День собрания
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
День собрания.
"...до какой степени искушённым должен стать естественный человек, прежде чем условности театра окажутся для него легко приемлемыми или сделается очевидной цель драмы".
Джордж Бернард Шоу.
"Чем больше мы осознаём, что мы растеряны и смущены, тем более желанней для нас, чтобы нами управляли и приказывали нам".
Джидду Кришнамурти.
"Самые тихие слова те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром".
"Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов; и всем будущим - это настоящее!"
Фридрих Ницше.
Долго шёл он сюда. Ноша, которую он упорно удерживал при себе, не давая ей выскользнуть невзначай, давила на него непомерной тяжестью. За его спиной простиралась бесконечная бездна. Он пересёк её в поисках уединённого клочка пространства, пока не забрался так далеко, что никогда уже не смог бы найти дороги назад. Путь утомил его, но медлить было нельзя. С каждой секундой от того, что он принёс с собой, откалывались крохи. Забывалось, терялось безвозвратно многое множество мелочей и деталей, и он боялся времени, потому что каждая исчезнувшая деталь отнимала что-то от будущих всходов. Первобытная тьма царила вокруг, и звёзды висели так низко, что, казалось, до них можно дотронуться рукой прямо с этой тверди. Невозможно было понять, стары они и эта дикая земля под его ногами, умирают ли, доживая свои последние мгновенья, или родились только что. Ничто не выдавало их возраста и происхождения. Они мерцали в вышине холодно, отчуждённо, бесстрастно, но словно наблюдали за странным пришельцем - застывшие навечно маски. Чуть левее на горизонте, обозначенном лишь линией, что разделяла чёрную пустыню и россыпь равнодушных небесных огней, виднелся краешек пурпурного с зелёными и желтоватыми прожилками пятна - последняя галактика по дороге к бездонному обрыву, где заканчивалось всё сущее. Дальше звёзды висели в пустоте отдельно друг от друга, не связанные ни родством, ни видом, меркли, редели и пропадали постепенно. Скоро твердь повернётся вокруг своей оси, и пятно скроется с глаз.
Он прошагал немного севернее, выбирая себе место. Потом взял к востоку.
Безмерная усталость гнела его. Он поддался на мгновение, сел на голую землю. Хотелось больше: его тянуло вниз, лечь, отдохнуть хоть минуту. Однако прежде он должен был сложить со своих плеч эту тяжесть. Иначе весь путь пройден напрасно.
И он начал работать, бережно извлекая из памяти по одному принесённые им семена...
ВНИМАНИЮ ГРАЖДАН!
СЕГОДНЯ
Собрание
Ратуша, главный зал
Начало в 17:00.
Объявление висело на стенде перед зданием ратуши с самого утра. Такие же, только чуть меньше размером, были расклеены вразброс по всему городу, хотя те, для кого это было действительно важно, и так знали о грядущем мероприятии. На крыльце собралось человек десять, курили, расхаживая туда-сюда, хмурились и смотрели себе под ноги или по сторонам. Изэкеил тоже вышел на улицу из душного зала, где непрестанно гудели, спорили об одном и том же, жаловались друг другу, доказывали что-то. Кое-кто догадался притащить с собой детей, которые то шумно возились в толпе, то заходились в плаче на руках у родителей. Находиться внутри было просто невыносимо: оставалось либо принять участие в безумной перепалке, устроенной сразу по тысяче поводов, либо ретироваться от греха подальше. Установки о тишине и порядке, которые председатель внушал гражданам вначале каждого собрания, обыкновенно имели срок годности не более десяти-пятнадцати минут. Дальше всякое внушение теряло смысл, тонуло в негодовании, зал превращался в живую пятисотголосную машину и постепенно выходил из-под контроля. Богдану это было прекрасно известно, и он допускал крупную стратегическую ошибку, заставляя ждать себя такую массу народа, о чём ему неоднократно и вполне очевидно намекали в городском правлении.
Досадно признавать, но, кажется, он взял это себе за привычку. С каждым разом опоздания затягивались всё больше, пока на последнем собрании его попросту не дождались, и так и разошлись, оставив всё, с чем приходили, в виде небольших посланий на бланках управы. Тут же явилось мнение, что в этой тенденции есть определённого сорта намерение, что, разумеется, нисколько не прибавляло репутации Богдана. Впрочем, считал Изэкеил, стоило отдать ему справедливость. На его месте ни у кого бы не хватило столько терпения. В конце концов, он ведь ни от чего не отказывался и всегда с усердием исполнял всё, что обещал.
С крыльца была видна часть сцены, где возле секретарского столика, у кулис, проводила блиц-совещание пятёрка муниципальных управителей - три благообразных консервативно-чёрных пиджака, один характерный независимо-серый, председательский, и одна вполне себе демократичная белая женская блуза. Склонились над чем-то и тихонько переговаривались между собой. Наверное, придумывали, как будут выкручиваться на этот раз.
Круглые часы над парадной дверью показывали без двух минут шесть. К одной из колонн на крыльце, адресуясь к выходящим из главного зала на перекур, была прикреплена липкой лентой распечатка, на которой крупным шрифтом значилось:
"Не мусорить,
окурки не бросать.
Администрация".
Какой-то сорванец приписал ручкой между второй и третьей строками:
"Дворников не бить!"
Изэкеил усмехнулся про себя.
Снаружи было свежо. Небо заволакивала тонкая дымка, изорванная ветрами и напоённая влагой. Ослеплённое ею вечернее солнце мягко стелило свои лучи по скатам городских крыш, широким дорогам, тротуарам, разбивалось, в конце концов, и таяло в окнах высоток в Центральном районе. Это слишком большой город, думал Изэкеил, слишком сложный для них. Богдан сделал его неоправданно большим.
Этот город был первым, что он увидел, и это было так. Вот молнии хлестали землю и ревел ураганный ветер. Была ночь, и ночь была живым существом, пульсировала, словно в схватках, обволакивая собою весь мир. Вот звёзды висели над ним, близкие, молчаливые и гордые. Он плавно скользил между ними в первозданном покое и тишине, пока ржаво-бурая заметающая мгла не проглотила видение, грозная и ненастная, едва он открыл глаза. Он как будто задумался на ходу, забылся, и вдруг пришёл в себя. Он стоял на широком, подставленном всем ветрам пространстве перед монументальным, отделанным понизу мрамором зданием, в первом этаже которого был вход в метро. Где-то вдали выступали поминутно из пыльной завесы силуэты соседних домов. От асфальта под ногами валил жар, и покрытие казалось размягчённым, как пластилин. Изэкеил никак не мог вспомнить, каким образом очутился здесь, откуда и куда направлялся. Точно между тем, что было минуту назад, и настоящим моментом минули годы и все воспоминания законсервировались у него в голове, ушли на склад до следующего раза, когда бы могли ему понадобиться. Он сделал несколько робких шагов, прикрывая рукою глаза от пыли и пересиливая свирепые, злые шквалы. Природа будто сопротивлялась самому его присутствию. С удивлением он обнаружил, что был здесь не один. Буря застигла в дороге ещё нескольких прохожих. В растерянности и изумлении брели они по улицам, ища себе убежища...
На второй день, когда буря немного стихла, Богдан созвал их самое первое собрание. От той поры, надо, однако, сказать, его энтузиазм по поводу общественных обсуждений претерпел некоторые метаморфозы.
Часть из тех, кто выходил курить, вернулись внутрь. Становилось прохладно, но Изэкеил не торопился уходить. На крыльцо время от времени заметало мелкую порошку. Невесомые крупинки ложились на ступени и медленно таяли, оставляя по себе на камне крошечные тени, или уносились прочь дуновением сквозняка. К ночи от земли обязательно поднимется туман. Богдан объяснял, что по астрономическому циклу сейчас шла весна, мягкий тёплый сезон. Просто атмосфера ещё не успела разрядиться вполне от пронизавшего её напряжения, и постоянные климатические изменения были его отголосками. Скоро погодные колебания должны были совсем потухнуть, обещал Богдан. И тогда весна будет весной.
К кафедре вышел Серый пиджак. Зал подозрительно стих в ожидании плохих новостей. Лишь слышалось то тут, то там хныканье утомлённых духотой и ничегонеделаньем детей. Всем уже было ясно как день, что собрание сорвано. Некоторые, видимо, предчувствовали подобную развязку, потому что заранее запаслись бумагой и ручками, которые в прошлый раз сотрудникам управы пришлось выдавать из канцелярии. Достали из карманов и сумочек и держали наготове. Председатель постоял немного, оглядывая ряды амфитеатра. Строгие седые усы отливали сталью в свете юпитеров.
-Собрание от двадцать третьего дня восьмого месяца первого года... объявляется закрытым, - возвестил он хорошо поставленным, чуть жестковатым голосом протокольную веху, и прежде чем роптанье вновь наполнило зал, быстро и как бы с досадой добавил: - Просьба всем выборным представителям от районов подойти к столу секретаря.
И удалился к своим. Изэкеил нехотя начал пробираться к сцене сквозь запруженный людьми проход.
Богдан посетил ратушу уже затемно. Пятисотенное собрание сжалось до тринадцати человек и переместилось в малый зал для переговоров, куда секретарём из приёмной председателя для них был подан чай со скромным угощением. Несмотря на созданную чаепитием гостеприимную обстановку, как-то так само собою получилось, вероятно, из чистой привычки, что власть предержащая пятёрка сконцентрировалась во главе большого овального стола, а приглашённые представители от районов расселись вдоль вытянутых боков и вынуждены были выворачивать шеи, чтобы принять участие в дискуссии.
Впрочем, здесь было довольно уютно. Стены обиты полированными деревянными панелями, потолок невысокий, что призвано было создать расслабленную неформальную атмосферу. Удобные глубокие кресла тёмной кожи и самое главное украшение - красивый массивный стол в центре на двадцать мест. Три больших окна в стене напротив двери выходили в сад ратуши, который сейчас был абсолютно неразличим в темноте. Помещение заливал мягкий желтоватый свет.
Изэкеил перебрал стопку записок и рассортировал их по темам обращений. Первенство, как всегда, держали жалобы на вопиющее невнимание Богдана к завершению телесных форм. Вместе они составляли неплохой анатомико-географический справочник. Педантичный молодой человек из Северного центрального района писал: "...правая рука от плеча до пальцев недоразвита, по виду точь-в-точь как у ребёнка, и такая же слабая. Ногтей почти совсем нет..." "...я просила Вас ещё три месяца тому назад! Ведь невозможно ходить на таких ногах..." - возмущалась дама из Западного окраинного района. "...потому что Вы, должно быть, разглядывали коллекцию монет, когда занимались его лицом. Что ему теперь делать? Поворачиваться к человеку в профиль, когда он с кем-то разговаривает, чтобы никто не видел этого уродства?.." - пылала праведным гневом добропорядочная С.Л. Гранеева за своего супруга. Изэкеил был знаком с этой парой. Из них двоих, кажется, больше всего из-за мужниного недостатка страдала сама блюстительница семейного благополучия. Ничего такого, думал Изэкеил, и насколько он знал, мнимо потерпевший господин Гранеев разделял его точку зрения. Ровным счётом ничего, что могло бы заставить добровольно прийти субботним вечером на такую давку. Изэкеил знал...
О том, как он выглядит, ему поведало отражение в окне вагона, когда он спустился в метро и сел по наитию на первую же электричку, идущую к окраинным районам. Он словно смотрел на эскиз своего будущего портрета, на котором художник только намечал грубыми мазками конечный замысел. Глаза - два ярких, изумлённо округлившихся белых пятна на смуглой физиономии, с иголочными уколами зрачков, цветом такие чистые, что Изэкеил готов был поверить, что за его спиной не противоположная стена вагона с пневматическими дверьми, сиденьями и поручнями, а белый бумажный лист, на котором его нарисовали и который просвечивает фоном сквозь его не закрашенные склеры. Весь он был каким-то нелепым, едва ли не карикатурным. Руки большие, заштрихованные наметкой чёрных волос, свисали вдоль крупного, сутуловатого туловища, и как будто брали в скобки слегка выступающий вперёд живот. Нос с горбинкой, под ним чёрная полоска усов, сейчас сплавленных неведомой силой в однородную массу. Кожа тёмная, гладкая, точно перетянутый винил, со схематическим наброском морщинок, мимических складок и множества других мелких черт...
С тех пор немногое изменилось в его облике. Его плоть приобрела естественный вид и больше не походила на рисунок, да. Оформились мышцы, морщины на лице из грубых пунктирных линий превратились в полноценную карту сокровенных движений его души. Однако по-прежнему была нескладной его смешная, похожая на каплю фигура, с покатыми, ссутуленными плечами, свисающими руками, выступающим из-под одежды животом. Ни один размер не был ему впору. Ботинки вечно болтались на ногах, а брюки были либо чересчур длинны, так что попадали на ходу под каблук, либо открывали лодыжки как у бедного шарманщика.
Так что, хотя представителю коллективного гражданского интереса полагалась полная непредвзятость, некоторые эстетические придирки просто не могли не вызвать у Изэкеила улыбки. Иногда, разумеется, бывали действительно серьёзные случаи, несформировавшийся пищевод, неокрепшие кости, мягкий позвоночник. Но это уже было исключением из правил и давным-давно закончилось, а в остальном - ничего, что нельзя было бы немного потерпеть. Мускулы можно развить упражнениями, а ноги натренировать. Ведь добралась же как-то та женщина с "такими ногами" на это собрание?
В следующей стопке шли жалобы на топографические нюансы. Пустующие недостроенные кварталы, дерево, что росло посреди тротуара прямо из асфальта, дом, состоящий из одних внешних стен и пустой внутри, путаницы в названиях окраинных улиц...
В последнюю стопку были включены критические замечания по всем прочим поводам, от всевозможных мелочей, до довольно заметных бытовых неудобств, довершавших общую картину. Ключи, не подходящие к замкам, двери без ручек, автомобили, у которых в двигателе не хватает деталей или не прорезаны дверцы в кузове. Повсеместно, как эпидемия, пустые рамки для семейных и личных фотографий. И, практически единственная, по мнению Изэкеила, причина серьёзно расстраиваться, - недописанные книги. Издания, в которых повествование обрывается посередине, или у которых отсутствует начало, неизменно вызывали горькое разочарование. Но каждый раз, сам не знал почему, он позволял себе поверить, что новый томик, который он берёт в руки, не обманет его надежд. Странно, что старый Марк Веровник сегодня не пришёл. Для хозяина книжного магазина это был вопрос особенно болезненный...
-Линия поведения, которой вы стали склонны придерживаться в последнее время, наводит нас на мысль, что вы хотите поменять формат нашего общения, - говорил Богдану председатель в своём властном сером костюме. Говорил спокойно и уравновешено, но по взгляду было ясно, что он возмущён допущенным Богданом своеволием. Человек на другом конце большого стола в синей куртке и лёгком шарфе в белую и чёрную клетку с красными полосками, сейчас распущенном, казавшийся на полжизни моложе городского главы, столь же спокойно, с покоряющей невозмутимостью выдерживал этот тяжёлый серый взгляд.
-Совершенно верно, - без обиняков заявил он. - Хочу поменять. Жаль, что вы решили так из-за моих опозданий, и я приношу за это свои извинения, но в итоге вы абсолютно правы.
-Вы хотите сказать, - с расстановкой выговорил председатель, - что тот факт, что вы заставили пять сотен добропорядочных граждан, которые пришли к вам за помощью, прождать вас целый час, никак не связан с вашим нежеланием с ними встречаться?
Богдан вздохнул. Снял правую ногу с колена, придвинул своё кресло поближе и положил локти на стол.
-Как вы не поймёте, я точно так же, как и вы, хочу, чтобы всё работало. А для этого иногда нужно время, - он выдержал секунду тишины. Затем продолжил, подстёгивая свои слова чеканными движениями сцепленных над столешницей рук: - Ничто не совершается без причины, и ни одна минута, отнятая у вас сегодня, не была потрачена просто так. Я занимался одной из тех вещей, что вы передали мне в прошлый раз, доделывал, и если бы я прервался раньше, чем закончил, все мои труды оказались бы напрасными.
Председатель не сводил с него налитых свинцом глаз.
-И вы доделали, позвольте спросить?
-Да, - он снова откинулся в кресле и, довольный, сложил руки на животе. - С завтрашнего утра вы можете заняться расселением в Северном окраинном районе.
Заседающие воодушевлённо зашептались. На лицах некоторых представителей, для кого расселение было делом насущным, расцвели улыбки. Новость была приятной.
-Раз уж мы коснулись формата нашего с вами общения, - прервал их обсуждения Богдан, - я бы хотел и впредь видеться с вами именно в таком составе. Не больше. Полагаю, так мы быстрее и вернее придём к желаемым результатам.
Момент минул. Все снова обратились к важной беседе и ждали ответа. Изэкеил подумал в какой-то миг, что председатель возразит, но что бы он изменил, если бы сказал "нет"? Всё дело в том, решил Изэкеил, что он всё-таки ближе по духу к этим старичкам в чёрных пиджаках. Председатель предпринял последнюю попытку вернуть всё к установленному распорядку:
-А как, по-вашему, это воспримут люди?
-Никак, - без лишних раздумий парировал Богдан. - Раньше были крики в зале, теперь будут записки.
-Ну что ж, - слегка понизив голос и скрывая своё уязвлённое управленческое самолюбие, произнёс председатель. - Если бы вы больше держали нас в курсе того, что вы делаете, необходимость в таких собраниях, полагаю, отпала бы вовсе. Итак, возражений ни у кого нет? - Он обвёл кабинет взглядом, как бы проверяя вместе с тем, не засомневался ли кто в его праве носить почётное председательское звание. Возражений у собравшихся не оказалось. - Прекрасно. Тогда мы принимаем просьбу к сведению и двигаемся дальше.
-Простите, господин председатель, - проворковал сладким голосом один из Чёрных пиджачков. - Прежде, чем мы приступим к регулярному обзору обращений наших уважаемых граждан, глава расчётного дома Ревель и старший управляющий хозяйством Джитчик, насколько мне известно, имеют вынести на наш суд несколько чрезвычайно важных идей об устройстве новой денежной системы.
Председатель, снова чувствуя себя в своей стихии, благосклонно кивнул:
-Господа, вам слово...
Они уже расходились. Строгие управители поспешно разбежались каждый в свою сторону, выборные представители покидали переговорную и оживлённо болтали, препоручив отягчённые чужими беспокойствами письма Богдану, а Богдан всё ещё сидел за столом и просматривал стопку за стопкой, по-прежнему спокойный и невозмутимый. Видно было только, что он устал за сегодня.
-Изэкеил.
Изэкеил был слегка сбит с толку неожиданным обращением, но задержался в дверях.
-Это ведь ты заведуешь галерей, да? - Спросил Богдан, пробегая обрамлёнными тенью глазами чью-то жалобу.
-Точно.
-Мммм. И часто бывают посетители?
-Нет. Картины редко кого привлекают.
Богдан посмотрел на него.
-Ага. Понимаю. Та же проблема, что и с Марком Веровником.
Изэкеил кивнул. Мало кому хотелось разглядывать девочку в синем трико, зависшую по чьей-то непонятной прихоти с раскинутыми руками в песочного цвета воздухе напротив согбенного силача. Или улыбающуюся женщину, у которой лицо сливается с фоном, отчего кажется, что оно расползлось на всё полотно, а чуть плутоватые глаза следят за каждым твоим шагом. И лишь смиренно и тихо сложенные в потрескавшейся пустоте руки показывали зрителю, что у картины должно было быть продолжение. Словно часть её была испорчена - случайно затёрта или размыта, когда её перетаскивали. Хотя, разумеется, она всегда была там, все восемь месяцев, на том самом месте, где висит и теперь. Порой Изэкеил мучился ущербностью насельников своей галереи и жалел, что не может увидеть их полностью. А порой - не мог удержаться, чтобы не подойти и посмотреть, и с каким-то необъяснимым удовольствием представлял себе то, что не попало на холст, дорисовывал в уме фон, детали, черты. И ещё бывало, он обнаруживал перед своим мысленным взором холст, до того никогда и нигде не виденный. И чтобы не забыть, он запечатлевал его. Свободного времени для этого у него было предостаточно. Но это было предназначено единственно для него и его семьи. Больше ни для кого.
-Да, - просто сказал он, решив оставить свои размышления при себе.
-Не возражаешь, если я зайду завтра?
Изэкеил пожал плечами, всё более и более смущаясь:
-Конечно.
-Вот и договорились. Ну, тогда до встречи, - буднично попрощался Богдан и вновь углубился в свои эпистолы. В недоумении Изэкеил вышел из ратуши и отправился домой.
Дикий взгляд, как два кровавых солнца, молотом опускался на Изэкеила раньше, чем занесённый высоко над головой в золотистом шлеме обагрённый меч, пригвождал к месту. Он говорил: "Ты один остался стоять на этом бранном поле. Ты никуда не спрячешься. Ты тоже умрёшь". И разинутый, с оскаленными зубами, щетинящийся заскорузлой от чужой крови бородой рот потрясал землю своим неостановимым, пьяным от беспредельной ярости криком. Но Изэкеилу всегда везло, он чудом успевал увернуться в последний момент от смертоносного удара, чтобы столкнуться в следующий миг лицом к лицу со скелетом, который сидел в размышлении за маленьким столиком и смотрел на него так пристально, как будто знал что-то очень важное. Однако, как скелет был предтечей будущего человека, так и мебель, и чашка на столике и всё остальное в его кабинете было в своей предшествующей, зачаточной форме, идеей, математикой и формулами будущих тел. Стол и стул - чертежи столяра и два бруска древесины, чашка - сосуд из глины-сырца, портьера позади - выкройка, нарисованная мылом на копирке. Проходило немного времени, и скелет покрывался мышцами, чашка затвердевала на неотёсанной круглой столешнице, и совсем скоро они обращались в самих себя, к своему конечному бытию. И когда человек, который у Изэкеила на глазах точно придумывал самого себя, воплощал себя и предметы вокруг из собственной мысли, он покидал его кабинет и оказывался в саду, перед аллеей, где ветер нёс над лужайками и поднимал ввысь бурые, жёлтые, зелёные, красные листья. А наверху с далёко-холодного ложа из напитанных осенней влагой туч женщина лениво свешивала вниз обнажённую руку, похожую в обманчивой перспективе на низвергающийся где-то вдали дождь, что возникает порой на горизонте тёмной полоской. Легко, как шёпот деревьев в саду, касалась её рука листика, который был выше других поднят ветром к небу. Второй рукой она, как будто скучая, подпирала голову, и длинные белые волосы струились, обволакивая полнебосвода, искрились и терялись в бликующем закатном свете. За садом Изэкеила ждала пустыня. Песок, пыль и буря, где в тяжко-пасмурной воющей мгле брело три загадочных, едва различимых горбатых четвероногих существа. На каждом из них восседал путник, укутанный с ног до опущенной в попытке защититься от неистовства песчаных шайтанов головы. А впереди выступала, поминутно пряталась в плотных клубах, тускнела и вновь обливала и вела их своим бледно-жёлтым сиянием зыбкая цель - приглушённый завесой бури круг света, который мог быть и здешним безымянным солнцем, и равно неким подобием выходного отверстия из сферы этого песчаного мира.
Изэкеил отошёл на пару шагов назад, так, чтобы было видно все шесть картин. Название для каждой из них рождалось задолго до того, как он приступал к работе над ними, ещё когда они были лишь задумкой. "Марс", инкарнация войны, имя которой без каких-либо сопутствующих указаний или связи само всплыло из стерильного хранилища его памяти. Триптих "Изобретатель", подспудно навеянный образом Богдана. "Ветер" с непохожим ни на одно из знакомых ему женским лицом. "Чертог", - стихия песка и ветров, - причудливая, смешанная с фантазией реминисценция из того самого первого дня, когда время открыло счёт их жизням, наполненная каким-то тайным смыслом, который пленил и очаровывал его, и который он до сих пор не мог разгадать до конца. Изэкеил не замечал, что стоит, обхватив себя за плечи.
Всегда при взгляде на свои картины он в какой-то момент обнаруживал, что уже не видит перед собой ничего, а его разум ищет ответы на одни и те же вопросы. Как у него это получилось? Ведь он ничего не умеет и не знает на самом деле, он просто рисует. Эти вопросы влекли за собой другие. Как это получилось у Богдана? Почему он выбрал для своих созданий именно это место? Откуда и почему он сюда пришёл? И если он создал их всех, то кто создал его? Бывало, ему казалось, что Изобретатель что-то знал об этом. Но надёжно хранил свой секрет.
Сзади, на мольберте, была ещё одна картина, неоконченная. И это было всё содержание второго этажа его галереи. Больше ничего кроме нескольких обтянутых тонкой белой тканью и выстроенных зигзагами перегородок под десятиметровым потолком этого огромного зала. Посетители сюда не поднимались. Это не входило в экспозицию, которой со дня открытия галереи был отведён весь первый этаж. Изэкеил бы и сам сюда, наверное, не поднимался, если бы не его странное увлечение. Просто нужно было их где-то хранить. И, кроме того, здесь такое хорошее освещение. Ему нравилось проводить время в окружении низеньких белых перестенков, с которых то тут, то там в видимом беспорядке свисал и стелился по полу белый драп, наподобие того, которым накрывают мебель во время ремонта или когда уезжают надолго из дома. Из окна лился не слишком яркий из-за постоянных туч молочный свет и углублял пространство, отодвигая потолок куда-то вне поля видимости.
У мольберта стояла измазанная красками деревянная стремянка. На верхней ступеньке подле переносного радиоприёмника, сбившегося опять с волны и издававшего сейчас скользящие вверх-вниз где-то по верхним октавам свисты, сквозь которые в волнах шипения и треска едва пробивался голос диктора их городской радиостанции, лежали две книги, подарок Марка Веровника. Старик заходил сегодня утром. Был всего минуту, буквально не переступал порога. Спрашивал про собрание. И потом оставил вот эти два томика. Изэкеил уже читал их раньше, насколько это позволяло издание с обширными лакунами в тексте. И не понимал, зачем Марк оставил их ему, пока не открыл свой подарок.
В них не было пустых листов. Они были абсолютно, исчерпывающе полны. Их завершённость ласкала воображение.
Роман он прочёл быстро, по уши уйдя в сюжетные извороты, на месте которых в прошлый раз были сплошные слепые пятна. Со второй, небольшим буклетом "Исследование небесных тел", он закончил ещё быстрее, но то, что он прочёл, всецело завладело его мыслями. Он взял буклет и, перечитывая на ходу, прошёл с ним до окна. Первая часть, единственная, которая была в старом издании, содержала общие сведения о космосе, строении планет и звёзд, планетарных и звёздных системах. Всё это Изэкеил знал. В некоем рафинированном виде эти знания уже были занесены на склады его памяти. Вторая же часть была для него чем-то совершенно новым.
В их системе четыре планеты, читал он, совершающие сезонные вращения вокруг крупного одиночного светила бело-жёлтого цвета, со спектральным классом "F". Орбита их планеты третья по удалённости. Цикл её вращения составляет 16 месяцев. Количество дней в месяце от 28 до 31. Суточные вращения вокруг своей оси - 28-28 с половиной часов в зависимости от сезонного расстояния до светила. У неё есть два спутника, видимых с поверхности. В 2 парсеках находится туманность, которую в ясную погоду можно наблюдать с этой точки планеты большую часть ночи в движении с востока на запад. Расстояние до ближайшей звезды сравнительно невелико - 1,1 светового года. Эта и 37 прилегающих звёздных систем, большинство из которых сосредоточено в одной небесной полусфере, необитаемы. Предположительно иных форм жизни в обозримом пространстве нет. Установленный с некоторыми неточностями возраст системы составляет примерно 11 - 12 миллиардов лет. Система не входит в состав какой-либо из описанных в первой части проспекта галактик.
В конце, на последней странице, был снимок: сектор звёздного неба, с неравномерной россыпью ярких белых точек, кои можно было даже невооружённым глазом легко сравнивать по величине и яркости, и продолговатым кружевным пятном между ними. Мягкие цвета расходились от его центра спокойными, размеренными волнами, и притягивали взгляд. Под снимком была подпись: "Веда. Фотография сделана с минимальным телескопическим увеличением из обсерватории Воглова 28.07.01 года в 01:50 по местному времени".
Если всё это правда, то для Изэкеила это было настоящим откровением. Несколько фактов простого наблюдения, изложенные лапидарно и бесстрастно, но они проникали на самые дальние глубины его ума, будоражили и пробуждали какие-то потаённые участки в мозгу, до сего времени дремавшие. Ему казалось смутно, что он видел что-то подобное в том сне, от которого очнулся тогда на площади у входа в метро. Однако ведь то был всего лишь сон? А это - настоящее. Неужели где-то там, над вечными облаками и хмурью будто возмущённого их появлением неба действительно проплывает по ночам такое... чудо?
Потрясающе...
-Он ничего тебе не сказал?
Изэкеил вздрогнул и обернулся на голос. Богдан держал в руках роман, оставленный Изэкеилом на мольберте. Радио, к помехам которого он уже так привык и которые, казалось, даже способствовали размышлению, гармонируя с хаотическими брожениями в его голове, работало ровно. Диктор без особого энтузиазма приглушённо бубнил что-то из динамика.
-Марк совсем ничего тебе не сказал об этом своём писательском увлечении? - Богдан положил книгу на место. - Мне тоже. Но я догадывался, - его губы растянулись в улыбке. - А ты?
Изэкеил покачал головой. Судя по всему, тот стоял здесь уже некоторое время, пока его фантазия плавно следовала за строгим перечислением фактов в "Исследовании" Марка Веровника. И хотя внезапное вторжение в его мастерскую вызывало в нём естественное раздражение, где-то на кончике языка всё ещё чувствовался восторг нового открытия. Ему хотелось о многом расспросить Богдана и многое рассказать самому, убедиться, что всё это правильно, но он не представлял, с чего начать. Богдан перевёл взгляд на стену с картинами и минуту рассматривал их. Потом снова посмотрел на Изэкеила.
-Я хотел бы выставить у тебя несколько своих работ.
-У меня?
-Да. Ты ведь владелец галереи? Значит, мне с этим вопрос к тебе.
-Я не знал, что ты... рисуешь.
-Да и остальные тоже не знали, - он усмехнулся и скрестил руки на груди. - Подозреваю, меня бы съели на ближайшем совещании, узнай они о том, что я нахожу время для развлечений. Ну так что?
-Ну да... то есть, конечно...
-Тогда, может, если у тебя есть свободная минутка, сходишь со мной и посмотришь на них?
Богдан провёл его через один из недостроенных кварталов, и Изэкеил лишь приблизительно мог нарисовать себе в уме маршрут, которым они шли. Пустые улицы и необжитые дома, обтянутые зелёной сеткой. И трубы. Трубопроводная магистраль выходила из родного Изэкеилу Восточного окраинного района и тянулась через весь строящийся квартал в полуметре над землёй, явно не вписываясь в пейзаж. Внутри что-то шумело. Точно не вода, заключил Изэкеил. Вода так шуметь не может. Таинственная субстанция издавала один непрерывный низкий тон, её вибрация передавалась через подпорки и почву и отчётливо ощущалась в ногах. Изредка слышались тоненькие свистящие звуки, звонкие, быстро нарастающие и так же быстро стихающие.
-Зачем тебе это понадобилось? - Спросил Изэкеил.
-Что?
-Делать выставку. Зачем?
-Ну, понимаешь ли, - Богдан хитро сощурился, - я плохой рассказчик, а между тем мне очень нужно кое-что рассказать. Так что, уж как умею.
-А что рассказать?
-Подожди. Дойдём, и ты сам увидишь. Легче показать, чем объяснить.
После недолгого молчания, в течение которого он ни разу не глянул на своего собеседника, Изэкеил всё-таки осмелился заговорить о том, что не давало ему покоя со вчерашнего вечера:
-Почему ты не пришёл на собрание? Ты отлично знаешь, что эти люди пребывают в постоянном недовольстве, а то, что ты их игнорируешь, злит их ещё сильнее. Они и так почти все настроены против тебя. А после вчерашнего, так и вообще разорвать готовы.
Богдан слушал с интересом. Потом весело рассмеялся:
-Знаешь, а мне больше нравится так: "О, создатель неба и земли, мы чтим твоё решение!"
Изэкеил стушевался. Грозная шутка заставила его пожалеть о том, что он открыл рот. Богдан заметил свою оплошность и постарался смягчить положение:
-Спасибо, Изэкеил. Правда, - сказал он серьёзно. - Но я думаю, что сделал правильно, не придя вчера. Твои слова продиктованы негодованием. Я знаю, потому что хорошо знаком с этим чувством. Говорю тебе это как творец творцу. Полагаю, мы оба по-своему злимся на одно и то же их нежелание прилагать усилие. Зато, - он улыбнулся, - в том смысле, который вкладываю в это слово я, у них теперь не будет другого выхода. Разве не стоило ради этого пойти на небольшие жертвы?
На границе квартала, где дорога сворачивала вправо и постепенно делала разворот, трубопроводная магистраль терялась из вида между стволами деревьев: они с Богданом дошли до самого леса. Здесь география их мира заканчивалась. Весь город окружал густой лес. Насколько было известно Изэкеилу, он простирался по всей планете, и если бы кто-нибудь когда-нибудь вздумал пройти его насквозь то, в лучшем случае попал бы к противоположной окраине того же самого города. Богдан сошёл с тротуара на узкий участок земли перед фронтом высоких деревьев. Мощные стволы нависали над ним наподобие гигантского вала какой-то древней материи, что подступала и разбивалась об искусственный серпантин городских улиц. Изэкеил встал в нерешительности.
-Пойдём же, - позвал Богдан. - Не бойся.
Они двинулись дальше вдоль магистрали. Через полсотни метров трубопровод упёрся в одноэтажное каменное строение. Богдан отворил перед Изэкеилом небольшую жестяную дверцу.
-Прошу.
Изэкеил переступил тёмный порог...
И внезапно обнаружил, что стоит на просторной, залитой дневным светом поляне. Над верхушками деревьев с той стороны в путах изорванных облаков угадывалось солнце. Изэкеил сделал несколько шагов и огляделся.
Слева, увязнув между стволов и будто сросшись с ними, располагался фрагмент какого-то дома. Две комнаты, с полом и плоским потолком, но совершенно лишённые внешних стен, так что можно было увидеть их насквозь. В некотором удалении от комнат Изэкеил заметил водоём с каким-то гладким и изящным молодым растением у мелкого берега, и ещё правее - два ряда мольбертов, которые были расставлены прямо на траве. Над ними с одной стороны стоял невысокий узорный фонарный столб тёмного кованого металла с подвешенным на небольшом выступе с крючком гранёным стеклянным плафоном. Богдан предвосхитил вопрос:
-Здесь я живу и работаю. Осмотрись, если хочешь.
Изэкеил осторожно прошёлся по скрипучему паркету комнат. Конструкция выглядела более чем странно, и вместе чрезвычайно гармонично сливалась с атмосферой, царившей в этой части леса. На жёлтых стенах висели фотографии в рамках с незнакомыми Изэкеилу людьми, несколько мелко исписанных чьим-то аккуратным почерком листков, грамота. Под ними диван и прочая домашняя утварь. Местами из стен проступала древесная кора, бежала вверх и вонзалась в побелённый потолок.
Он приблизился к водоёму. Мягкое песчаное дно этой запруды было не глубже десяти-двадцати сантиметров, однако вода была так чиста и имела такой изумительный цвет! Насыщенный синий в центре, зелёный ближе к берегу и нежно-лазурный по кромке. Безымянное растение с гладким стволом, росшее над водой, только усиливало впечатление. У него была необычная крона, без веток, длинные широкие листья, заострённые на кончиках, торчали прямо из его верхушки.
-Это, скажем так, мой проект, - прокомментировал Богдан за спиной у Изэкеила. - Я уже начал потихоньку претворять его в жизнь. Правда, чтобы увидеть его въяве, придётся предпринять небольшое путешествие. Северный климат для него не годится.
- Что это такое? - Спросил Изэкеил, гладя плотный и тяжёлый лист.
-Пальма.
Они перешли к мольбертам. Пятнадцать колченогих подставок, поставленные друг против друга, шесть в одном ряду и девять в другом, образовывали собой нечто вроде аллеи. Последняя тройка была скрыта под покрывалами, а на представленных обозрению мольбертах размещалось четыре триптиха.
-Это они? - Спросил Изэкеил. Богдан утвердительно кивнул. Изэкеил вгляделся в полотна. Какие-то пейзажи, фигуры. На них разворачивалось некое недоступное пока его пониманию действо. Композиции притягивали, но он с трудом улавливал в них сюжетную линию.
-Что здесь изображено? Это ведь... не город?
-Нет. Подойди поближе.
Изэкеил подошёл. Завеса облаков чуть разошлась, и солнце тяжко взглянуло сверху на поляну. Нити света заплясали на влажной траве, заискрились в оазисе.
"...потому что они говорят... что нет, и не было... иного бога... иной правой веры..."
Казалось, голос звучит над самым ухом, грудной, низкий, хотя говоривший едва шептал. Изэкеил обернулся к Богдану, но тот только кивнул ему в знак одобрения, поощряя продолжать эксперимент. Изэкеил вновь обратил взор к холсту.
Вдали как будто зашумело большое сборище людей.
Его разум не успел зацепиться за вопрос о том, что же сейчас происходит. Картины раскрылись перед ним, краски выплеснулись на траву, деревья, в небо, заволокли собой всё пространство вокруг, и четыре действа, застывшие каждое в трёх актах, смысла которым он сначала не мог найти, одно за другим начали постепенно распутываться перед ним, оживая движением и звуком.
"А это шоу помните?" "Да, да..." "Два дня в эфире. Всего два дня. У него ещё название такое было..." Щёлкает пальцами. ""Возвращение", или ещё какая-то галиматья в этом роде. Я хочу сказать, если бы те двое ребятишек не сжульничали, они бы тоже оказались там, где сейчас их родители. Вот и скажите нам, что всё это значит? Как нам, чёрт возьми, дальше существовать?.." Помехи. Голоса пробиваются сквозь треск и шипение. "Я не знаю, что вам ответить. Как можно было это заметить без..." "Вот именно! Господи! Без чёртова эксперимента и без продюсеров телевизионных программ этого бы никто и не узнал. И одному Богу известно, сколько бы мы с вами гадали, отчего мы дохнем, прежде чем десять-двадцать последних оставшихся на этой долбанной земле человек не выяснили настоящую причину..."
На мгновение атмосферные шумы перебивают сигнал. Затем снова слышны голоса.
"...по условиям шоу участникам не разрешено брать с собой никаких предметов современного обихода. Никаких коммуникаторов, голографических репродукторов, мобильных электронных библиотек и прочего. И ещё, обращаю ваше внимание, что канал не несёт ответственности за ущерб, нанесённый репутации или материальному положению участников, в случае, если вами будут нарушены условия контракта..."
"Эй, Бобби! Я вижу на тебе очки телесвязи?" "Ага". "Могу поспорить, ты их не снимаешь". "Точно". "Они сейчас популярны у ребят твоего возраста. Можно наладить видеомост с любым из своих друзей прямо на улице, или поиграть в любимую игру, пока едешь из школы домой в автобусе. Роджер, Боже, что я несу, ты слышишь? Даже на рекламу прерываться не надо!" В студии смеются. "В любом случае, Бобби, придётся с ними расстаться. Никаких гаджетов, ребята!" Хлопает в ладоши. "Вы проведёте три незабываемых месяца в 1850 году прямо у нас под носом! Единственными вещами в вашем колониальном семейном отпуске, которые питаются от сети, будут спрятанные кинокамеры. И как вы на это согласились? До свидания и желаю вам всем удачи. Покупайте Вижионджет!" В студии опять добродушно смеются.
"Да, кое-что подобное в прошлом уже проводилось, и даже, по-моему, не раз. В 1960-е или 70-е. Просто тогда это всё-таки было не так... как бы это сказать? Трудно, что ли. Отказаться от миксера и стиральной машинки не то же самое, что бросить все эти штучки, которые сопровождают вас от дома до работы весь день, с утра до ночи, занимают вас всё ваше время. А вот с гигиеной, конечно, и тогда было туговато, в таких-то условиях. Помню, в интервью один парень с этого шоу сказал, что это всё равно как в поход сходить с палатками и всем таким на пару месяцев. Хиппи".
Сигнал ненадолго пропадает под гремящей, рвущейся на части лавиной беспорядочных звуков.
"Отец, мистер Брайан О'Ливи, кажется подавленным. Вы так не считаете, док? Скажите нашим зрителям пару слов о состоянии участников". "Э-э-э, ну, Мистер О'Ливи правда к концу дня стал мрачноват. Лоб часто нахмурен, спина ссутулена, глаза обращены вниз, неразговорчив, избегает контактов с членами семьи, хотя старается скрыть своё настроение". "Может, он болен? Он ведь мог подхватить что-нибудь до шоу?" "Нет... Нет, не думаю". "А какие у вас предположения?" Молчание. "Мы пока сошлись на том, что это признаки адаптивного поведения". "А как остальные?" "Миссис О'Ливи, осваивается с обстановкой в доме. Мы постарались поместить семью на всё готовое, чтобы всё было чистым, убранным. Ну, вы понимаете, чтобы смягчить стресс в первое время. Но она всё равно обошла все комнаты, поправила по-своему все занавески, осмотрела все постели и шкафы, полки с посудой, погреб. Сейчас она малоподвижна, проявляет признаки усталости". "Дайте-ка кадр с миссис О'Ливи. Ага, спасибо. Что это она прижимает к груди?" "Ничего. Рука пустая. Она отдыхает". "Ладно... А что дети?" "Тоже исследовали дом, лазали во все закутки. Сдаётся нам, они ищут укромные местечки, подальше от камер. Понятия не имею, как они это сделали, но они определили местоположение по крайней мере двух кинокамер!"
На этот раз голоса тонут в оглушительном треске. Сквозь рёв и визг помех едва слышна речь.
"Гарри, ты даже не представляешь себе, как здесь сейчас тихо. Чёрт возьми, здесь столько открытых ртов, сколько я в жизни не видел, и никто не говорит ни слова. Ты можешь подтвердить сведения, которые до нас доходят?" "Боюсь, что да". "Что там происходит? Мы видим дом в лучах прожекторов, внутри темно, какая-то суматоха..." "Родителей вот-вот вынесут. Детей продолжают искать..."
"Состояние миссис О'Ливи стабильно. Она неплохо перенесла пересадку сердца, и уже приходила в себя ненадолго, но ничего не сказала, была слишком слаба. Мистер О'Ливи... он тоже стабилен". В разговоре повисает пауза. "Боюсь, однако, в его случае, нельзя сказать, что это хороший знак. За неимением лучшего определения, его нынешнее состояние можно назвать комой. Электроэнцефалограмма показывает какую-то активность, но все мозговые ритмы настолько сбиты, что не будь он на аппаратах искусственного дыхания и кровообращения, его мозг не смог бы поддерживать эти функции самостоятельно". Вздыхает. "Дети потрясены. Хотя чувствуют себя хорошо. Приходили тут двое - разбираться что к чему. Так и ушли с пустыми руками. А знаете, что мы обнаружили? Здоровье всех четырёх членов семьи до шоу было нормальным, их проверяли. И никаких патогенных факторов в доме. Они ели одну и ту же еду, одевались из одного гардероба, мылись одной и той же водой. А разница была в том, что дети протащили с собой по мелкой безделушке, как раз из тех, что запрещалось брать! Старший ребёнок, девочка, Алисия, позвонила нам со своего сотового..."
В зале ропот. "Ну что, док? Есть у вас ответ на такое? Эти кадры обошли уже весь мир, и мы, будь оно всё проклято, в шоке от того, что мы увидели! Я, они, там, в зале, люди за этими стенами, по всей земле! Я вижу лица людей, когда иду по улице. Каждого как будто по голове ударили. Знаете, что я думаю? Что это всё брехня, что вы говорите! Я слышал, ходит несколько теорий. Ваши яйцеголовые братья разрождаются новой чуть ли не каждый день, а то, что лежит на поверхности, вы упорно стараетесь сами не замечать и другим не показывать! А самый простой ответ уже прозвучал, док. И я разделяю это мнение. Многие разделяют. Человеческий организм приспосабливается ко всему. К дерьмовому воздуху, гнилой воде, еде, которую жрать невозможно, к газам, таблеткам, ядам, к электромагнитному фону. Да-да, к фону, который прёт отовсюду благодаря всему, что нас окружает, благодаря этим приспособлениям, без которых мы и на унитаз сесть не решимся! И не говорите мне, что это не так, я видел, что будет, если человек окажется вне этого фона, своими глазами видел..."
"...и что вы предлагаете, позвольте спросить? Послушать этих фанатиков? Вырубить электричество по всем городам? Да мы загнёмся! Сразу же!"
"Чёрт, я боюсь выходить из дома, потому что любое место, где нет хотя бы самой захудалой линии электропередач, для меня смертельно опасно. И я боюсь оставаться дома, потому что там все эти... вещи! Я больше не включаю телик, потому что боюсь услышать их фирменное "У вас истерика, народ! Не парьтесь!" и поверить, в то время как они спекулируют этим новым ужасом, хотя сами в той же лодке. А вот самое страшное - я знаю, что надо что-то сделать". Хлопает себя по ногам. "Но не знаю, что. Ничего нельзя сделать".
"Какая к чёрту паника? Вы напридумывали себе пугал и трясётесь, а по сути - из-за чего?" Возмущённый гомон.
"... абсолютно никакого смысла. И потому мы продолжаем жить, как жили раньше. Не умерли ведь мы до сих пор? Да, народ? Эй, меня кто-нибудь слышит?.."
Последние слова запечатлевала капля иссиня-серой, словно заряженной электричеством краски. Она вытянулась, продолжая ещё звучать эхом, в длинную нить, спаялась с другой, третьей, четвёртой, с тысячами новых, прихотливо связанных между собой как сложное нервное сплетение множеством узлов. Яркие многоцветные переходы, плавные, но вместе стремительные, уносили Изэкеила за миллионы километров и лет к следующей палитре...
Вдоль широкой улицы движется автобус.
Посередине дороги - две колеи трамвайных рельс. Больше никакого транспорта, ни одной живой души. Большинство пассажиров не смотрят в окна, занятые своими делами, или с молчаливого одобрения остальных делают вид, что заняты, потому что всем и так известно, о чём они думают. Даже те, кто сидит у самого окна, глядят перед собой. Снаружи лето. Жарко. В герметичном салоне под потолком стерилизующий кондиционер гоняет воздух, чистый и прохладный, без запахов. В окна смотрят только несколько человек, на которых, впрочем, никто не обращает внимания: у них то же выражение на лицах. Их мысли тоже всем известны.
Солнце ярко светит сквозь тонированные стёкла, но освещение в автобусе всё равно работает. На растрескавшийся асфальт ложатся тени слепых необитаемых пятиэтажных коробок. Через трещины в раскалённом полотне дороги к солнцу тянутся молодые побеги, трава, цветы. Пара пчёл подлетает к алому бутону. Кое-где, куда автобусные рейсы ходят реже всего, эта поросль захватила почти все владения, принадлежавшие раньше городскому камню, превратила некоторые районы в настоящие леса, влажные, тенистые, полные трескучими песнями невидимых глазу насекомых.
В глубоком безоблачном небе причудливо-коричневого оттенка из-за тонировки автобусного окна кружит пара ширококрылых птиц. Этот палящий шар наверху не позволяет разглядеть как следует, что это за вид. Они кружатся медленно, и если смотреть долго, не моргая, они как будто застывают и не двигаются. Словно там, снаружи, всё совершенно неподвижно. Совершенно безопасно, и можно выйти вон из проклятого автобуса, вдохнуть, почувствовать запах. Лишь иногда едва заметное колыхание листвы на разросшихся деревьях и волны, пробегающие по полоскам травы на тротуарах и мостовой да беззвучный звон и шелест бутонов диких цветов, напоминают о ветре.
Мотор гудит неслышно. Автобус проезжает комплекс высотных зданий в четыре корпуса. Две башни позади закончены, не хватает орнамента в нехитрой отделке и стеклопакетов в верхних рядах черных провалов окон. Две другие, спереди, объединённые между собой тремя общими нижними этажами, не достроены. Рабочие покинули стройку, оставив панельных гигантов на уровне восьми-десяти этажей, обтянутые неравномерно с разных сторон прямоугольными клоками зелёной сетки. На тёмно-сером бетоне видны кляксы мха.
В пересекающей маршрут улочке в двух кварталах от ползущего на обтянутых усиленной резиной колёсах антисептического убежища пробегает стая собак. Одна или две останавливаются, чтобы посмотреть на подвижное металлическое сооружение: шея вытянута, уши и одна передняя лапа настороженно подняты. За ними как-то сразу останавливается вся стая, и тоже наблюдают за автобусом. Потом, потеряв к нему интерес, продолжают свой путь.
Чуть дальше по дороге, по ту сторону трамвайной линии лежит что-то крупное, вроде набитого ломом овощного мешка. Чем ближе подъезжает автобус, тем меньше взоров остаются устремлёнными в окно. Никто не хочет видеть раздутое горло, вспученный живот, синие пятна удушья от чудовищной аллергии. Никто не хочет думать о том, что будет, если потерять самообладание. Если выйти прочь от стерильного кондиционированного воздуха. Не решаются даже кашлянуть или почесать зудящую руку, охваченные в этот момент каким-то первобытным суеверным страхом накликать на себя лишним движением беду. Вдруг закончится топливо? Или кондиционер выйдет из строя? Или треснет стекло в окне?
Пусть лучше сладкие запахи и свет остаются там, снаружи. Пусть ими наслаждаются те, чей организм способен выносить их без страдания.
Автобус исчезает под аркой тоннеля.
Маслянистый прибой осторожно поднял Изэкеила, отнёс назад, укрыл, растворил в себе, избавив его телесную оболочку от плена притяжения, и в одно мгновение выплеснул его далеко отсюда, вновь придал форму - ему и новой сцене...
В офисе обеденный перерыв. Двое стоят в кухне, перед длинным столом, образованным батареей тумбочек и выдвижными ящичками для всякой снеди. Справа от стола на всю ширину комнаты синевато-свинцовая стеклянная внешняя стена. За нею густые облака и пронзительное солнце ранней весны. Один из говорящих волнуется. В руке пластиковый стаканчик с кофе.
-Сколько я уже хожу этой крокодильей дорогой? Пять дней в неделю одной и той же долбанной дорогой! Я вижу одни и те же рожи, одних и тех же дворняжек у входа в метро, одну и ту же рекламу на проклятых щитах на этом заборе!
-Ты хочешь сказать, точно тех же самых людей? - Переспрашивает его коллега.
-Да! Чем ты слушаешь?
-П-п-просто я... наверное, мне тоже кажется...
-"П-п-просто..." Брат, да ты присмотрись, - вкрадчиво говорит первый. - Это не просто одни и те же люди, они не просто похожи друг на друга. Ты догадываешься, но ещё не понял до конца. Я тебе объясню. Каждый понедельник трамвайные пути в направлении школы, что во дворе за остановкой, перебегает мальчишка. Он успевает перебежать как раз перед тем, как трамвай начнёт двигаться. Каждый понедельник на нём красная расстёгнутая куртка и каждый понедельник, оказавшись на той стороне, он останавливается и машет кому-то. Каждый вторник со мной в вагоне электрички едет одна и та же цыпочка в коричневом платье, с переброшенным через левый локоток тонким коричневым пальто, которая держится правой рукой за верхний поручень и читает книгу в мягком глянцево-белом переплёте. Каждую среду...
Второй мужчина вздрагивает.
-Я приезжаю пораньше, чтобы прогуляться перед работой. Ты никогда не проходил рядом с этим забором? - Первый молчит. В его взгляде понимание и интерес. - Он такой высокий, никогда нельзя увидеть, кто за ним ходит. Но снизу до земли примерно метровый зазор. Я прохожу там нерегулярно, но иногда вижу девушку... точнее, как она идёт, ну то есть это... я вижу её ноги. Две такие красивые ножки в белых колготках и черных туфельках-лодочках, и край синей юбки. Ничего особенного, в общем-то, в этом нет. Она, должно быть, тоже идёт на работу, как и я, в офис. Только...
-А ты видел там, за забором, ещё кого-нибудь вместе с ней?
-Нет.
-А заглядывал вниз, под щиты?
-Нет, конечно! Это же хамство...
-Загляни, - говорит первый мужчина и отпивает кофе. Глаза у него исхлёстаны бессонницей. Они широко открыты и напряжённо смотрят на собеседника. - Я один раз подсмотрел. И ты подсмотри. Увидишь, и поймёшь тогда.
И он заглянул.
Увидел, как она идёт ещё издалека. Посмотрел по сторонам, проверяя, нет ли поблизости кого-нибудь, перед кем ему пришлось бы краснеть, в случае если его спросят, чем это он, чёрт возьми, занимается. Подошёл к забору, отделявшему проезжую часть от узкой полоски тротуара, бегущей вдоль ряда домов, робея всё больше с каждым шагом и удивляясь самому себе. Это озорство, думал он, нечто среднее между романтикой и извращением. Подобрал полы пальто, присел и заглянул.
И увидел пару ног, прелестной формы стройных ног, нижнюю часть туловища, обтянутого подчёркивающей все самые привлекательные линии синей юбкой. И ничего над ним. Часть какого-то устройства торчала над тазом, видимо, приводящая в движение суставы. Попеременно выдвигались кверху два поршня. Устройство крепилось длинной арматурой к небольшой роликовой платформе, которая катилась по колее, вделанной в стену здания параллельно тротуару, и тащила за собой эту шагающую конструкцию.
Он отпрянул назад, споткнулся, упал спиной в лужу. Вскочил, отряхнулся несколькими судорожными движениями, запахнул пальто и пошёл, тяжело переступая на деревянных ногах, подняв ворот и втянув шею в плечи, точно пытался спрятаться от чьих-то глаз.
-Ну что, как тебе понравилось? - Спросил первый мужчина.
-Какого хрена это было? Это что, ради прикола?
-Как же! "Ради прикола" - чудо ты. Тот пацан, про которого я тебе рассказывал, помнишь? Один раз я подошёл к тому месту, где он пробегает. Там в асфальте есть такое ма-а-аленькое углубление, ни за что издалека не увидишь. Вроде рельса. А та цыпа в электричке, - он достал из кармана женский палец. Первая фаланга была оторвана от кисти. Ни крови, ни плоти. - Она так и ездит без одного пальца, и ей пофигу. Потому что она не живая. Понял? Ну что варежку раззявил?
Его товарищ облокотился о стол и ловил ртом воздух. Ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Первый мужчина помолчал в ожидании пока у него пройдёт приступ паники. Потом сказал:
-А знаешь что? Пойдём, я покажу тебе кое-чего покруче, - и повёл его из офиса.
На углу одной из окрестных улиц он указал ему на приделанный к стене жестяной коробок электрического щитка с характерным рисунком на дверце - черным зигзагом молнии в жёлтом треугольнике. От щитка вниз тянулся защищённый металлической хордой кабель. Замочек дверцы был вмят, словно его пытались выбить камнем или чем-то подобным. Первый мужчина открыл дверцу, обнаружив весьма незатейливое содержимое щитка.
-Смотри, - он дотронулся до большой круглой красной кнопки в центре коробки. - Угадай, что это такое? Я нашёл это сегодня ночью.
Второй мужчина медленно покачал головой. Лоб и шея вспотели. Весеннее солнце искрилось в капельках влаги на его коже. На губах первого играла самодовольная улыбка.
-А что они все? - Второй обвёл взглядом улицу. Мимо топали пешеходы, ехали автомобили, гремели трамваи.
-Половина, брат, - первый потряс указательным пальцем в воздухе. - Мы говорим только об одной половине из них. Часть этой половины догадывается, как ты, часть знает наверняка, а часть глотает сопли. Между прочим, к твоему сведению, не я взломал замок. Я нашёл эту штуку уже вскрытой.
Много позже, когда солнце спряталось за крыши высоток, второй мужчина вновь вернулся на угол улицы, к щитку. Долго буравил взглядом изуродованную дверцу. Мимо всё так же шли люди, ехали автомобили, стучали колёсами многотонные туши трамваев. Он открыл дверцу. Из жестяной коробки на него тускло сверкнул красный пластмассовый зрачок. Он ткнул его пальцем.
Женщина, переходившая дорогу рядом с ним, вдруг замедлила движение и через секунду замерла совсем. Проезжавшее мимо такси затормозило, заглох мотор, а следовавший в противоположном ему направлении трамвай встал. И всё было тихо. Ни единого звука. На кирпичной стене дома трепетал на сквозняке листок бумаги с отрывными билетиками телефонных номеров. Некоторые пешеходы из всей этой застывшей массы недоумённо оглядывались кругом.
А потом тишину разрезал долгий пронзительный трубный вой, по земле прошла дрожь и где-то вдалеке в небо начала подниматься громадная фигура. С неё срывались и падали вниз какие-то комья, похожие на ошмётки почвы, из которой она, судя по всему, только что вырвалась. Приглядевшись, мужчина различил отдельные грубые черты фигуры. Это была статуя, сделанная не то из металла, не то из камня какого-то грязного, бурого цвета. Одеяние было похоже на монашескую рясу. За спиной простирались два мощных крыла. Единственной подвижной деталью была рука, прижимавшая ко рту длинную и узкую коническую трубу, резко расширявшуюся к концу, которая сначала держала инструмент опущенным вниз, но по мере того, как статуя взмывала всё выше, поднимала кверху, направляя его душераздирающий глас к небесам. Статуя повисла под тяжёлыми ещё после зимних холодов облаками. Вой прекратился.
Женщина, пересекавшая рядом со вторым мужчиной дорогу и внезапно прервавшая свой шаг, качнулась и упала. Что-то взвизгнуло, казалось, над самым ухом.
И он увидел, как вздулся металл над задним крылом такси. Показалась головка сверла, съехала вниз, затем спряталась ненадолго, и проделала ещё одну здоровенную брешь по соседству, а потом ещё одну и ещё, разрезая машину изнутри на части. Скрипнула искривлённая рама, и одно из окон брызнуло осколками. Трамвай грохнулся брюхом на асфальтовое полотно. Часть его пассажиров бросило на пол, они закричали от страха. Другие стояли беззвучно и бесстрастно. Блины острых колёс-лезвий раскатились в разные стороны, сбивая на ходу застывших в нелепых позах пешеходов. Иные, живые, кого не поразила странная скованность, бежали без оглядки.
Он посмотрел на упавшую женщину. Её предплечья с жужжанием повернулись вокруг своей оси и отделились от локтей...
Снова по небу разнёсся вой гигантской трубы, и следующая фигура воспарила ввысь. Звуковая волна выбила окна в домах. Мужчина едва увернулся от полетевшего откуда-то сверху большого осколка стены. За этим посыпались другие, и в считанные минуты здание лежало в руинах. Повсюду было слышно, как работают скрытые механизмы, режут, высверливают, выбивают.
Третья статуя поднялась в ряд со своими предшественницами. Четвёртая появилась почти сразу, за ней пятая и шестая. Седьмая была последней.
К тому моменту, когда затихли на гулких просторах отзвуки седьмой трубы, всё превратилось в пустыню из сплошных обломков вперемешку с частями манекенных тел. И статуи одна за другой рухнули наземь, далеко, где их не было видно даже за этими низкими, в человеческий рост, грудами мёртвого мусора. Лишь по столбам пыли можно было понять, где они свалились. Чуть погодя оттуда дошла и отдалась из земли в ноги лёгкая дрожь, и затем едва слышный рокот, как послед отдалённого грома.
-Ну и что ты наделал, сукин ты сын? - Из-за кучи кирпича и свай выскочил первый мужчина, взмыленный, растрёпанный. На скуле была приличная ссадина. Схватил его за грудки и встряхнул. Он моргнул пару раз.
-Кто тебя просил, а? До тебя здесь уже миллион раз, наверное, бывали, и только ты один нашёлся, который своими погаными руками... - он задохнулся на полуслове, выпустил второго. Колени подкосились. Он чуть не упал. К горлу подкатило. Он нагнулся, упершись руками в бёдра.
Второй мужчина обошёл его, не обращая внимания на всхлипы, глядя вдаль, где в воздухе вились грязные клубы. Постоял с приоткрытым ртом и каким-то бессмысленным выражением на лице. Первый в изумлении наблюдал за ним. Второй обернулся к нему и предложил:
-Пойдём, посмотрим?
Тяжёлые бурые и серые тона разрушения в этой сцене сами оттолкнули Изэкеила. Его взгляд скользнул по ней в усилии задержаться чуть дольше, оставив за собой грубый мазок - будто неаккуратное прикосновение пальца к непросохшему ещё холсту. В среде, по которой он перемещался, не было направления. Он чувствовал, как его существо рассеивается в ней, а затем вновь концентрируется вокруг одной точки и обретает плотность - уже совсем в другом месте, у последней картины...
Над столбами пара, вырывавшимися из градирен, косыми от ленивого ветра, в один из расплавленных солнцем просветов в затянутом небе проник крохотный ручеёк. Сначала тонкий, как волос, почти невидный издалека. Такой же медлительный, как ветер, кренивший пар и мешавший густоту набрякших туч. Как будто какая-то химическая реакция в атмосфере. Плавно, почти грациозно, и не прямо, но чуть змеясь, словно обтекая малейшее воздушное препятствие.
Скоро это заметили. Люди показывали вверх, на струйку, текущую над скоростным шоссе, которая постепенно превращалась в полноводный поток, всё столь же неспешный, однако уже достаточно отчётливый, чтобы его могли увидеть все, чей взгляд не был прикован к земле. Он бежал теперь под самыми тучами, проникая через молочно-медовый разрыв в пасмурном вареве, переливался своим зернистым составом и казался невесомым, как дым.
Его наблюдали пешеходы с улиц и водители машин, проезжавших по шоссе и городским дорогам, из окон домов. Через двадцать минут программы на каналах теле- и радиовещания прервались срочными сообщениями о небесном феномене, и даже те, кто ещё не успел увидеть собственными глазами, знали о нём. Какой-то предприимчивый радиоведущий в прямом эфире связался с Гидрометцентром, впрочем, лишь затем, чтобы ему сказали, что это не атмосферное явление и специалисты Центра не могут его опознать. Всё, что было в их распоряжении - метеокарта со спутника. Поток вливался в воздушную оболочку планеты откуда-то извне. Его исток лежал вне поля досягаемости аппарата.
Некоторые пытались рассмотреть это с помощью биноклей, переносных домашних телескопов, хотя различить уже можно было невооружённым глазом.
Серая влажная пелена разошлась, и мглистый дневной свет мягко лёг на зернистые извивы. Движение было внутри потока. Каждая мельчайшая его частица жила своим движением. Кто-то догадался первым и крикнул об этом, вновь указывая в небо: поток нёс несметное множество живых существ.
Они были разных размеров и видов, окраски и сложения, и едва ли наружные ряды составляли хотя бы сотую часть того, что скрывалось в центре странного шествия. Создания с дряблой плотью, похожие на осьминогов, слоноподобные гиганты с крутыми и твёрдыми, как скалы, боками. Прозрачные, амёбоподобные бесформенные тела, плотные двуногие и двурукие. Что-то кристаллическое, перетекающее, прорастающее волнами само в себя, что напоминало пущенную в воду на огромной скорости стрелу. Пробилась ненадолго откуда-то из гущи длинная, сияющая сплошной, без единого пятна, серебристой чешуёй лента, дважды опоясала собою караван и нырнула обратно.
По многим сразу можно было судить: хищные они или нет, как назначено им передвигаться, по твёрдой ли поверхности, в жидкой или разреженной среде, идти, парить или ползти, или, быть может, переноситься в пространстве другим способом. Вероятно, иные из них в родных условиях были добычей друг для друга, непримиримыми врагами, что изо дня в день вынуждены бороться за своё существование, разумными, бессмысленными, от простейших до самых сложных форм жизни...
Через два часа караван обогнул планету, прошёл по широкой дуге через оба полушария, сопровождаемый на всём протяжении блокпостами военных вертолётов, и его голова опять вонзилась в небо.
Что-то происходило внизу, под ним, стремительно, неудержно. Животные волновались, точно в предчувствии землетрясения. Срывались со своих мест птицы, кружили над городскими крышами с пронзительными криками. В сёлах скот выходил из стойл и хлевов, сбивался в стада и бродил беспокойно в округе. Пассажиры гражданских, военных, рыболовных судов наблюдали скопления морских обитателей, которые неслись стремглав бок о бок под самой поверхностью бурливых вод, как будто охваченные паникой и гонимые вместе в одну сторону какой-то общей опасностью.
А затем из морской пены поднялось первое из них. Его видели с промышлявшего окрест рыбацкого трейлера. Скользкая белёсая верхушка, как гриб, выросла над поверхностью, и потянулась выше, таща за собой из кобальтовой бездны толстый кружевной стебель. Тускло позолоченные волны били по нему, взрывались вокруг мокрыми искрами, пока оно медленно, тяжело взмывало вверх. А когда, наконец, вырвало свои корни, его парение стало совсем лёгким. Мутно-прозрачный купол плавно колыхался, отталкивая его всё дальше от штормовых валов. Словно море было твердью, а воздух над ним - спокойной водой. И пошли новые всходы, до самого горизонта, насколько хватало глаз.
Перестали голосить птицы. Почувствовали какое-то дуновение и следовали за ним - такими тихими взмахами крыльев, что казалось, им и не нужно было вовсе этих усилий, чтобы лететь. В одночасье часть всего, что было живого на планете, внезапно просто потянулась вверх, отделилась от своих собратьев. Так же, наверное, это было и с теми, кто примкнул к шествию раньше. А те, что оставались на земле, провожали их криками, в которых сливались и жалоба, и жажда пойти за ними, боль и плач о разлуке, вместе страх того, что ждало их здесь внизу, и страх того невыразимого, что не дозвалось их с высоты...
Полыхнуло справа один раз в бездонной тьме, зажгло край округлой зыбкой тени и полилось, затопляя холодным огнём океаны, горы, равнины, облака. Станция скользила по тонкой, блестящей, словно капля воды, голубой материи навстречу восходу, туда, где над Землёй вставала в черноте ослепительно белая - будто ледяная - глыба Солнца.
Приёмники вылавливали из эфира сонмы далёких призрачных голосов. Они возникали из статики, смешивались, спорили друг с другом, проносились мимо где-то над самым плечом, успев бросить несколько фраз, и исчезали в голубой наэлектризованной дымке среди прочих волн и шума.
"...в изоляции модель поведения особи не претерпевает значительных..."
"...мне кажется, о наличии интеллекта можно судить уже хотя бы по тому, что у некоторых из них есть одежда, и..."
"...братья и сёстры! Послушайте и ответьте мне: почему же мы остались? Они ли умирают и возносятся в горние пределы, или это мы погибаем и не можем быть спасены..."
"...обнаружили ещё несколько видов, которые до этого не могли заметить в видимом спектре..."
"...а вы ожидали летающих тарелок, да? Музыку, огни, светопреставления?.."
"...военные продолжают удерживать позиции рядом с "коридором", хотя уже давно стало очевидно..."
"...называете ересью? Имеете ли вы хотя бы малейшее представление о том, сколько таких цивилизаций, как наша, они оставили за спиной? И после этого вы ещё..."
"...я думаю, это что-то всеобщее. Понимаете, что я хочу сказать? То есть, вот миллионы миров. Даже если все жизненные формы в них диаметрально противоположны и нет ни одной, похожей на другую, насколько всё-таки эти миры разные? Что, если это один долгий, отчаянный крик?.."
"...я думаю..."
Последнее потонуло в треске помех. Караван покидал планету. Станция проходила прямо под его хвостом, который ещё полз какое-то время вдоль земной орбиты, и двое астронавтов, соединённые со станцией страховочными тросами, придерживали готовый к отправке спутник.
-Четыре... три... два... - считал приглушённо голос во встроенных в шлемы наушниках, - один... отпускайте.
Они выпустили спутник, не долетая до оконечности шествия, чтобы у аппарата был запас времени на дорогу. Расправились ленты солнечных батарей. Заработали датчики тепла, движения, электромагнитного излучения, нашли и зафиксировались на замыкающих в строю. Сопла-корректоры выровняли курс. Аппарат догнал хвост каравана и поплыл вместе с ним прочь от Земли.
-Отлично. Возвращайтесь на борт, - приказал голос в наушниках.
-Приняли. Возвращаемся, - продублировал один из астронавтов и двинулся к шлюзу, перебирая руками поручни в обшивке.
"...и после этого ещё надеетесь оказаться самыми умными, всех перехитрить? Вот это настоящая ересь, скажу я вам. Видели вы в сопровождении хоть один спутник, сконструированный другой цивилизацией? Да, бесспорно, ваш будет гораздо лучше..."
-Возвращайтесь - повторили в наушниках.
-Минуту.
Первый астронавт завис у входа в шлюз, поглядел на товарища в зеркальце на рукаве.