Композитор шёл на работу. В последнее время она захватила его целиком. Начатая симфония, за которую он взялся с таким энтузиазмом, лежала без движения уже почти год. То же было и с остальными, менее масштабными задумками. И, всё же, Композитор ни о чём не жалел. Ведь ничего подобного, насколько он понимал, не делал за него никто. И кроме него самого на неё были способны всего несколько человек. Чувствовать себя избранным, почти незаменимым - это потешило бы тщеславие и куда более скромного человека, а Композитор был самолюбив.
Музыка, которая составляла теперь сам смысл его существования, была, мягко говоря, непривычна. Не какими-нибудь авангардными изысками. Нет. Однако она звучала настолько по-иному, что Композитор просто не мог подобрать для неё адекватного названия. Простая и, одновременно, глубокая и величественная. Ни у одного из музыкантов прошлого и, тем более, настоящего, не было ничего подобного. Разве что "Пассакалия" Баха имела с ней едва уловимое сходство. Не зря ему всегда казалось, что Иоганн Себастьян слышал нечто, недоступное остальным, и пытался донести до людей понятными им средствами. И, вот, теперь он в какой-то мере идёт по его стопам.
Такое сравнение с великим Бахом показалось Композитору чрезмерно дерзким. А, впрочем, какие тут могут быть сравнения! Ведь он же, в сущности, ничего не сочиняет, а только записывает. Хотя, конечно, и не теряет надежды когда-нибудь обработать всё это и воплотить в привычные людям звуки. Композитор невесело усмехнулся. Для адекватной передачи нужно быть новым Бахом. Он же с годами всё яснее сознавал предел собственных, достаточно скромных, по сравнению с великими, возможностей.
По правде говоря, роль Композитора нельзя было свести просто к записи, так было лишь на первом этапе. Теперь же он выступал в качестве своеобразного реставратора, исследователя. Как будто изучая повреждённую рукопись коллеги из прошлого и по цифрованному басу восстанавливая его сочинение. Композитор снова усмехнулся. Выходит, он записал в коллеги саму природу или, как наверняка считал тот же Бах, Бога.
Как жаль, что от Пифагора осталось так мало записей, а его теории были переданы его последователями, а позже переводчиками и комментаторами лишь в меру их собственного скромного разумения! Сам бы он, правда, едва ли понял бы больше, но вот Профессор мог бы извлечь немало полезного. Выходит, древний грек, как и немецкий музыкант, тоже слышал это?
Композитор уверенно вошёл в двери "Института космологии" и резво взбежал по лестнице. Информация должна была прийти сегодня. Если его предположения подтвердятся, это станет настоящим прорывом. Если же нет... Что ж, придётся вернуться к своей симфонии, забыв об эксперименте, как о невероятном сне.
- Поздравляю, коллега! Планета на своём месте. Там, куда Вы её и определили!
Профессор сиял. Таким обрадованным Композитору его ещё видеть не доводилось. Он до сих пор так и не привык, что физик с мировым именем вот так запросто именует его коллегой. Хотя, почему бы и нет? Они же делают одно дело, решают одни проблемы, только с разных сторон. Кто-то с помощью законов и формул, а кто-то посредством звуков.
А ведь всего год назад, когда Профессор предположил, что "музыку сфер", которую так любили некоторые древние философы, стоит понимать буквально, его едва не подняли на смех. Спасли только старые заслуги, благодаря которым на это, как казалось, чудачество пожилого физика выделили небольшие средства. Когда он обратился с предложением о сотрудничестве к Композитору, тот посчитал это каким-то нелепым розыгрышем. Преобразовать движение планет в звуки - это казалось волшебной сказкой. Однако после небольшой лекции о математической составляющей этого "арифметического упражнения души, не умеющей себя вычислить" и нескольких неудачных проб, дело пошло на лад.
Композитор помнил, какой восторг испытал в тот момент, когда сумел распознать музыку планет Солнечной системы, подчиняющихся, как пояснил Профессор, некой формуле Тициуса-Боде. Правда, в этой музыке был какой-то пробел, какая-то незавершённость. Композитор долго и мучительно пытался его заполнить, пока, наконец, не нащупал нужную составляющую. Смущаясь, как мальчишка, демонстрирующий своё первое сочинение, он показал результаты Профессору, который возликовал. Оказывается, его музыкальное открытие, переведённое на язык математики, описывало орбиту гипотетического Фаэтона. Причём дополнение Композитора гораздо лучше объясняло некоторые экспериментальные данные, о которых он, естественно, не имел ни малейшего понятия.
Потом они экспериментировали со спутниками Сатурна и Юпитера, и попадание снова было стопроцентным. И, вот, наконец, настал черёд работы со звёздами. Их исследования в поисках планетарных систем было делом весьма дорогостоящим и требующим немалого времени. Вот почему к выбору объекта изучения подходили с особой тщательностью. Когда Композитор указал параметры планет, которые должны были вращаться возле одной из звёзд, Профессор не стал говорить, каким методом получены предсказания, но сумел настоять на первоначальном изучении именно этой звезды. И, вот, теперь, результаты блестяще подтверждались. Профессор уже замахивался на большее, и говорил о музыке галактик, музыке Вселенной. А Композитор, слушая его слова, думал о великой музыке мироздания и о причинах, её породивших.
- Привет, коллега! - услышал он, возвращаясь домой, и, обернувшись, увидел консерваторского приятеля.
- Привет! - Композитор улыбнулся. - Только я уже не совсем коллега.
- А чем же теперь занимаешься?
- Да, вот, в астрофизики подался, - и, оставив музыканта с раскрытым от изумления ртом, зашагал дальше.