Володя Злобин
Череда
— Ой, я вас чмокну!
Женщина хихикнула. Автобус качнулся, и дама навалилась на соседа:
— Во мне сто сорок пять росту! Приложусь в спину помадой! Я уже немало семей разлучила!
Народ засмеялся. Так легче проходился крутой поворот.
— Бойкая я — взведи, не спустишь! — завопила женщина.
Игоря Петровича покоробило. Обращались не к нему, но слышно было на весь притихший салон. Крик нарушил что-то важное. Первой остроте Игорь Петрович посочувствовал молча. Второй, длинной шутке, Игорь Петрович отдался громко, со всеми. Забавно же, что маленькая автобусная женщина намеренно разлучала семьи. Но коротышка почему-то выдала ещё одно замечание, воспринятое окружающими с вежливой, но усталой улыбкой. Так улыбаются, если случайный попутчик всё ещё продолжает закончившийся вроде бы разговор. «Бойкая я, взведи — не спустишь!» обнажило для Игоря Петровича тот душевный изъян, который позволил незнакомке первой расхохотаться на повороте.
Автобус дёрнуло, и руку женщины отпороло от поручня. Болтунью понесло прямо на Игоря Петровича.
— Простите... — прозвучал испуганный голосок.
Игорь Петрович растёр на манжете след красной помады.
— Ничего страшного, — приподнял он шляпу, — будьте осторожны.
В ответ благодарно кивнули, и мужчина вышел на родной остановке. Было холодно. В универсальном магазине он купил сметаны. Дома Игоря Петровича ждал жуткий скандал.
Диме давно хотелось наступить на стык между плитками. Он, наверное, и наступал, но ещё тогда, в детстве, перед тем как догадаться, что каждый плиточный шов полон лавы. Игра выработалась в привычку, и когда Дима шёл на учёбу или работу, как-то механически старался не затирать штрихи под ногами.
Это касалось не мелкотни, а больших, старых, ещё советских плит. Стыки между ними густо промазывались цементом, будто не дорожку выкладывали, а будущее. Обычно такие плиты вели к маленькой площади, какие часто дичают в городках, если в них закрылось что-то важное. Площадь напоминала Диме большую шахматную доску, и нарушать её границы, ходить так, как не ходит конь, было неправильно.
Но сегодня наступить на стык хотелось особенно сильно. Дима начал знакомый отрезок не с той ноги, вовремя спохватился и несколько раз переменил ритм, прежде чем шаг стал циркульным, длинным — от пятнашки к пятнашке. Каблук вдруг придавил стык, передняя плита качнулась, пошла вниз и потянула за собой ногу. Ботинок скользнул в зазор. Дима дёрнулся, но ногу зажало в тесной щели. Видимо, дожди намыли яму, и обвалившийся грунт пошатнул плиту. Самостоятельно высвободить ногу не получилось. И хотя в щиколотку упирался край тяжёлой плиты, больно не было. Не чувствовалось вообще ничего — будто ступня провалилась в чёрный космос. Дима затравленно огляделся.
Площадь была пуста. Рядом ветшал давно закрытый универмаг. Дима вспомнил, что в детстве он ходил туда с мамой.
Марина отмывала в ванне сложную неделю. Офис, отчёты, «Мариночка» — теперь это было далеко, где-то в отключенном телефоне. Когда вода остывала, Марина поднимала из пены ногу и отворачивала кран с красной каплей. Своя ножка Марине нравилась — длинная, тонкая, с изящной икрой. Она была очерчена точно, гладко, без всякой припухлости. Девушка даже вздохнула: с такими ножками поклонников у неё могло быть и побольше.
Вода нагрелась, и пальцы повернули кран. Марина до подбородка съехала в воду. В пене отражался строгий коричневый кафель. Так бы пролежать всю жизнь, иногда прикладывая к холодному крану распаренную ногу.
Марина потёрла предплечье, затем шоркнула посильнее. Катышек стало больше. Из серовато-чёрных лоскутки свалялась в светлую бежевую тлю. Марина смыла разводы. Рука горела как от прикосновения к снегу. На другой руке, как ни тёрла её Марина, грязи не оказалось. Может она ей ничего не делала?
В офисе девушке не очень нравилось, но там хотя бы платили. Марине приходилось улыбаться, терпеть ухаживания и порой препятствовать извечному мужскому желанию за что-нибудь ухватиться. Всё было настолько предсказуемо, что в пятницу хотелось как следует отмокнуть в ванне.
Вода снова остыла. Пришлось вытянуть ногу.
Повернув кран, Марина обратила внимание на ступню. Она была распаренной, розовато-белой. Пальцы сморщились, ноготки на них стали кукольными. Ступня размокла, как размокает бумага, и напоминала скрипучий губчатый гриб. Марина обхватила разбухшие пальцы и с силой, так, как только что шоркала предплечье, провела рукой вниз.
От ступни отслоилось что-то липкое, живое, с маленькими лохматыми щупальцами и тут же плюхнулось в мутную воду.
Кафель отразил испуганное лицо Марины.
У Марата Афанасьевича была одна особенность. Ему требовалось схватиться за чужой нос. Тогда перестанет потеть лоб, а руки покинет тремор. Марат Афанасьевич не знал, откуда взялась эта потребность. Мужчина припоминал детство, когда мать брала его на руки, а он с ребяческим гиканьем брал маму за нос, но истинная причина по-прежнему скрывалась в тумане.
Потом была школа, где желание ухватить притупилось. В школе можно было дёргать не только за косички, но и за носы, и Марат дёргал, за что был неоднократно руган, порой даже бит, но по итогу всё-таки излечён. Желание поутихло, но с возрастом порочная тяга вернулась. Чем сильнее был запрет на хватание носа — в институте, армии, на торжестве — тем сильнее Марату Афанасьевич хотелось зажать чьи-нибудь ноздри.
Он неоднократно давил нос жены, но это не приносило удовлетворения. Жена хрюкала, дышала другим местом и набрасывалась на мужа. Со временем Марат Афанасьевич догадался, что дрожь внизу живота рождается от преодоления условностей, которые окружают тело. Чужой нос, схваченный по договорённости, дружбе или в качестве забавы, не приносил избавления. Мужчина знал, что нужно схватить нос взрослый, желательно посторонний, чиновнический, автобусный, чтобы в ответ прозвучала отповедь, последовал удар, крик, уголовное дело. Вот тогда всё внутри Марата Афанасьевича навеки сожмётся, и он будет полностью удовлетворён.
В тот день Марата Афанасьевича переполняло на работе дурное желание. Он больше не мог отыгрываться на близких, которые начинали что-то подозревать. Если сейчас Марат Афанасьевич не схватит кого-нибудь за нос, его разорвёт изнутри злая, сладкая сила.
Тихо, стараясь не расплескать себя, Марат Афанасьевич подошёл к коллеге, которого едва знал. Тот отвлёкся от бумаг, недоумённо посмотрел вверх и был тут же схвачен за нос двумя пальцами — большим и указательным. Жертва вскрикнула, но Марат Афанасьевич не отступал — тайно от всех он тренировал руку эспандером.
Ухваченный нос повёл себя странно. Он посинел и стал медленно расти, будто дули в небольшой шарик. Поры на нём затянулись. Марат Афанасьевич с удвоенной силой сжал нос, но тот заблестел и раздулся до размеров яблока. Марат Афанасьевич увидел в нём своё отражение.
Он был невысоким толстеньким человеком с некрасивой чёрной бородкой.
Галину Ивановну принимали в четвёртое измерение. Вообще-то принимали не только её, а целую секту, но Галина Ивановна была уверена, что в новую жизнь позовут её одну.
Секта собралась пожилая, уже отведавшая жизни и потому немного отчаявшаяся. Пару лет старики с бегающими глазками ждали круглой даты. До её наступления коротали время в подвале обычной многоэтажки. Там под устаревшие социальные нужды был оборудован клуб. За чаем обсуждались сны, читалась тайнодоступная пресса. Те, кому позволяли способности, пророчествовал. На праздники приезжали тонкие люди, учившие, как правильно подготовиться к переносу в новое измерение. Оно обещало искупить все грехи, но для этого нужно было ещё немножечко пострадать: поститься и искать скрытые знаки, спрятанные в складках жизни.
Галина Ивановна эти знаки видела. Впервые она догадалась, что мир не является тем, чем кажется, когда её бросил единственный сын. Он прервал все связи, будто мать больше не могла дать то, что нужно, и тогда Галина Ивановна поняла, что её готовят к чему-то великому. Она начала искать и нашла — собрания, как будто нарочно устраивающиеся в её доме, оказались не так просты. Там рассказывали, что Вселенная устала. Что она не только сожмётся в конце времён, но сожмётся для избранных уже сейчас.
Вечером, когда показались первые звёзды, секта собралась на холме за городом. Оттуда было ближе всего. Старики и старушки, простоволосые девки и разочарованные полноватые мужики долго камлали, кричали, водили хоровод посолонь и наоборот, но ничего не произошло. Четвёртое измерение не открылось. Разочарованно отшучиваясь, люди разошлись по домам.
Галина Ивановна осталась в одиночестве. Её тоже не взяли. Она не понимала почему. То, что не взяли остальных, было понятно. Они просто играли, не верили. Но её взять были обязаны. Не зря же она отдала соседке ключи, попросив поливать цветы. А хуже всего было то, что Галине Ивановне даже ничего не объясняли. Не взяли и всё тут.
Звёзды мерцали холодно и отстранённо.
Женщина добралась до города и спустилась в метро. Сердце немного покалывало. Галина Ивановна мучилась вопросом о четвёртом измерении. Женщина считала, что если во что-то до конца поверить, пусть в самую нелепую глупость, то она обязательно сбудется.
В груди кольнуло сильнее. Галина Ивановна несколько раз дёрнулась, пытаясь вырвать невидимую иглу.
Окно в четвёртое измерение, открывающееся раз в тысячелетие, захлопнулось. Галина Ивановна успела умереть от инфаркта.
Вова впервые подумал, что его жизнь похожа на ад. Дело было не в вечерней толкучке, которая обычно выдавливает из молодёжи эту важную мысль. Напротив, вагон был пуст. Только в его торце что-то сгорбилось и спалось, да через одно сидение расположилась бабушка. От неё приятно пахло.
Вова сравнил жизнь с преисподней не потому что он претерпевал такие уж адские муки, а потому что своё бытие представилось как уже минувшее, подобно мигнувшему за стеклом светильнику. Мысль поражала не тем, что утверждала ад в настоящем, а тем, что аду предшествовало. Ведь если он, Вова, находится в аду прямо сейчас, значит его сильная, полная, единственно важная жизнь закончилась, и он уже был любим и судим. А раз так, значит где-то позади остались настоящие родители, и к ним никак не вернуться — проступившая на дверях надпись повелевала не прислоняться. Получается, Вова уже претерпел прошлую жизнь, которую сочли заслуживающей того, чтобы отправить парня в перестукивающий вагон.
Настоящим страданиям предшествует то, чего ты не помнишь. Вот в чём весь ад.
За окном снова мигнул фонарь. Вова посмотрел налево. С сидевшей неподалёку бабушкой что-то происходило. Вместо дрожащих старушечьих движений её тело резко ломалось. Бабушку складывали, как письмо. Она дёргалась, меняя лицо и конечности — меняла местами, а не движениями. Что-то хрустнуло. Ход бабушки разошёлся с ходом поезда. Состав начал тормозить. За окном, к которому нельзя было прислоняться, больше не мелькал фонарь. И стало темнее.
Вова пожалел о своих мыслях.
Винегрет Владимирович считал, что всё в этом мире взаимосвязано. Если где-то почудилась неясная связь, то это вполне могло быть правдой, а если казалось, что никакой связи и в помине нет, то она точно существовала. Кольни ножом — пойдёт кровь, зажмурься — не будешь видеть. Мир объективно работал, в нём совершались реакции, а действие вызывало противодействие. Следовательно, мир состоял из элементов, которые оказывали друг на друга влияние — культурное или по Ньютону. А раз такая сцепка существовала, раз у Вселенной был свой операционный код, то, наловчившись, его можно было прочесть. Что делать дальше Винегрет Владимирович не знал. Вариантов было два: наблюдать за космическими отливами, отражающимися в человеческих сердцах, или попытаться соблазнить их природу.
Винегрет Владимирович числился на кафедре философии провинциального педвуза. Студенты его не любили — Винегрет Владимирович рассказывал много и скучно. Преподаватели были излишне вежливы: воспитанные на Гегеле, они посмеивались над постструктурализмом. А вот Винегрет Владимирович постмодернизм хвалил. Мода на него всё проходила, но мужчина не спешил отказываться от увлечений юности. Он продолжал воспринимать мир как текст, а человека как того, кто, обладая неидеальным языком, попросту не мог воспроизвести полноту этого текста и задать ему корректные вопросы. Винегрет Владимирович не довольствовался бессильной констатацией, закрывающей философию, а утверждал, что задать вечные вопросы возможно. Главное распознать всеобщую взаимосвязанность жизни. Нужны были не знаки, а нити между ними, сладкая языковая семантика.
Поэтому Винегрет Владимирович с таким почтением относился к приметам. Он не верил в их силу, но полагал, что так древние улавливали взаимное притяжение вещей и событий. Неожиданная встреча, сработавшая сигнализация, грустный сон — Винегрет Владимирович мыслил всё. Он и литературу любил, чтобы можно было отыскивать спрятанные подсказки. Винегрет Владимирович ночами просиживал над забытыми романами, составляя столбцы из слов. Роман представлялся Винегрету Владимировичу отражением Вселенной, которая расширялась в людях. Смысл её можно было доказать через теорему подобия. Тем более Фалес, с которого всё началось, тоже был геометром.
В одну из таких ночей Винегрет Владимирович всё понял. Книга упала на пол, и Винегрет Владимирович откинулся в кресле, пытаясь не упустить мгновение. В голове всплыло непротиворечивое обоснование взаимосвязанности всего сущего. Малое в нём безусловно влияло на большое, а большое на малое. Винегрет Владимирович встал и, пошатываясь, пошёл на кухню. Там он открыл холодильник и налил себе большой стакан молока. С расстёгнутым воротом пить его было особенно приятно.
Через полтора года Винегрет Владимирович написал хорошую, вдумчивую книгу. Она получила премию и пользовалась заслуженным успехом.
Оксана была толста и потому решила похудеть. Толстая она была не до конца, не до той сальной жирности, оставляющей следы на одежде, а толстая так, чуть-чуть, толстая ровно настолько, что это бросалось в глаза.
Девушка решила целую неделю пить только воду с шипучими витаминами.
Расставаясь с неправильной жизнью, Оксана устроили прощальный пир. Было мясо по-французски и мягкий, похожий на перину, хлеб. Утром, напившись воды и заправившись витаминами, Оксана отправилась на учёбу.
Следующим утром из организма опять вышли какие-то шлаки. Тело в зеркале набухло — так бывало, если ничего не есть, а пить одну воду. «Ничего», — убеждала себя Оксана, — «к концу недели будет виден результат».
На третий день диеты Оксана заподозрила неладное. Из неё вышло даже больше, нежели сразу после пирушки. Так быть не могло. Девушка ничего не ела двое суток и начинала слабеть. В этой слабости желудок уже не болел, а гудел сонным, уставшим телом. В туалет ходить было просто нечем. «Наверное, это отложения выходят», — подумала Оксана.
В четверг всё повторилось. Оксана долго не могла поверить в случившееся. Может, она лунатик и ночью ходит на кухню? Но из холодильника ничего не пропало. Или дело в этих странных витаминах? Оксана не пошла на учёбу и снова пила только воду. Витамины были задвинуты в сервант, для верности закрытый на ключ. Дверцу холодильника Оксана заклеила скотчем и легла спать с чувством неясной тревоги.
Утром её опять понесло в уборную. Оксана не ела уже пятые сутки, но соображала вполне здраво. Видимо, дело было в воде. Ей вспоминалась лекция в институте о том, что один мудрец говорил, что всё в мире состоит из воды.
В пятницу Оксана ничего не пила и не вставала с постели. Слабость, переросшая в бессилие, подтверждала честность говения.
Проснулась Оксана отяжелевшая. В санузле повторились события прошедших дней. Оксана рассматривала похудевшую фигуру, но ввалившийся живот совершенно не радовал. Получается, для испражнений совсем необязательно есть? Отходы образуются не из еды, а из самого человека? Пища — это просто прикрытие? Но в чём тогда связь? Чем человек неприятнее, злей, тем больше в нём нечистот? Так что ли? И что питаться мы вынуждены не для того, чтобы существовать, а для того, чтобы скрывать эту постыдную тайну?
В дверь позвонили. Затем ещё и ещё. Оксана оделась и вышла в коридор. Посмотрев в глазок, девушка увидела двоих мужчин в белых халатах.
— Кто там? — на всякий случай спросила Оксана.
— Доктор приехал, — ответили ей.
— Но я никого не вызывала.
За дверью засмеялись.
Пётр заранее выключил телефон и уже несколько минут сидел, ожидая, когда успокоится зал. Петру нравилась прелюдия зрелища. Спектакль будет плохим или хорошим, но вот зрители всегда будут разными. Мимо пронеслась пышная дама в взбитом зелёном платье. Из декольте торчали розовые полукружия сосков. Женщине было хорошо и нестыдно. Рядом с красоткой скучал богатый делец, делающий вид, что он очень богатый. Студентка косилась на толпу, не понимавшей божественности лицедейства.
Это и было настоящее, живое представление. Там, на сцене, люди талантливо или не очень отыгрывают сценарий. В зале люди изображали сами себя, играли, не задумываясь о том, что играют — было смешно, когда делец вскидывал руку, чтобы посветить дорогими часами. Смешна была студентка, хмыкающая на толпу. Пётр ходил в театр ради этого краткого представления, ради той предпоказной суеты, которая была так притворна и так естественна.
Из динамиков раздался вкрадчивый, хорошо поставленный голос:
— Дорогие гости, пожалуйста, не нарушайте восприятие спектакля. Просим вас выключить мобильные телефоны.
Амфитеатр озарился голубыми огнями. Некоторые огоньки застыли, согревая ладони.
— Пожалуйста, не нарушайте восприятие спектакля, — повторился призыв.
Студенточка заозиралась. Богач снова дёрнул рукой. По его прикидкам представление уже должно было начаться. Телефоны в зале потухли.
— Просим вас не нарушать восприятие спектакля!
Голос плохо скрывал раздражение. Пётр оглянулся — может там что? С яруса на него смотрели недовольные зрители.
— Молодой человек, я бы вас попросила, — ухоженная старушка тронула Петра за рукав.
— Простите, не понял...
— Ах, вы серьёзно? Непоротое поколение!
Голос, наполнивший помещение, был грозен и твёрд:
— Пожалуйста! Не нарушайте восприятие спектакля!
Зал пришёл в движение. Люди ворочались, затем ловили взгляды, устремлённые на Петра, и вливались в осуждающий поток. Он недоумённо пожал плечами, так как ничего не нарушил. Сидел тихо, не шелохнувшись. Первым выключил телефон. За ним не было вины, и Пётр принял расслабленную позу, тайно моля о начале спектакля.
— Он ещё развалился! — деланно воскликнула старушка, — Каков нахал!
Даже та полная дама в зелёных кружевах презрительно уставилась на Петра. Студенточка поднесла к глазам бинокль и нахмурилась. Бизнесмен громко ругнулся. Пётр смог высидеть несколько минут, а потом подскочил и стал пробираться к выходу. Ему вежливо уступали дорогу.
Как только Пётр вышел из зала, двери захлопнулись, и началось представление. Постояв немного, Пётр решил, что это какая-то шутка. Наверное, он стал участником розыгрыша, а в зале сидели настоящие актёры. Пётр повернулся на каблуках и подошёл к дверям. Капельдинер учтиво остановил его:
— Простите, все места на сегодня заняты.
Пётр недоумённо посмотрел на служащего.
Это и вправду был капельдинер.
Инга снисходительно слушала как зал задаёт президенту вопросы. Они не были согласованы, но всё равно не отличались разнообразием: внешняя политика да ЖКХ. Два раза спросили что-то личное, какую музыку слушает президент и смотрел ли он новый фильм.
Оказалось — классическую. И нет, не смотрел.
Инга поморщилась.
Её вопрос был о другом. Уж точно получше того, что сейчас спрашивал у главы государства какой-то областной журналист:
— Господин президент, прокомментируйте пожалуйста ход дачной амнистии.
Президент помялся, кашлянул, с ходу придумал шутку, затем достал из головы несколько цифр, развил их, объявил о концентрации усилий и призвал регионы активнее включаться в работу. Так президент отвечал чуть ли не на все вопросы. Если спрашивали о внешней политике, он тоже сыпал цифрами, предлагал сплачиваться и продлевать, а вместо регионов упоминал партнёров.
Инга улыбнулась. От её вопроса президенту так просто не отделаться. Вопрос был важным, неожиданным, очень коротким. Главное суметь задать его. Когда президент закончил, Инга не стала голосить вместе со всеми. Она чувствовала, что её спросят и оставалась подчёркнуто молчаливой.
— Пожалуйста, загадочная девушка в пятом ряду, — сказал пресс-секретарь, и зал тихо засмеялся. Президент тоже усмехнулся и отпил из кружки.
Инга поднялась и представилась. Президент вежливо слушал. Голубые прозрачные глазки, губы спрятаны в полуулыбке. Круглое лицо с залысинами. В последние годы президент стал пускаться в исторические размышления и сыпать поговорками, что было проявлением старости, которую он пытался скрыть.
Сейчас Инга поймает его. Обескуражит президентское всезнайство. Держа спину прямой, журналистка спросила:
— Господин президент, я хочу узнать у вас, что такое потец.
По залу пробежала оторопь. Кто-то прыснул. Пресс-секретарь вскинул бровь. Они этого не знали и не читали, и Инга позволила себе торжественно улыбнуться.
— Потец? — растерянно переспросил президент.
Инга кивнула. Она с наслаждением рассматривала озадаченное лицо президента. Круглое, с натянутой кожей. Обелёсенные глаза. Глава государства прочистил горло, стрельнул глазами вглубь зала и что-то забормотал, стараясь свести всё к шутке.
— Господин президент... — торжествующе повторила Инга.
Тот, глядя на Ингу холодными немигающими глазами, произнёс:
— Потец — это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это — роса смерти. Вот что такое потец.
Виталик закончил писать диктант и ожидал дополнительных вопросов. Учительница, пожилая и строгая, любила озадачить третьеклассников чем-то неожиданным. На сей раз она попросила составить предложение со словосочетанием «свежий воздух».
Недолго думая, Виталик прилежно вывел: «Я вышел подышать свежим воздухом».
На следующий день учительница устроила разнос: почти все в классе «вышли подышать свежим воздухом». Лишь кто-то один додумался пустить его через окно, да девочка, сидящая позади Виталика, составила сложноподчинённое предложение. Это его сильно расстроило. Мальчик с завистью взял простую зелёную тетрадь и прочитал про мороз, избу и зимнюю свежесть.
Виталик надулся. Он любит читать и даже иногда придумывал смешные истории. Он не хотел быть как все, но почему-то встал в их ряды. Это было обидно. Соседка подмигнула Виталику и отобрала тетрадку. Он пихнул ей пенал, за что получил по спине, и после окрика учительницы урок продолжился.
С годами Виталик всё чаще вспоминал эту историю.
Почему все написали одинаковое? Класс считался сильным, да и задание было вполне простым. Никто не требовал от третьеклашек верного ответа, но то, что одинаковый ответ был дан почти всеми, как раз и делало его неверным и даже ошибочным. Будто сработал какой-то скрытый механизм, невидимая власть схожести. Над третьеклассниками ничего не довлело, они были почти чисты, но уже тогда, в этом неполном возрасте, они были одинаковы и несвободны. И только одна девочка с зелёной тетрадью смогла вырваться, оставив Виталика дышать свежим воздухом.
Уже позже, когда всё появилось, а Виталик вырос и устроился на работу, он нашёл профиль той девочки в Сети. Виталику было интересно вспомнить людей, с которыми давно не общался, но написать им он так и не решился — у тех уже были машины, семьи, поездки. С такими не обсудишь как запрудил школьный фонтанчик.
На странице той девочки Виталик задержался подольше. Девочка выросла и стала красавицей. Она прочитала Камю, выкрасила волосы в зелёный цвет и слушала психоделик-рок.
На стене её было немало точных цитат.
— Вечером я за ней приду. Ты понял?
Артём нервно кивнул. Женщина ещё раз присела, прижала девочку к себе, погладила её и бросилась вниз по лестнице, словно эта разлука была навсегда.
Артём остался с дочкой наедине.
— Папа, мы будем с тобой играть? — спросила пятилетняя малышка.
— Может на улице поиграем? — с надеждой предложил Артём.
— Я уже с мамой гуляла! Здесь хочу!
Артём обречённо повёл дочку в квартиру.
В двух её комнатах было много интересного: полки с книгами, окаменелости, скелет человека, извёсточные потолки, тяжёлые тёмные шторы. Со всем этим можно было играть, и Артём пытался объяснить дочке смысл редких вещей. Именно они превращают детство в сказку, ибо вспоминаются потом как тот первозданный неизведанный мир, тайны которого делают человека особенным.
Дочка немного капризничала. Шесть дней с мамой, один с отцом — тут недостаточно купленного мороженного, мультиков и пятнистой гоночной машины. Вяло катая её по ковру, девочка сказала:
— Папа, давай построим крепость.
— Из подушек? — сглотнул Артём.
— Из одеял тоже!
Замок получился на славу — из четырёх попарно составленных стульев, обложенный одеялами, затянутый сверху покрывалом и с входом-простынёй. Пригнув голову, Артём смотрел, как дочка делает запасы и ползает по самым тёмным уголкам нового дома. После он притворялся чудищем, которое напало на замок, а из прорехи в него с визгом тыкали сломанной указкой.
— Давай разбирать? — предложил наконец Артём, — Мама скоро придёт.
— Ещё хочу! — надулась девочка, и Артём покорно бегал за ней, а она с воплями укрывалась в крепости.
— Доча, время уже, — зажалобился Артём, — поможешь подушки собрать?
— Нет!
И была игра в прятки, где дочка скрывалась за простынёй. Потом позвонили в дверь, и девочка, не дождавшись, когда папа снова найдёт её, выскочила из домика с криком: «Мама! Мама!».
Артём с раздражением посмотрел на выстроенную им крепость. Поднялся, поцеловал в коридоре дочку. Вызвался проводить, услышал: «Не надо». Вернулся в зал, к пыльным книгам и таким же шторам. Ненавистно посмотрел вниз.
Затенённый одеялами подушечный замок возвышался на четырёх стульях. Артём заполз в крепость. Одёрнул простыню, оставшись в темноте. Обхватил ноги руками и стал раскачиваться меж стульчатых спинок, казавшихся в Артёмовом детстве колоннами рыцарского дворца.
В нём было тепло, даже жарко. Над головой провисал полог, и чтобы голове хватало место, Артём лёг, свернувшись калачиком. Завыл оттуда, и крик его, не пробившись сквозь одеяла, спиралью вернулся в творца.
Артём взялся за стулья и потянул. Крепость обрушилась без грохота, только легонько стукнулись спинки. Подушки, одеяла, простыня, покрывало, стулья придавили Артёма деревом, хлопком и пухом, погребя вместе с криком, слезами, судорогой и тупым беспредельным отчаянием.
Через неделю к нему снова приведут дочку.
Детективы Ирины Могутной хорошо продавались. Женщина умела увлечь читателя и так повернуть сюжет, что даже садовник оставался вне подозрений. Кроме того, Ирине был незнаком творческий кризис. Она писала достаточно, но никогда не перерабатывала. В год Ирина Могутная выдавала по два романа, рассказывающих об убийствах в дореволюционных особняках.
На этот раз Ирина Могутная заканчивала роман о таинственном отравителе, который без видимых причин расправился с одной богатой семьёй. Роман уже нужно было отправлять редактору, поэтому писательница как обычно перенесла текст в новый чистенький документ. Напоследок женщина бегло пробежала его глазами. Взгляд зацепился за фразу: «На дне бокала остался мутный осадок». Ирина нахмурилась. Она хорошо помнила, что предложение выглядело по-другому: «На дне бокала остался белый осадок». Ирина заново скопировала текст, но «белый» вновь стал «мутным». Остальной текст был в точности таким же.
Восстановив справедливость вручную, Ирина отправила файл редактору, а сама крепко задумалась. Она открыла другой свой роман и скопировала его текст в новый документ. Затем, откупорив бутылку вина, принялась сличать варианты. Текст полностью повторял оригинал. Захмелевшая Ирина уже начала грешить на переработку, но вдруг наткнулась на ещё одно разночтение. В новом документе погода была «прекрасная», хотя изначально она значилась как «чудесная».
Ирина Могутная проверила догадку на следующей своей книге, а затем на постороннем произведении, и чуть не побелела от страха. Каким-то образом при копировании большого объёма текста в нём заменялось одно-единственное слово.
Обращение к Сети не принесло нужных ответов. Поисковик подсказал лишь монографию некоего Винегрета Владимировича. Этот философ был уверен в непротиворечивом взаимодействии всего сущего, которое по его мысли было возможно при различии всякого, даже самого мелкого элемента. Мир работал, механика его была небесной, и взаимодействие столь разных частиц могло быть точным лишь при их всеобщей непохожести, иначе великие законы мироздания не смогли бы различить своих подданных. Хаос наступает там, где все элементы схожи, а порядок там, где между ними можно уловить разницу. Песчинка отличается от песчинки, лепесток от лепестка, даже в микромире есть разница, которую пока не уловил человек. Что-то не давало миру произвести в нём две одинаковые вещи, и это был тот непротиворечивый закон, благодаря которому Вселенная могла различать себя и тем функционировать.
Ирина Могутная пьяненько захихикала. Она только что придумала сюжет детектива, который сделает её знаменитой. Женщина написала в издательство, что приступает к работе над романом «Похититель слов». Ирина корпела над ним круглосуточно. Попутно она проверяла своё открытие, и всякий эксперимент — на телефоне, компьютере, на любых цифровых устройствах, показывал одно и то же — при копировании больших объёмов текста скрытое Нечто изменяло в нём одно-единственное слово.
Никогда прежде Ирина не писала так хорошо и правдиво, на собранном лично ей материале. Писательница знала — это будет её главная книга. С каждой написанной страницей она разгадывала важный вселенский ребус.
Издательство забило тревогу, когда перестало получать от Ирины Могутной письма. Женщину нашли мёртвой в её собственном доме. Рядом с рабочим столом валялась куча пустых винных бутылок.
Следов романа «Похититель слов» обнаружено не было.
Никите всю неделю снились скучные однообразные сны.
Мало того, что в них он работал, так ещё и просыпался измотанным, словно всю ночь возил гружёные тачки.
В первый трудовой сон Никита оказался на лесопилке. Он без продыху подносил и разрезал бревна, и сон, который должен был добавить что-нибудь необычное, хотя бы страх самому стать бревном, закончился как только Никита распилил все заготовки.
Целый день у Никиты болела спина, но когда он вновь уснул, то попал на каменоломню, где пришлось так шибко махать кайлом, что в позвоночнике что-то треснуло, будто в него тоже засадили киркой. Никита был готов списать всё на переутомление от настоящей работы, но в следующем сне он опять трудился — на сей раз счетоводом при старых гремучих счётах, которыми он откуда-то умел пользоваться. Всю смену Никита хотел схватить эти счёты, гремящие тысячью деревянных колёсиков, да прогрохотать на них с горки, но какая-то тайная сила не отпускала его от кассы и жуткого гробоподобного прилавка.
От счёт болели костяшки пальцев, зато отдохнула спина, и следующую сонную смену — у бесконечной ленты конвейера — Никита отстоял больше в скуке, чем в боли. Он даже начал искать к чему снится работа, но ничего стоящего не нашёл.
А вот следующие две ночи выдались напряжёнными. Никите приснилось, что он работает кочегаром у постоянно гаснущей топки. Ему так часто приходилось вгрызаться лопатой в груду сверкающего антрацита, что к утру он проснулся совсем разбитый, словно кусок отколотого ломом угля.
Понимая, что дальше так продолжаться не может, Никита записался на приём к психологу. Тот пообещал принять на следующий день. Никита с ужасом ждал предстоящей ночи, и оказался прав — в новом сне ему пришлось сменить множество профессий. Он чинил протекающий водопровод, считал кроликов, колол дрова, производил сложные расчёты на логарифмической линейке, набивал корректуру на печатной машинке, причём не перетекал из одной работы в другую, а оканчивал их строго по графику. Под конец Никиту заставили копать яму, чем больше — тем лучше, и он уснул прямо в ней, вымотанный и грязный.
Очнулся Никита едва живым. Кое-как отлежавшись, он поспешил к психологу, который любезно принял пациента в хорошо обставленном кабинете. Специалист вежливо слушал сбивчивый рассказ Никиты и задавал краткие наводящие вопросы. Никита почувствовал, что ему становится легче. Прощаясь, он даже забыл расплатиться и потому, когда был окликнут, сразу же полез к кошельку.
Но улыбающийся психолог уже протягивал Никите какой-то конверт:
— Молодой человек, вы кое-что забыли. Это по праву ваше. Берите, у нас всё честно. Да берите же!
Никита с непониманием взял плотный конверт. Парень хотел было что-то спросить, но психолог уже занялся другим пациентом.
Тогда Никита осторожно заглянул внутрь.
В конверте лежали деньги.
В жарком пригородном автобусе дёргался старый дед.
Он не выглядел как огородник, набивший кабачками мешающуюся тележку, а напоминал существо нездешнее, привыкшее жить иначе. Вместо мятого серого пиджака он носил спортивную майку, открывающую загорелые мускулистые плечи. Голову его обхватывала бандана, а челюсть — аккуратная бородка. Левой рукой дед сжимал кассетный плеер, а правой беспрестанно выкидывал козу. Из наушников ощутимо тёк классический рок. Дед артистично переминался с ноги на ногу, дёргал рукой, мотал головой и совсем не обращал внимания на людей, отстранившихся от него.
Дед был странен по сравнению с усталым трудовым народом, толстыми дачницами в платках и редкой молодёжью, уткнувшейся в телефоны. Он словно всё ещё хотел жить, не собираясь упускать мгновение даже здесь, в автобусе, и жмурился, млел, кидал козу, отбивал ритм, трясся загорелым открытым телом.
— Уважаемый! — раздалось с высоких задних сидений.
Дед не услышал, продолжая плыть по музыкальным волнам.
— Уважаемый! — рявкнуло снова.
Деда окликал немолодой мужчина с явными следами тюремного прошлого. Дело было даже не в расплывшихся наколках и блескучих передних зубах, а в нехорошем хищническом оскале, какой-то болезненной высушенности и заострённости, когда черты человека перестают скрывать его намерения. А ещё были глаза — всё ещё голубые, но затянувшиеся чем-то злым и потому блестящие, чифирные, как два тёмные леденца.
Зэк неторопливо спустился с возвышенности и, повелительно похлопывая пассажиров, стал расчищать проход. Оказавшись перед дедком, сиделец громко повторил:
— Уважаемый!
Дед даже не поворотил головы. Соляк зажмурил его, и он изобразил на поручне гитарный гриф. Зэк дёрнул за провод, но дед быстро вставил наушник обратно и продолжил трястись.
— Не, ну вы видели!? — искренне возмутился мужик.
— Оставь его! — вдруг вставила левая бабка, — Не видишь, блаженный!
Дед продолжал кидать козу и сверкать бронзовыми плечами. Выглядел он так, будто всю жизнь прожил около тёплого океана, где время течёт беззаботно и можно всегда оставаться молодым.
— Я себя в общественном транспорте так не веду, — неожиданно послушно заявил сиделец. Оскаленное лицо его всё ещё с ненавистью глядело на танцора.
— Он тебе мешает? — крикнула бабка, — Иди сядь на место!
— У меня дети! — зэк сказал это так, будто приводил суду смягчающее обстоятельство.
На заднем сидении сгрудились трое плохо одетых ребятишек. Все не старше десяти лет, рождённые плотно, один за другим — два мальчика в выцветших футболках и тихая большеглазая девочка.
— У меня тоже дети, — вмешалась кондукторша, — а у меня внуки, четверо, — пригвоздила всё та же бабуля.
Зэк растерялся. Блескучий оскал его поблек, исчезла властность движений. Он сгорбился рядом со счастливым жизненным стариком, не понимая, почему автобус встал на защиту недоразумения. Дед лишь глубже погружался в свой музыкальный мир, один раз даже провернувшись вокруг оси.
— У меня же дети... — тихо прошептал зэк.
И дети его — два белобрысых пацана и тёмненькая девочка — нащупали одной рукой невидимый плеер, другой скрючили пальцы и начали трясти головой, оттопывать тоненькими ножками, зажимать гриф несуществующей гитары...
Зэк беспомощно обвёл взглядом салон.
Было жарко. Дед продолжал корчиться и танцевать.
Олег знал всё о посмертной жизни.
Получив хорошее техническое образование, он рассудил дискретно и здраво: после смерти либо что-то есть, либо ничего нет. За «есть» мог скрываться ад и рай, переселение душ, новая жизнь, слияние с чем-то неведомым, вечность и пусть что-то человеку принципиально непонятное и не представляемое, но даже оно всё равно наличествовало бы, существовало. За «ничего нет» не было, собственно, ничего: пустота, вспышка перед полным концом.
Оба варианта Олега вполне устраивали. Если нет ничего — на этом можно было и закончить, к чему тут волноваться. Всё равно ничего не исправить. Если же что-то было — неважно что — пусть даже новое измерение, где время — ещё одна координатная ось, то и это неплохо. Тревожиться было не о чем: либо что-то, либо ничего. То и то вполне приемлемо.
На редких посиделках, когда алкоголь уже подходил к концу, Олег нехотя излагал свои взгляды, чем обычно ставил в тупик приблудного гуманитария. Какое бы посмертие тот не изобретал, Олег с пьяным достоинством отвечал: «Оно тоже входит во множество 'есть'», — а когда спорщик закипал, Олег снисходительно добавлял, — «Не переживай, может после ничего и нет».
В остальном жизнь Олега ничем не выделялась. Он получил пристойное место и вполне удачно женился. Со временем обзавёлся домом, чьи комнаты наполнили детские голоса. Жизнь текла своим чередом, в ней было хорошее и плохое. Олег тихо старел вместе с радостями и неурядицами. Интересы его постепенно обращались к земле.
Старость Олег встретил без ропота. Приезжали погостить внуки, а сам Олег освоил пару дедовских ремёсел — вечно пытался взобраться по приставной лестнице, да возделывал огурцы. Когда Олег всерьёз заболел и понял, что конец близок, то отнёсся к этому философски. Он прожил хорошую жизнь, а после неё либо что-то будет, либо же не будет ничего. Третьего не дано, и Олега вполне устраивали оба исхода. Перед тем, как впасть в полное забытье, Олег успел с нежностью подумать про внуков и даже немного про свои огурцы.
Когда же Олег умер, выяснилось, что он был не прав.
«Человек по своей природе бобр».
Сергей Николаевич склонился над сочинением, но даже тогда известное выражение Руссо про доброту не стало менее зоологичным. Студент продолжал доказывать, что человек — это культурная надстройка над исконной бобриной сущностью.
— Анна, подойди сюда, пожалуйста! — крикнул Сергей Николаевич.
Бобриное откровение жена поприветствовала смехом. Глядя на то, как прыгающая ладошка изящно прикрывает рот, рассмеялся и сам Сергей Николаевич.
«Какая глупость! Как можно было перепутать «добр» с «бобр»? Даже если ослышался, почему потом, когда сел писать, ничего не мелькнуло? Всё-таки зря философию читают непрофильникам», — думал Сергей Николаевич, — «и темы эти индивидуальные, одной бы на всех хватило».
Аргументы в пользу бобриности были так себе, слабенькие. Всё, на что хватило студента — провести простейшие подобия: хатки вот одинаково строим и не себя меняем, а окружающую среду. Дальше пошла совсем уж физиологическая чушь про строение резцов и общность струи. Отчеркнув особенно смешные места, Сергей Николаевич представил с каким успехом он зачитает их завтра на паре.
Утром Сергей Николаевич вошёл в аудиторию с самым сияющим видом. Хотя обычно приходил на занятия хмурым. Времена стояли старые, немного бандитские, и даже здесь, в стенах высшего учебного заведения, процветали те же уличные отношения.
Группа Сергея Николаевича не любила. Он её тоже не любил, но группа не любила его открыто, а Сергей Николаевич тайно, с опаской. Мятый листок с жирным красным подчёркиванием должен был поднять преподавательский авторитет. «Человек по природе бобр, ну надо же!», — с усмешкой подумал философ. Кое-как успокоив аудиторию, Сергей Николаевич уже хотел зачитать сочинение, но взгляд его наткнулся на худенького забитого паренька.
Тот сидел в углу, на отшибе, и ему в шутку только что влепили щелбан. Студент горбился, с тощей фигуры, как чужая плоть, свисал вылинявший свитер. Сергей Николаевич понял, кто написал про бобра. Парень и похож чем-то был: такие же выдающиеся передние зубы и отсутствующий подбородок.
Группа плотоядно ждала. Сергей Николаевич замешкался. Взгляд его метнулся к листку, затем к парню у стенки. Кто-то засмеялся и отпустил шутку. Передняя парта демонстративно повернулась спиной. Сергей Николаевич крепче сжал сочинение.
«Человек по своей по природе бобр, человек по природе бобр...», — вертелось в голове преподавателя, — «Человек по природе бобр... Человек... человек по природе... Человек по природе добр».
Отложив сочинение в сторону, Сергей Николаевич начал лекцию.
Океан нежно омывал сапоги. В них было неудобно на пляже, но как-то правильно, с глубоким следом в песке. И ногу приятно вытягивать — как из плена.
У берега резвились обнажённые мальчики. Мягкая южная пена покрывала тела, и мальчики изгибали юные руки, звали к себе.
Он оглянулся назад, туда, где пляж превращался в каменистый подъём с отвесной скалой. Грозные птицы вились над ней, с острыми хищными клювами. Затем посмотрел в океан — там две недели садилось и не могло сесть солнце. Так и застыло в наклоне, красную пуская волну.
Он понимал, что это не по-настоящему. Что всё только сон. В конце концов, он заслужил небольшой отдых. Не как раб на галерах пахал, а как... губка. Впитывал всё. Никто об этом не знал, только его было проклятье, но мир был переполнен удушьем. Всё прочувствованное людьми, всё ими надуманное, вся злоба и страх, всё отравляло мир. Приходилось впитывать, держать в себе и сцеживать понемногу: в безумных речах, в странных поступках и заявлениях.
В ответ смеялись. Клоуном называли, шутом. Продался, только народ отвлекает. И самое обидное — нельзя было крикнуть, что вас же, глупцов, спасаю. Что если б не требовал птиц запретить — мир бы поглотило безумие.
Но кто б поверил?
Он с трудом захромал вдоль линии прибоя. Песок не отпускал сапоги. Мальчики извивались, молили прилечь в волну. Ласково накатывала она, с солёным белым барашком.
«Сны — это пена», — думал он.
И смотрел на птиц с хищными клювами, на отвесный подъём, на тучу, зацепившуюся о скалу. Если приблизиться — птицы раздерут печень, камень раскровит пальцы, ударит молнией туча. А там, ближе к вершине, накинется голодный осязаемый ужас — завоет, придавит, спросит за плен. Пока же безумие утекало в мир: бил в небо невозможный пурпурный луч. Просачивались в реальность все удерживаемые пророчества и слова.
Он сам не заметил, как стал забирать к скале. Тревожно заплескались мальчики. С каждым шагом темнело, будто солнце гасил океан. Подул ветер. Оторвались от скалы и полетели навстречу птицы. Раздалась туча. Смерклось. И нависла над головою стена.
Он полез вверх, не обращая внимания на кровь и клевки. Ударил в плечо камень. Острый клюв ковырнул печень. Отбившись от стаи, он ещё раз посмотрел на море. Оно прощальный пускало блик. Затем он обратил взор на вершину, откуда в небо бил луч. Нужно было туда, с ним, а то и через него — вернуться, снова начать защищать.
— Простите, родные, — грустно сказал он, — вы теперь как-нибудь без меня. Может оно так и лучше. Я верю, что вы справитесь и без меня.
И стал спускаться вниз, к океану. Там его уже заждались.
Где-то в глубине реальности, в элитной московской больнице, не приходя в себя умер грузный пожилой человек.
Небеса за окном стали алыми.
История не окончена.
Череда будет без конца, без конца...
|