Володя Злобин
Я — вода
Корабль мой медленно подплывает к тебе. Стражи — пёстрые газовые гиганты — почтительно отступают в стороны. Верные и бессловесные, они до сих пор притягивают кометы. Сила их больше никому не нужна: ты умер, и в этом не было ничьей вины.
Сквозь тонкую атмосферу ты кажешься таким заострённым. Жилки ущелий делают тебя похожим на лист. На нём пятна выкипевших морей. Горы, потерявшие всякий смысл. Ветер не может остановиться и гонит пыль — прах вулканов и солончаков.
Мёртвый мир — я обещаю, что услышу твой голос.
Я узнал о тебе за много звёзд отсюда. Эхо твоё пришло с опозданием. Ты уже умер, когда я ответил на зов, но пока я летел — ты мог прожить ещё одну жизнь, снова начать с пещер и в них же прийти умирать. Прости, корабль мой тихоходен. Но объявись я вовремя, что изменилось бы? Я посланник такого же мёртвого мира. Вся разница в том, что он успел вытолкнуть меня в пустоту. Я странствую в ней от пепелища до пустыря. Я видел золу. Видел соль. И теперь вижу тебя.
Ты умер, считая себя единственным. Поверь, единственный — это я.
В моём корабле темно. Я плаваю в нём как в утробе родной планеты. Здесь много воды, точнее — того, что везде зовётся водой. В ней я охочусь, греюсь среди бактерий и почти не сплю. Если спать — на мгновение можно поверить, что ничего не кончено, что океан мой не высох в жалкую лужу, а я — не какая-то водомерка.
Я прислоняюсь к шершавому борту. С той стороны к нему льнут равнодушные световые года. Я могу много сказать о времени и расстояниях, но, когда я перестал узнавать существ, с которыми покинул гибнущий океан, всякий счёт стал напрасным.
Я опускаюсь в ил. Незнакомые виды начинают объедать меня. Вскоре я выскользну из тела и стану икринкой, растением, пузырьком. И хотя мой корабль огромен — он может наполнить многие котловины там, внизу — я прожил в нём всякую, даже самую малую жизнь. Моя любимая — быть никем, носиться над тёмной водой, а потом облекаться в плоть. В миг рождения корабль разрастается до Вселенной. А к смерти она вновь скукоживается до корабля.
Сверху падают ракушки. Их тихий стук громче биения моих сердец. Я умираю, и кажется, что известняковый дождь — это послания моих предков.
Мы общались химически, впрыскивали в воду наши мысли и чувства. Говорить наедине было невозможно — ты говорил сразу для всех. Наша химия была слишком точна, она не оставляла зазора для возникновения языка. Даже знаки его размывались течением. На чём мы могли писать в океане? Песок забывчив. Письма — ракушки с запечатанным запахом. Поэты — те, в ком было больше чернил. Мы слишком поздно поняли, что культура — это передача не знания, а ошибки. Промах, погрешность, просчёт — вот источники цивилизации. А мы не могли допустить двусмысленности, не могли даже соврать... Нашим проклятьем была несомненность — то, к чему стремились все остальные. Мы пытались избавиться от неё, стать порченными, несовершенными. Не потому ли прожили дольше всех остальных?
Я приближаюсь. И вот расстояние до тебя стало лишь высотой.
Мусор с орбиты растащили приливные течения. Теперь ты гол, беззащитно прозрачен — ни снега, ни облаков. Это живые скрыты, мёртвые у всех на виду. Бури избороздили тебя, выскребли... Ветру всё равно, на чём можно чертить.
Я вижу, ты умер от жажды. Кажется, что воды много, не разольёшь, а вот уж один песок. Мой мир тоже был полон. Мы даже не стали покидать океан. Вы поторопились, ступили на берег и не успели опомниться, как берегом стало всё. Остались ли на нём ваши следы? Я обязательно прикоснусь к ним. Я уважаю первые шаги, к чему бы они ни вели.
Я долго выбираю место. Нахожу обрыв. Здесь я вновь пройду между океаном и сушей. Восстановить границы — то немногое, что я могу.
Затем я выбираю тело. Оно похоже на тела моих предков — головоногое, разлапистое, с чёрным агатовым клювом. Я вхожу в него через поры, через слизистую, плыву в медных потоках голубоватой крови. Я врываюсь в это тело, обуздываю его мощь. Хищно раскрываю клюв, собираю щепотку щупальцев и лечу из тьмы к свету. Я тот, кто только что пожирал меня. Тождество самому себе.
На песок я обрушиваюсь в защитном коконе. Он поддерживает беспозвоночное тело в овале воды. Овал — траурная фигура. Мы смыкаем конец и начало, чтобы не помнить, где родились, и не знать, где умрём. И что-то незримое сжимает нас по бокам... Согласно обычаю, я выплёскиваю немного воды. Пятно от неё жадно втягивает песок.
Этот мир не безнадёжен, он ещё хочет пить.
Я долго бреду по уступам над котловиной. Оболочка ослаблена, чтобы камни впивались в плоть. Кисловатые сгустки заволакивают взор. Солнце прожигает кожу до волдырей. Только так я могу прочувствовать боль этого мира.
Но то, что я уже проделывал это множество раз, ранит куда сильней.
Как бы я ни пытался, смерть нельзя прожить за другого.
С неба печёт звезда. Мясо моё становится нежно-розовым, сладковатым на вкус. Не это тревожит меня. С пустыней что-то не так. Эти камни... они когда-то не были камнями. Будто в великой печали по ним провели рукой. Пустыня оставалась обречённо живой, предназначенной. Ветер нёс запах чьего-то присутствия.
И не заметал следы.
Они оставлены миг назад. Я осторожно прикасаюсь к ним, и впадины зарастают. Когда я повторяю их путь, пустыня идёт за мной. Следы неожиданно обрываются. В овал вплывает прозрачная перламутровая ракушка.
В ней клубится туман. Рассохшаяся печать едва сдерживает его.
Сердца мои на пределе. Глаза в крови.
Это письмо.
На корабле я бережно опускаю ракушку в ил. Отдаю взятое тело и расторгнуто парю в пустоте. В смятении смотрю вниз. На раковину падает ещё одна, местная. Глухой звук превращает туман в туманности. Внутри скапливается и распадается ослепительное ядро. Устье выбеливает изморосью, и всё затухает. В глубине ракушки, как данное обещание, тихо тлеет огонь.
Я подбирал вещи со многих миров. Кости и камень, совсем редко металл. Вся технологическая мощь недолговечнее известняка. Умирающие знали это, поэтому старались иссечь скалы, наполнить пещеры, даже взрезать континентальные плиты. В иле моего корабля много таких находок. Они покрыты символами, которые я любил когда-то разгадывать. »Помните, помните, помните!», — всюду одинаковый крик.
Но почему ракушка? Это не мой мир. На этой планете сочиняли стихи о траве. Кто оставил её? И зачем?.. Мы рождаемся в раковине, растём в ней, а когда упираемся в стенки, нам лишь остаётся нацарапать на них своё послание.
Единственным покинувшим ракушку был я. Я сделал это, чтобы выловить из океана все затерявшиеся слова.
Если письмо написано — оно должно быть прочтено.
Я ломаю печать. В воду корабля просачивается туман. Его не размывает течение. Это меня вымывает из тьмы.
Я чувствую запах. И слышу голос.
Он говорит со мной.
Мои далёкие и тихие дети!
Холодом, грустью и одиночеством дохнул на меня мир, когда я впервые ступил в него. Я вошёл сюда один, без вас, а теперь оставляю на ваших могилах цветы своих слов.
Я говорю с вами, так как только во встрече способен описать себя, и пока голос мой не затих, он будет служить пределом. Ибо вы, живущие среди праха, лучше меня знаете, что причина всякого творения в неизбежности его конца.
Ничего не определяло меня и ничего не сдерживало. И потому я допустил оплошность.
Промах мой не имел величины. Он был меньше дыхания и тоньше былинки. Это из-за него вы проливаетесь как вода. Из-за него сердца ваши сделались как воск и сила ваша иссыхает как черепок.
Вы — жертвы моего статистического каприза.
Я чувствую всё: кружение звёздной пыли, первый плеск пустого ещё океана, трение двух кусочков коры, гимны в стремящихся ко мне куполах и крупяной шелест песка.
Среди выгоревших звёзд я зачерпывал водород. В бессветных пустотах затихал мой плач. И хотя всякая история начинается со слёз, мои муки ничего не искупят, никого не спасут и ничему не послужат. Мои страдания ничто от страдания однажды незамеченного изъяна. Я волен ударить мир темнотой, но тогда всё начнётся заново, а значит, случившееся было зря.
Я не могу допустить этого, потому длю свои и чужие страдания. Длю из жестокого милосердия: услышавший меня теперь существует со мной. Отныне всё однозначно. Я — невозможность одиночества, неспособность впредь оставаться единственным.
Я не ищу того, кто исправит мою ошибку. Это неосуществимо. И не ищу того, кто пожалеет меня. Это самонадеянно.
Я лишь хочу передать урок всего сущего.
Только после страдания мы полны.
Только после страдания мы полны.
Только после страдания мы полны.
Туман растворился в воде.
В опустевшую ракушку заползло любопытное членистоногое. Истина оседает на безразличные к ней глаза. Клешни готовы защищать новый дом. В этом крохотном создании больше решимости, чем в том, кто всё сотворил.
Корабль гудит. Он тоже прочёл послание. Оно предназначалось для всех, звучало на любых, даже химических языках. И теперь мой скиталец дрожит.
Предки его были величественными странниками глубин. Ни холод, ни хищник не могли навредить им. Я помню тот день, когда давление вытолкнуло корабль в невесомость — весь океан пел, что там, за водой, он сможет нырять от звезды к звезде. Ему нравилось нежиться у раскалённых светил и перетирать камни в питательную крупу. За перелёт в нём вызревали и гибли целые виды, но корабль оставался спокоен: перед ним было лучшее доказательство истины — бесконечность.
Теперь я чувствую, как разогревается вязкая густая кровь. Она обдирает меня до молекулы, и я несусь среди капилляров, скольжу по рёбрам, разъярённо ударяю хвостом. Глухо стучит моё громадное сердце. В промежутках я исчезаю, но не могу навсегда.
Мы больше не были единственными. Мы не могли ими быть. Никто не мог.
Я думаю об откровении.
Достаточно ли провозгласить истину, чтобы сбылось желаемое?
Стоит большого труда успокоить корабль. Мне жаль это существо. Оно попало в океан, который не в силах измерить. Звуковой мешок раздувается, но вылетающие щелчки сразу гаснут: мой великий немой всё ещё пытается говорить. Он не знает, что внутри него, в тёплом мутном бульоне, собрана последняя жизнь.
Чего же не знаю я?
Я стравливаю газ, который должен был унести нас отсюда, и запечатываю выходные отверстия. Ледяное крошево превращает тьму в ночь, а себя в снег.
Он сыпет вниз, на безжизненную планету.
Я вспоминаю, как жадно пила она — не как мертвец, но как умирающий.
Вода... мой вид поздно узнал её. Рождённые в глубине, мы не приближались к поверхности, хотя подолгу наблюдали стремящиеся к ней пузырьки. Вода была для нас всем, а труднее всего заметить что-то естественное, само условие существования. Когда же с поверхности вернулся первый храбрец, мы ждали, что он наконец-то расскажет, что там, в лёгких и светлых слоях. У нас были мифы об этом. Был страх. Мы тянулись к задумчивому чернильному следу. И понимали, что живём в воде.
Всякая жизнь переливается за намеченные ей границы.
Всё началось, когда мы познали воду... ощутили воду... додумались до воды.
И кончилось задолго до того, как была рассеяна соль моего океана.
Где-то внутри меня неизвестный рачок семенит с божественной спиралью на теле. Он цепляется за неё так же, как я за плоть своего корабля. А где-то вовне, снаружи всех измерений, притаился тот, кто тоже укрылся завесой. Мы узники, уповающие на свою темницу. Сокровища, которым не суждено быть найденными.
Оставим ли мы на стенках своих ракушек едва различимый след, или же разломим дом, выйдем наружу, скажем течению — да?
Я начинаю перерабатывать среду корабля. Из многого я беру немногое: водоросли, отложения и тела; панцири, косточки и каменья; и особенно беру тех, кто не подозревает, что живёт в воде. Я раскочегариваю живые топки. Дроблю, перевариваю и кипячу. Превращаю мир в однородное вещество. Делаю его началом.
Стенки корабля истончаются до стенок сосуда. Я навсегда растворяюсь в питательной жиже, проваливаюсь в её голодные клетки, соединяюсь там и расту — бездумный, умерший, преображённый.
Что есть космический корабль? Возница жертвы.
Но я буду другой жертвой. Той, которая никого не обяжет. Я стану жертвой, не требующей ответа. Той, о которой никто никогда не узнает. Той, которая не просит себя познать. Жертвой, которая не ищет встречи и потому не боится ошибки.
Я плавал достаточно. Пора выйти на сушу.
Я направляю корабль вниз, сквозь тонкую атмосферу, прямо на горы. Я распорю ими своё благодатное брюхо, прольюсь первым за тысячелетия дождём, высвобожу жизнь с надеждой, что в этот раз всё будет иначе. Я впитаюсь в эту землю, вырасту незнакомой травой, буду иссушенным и провеянным, многажды умру стоя, пока однажды кто-то вновь не срежет меня.
Во всём этом есть что-то обыденное.
Я — вода.
Я — вода.
Я — вода.
|