и повернулись к ней, а в это время из темноты сада выдвинулся человек и решительно шагнул к окну. Все узнали Станислава Карпа, но этот Станислав Карп, который на самом деле уже не первый день как умер, не имел в своем облике ничего, что определенно говорило бы о разложении и тлене, разве что был необычайно, жутко и гнусно бледен, и глаза его как будто совсем не смотрели, или смотрели невидяще, из-под полуопущенных век. Он был огромным и невозмутимым мертвецом, которому явно нипочем могила. Протянув руки в комнату, он спокойно и деятельно схватил потрясенную, остолбеневшую Сашеньку, и через мгновение ничто уже не напоминало о разразившейся катастрофе, о сверхъестественном и непостижимом происшествии, но его свидетели еще могли помнить, как над подоконником сверкнули полненькие ножки взмывшей в воздух и исчезающей во тьме Сашеньки. Машенька в ужасе закричала. Леденюк оторопело переводил взгляд с опустевшего места возле окна, где минуту назад стояла Сашенька, на лица сбившихся в кучу и бессмысленно разводящих руками друзей. Бутуз-Суворов сделал легкое змеиное движение залечь, стушеваться, не веря, что опасность миновала. Непредвиденный, чудовищный, абсурдный случай. Страшная трагедия разыгралась в доме Бандурки. Пот градом катился по бледным впалым щекам хозяина-аскета. Кристине сделалось дурно, она молча и упорно боролась с тошнотой, но силы оставили ее, и она вяло опрокинулась на продавленный диван, застонавший под тяжестью ее рыхлого тела.
- Ничего не трогайте! - вдруг крикнул Бутуз-Суворов громовым голосом. - Все должно оставаться как было. Иначе мы никогда не установим истину.
Бандурка в неподдельном изумлении воззрился на него. И Бутуз-Суворов, сам не ведая почему, погрозил ему пальцем, снова младой, цветущий и воинственный.
***
У Бандурки намечался вечер, посвященный памяти Сашеньки. Тянулись дни, рутинно складывались в недели, а утащенная мертвецом девушка не возвращалась, о ней не было ни слуху ни духу. Можно ли назвать Станислава Карпа, вышедшего из могилы, убийцей? Что мы знаем о проделках мертвецов или хотя бы об их понятиях? Каждый день Машенька, оплакивавшая утрату безутешнее остальных, испускала стон неутоленной мести таинственным и подлым силам, выкравшим ее подругу. А Бандурка, поговаривали, подтянулся заметно, стал как-то благообразней, очевидно теряя при этом не только в лишнем, уродующем красоту аскетизма весе, которого, впрочем, и без того не нажил хотя бы чуточку преизбыточно, но и в бесстрашии, ибо склонялся к пугливому мнению, что если Карп явится еще раз, то уже непременно за ним. Жизнь, само собой, продолжалась. Машенька сочла сложным добираться в одиночку к Бандурке в пригород и, позвонив Федюше, попросила подбросить ее на машине. Федюша к ее услугам. Сговорчивый, он не осмелился бы отказать; когда он приехал, на его лице было написано, что он целиком и полностью в распоряжении Машеньки. Целую ручки... ваш покорный слуга... Он знал, что пребывает в рабстве не столько у Машеньки, сколько у того страха, который внушали ему ее нескончаемые насмешки. Машенька, нарядная, в роскошном вечернем платье, широким шагом эмансипированной, вообще решительной особы вышла из клуба, где она присутствовала на встрече с неким гастролирующим поэтом. Последовал подробный отчет о байках стихотворца, и в потоке слов-искорок Федюша сидел сгорбившись, склонив голову, как под занесенным топором. Он молчал, слушал скучно, вполуха. Сам он в культурные кульбиты ударялся за последнее время до смешного мало! Почти ничего, хвастать нечем... Осрамился, если принять во внимание его принадлежность к обитателям большого города, где столько возможностей для культурных развлечений. Правда, у него есть некоторое оправдание: он работал, наверстывал упущенное, романист-заказчик подгоняет. Машенька пнула его ногой в колено, это был сигнал: трогай! Когда выехали за город, девушка ясно дала понять, что не намерена щадить своего спутника.
- Взять хотя бы твою машину, - сказала она. - Разве ты заработал ее честным трудом?
- Отец подарил, - ответил Федюша, часто мигая слипающимися глазами, - он богатый и щедрый и когда дает мне в долг... или просто так... хлопает меня по плечу и говорит: вперед, сынок, будь напористым, наращивай обороты!
- Отец... Всегда-то ты полагаешься на других, живешь за чужой счет... Так во всем. Натуральная деградация. Полная безответственность.
- Это неправда.
- Неправда? Опровергни!
- В двух словах не объяснишь...
- К черту слова! - вскипела Машенька. - Ты всей своей жизнью возьми да опровергни! Что, кишка тонка! То-то же! - Девушка торжествовала. - Молчишь? Нечего сказать? Или не хочется? Лень? Ответ известен: ты эгоист, и тебе совершенно безразлично, что думают о тебе другие. Горе той женщине, которая решится связать с тобой свою участь!
Федюша свернул с шоссе в поселок, недалеко от бандуркина дома заглушил мотор и повернул к девушке заволокшиеся грустью и тоскливым раздражением глаза.
- А тебе не все равно, что обо мне думают? Тебе не надоело вечно меня упрекать, изобличать мои пороки? Послушай, это ты от скуки? Тебе нечем заняться?
- А ты сам как думаешь?
Тоскующий мужчина устало покачал головой и серьезно ответил:
- Я теряюсь в догадках. Может быть, это у тебя от праздности ума.
- Ну! черт побери, что угодно, только не праздность! Я бы скорее согласилась, назови ты меня вздорной. Это есть, да, характер у меня немножко вздорный. - Машенька печально смотрела на окраину поселка, туда, где начинался лес и клубился над травой вечерний туман. - Но... и еще раз но! неужели ты не понимаешь, ради чего я так стараюсь? Не понимаешь, чего я хочу? Неужели ты не чувствуешь, что я говорю тебе все это не ради собственного удовольствия, а только потому, что хочу видеть тебя другим?
- Что тебе до того, плох я или хорош? - перебил Федюша с досадой.
- Не понимаешь, - вздохнула Машенька. - Тупой. Спишь на ходу. Ну так посмотри мне в глаза. Внимательно посмотри!
Федюша посмотрел, тотчас в его голове сверкнула догадка, и он воскликнул:
- А!
- Вот то-то же! - Машенька удовлетворенно засмеялась.
Однако не ведал Федюша, как ему поступить в новых, неожиданно сложившихся обстоятельствах, в ситуации, вдруг ставшей скользкой, как лед, и спросил робко, но прямо:
- Что мне делать?
- Побольше чувств, не сдерживай эмоций!
Нет, не умещалось в Федюшиной голове разумение, что ему делать со своим открытием, сулившим непомерные и, пожалуй, непрошенные перемены в его устоявшемся существовании. Машенька занесла руку, потрогала цепкими пальчиками жесткий ворот его рубахи, шею, ровный край волос. Волнение пробежало по его телу. И Машенька сказала:
- Ты дрожишь.
- Шею ведь трогаешь... - пробормотал Федюша.
Девушка усмехнулась, нежность, переполнявшая душу, наполнила слезами ее глаза.
- Ну как с тобой говорить и обращаться? Горе луковое! Порой ты бываешь до того трогательным, что хочется плакать. Но чаще невыносим. У тебя масса, масса недостатков, и они перевешивают твои достоинства.
Федюша колебался. Издали представала перед ним гладкой мысль о величии любви и том спасении, которое она несет даже самым отчаянным и отчаявшимся, но в намечавшемся приближении эта мысль словно прямо на его глазах заполнялась чересчур громоздким и обременительным содержанием.
- Тронемся дальше? - проговорил он нерешительно. - Посидим у Бандурки, а потом ко мне?
- Ты же напьешься у Бандурки.
- Разве я когда-нибудь напиваюсь?
- Тебе и глотка хватит. Как воробью. Ты немощный.
- Ты за меня не беспокойся. Уж я-то в разных побывал переделках, - он многозначительно взглянул на Машеньку. Неожиданно окреп духом. Понял, что ничего скверного и угрожающего его покою не произошло. Просто сердце гордой и проворной девушки пленилось им. Он почувствовал себя юношей, вдыхающим аромат цветов, склоняющимся над нежными бутонами, которые, однако, не что иное как влюбленные девичьи сердца. Судьба Машеньки в его руках, и он поступит с нею, как ему заблагорассудится. В настоящий момент у него нет ни малейшего желания поступить с ней плохо. В восторге от такого своего благородства Федюша словно в барабан ударил руками по жесткой окружности руля, празднично складывая в душе образ какой-то радужной реальности, обещание блестящего будущего; и на внутренний голос надавливая как на клаксон, вещал самому себе: трогай, командир, все прекрасно!
Мотор чуть было не завелся, и в это мгновение Федюша остановил работу машины, в ужасе тараща глаза наружу, - где бы еще взять силы, чтобы привлечь внимание Машеньки к фигуре возникшего вдруг в перспективе улицы человека?
- Боже мой! - жалобно проблеял незадавшийся кавалер. - Да это кто?.. Карп? Он?
Нервно, припадочно дергалась голова Федюши, и брызги пота летели с его лица во все стороны.
Тот, в ком Федюша заподозрил Станислава Карпа, свернул в переулок, и Машенька успела разглядеть только спину.
- Похож... - выдохнула она.
Почувствовав ее страх, Федюша всем своим существом захотел почувствовать и ее опекающую, материнскую заботу. Он спрятал лицо на груди девушки.
- Туда не надо... - шептал он.
- Но что же делать? Там наши люди, наши друзья... Предупредить...
- Не нужно... Уедем... Бежим! Прошу тебя...
- Спасти... спасти их можем только мы!
- Это бред, чепуха, мы им ничем не поможем! Не надо... Надо уехать. Не нам их спасать...
- Предать их?
- Конечно! У нас нет выбора.
- Но с чем мы останемся? Они - это все, что у нас есть.
- Эти люди, я тебя умоляю, разве они заслуживают доброго слова? - Федюша не то всхлипнул, не то коротко посмеялся. - Вообще это общество... Будем без них. Давай! Отвернемся от таких людей. Да и людьми их можно назвать разве что с большой натяжкой. Это марионетки. Веревочки разные, видишь ли... И Станислав Карп дергает... Покойный играет ими.
Машенька простонала:
- Но ведь это драма!
- Чья?
- Ихняя, - вдруг перебежала девушка в простонародную языковую стихию.
- Но эту драму делаем мы. Мы их бросаем. Это наша драма!
- Что же мы такое будем после этого?
- Будем вместе, друг с другом... всегда, до конца! Я тебя никогда не брошу. Ты же этого хотела. Ты моя.
- А ты? - Я твой, - поспешил заверить ее Федюша. - Я дам тебе любовь, всю, какая у меня есть. Все, что у меня есть, станет любовью. Получится много любви, на твой век хватит.
Женщина любит ушами, вспомнилась Машеньке отнюдь не бесполезная истина. Она отстранила Федюшу от своей груди, заставила его прямо держать голову и пристально посмотрела ему в глаза. В чистосердечии паренька можно было не сомневаться. Но его последняя фраза настораживала, немного смущала, не означает ли она, что в глубине души он, учитывая разницу в их возрасте, надеется пережить ее, Машеньку, и одарить своими легко превращающимися в любовь богатствами и достоинствами еще какую-нибудь счастливицу? Впрочем, сейчас не время было прояснять этот вопрос. Иногда мгновение значит очень много, если не все, и упустить его - вот роковая ошибка, на которой срезалась не одна искательница счастья.
- Заводи, - тихо шепнула Машенька.
Федюша с пониманием и готовностью, любяще кивнул. Мотор взревел. Из-под колес машины, уносившей влюбленную парочку подальше от дома, где назревало новое загадочное происшествие, резко вырвалось облако пыли.
***
Федюша как будто заново приживался дома, там и только там, в комнатенке, стиснутой соседской грозно-монолитной мощью, лечил он нынче свою израненную душу, погруженный в чтение книг. Прочитав полстраницы, он, словно по велению какой-то неизвестно на что настраивающей его силы, отвлекался, откладывал книгу и, туповато глядя в посильную даль за пыльным окном, мучительно и в то же время очень несобранно размышлял, правильно ли он поступил, отошедши от друзей и ускользнув от любовных притязаний Машеньки. Но каждый раз он уже заранее знал ответ, гласивший, что правильно. Как же иначе? С друзьями, собираясь с ними купно у Бандурки или еще где, он подвергал себя риску в конце концов оказаться в лапах мертвого Станислава Карпа, а Машеньке, хотя бы и совершившей подвиг любовного признания, доверять никак нельзя, ибо она, по вздорности своего характера, все равно не обойдется без насмешек, а в конечном счете и оскорблений.
Определившись в этой правильности своего выбора, Федюша приступал к решению вопроса о будущем, то есть что же он будет делать для победного утверждения своей новой и, как ему представлялось, теперь уже окончательной свободы: читать книжки только, например, или отправится в некое путешествие, чтобы развеяться, развлечься полнее и даже как-то забавнее? Он бы предпочел путешествие, но для этого требовалось спросить у отца денег, а Федюша некоторым образом предощущал, что старый хрыч на этот раз откажет с необъяснимой грубостью. Оставались книги, и Федюша уверял себя, что вполне может быть этим доволен. И в самом деле, в книгах столько истинного, здорового, укрепляющего и просветляющего дух. А для продления физического существования он потрудится на своего литературного работодателя.
Удовлетворенный, Федюша с головой уходил в чтение очередной странички, а заняться еще чем-либо не спешил, толкуя где-то в глубине души, что прежде надо ведь освоиться радикальнее и с самим чтением, прояснить для себя, что за книги, собственно, должны сейчас, в очень и очень не простой момент его жизни, а потом и навсегда стать для него настольными. Полно, не мрачные же романы Достоевского, острота которых будоражит, терзает, бесит, ввергает в болезненность, толкает на муки самопознания, а вместе с тем - как же без Достоевского, если вне чтения его книг, ясное дело, невозможен интеллектуальный, исполненный достоинства и знающий себе цену человек? Тут какая-то проглядывала путаница. Федюша устранился из жизни, заполненной его друзьями и любовными притязаниями Машеньки, следовательно, он пожелал покоя, но разве это означает, что он намерен бежать остроты переживаний, мученичества самопознания, интеллектуальных всплесков, раздирающих душу волений, страстей разных? А откуда им взяться, если он не только в быту, в обстоятельствах своих, но и в чтении предпочтет нечто умеренное, не очень-то взыскующее, скажем, Достоевскому предпочтет Гоголя или Чехова? Нет, легковесному чтиву, как оно ни навязчиво и как ни стремится поработить меня, я дам уверенный отпор, решал Федюша. Писемский куда ловчее, милее и утонченней Гоголя, а Чехову гораздо предпочтительней Федор Сологуб. Перво-наперво, соображал Федюша с чуточку еще все-таки предварительной, но быстро растущей и занимающей подобающее ей место твердостью, надо как можно стабильнее, до безоглядности, сойтись во вкусах с Леонтьевым, ибо умнее и искуснее Константина Николаевича человека не было на этом свете.
И все же, несмотря на решимость и, главное, полную способность достигать правильной ориентации в книжном хаосе, Федюше пока не удавалось остановиться на чем-то удовлетворительном и сообразном, окончательно утверждающем настольность того или иного творения. У Федюши словно начался вдруг бурный духовный рост, развитие и становление, но он слегка, с какой-то жеманной затуманенностью побаивался оговоренного Леонтьевым предела всякого похожего на возрастание и цветение процесса, ужасался он иной раз до сердцебиения, до кипения мозга, что этот утвержденный философом людям и их государствам срок, неожиданно вторгшись в его уединение, заставит идти на улицу, в жизнь, барахтаться в поисках тогда уже недостижимого и фактически бесполезного спасения. Чтобы снять напряжение страха, Федюша позволял себе смотреть на происходящее с ним как на своего рода игру, как на нечто повторяющее что-то уже с ним бывшее или даже бывавшее не раз и в данном случае разве что создающее примитивные карикатуры на его многочисленные юношеские периоды. Это, конечно, настораживало. Но не зря Федюша укреплял и лечил себя целебным покоем домашнего обитания. Он практически выздоравливал. Уже не было вокруг кричащих и кривляющихся шутов, и бойко влюбленная девушка не играла им, как худеньким полуголодным котенком. Он вообще внезапно с особенной, интимной ласковостью взглянул на литературный, на библиотечный мир, на первое время пожелав себе тихого и милого пребывания в нем, уселся даже чуть ли не за сказки, на удивление внутреннего оппонента голосом зрелого, многое превозмогшего и превзошедшего и наконец улыбнувшегося мужа высказывая в ответ славную юношескую радость бытия. Но пока он находил для себя эти мудрые развлечения, у него кончились соль, сахар, хлеб, картошка, спички, таблетки от головной боли и даже с нарочитой грубостью или метафоричностью не нужные ему теперь презервативы, и Федюша, грустно вздохнув, отправился в мир за покупками. Был вечерний час, когда странные фантазии зарождаются сами собой, а не только под воздействием случайно прочитанного или придуманного в маяте одиночества. Теплый и душевный осенний туман на простой улице невысоких изящных домиков лепился какими-то особыми снежными кругами к сиянию редких фонарей и на повороте, где угрюмо возвышался огромный, не слишком уместный здесь своим величием дом, вдруг рисовал подобие нимба над головой прислонившегося к фонарному столбу Леденюка.
Разумеется, у Федюши сразу возникло желание убежать от вовсе не смотревшего в его сторону приятеля, по сути дела уже бывшего. Серьезный, он знал на своей выстраданной периферии сущего: если Леденюк спросит его, зачем он вышел из дома, уже почему-то заготовленная сознанием фраза о грубой роскоши презервативов, в которой он, иначе теперь касающийся основ бытия, совершенно не нуждается, ни в малейшей мере не объяснит неожиданность их встречи. А ведь он шел покупать именно их. В этом вдруг увидел Федюша смысл своего вечернего появления на улице, и в этом - не странность ли? Если Леденюк заговорит, Федюша едва ли решится объявить ему о своем разрыве с друзьями, а значит, будет поддерживать разговор таким образом, будто ничего не случилось и эта случайная встреча доставляет ему своеобразное удовольствие. Бежать, бежать! Но Федюша не убегал от тихо и печально глядящего себе под ноги Леденюка, который весьма мало походил на себя всегдашнего, на Леденюка жесткого и колючего, готового в любую минуту и дать отпор навязчивой Кристине и нанести ей опережающий удар. Было в фигуре приятеля что-то горькое, одинокое, брошенное, и Федюша подумал, что и он может быть так же одинок и ждать от окружающих сочувствия и любви, и если бы он в одиночестве ждал внимания со стороны людей, то, наверное, ждет его и Леденюк. Но в чем должно заключаться его внимание к этому человеку, Федюша не знал. Может быть, для Леденюка нынче так сошлись звезды и планеты, что он еще не пил сегодня чаю, с риском не выпить и вовсе, и, в тумане неожиданно вспомнив об этом, загрустил с некоторой чрезмерностью, подумав заодно вообще о тщете бытия? Не разобравшись толком в своих чувствах и намерениях, Федюша очутился вдруг возле приятеля и проблеивающим голосом спросил: