Володя Злобин
Как скрипит горох
Юра заворочался, но в полусне, какой удерживает тело от дневных ошибок, спохватился и замер. Расплывающаяся под веками девушка ещё манила к себе: нужно было лишь перевернуться на другой бок, но парень знал, что старый диван, кое-как переломленный пополам, тут же заскрипит, и этот скрип, как ему и положено, будет предательским. А когда диван заскрипит – заскрипят за дверью, отделявшую веранду от зимней комнаты.
Осторожно, стараясь сойти за шелест за окном, за кривую мушиную траекторию, и вообще за все дачные звуки, которые только могут родиться летним утром, Юра встал с дивана. Вставать было самое трудное – старая мякоть ждала, когда от неё отвлечётся мякоть молодая и издавала истошный пружинистый визг, который слышало, наверное, всё садоводство. Поэтому требовалась хитрость – ничем не выдать свои намерения, чесать, скажем, засорившуюся макушку, а потом резко вскочить, обманув растерявшееся ложе.
В этот раз диван смолчал. Теперь можно было пробежаться по дощатому полу, поставить чайник, скатиться по крыльцу и умыться. Домой Юра заходил с опаской. Крыльцо, как и диван, имело скрытую подлость: оно никогда не скрипело, если спускаться с него, но тяжко вопрошало, стоило взойти хотя бы на одну ступеньку. Сразу раздавался глубокий вздох, который тянул усталую и разочарованную ноту, сожалеющую о пустой людской суете.
Но не подвело и крыльцо. Юра с облегчением заварил чай, плюхнулся на диван – на него можно было без боязни плюхаться, но ни в коем случае не вставать – и включил компьютер. Его шум не был страшен. Он не проникал за дверь, края которой для тепла были оббиты тряпкой. Шум плыл на улицу, к лету и птицам, а те плыли по голубому небу, которое ещё никого не разочаровало. Юра блаженствовал, лишь иногда отмахиваясь от обнаглевшей мухи. Одиночество продлилось бы дольше, если бы не одна оплошность. Метнувшись подлить кипятку, Юра забыл про полуоткрытый для кота погреб. Нога зацепилась об крышку, та едва слышно громыхнула, и когда нога ещё не встретила препятствие, но неизбежность болезненной встречи стала очевидна, из-за оббитой тканью двери раздалось:
– Ты уже встал!?
Юра замер, надеясь вернуть мгновение.
– Ты уже встал!!? – вопрос повторился истошнее.
Из погреба повеяло холодком. Он подсказывал – от неизбежного не уйти. Юра громко ответил:
– Встал! Иди завтракать!
За душой ещё оставалась та общечеловеческая надежда вернуть всё взад, когда только что совершил что-то непоправимое. Донёсшийся из комнаты крик развеял и её:
– Иду-у!
'У' почему-то протянулась, хотя протягиваться ей было не из-за чего. Будто это 'у' предполагало длительность, последовательность, а никакой длительности и последовательности не было – наоборот, утро казалось Юре конченным. Он привычно отправился на кухню, разбил яйца о край сколотой чашки, какие всегда отправляют в ссылку на дачу, добавил молока, размешал и вылил смесь на разогретую сковородку. Когда омлет начал подрумяниваться, грохнула дверь. Она никогда не открывалась, а только грохала, безжалостно врезаясь в старинный буфет с оконцами благородного изумрудного цвета. Не помогала даже грязная бахрома – буфет сокрушался, дрожал, но дверь останавливал, а та в затихающей злобе стукала его ещё пару раз. Там, где буфет неизбежно встречал своего Эфона, блестел выщербленный деревянный шрамик.
– Ты гди-е? – раздался недоумённый вопрос.
– На кухне! – вяло отозвался парень.
– А чего там делаешь?
– Завтрак готовлю.
– Аа-а... – подумал голос, – подождал бы меня, я бы всё сама приготовила. Это я могу.
– Да мне нетрудно.
Трудно было другое. Трудно было, всунув чапельник в паз, подхватить горячую сковородку и вернуться на веранду. Трудно было положить на тарелки колышущийся омлет. Трудно было высыпать на отдельное блюдечко положенные таблетки. Трудно – потому что за всем этим пристально следила старушка, встречу с которой Юра отдалял каждое летнее утро.
– А где же: 'С добрым утром, бабушка'? – миролюбиво поинтересовались за спиной.
– С добрым утром, бабушка, – с пугающей для себя искренностью ответил Юра.
Он бросил на родственницу беглый взгляд и в страхе отвёл его: только что проснувшийся старик всегда похож на мёртвого. Невысокая, медлительная, грузноватая Лидия Михайловна ещё не отошла от дрёмы. Старушка опиралась на деревянную палку и давила на неё не только восьмьюдесятью с хвостиком годами, но и утром, которое множит возраст. Лицо у Лидии Михайловны припухло и шелушилось. Глаза, оставшиеся голубыми, сузились в крохотные непромытые щёлки. Кудрявые, всклокоченные, короткие седые волосы тянулись вверх и вниз, к буфету и к Юре, будто очнувшаяся старушка сразу хотела ко всему прикоснуться и почувствовать отдаляющуюся от неё жизнь.
– Ну посмотри хоть на бабушку! – пошутила Лидия Михайловна, заметив, что внук сторонится её.
Это было самое трудное. Каждое утро Лидия Михайловна просила, чтобы Юра посмотрел на неё. Не просто бросил косой взгляд, а смотрел на Лидию Михайловну так, чтобы она это видела. Ей требовалось удостовериться в наличии внука, и чтобы он удостоверился в ней – может быть, так она приобретала твёрдость прожить ещё один день. Для Юры это была пытка. Он не просто рассматривал все физиологические черты предка, а видел то, как эти черты рассматривают его: как трясётся опустившийся подбородок с парой колких седых волосков; как застыло на потрескавшихся губах дурное ночное дыхание; как плавает среди лопнувших капилляров ещё не потухший зрачок. В этот момент Юра содрогался, потому что видел, во что может превратить красивую, интеллигентную женщину обыкновенная старость.
– Да я смотрел, чего уж, – промямлил Юра и наловил ещё одну порцию омлета, – вот, садись. Чаю сделать?
Налить чай нужно было в обязательно порядке, но Юра всё равно спросил, потому что не только следовало о чём-то говорить, но требовалось оставлять за старым человеком хоть какой-то выбор.
– Какой у нас сегодня приём! Ты сам приготовил?
– Сам!
– Ты умеешь!? – воскликнула Лидия Михайловна, хотя Юра готовил омлет раза два в неделю.
– Бабушка, мне двадцать лет. Я всё умею. Садись давай.
– Достань себе чистую тарелку. Там в буфете должна быть чистая тарелка. В левом отделении.
– Да-да. Ты садись главное.
Лидия Михайловна схватилась за буфет, причём схватилась как раз в том месте, где он был искалечен дверью, и подтянула себя к столу. Больные ноги с трудом согнулись, и женщина опустилась на стул.
– Умываться не пойдёшь? – с надеждой спросил Юра, – Я в умывальник воды налил.
– Да что-то не хочу. Ноги не ходят!
– Хочешь, я тебе в тазик воды налью и сюда принесу?
– Да не надо, я сама могу...
Вот это 'сама могу' Юру немного раздражало. Во-первых, бабушка сама уже почти ничего не могла. Во-вторых, 'сама могу' плавно превращалось в 'сама не хочу'. В-третьих, и это было самое важное, 'сама могу' относилось к области, которая касалась их двоих. Если бы Лидия Михайловна сначала умывалась, а потом требовала смотреть на неё, тогда Юра глядел бы не в заплывший ком, где перемешались серые, жёлтые, полусонные, истёртые пергаментные цвета, а смотрел бы во вполне человеческое лицо. Но Лидия Михайловна умываться не спешила – ей доставляло трудность выйти на улицу, и Юра каждое утро смотрел в лицо проснувшегося мертвеца. То же самое было с баней. Старушка не всегда хотела идти мыться, списывая это на погоду или просто на 'не хочу', но мыться было необходимо, потому что старость приходит с запахом, и этот запах начинал вытекать на веранду, как только утром о буфет несколько раз грохала дверь.
– Нечистым трубочистам стыд и срам, – подбодрил себя Юра, быстро доев омлет.
– Бе-бе-бе, – отшутилась старушка.
Вопреки возрасту и здоровью, которое родственники отправили подлечить на дачу, Лидия Михайловна пребывала в полном рассудке. Юра понимал, что это-то и было самое важное, что главное соображает человек или нет, и, если он соображает, то это всё равно лучше, чем любой физический недуг. Ведь если человек ни гу-гу, то его и нет – просто непослушное мясо ходит. А Лидия Михайловна не только соображала, но, как и всякий постаревший советский интеллигент, соображала хорошо и на вольные темы: на классическую музыку, чуть-чуть на латынь, на русскую литературу, анекдоты и на прочий гумус, на котором взошли многочисленные библиотекари, учителя, преподаватели и переводчики прошлого века. Поэтому старушка могла ответить не просто остроумно, а ответить так, что Юра ничего не понимал, и это ему нравилось больше всего. Кроме того, это немного пугало. Чувство юмора не сочеталось с разбитым одеревеневшим телом, которое никто не бил, но которое всё равно было в синяках – еле-еле ходит человек, умыться не может, а всё равно смеётся, шутит.
– А Васька где? – кусочек омлета свалился со сморщенной губы и мокро шлёпнулся в тарелку.
Большой серый кот свободно приходил и уходил через дырку в погребе, днём отлёживаясь на старушечьей кровати, а ночью отправляясь на охоту. И всё было хорошо – кота гладили, тот ел и урчал, давал трогать душистый сибирский мех, обожая улечься прямо в ногах, чтобы никто никуда не мог пройти, да только Лидия Михайловна оберегала кота как священный дачный тотем.
– Куда опять намылился? – вскрикивала старушка, заметив, что кот спрыгнул с кровати или начал подозрительно вертеть мордой. Пенсионерка закрывала дверь в зимней комнате на крючок, поэтому кот полночи скрёбся и мяукал, а Юра лежал на веранде и слушал концерт, который не заказывал. Бабушке было хорошо – она храпела. Коту тоже было хорошо – у него было дело. В такие ночи нестерпимо хотелось, чтобы кот победил, и дверь, распахнувшись, как следует шандарахнула по буфету. Но, увы, Эфон всегда прилетал на рассвете.
– Гуляет где-то. Это же кот, – в который раз ответил Юра.
– Вася! Вася! Вася! – закричала старушка, сидя за столом.
Юра машинально сжал кулаки. Они подрагивали.
– ВАСЯ! – было крикнуто для уверенности.
Никто не пришёл и даже не мяукнул.
– Вот негодник, – вполне серьёзно сказала Лидия Михайловна, – опять шляется!
– Это. Же. Кот, – раздельно и уже зло произнёс Юра.
Он злился не на бабушку. Его злила ситуация. Злило то, что ровно то же самое было месяц назад и будет ещё через месяц – момент повторится с первопроходческой наглостью. Юра догадывался, что он ответит и какая последует реплика. Он знал, что кот придёт вот-вот, минут через десять или пятнадцать, и когда он придёт, с радостным мявканьем выскочив из погреба, бабушка также радостно воскликнет: 'Вася'! Это было терпимо – человек, переживший восемьдесят лет, мог позволить себе и большие выходки. Юра это понимал, но то, что он это понимал и при этом всё равно злился, лишь увеличивало раздражение, возвращавшееся к Лидии Михайловне.
– Мррр-рр!
Вздрогнула крышка погреба. Пушистый серый хвост приподнял край старушечьего платья. Кусочек омлета снова плюхнулся в желтоватую лужицу. Старушка посмотрела туда, где кота уже не было.
– Ты пришёл, Кыскин?
Кот важно проследовал в комнату. Там у него стояли плошки с кормом и водой. Лидия Михайловна перевела дух. С таким же облегчением Юра увидел, что её лицо отошло ото сна.
– Тебе ещё что-нибудь дать? – спросил Юра.
– Спасибо, всё есть.
– Тогда я пойду, поработаю в огороде.
– Ах ты наш труженик! – и это была не ирония.
Ни в каком огороде Юра не работал. Утром он уходил в дальний конец участка, быстро поливал огурцы и садился в тенёк под ранеткой. Парень рассматривал весёлую грядку с горохом, ожидая, пока бабушка доковыляет до туалета, помоет руки и взберётся обратно по крыльцу, которое под грузной старушкой почему-то не охало, как оно обычно охало под Юрой. Только когда бабушка скрывалась в комнате, парень выбирался из тенька и понуро шёл на веранду, где снова садился за компьютер.
– Ты пришёл!? – раздавался тогда тяжёлый вопрос, и, если день начался неудачно, Юра не отвечал и опять уходил в огород.
Молодой человек понимал, что ничего страшного не происходит, что никто не обмазывает вчерашним ужином стены и не убегает из дома в поисках утерянного времени. Он, в сущности, не столкнулся и с сотой долей того, с чем сталкиваются сиделки, медсёстры и санитары. Мысли проносились не для успокоения совести, а потому что всё так и было, и то, что это всё-таки было, раздражало не меньше полноценного безумия, предлагая задуматься под ранеткой о совсем других вещах. Вместе с ньютоновской полукультуркой шумел вопрос: раз ничего страшного не происходит, но это 'ничего' всё равно бесит, значит ли это, что дело не столько в бабушке, сколь во внуке?
– Юра!
Крик раздавался густой, насыщенный. Тот, кого этот крик звал, не спешил на помощь, а устало выходил из сучкастой тени на второй или третий раз, когда крик из требовательного становился испуганным и просящим.
– Да? Что такое? – Юра входил в зимнюю комнату, где на кровати лежала бабушка. По обыкновению, она читала. Как правило, что-нибудь из подшивок 'Роман-газеты'. СССР щедро снабдил все дачи страны пищей для ума и печки.
– Вот, тебе стоит это прочитать. Для общего развития.
Обязательно протягивался старый журнал, и когда Юра брал его, то чувствовал холод бабушкиных рук. Однажды он шутливо заметил:
– Остываешь?
– Остываю, – как-то серьёзно выдохнув, ответила бабушка.
Но обычно разговор был другой.
– Что готовить на обед? Суп гороховый...
– Спасибо, я сам нам всё приготовлю.
– Рис можно с котлеткой, – продолжала Лидия Михайловна, – там в морозильнике котлетки есть.
– Да говорю же, я всё сделаю.
– Или суп с горбушей? Консервы посмотри в правом отделении буфета.
Снова сжимались кулаки.
– Или рис хочешь?
В этот момент, даже если он касался не обеда, а полива или похода в магазин, Юра чётко осознавал, что его раздражало в общении с бабушкой. Лидия Михайловна не слушала того, что ей говорят, хотя по возрасту и состоянию здоровья должна была слушать. Просто ради здравого смысла. Для собственного покоя и сохранения. Для удобства, в конце-то концов. А она не слушала. И переспрашивала, переспрашивала, переспрашивала, задавала вопрос за вопросом, поучала, поучала, поучала, что раздражало совокупностью крохотных мелочей. Все знали, что готовить будет Юра, и можно отказаться от надоевшего ритуала, но отказа не было, потому что это был не просто взрослый совет, а остаток постаревшей власти, которой Лидия Михайловна когда-то обладала над своими детьми и своим внуком.
– Понял, где горошек? Там, в правом отделении буфета... или в левом? Я не помню. В общем, сам разберёшься. Не маленький.
Стоило большого труда выстоять и не нагрубить.
– Ну чё ты злишься? – в противном случае спрашивала старушка и было невозможно не простить её за искривившиеся в обиде губы. Да и 'чё', так не шедшее интеллигентской природе, смотрелось живо, хорошо – оно чётко выражало действительную, большую обиду, и Юра понимал это, отчего мгновенно остывал.
– Прости меня, я не хотел, – извинялся он.
– И ты меня прости. Совсем я из ума выжила.
К сожалению, признание ошибок не всегда приводит к работе над ними. Всё повторялось вновь. А затем снова и снова. Дни шли медленно, никак не желая складываться в сентябрь, когда холода обещали забрать бабушку с дачи. Юра желал сентября больше подсолнухов, больше листвы, больше солнца – он хотел сентябрь, как хотят девушку, хотел на учёбу, хотел семинаров, хотел подряд четыре лекции с гнусавым профессором, лишь бы не отвечать на одни и те же вопросы про горошек и лишь бы не смотреть каждое утро во вспучившееся, бледно-багровое лицо без глаз.
– В сущности, – рассуждал Юра, – я не сталкиваюсь ни с чем выдающимся. Всё просто прекрасно. Человеку уже за восемьдесят, а он читает сложные романы, сносит тяготы дачной жизни, шутит прекрасно... а эти вопросы, поучения, надзор... ну, мало ли что могло быть! Это ведь не сумасшествие. Не овоща на меня повесили. Но я всё равно злюсь. Я злюсь каждый день. Я злюсь на неё. Злюсь на себя. Злюсь на Васю. Сегодня я ударил кулаком по столу, хотя мог не бить. Но мне почему-то нужен был этот удар. Он как будто должен был выразить то, чего я не понимаю. Я люблю свою бабушку, я ухаживаю за ней и готов делать это хоть до самого конца... мне не сложно... но при этом так трудно!
Юра засыпал с клятвенным обещанием быть терпимее и дружелюбней. Но утром он неправильно подскакивал с дивана, тот орал, как будто его пырнули ножом, и сквозь дверь снова пробивалось эхо:
– Ты уже встал!?
Вопрос, который не требовалось задавать и на который не требовалось отвечать, в этот раз привёл Юру в бешенство. Он был составлен из невидимого издевательства. Загвоздка была в 'уже'. Почему нельзя было спросить без этого чёртового 'уже'!? За 'уже' скрывалась слежка, наблюдение, подчёркивающее не состояние, а процесс, мол, встал ты не только в отдельный момент времени, а растянул это вставание в пространстве, позволил себе не сообщить о пробуждении, а значит вышел из-под контроля, стал независимым, и должен быть немедленно одёрнут. Естественно, Лидия Михайловна не имела в виду ничего подобного, но вопрос считывался как форма власти, и это раздражало тело раньше, чем оно успевало налиться кровью.
– Встал! – еле сдерживаясь, крикнул Юра, – иди завтракать!
И всё повторялось. Требование посмотреть в глаза, которых не было. Сковородка, таблетки, чай. Колыхнувшаяся крышка погреба, когда на неё взгромоздился кот, и несоответствующий ему вопрос: 'Вася пришёл что ли!?'. Затем огород, отшельническое созерцание гороха, радостно тянущегося к солнцу, и возвращение под крышу для нового, предобеденного наставления.
– Это просто засада, я уже так не могу, – жаловался Юра ночью, когда шарился с друзьями по садоводству, – я знаю, что ничего стрёмного не происходит, но... да, блин! Я знаю, что ничего ужасного со мной не происходит. Страшно – это когда человек кандидат наук, а с ним разговаривают, как с ребёнком. Тут ничего такого... а всё равно бесит. Я готов уже матом крыть. Во мне столько всего накопилось, что я просто не в силах это высказать. Не знаю как, чем... Понимаете?
Приятели подобрались сезонные, с какими общаешься лишь пару месяцев в году, поэтому дружба между ними была натянута – она гудела даже там, где её не было.
– Да, Юрец, это вообще адок. У меня бабка с ума сходила. Ушла в огород, а чайник выключить забыла. Он расплавился, пожар начался, хорошо я увидел. Я ей потом говорю – старая твоя башка, если ты ничего уже не помнишь, то проверяй всё по десять раз! Чуть дачу нам не спалила!
Чем больше говорил попутчик, тем больше не соглашался с ним Юра. Ему не приходило в голову оскорбить Лидию Михайловну. Мучавшая Юру озлобленность возникала не по объективным причинам – что обыкновенные стариковские поучения против необходимости менять им подгузники – а из-за какого-то неуловимого чувства, может быть даже звука, который Юра слышал, но никак не мог разобрать. Он хотел понять, почему злится, хотя знал, что злиться не надо, а если он это понимал и всё равно злился, означало ли это, что дело в нём самом или речь всё же о чём-то более тонком и страшном? Друзья по пиву не смогли уловить нить рассуждений, и Юра, распрощавшись, отправился домой.
Шёл второй час ночи. Окна дачи горели. На веранде Юру встретила Лидия Михайловна, одетая в одну ночнушку. Женщина спала, облокотившись на колени и уронив голову на грудь. В некрашеный пол упёрлись распухшие босые ноги. Юра отметил, что пора бы подстричь на них ногти. От хлопнувшей двери пенсионерка всхрапнула, подняла голову и уставилась на внука.
– Пришёл, слава Богу!
Юра ничего не ответил. Он протиснулся к дивану и демонстративно стал раздеваться. Одежда резко шаркала воздух. Немножко пьяный Юра хотел, чтобы бабушка увидела его обнажённое до трусов тело, потому что в этом содержались неестественность и стыд, которые всегда возникают при случке старости и юности.
– Допоздна ходишь, – прозвучало замечание, когда свитер был на голове.
– Я гулял.
– С ребятами?
– С ребятами.
– С Илюшкой, Серёжкой? Паша был?
Отвечать не хотелось.
– Хочу всё знать! – сводя вопрос к шутке, засмеялась Лидия Михайловна.
Свитер натянулся до треска и выстрелил в угол веранды.
– Мне двадцать лет. Тебя не должно волновать с кем я гуляю.
– Но я же волнуюсь!
– И что!? Я предупредил, что иду гулять. Я сказал, что вернусь поздно. Чего ещё нужно? Ложилась бы спать, ключ всё равно у меня.
Лидия Михайловна начала подрагивать. Задубевшие пятки корябнули пол, наткнувшись на открытый подпол. Мягкий подбородок поплыл, и голубые глаза вышли из берегов. Бабушка плакала.
– Я... я... волновалась. Не... не... надо кричать.
Неожиданная истерика разозлила Юру ещё больше.
– Ну что такое? Ну шла бы спать и не надо было бы плакать! Что вообще случилось? Меня что, волки съедят? Я потеряюсь? Заблужусь!? Бандиты нападут!?
Старушка тряслась. Под женщиной дрожал стул, возвышенно дрожал буфет, и дрожала крышка от погреба, как если бы на неё запрыгнул кот.
– Просто ты... один обо мне... за... за... заботишься. Ты моя отрада. Я так боюсь тебя потерять!
Юрин пыл утих. Он подошёл к бабушке и обнял её. Его лицо оказалось над её лицом: Юра без всякого мужества посмотрел на старушку, потому что мужество нужно там, где нет любви. Покрасневшее, вздрагивающее, рыхло-морщинистое лицо не вызвало ни брезгливости, ни отвращения. Юра поцеловал влажную дряблую щёку, примяв губами несколько коротеньких белых волосков.
– Я тоже тебя люблю. Я очень тебя люблю.
Мокрая полубезумная улыбка озарила Лидию Михайловну.
– Ах ты мой заюшка!
Неприятно пахнущее тело, понемножку испачканное во всех старческих жидкостях, утонуло в объятиях. Это не просто не оттолкнуло Юру, но даже не вызвало чувств, которые требуется преодолеть. Парень обнимал бабушку честно. Обнимал не как бабушку, а как брата. Согнувшись, он сжимал вцепившуюся в него старушку, и слушал как тяжело, неохотно бьётся её сердце.
– Я тебя очень люблю, – сказал Юра, – но я злюсь не на тебя, а из-за твоих командываний. Давай договоримся: если я говорю 'нет', значит это 'нет'. Не нужно меня учить. Я ведь не маленький...
– Для меня ты всегда маленький! Пока я бабушка, то...
– Ну не надо, не надо! Давай без этого. Можно же просто уважать друг друга. Я же не требую от тебя конфет на основании того, что я внук.
– Ты конфету хочешь?
– Да я...
– У меня есть, – лицо Лидии Михайловны счастливо улыбнулось.
– Да не хочу я конфет! Я хочу, чтобы ты меня слушала. И я тебя, конечно, буду слушать. Не будем ссориться. Хорошо?
– Хорошо! – согласилась Лидия Михайловна, хватаясь за буфет, чтобы подняться, – не забудь коту дырку открыть, а то он шляется не пойми где!
– Так договорились? – настойчивее спросил Юра, – Будем друг друга слушать?
– Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен... – Лидия Михайловна сбилась, – свободен, беспечен... тьфу! Всё забывать стала! Как же там... беспечен? А-а-а, ладно! Спокойны ночи!
Утром крыльцо выдохнуло мощно, хорошо, как будто копило невысказанную боль несколько десятилетий. Тут же, пробившись сквозь стены и вылетев с веранды, донёсся возглас:
– Ты уже встал!?
Через полчаса Юра сидел под ранеткой. Рядом по бечеве полз горох. Он ещё не созрел: серёжки были тонкими, плоскими и не скрипели, когда на гряду налетал ветер. Юра подошел к гороху, и провёл по нему рукой, как по струнам. Горох молчал. С неба давило жаркое утро. Крик, омлет, я сама могла, посмотри на меня, дырка для кота, где кот, Вася пришёл, горошек вон там, в правом отделении – всё повторилось, словно бы и не звучал Пушкин. Разве что дверь грохнула о буфет торжественно, будто ударила в гонг. Юра не выдержал и ушёл прямо посреди завтрака. От вчерашнего слезливого примирения осталось похмелье. Юру снова одолело раздражение, которое он никак не мог высказать. Даже в сам момент ссоры что-то застряло в горле, и Юра хрипло подавился возмущением. А ведь нужно было крикнуть, ударить воздух, сделать что-нибудь такое, из-за чего тебя услышат! Но Юра почему-то растерялся.
– Здарова!
К столбику забора прислонился один из дачных товарищей. После короткого приветствия завязался разговор.
– Понимаю Юрец! – заверял приятель, – у меня такая же тема была. Купил я в том году тачку, а бабыла, прознав, накинулась: 'Ты зачем её купил? Как тебе не стыдно!?'. Я такой весь в непонятках, а мне бабыла и сообщает: 'Если ты разобьёшься, кто за мной ухаживать будет?'.
Слово 'бабыло' прогоркло, будто речь шла о мерзкой наживке для рыбалки, но ещё сильнее претило, что вот так грубо о родном человеке могут рассказывать человеку совсем неродному. Юра воспринимал родственные связи как что-то должное и потому удивился, что они могут быть эгоистичными. Разобьёшься – кто за мной ухаживать будет? Чушь какая-то... Неужто каждый старик – это собственник? А что если так? Почему нет? Совсем недавно старик кормил семью, а теперь пристёгнут к ней сбоку, обузой, что сначала злит, вызывает желание поработать, доказать, опровергнуть, а потом, когда от твоей помощи вежливо отказываются, появляется первая капризность и первая обидчивость. Не помнят ведь. Не ценят. Не делятся новостями. А ведь кто их выкормил!? Кто воспитал!? Почему они не слушают меня? Не слышат? Значит надо громче. Или им не интересно? А что интересного, если я из дома почти не выхожу? Постойте, дайте мне минутку, я припомню... Да вот же оно, важное! Кто по центральному каналу пел. Какую погоду передали. Надежда Григорьевна лук посадила. В трубе что-то стучало. А когда никто не ответит, придётся снова прокричать в коридор кажущийся таким важным вопрос и, ничего не услышав, почувствовать себя брошенным и ненужным. Теперь уже до самого конца.
В огороде появилась Лидия Михайловна. Опираясь на палку, она медленно шла к уборной. Юра, что-то заподозрив, устремился навстречу. На подходе к уборной в нос ударил резкий кислый запах, но струился он не от деревянной будочки, увитой бешеными огурцами. Он шёл от дома. Лидия Михайловна охнула, поджала то, что уже нельзя было поджать, и Юра увидел, как по плотной раздутой щиколотке потекла оранжеватая струйка.
– Ты туда не ходи. У меня ЧП, – раздался усталый голос. Голос был именно усталый, а не испуганный или рассерженный – такая речь бывает у человека, которому давно не подчиняется собственное тело, – И не смотри. Ох... Да чтоб тебя, провались! Не добежала.
Юра стал забирать в грядку с капустой, чтобы обойти препятствие, но оно, повернув бледное потное лицо, вяло попросило:
– Не ходи. Там ЧП. Я потом сама уберу.
'Сама' было чем-то сродни 'уже', ибо очевидно, что Лидия Михайловна была не в состоянии убрать за собой. Юра не взбеленился. Не потому что открыл под полукультуркой закон новой жизни, а потому, что не видел в случившемся ничего плохого.
– Да ладно, не переживай! С кем не бывает? Тем более в твоём возрасте. Сейчас я всё уберу и баню затоплю.
– Да не надо, я сама...
Старушка запротестовала, но в ней снова что-то забурлило и лопнуло. Она прогнулась вперёд, чтобы жижа не потекла по ноге, да так и застыла, будто фигура на носу корабля. Юра вооружился лопатой и осмотрел фронт работ. Крыльцо было чистым и потому не стонало, но вот дорожку окропило ярким, кислотным следом. Пища не хотела отдавать жизнь старому организму, и тот выплюнул её нетронутой, с ягодками и яичными лоскутками.
Юра срезал пласт земли. Работалось без отвращения и обиды. Парень не злился и не торжествовал, хотя ликовать, осваивая древнюю профессию золотаря, было бы странно. На минутку закралась мысль – вот учат его, учат, а он терпит и, дозволяя себе испытать благородство, прикапывает командирское дерьмо. Юра подумал так не из гордыни. Зловонная уборка и правда не тяготила. Просто нужно же было о чём-то думать. Вскоре на всей дорожке к туалету выросли маленькие холмики. Парень для верности потоптался на них – ничего не вытекло, не хлюпнуло. Затем он прогрел баню, куда принёс полотенца, которые было не жалко.
– Как выйдешь, иди в баню. Я затопил!
– Да не надо так стараться, я... – раздалось из туалета.
Через два часа Лидия Михайловна сидела за столом чистая, умытая, сияющая от стыда и стирки: старушка долго гремела в бане тазами, и под конец, казалось, плескала водой не столько для себя, а для внука. Так могут скоблить себя только давно не мывшиеся интеллигенты.
– Спасибо тебе Юрочка, – говорила за чаем Лидия Михайловна, – чтобы я без тебя делала, заюшка! Ты один обо мне заботишься.
– Ну вообще не один. Много кто...
– Такой конфуз! Ты уж прости, кишечник не работает... или желудок. Я уже забыла, что там у меня не работает. Кстати, а где у нас Васька?
Лидия Михайловна тревожно оглянулась. Позади возвышался буфет, недобро косящийся изумрудными стёклышками на закрытую комнатную дверь. Кота нигде не было. Юра не помнил, чтобы он приходил утром. Такое случалось, но редко. Больше привлекло замечание 'у нас'. Строго говоря, это было не верно. Юра не волновался за кота, зная, что тот придёт.
– Гуляет где-нибудь. Это же кот.
– Я за него переживаю. Даже больше, чем за тебя! – прозвучала натужная шутка.
Чтобы отвлечь Лидию Михайловну от кота, Юра завёл разговор того рода, который состоит из молодых наводящих вопросов и разливающейся перед ними старости. Лидия Михайловна заговорила многословно, подробно, даже интересно, что редко бывает, когда между собеседниками лежит полувековая разница.
– Я в войну туберкулёзом заболела, и меня лечили стрихнином. Под кожу кололи. И ведь вылечили. До сих пор не понимаю как. Жили мы тогда с мамой и бабушкой очень бедно, но лучше, чем остальные. У нас козочка была, и её молоком спасались. Молоком, да крапивкой. А полы чистили так. Брали веник без листьев. Голик назывался. Клали голик на пол, наступали ногами и драили. Полы были белоснежные, если не крашенные. Да у тех, у кого крашенные были, они голиками не драили. Вот, тяжело было без мужчин. Ты же знаешь, у нас почти никто не воевал – до войны всех прибрали. А в пятьдесят третьем, когда объявили о Сталине, я, дура, написала куда-то письмо, не помню куда... наверх, в общем, написала, но хоть догадалась прочитать его маме с бабушкой. Уже не помню, но я там, как говорится, благодарила вождя за своё счастливое детство. Мама с бабушкой страшно побледнели, письмо отобрали и сожгли. Да... вот же дураками мы были! Ничего ведь не знали! Ничего! Помню, как радовались Гагарину. Выбежали на улицы, ликовали! Я вот сейчас всё удивляюсь: как так получилось? Ведь вначале было так плохо, отчего же потом стало так хорошо? Разве так бывает? И не озлобились, остались наивными, я бы сказала хорошими... Нет, даже не хорошими может быть, а неприхотливыми, неприспособленными. Не знаю уже, как объяснить. Вот дед твой, Николай Александрович, ездил в Керчь, где его отец, как это называется... да, в десанте при высадке погиб. Мясорубка, как об этом пишут в книгах. Ужас! Разве можно так о людях писать? Так вот, пытался он что-то там найти, установить, в общем, жуть сплошная, а потом он же, дедушка твой, позже, когда уже огурцы продавали, залез прямо в кузов колхозной машины и набрал нам огурцов – самых больших, жёлтых, дынь почти набрал! И гордый принёс домой. Он почему-то считал, что чем огурцы больше, тем лучше. И при этом Керчь, репрессии, война... Не могу понять. Не умещаются вместе это вот и огурцы. Чему-то не должно места хватить. Ещё у нас собачка Муля была, уже после войны. Ты её не помнишь. И столик у меня был. Вот об этом столике я жалею. Ну, он такой уютненький, маленький. Потом он у меня был, когда я училась в институте на Орджоникидзе в квартире. А буфет нам от прежних владельцев достался. Ты не заскучал, заюшка?
Юра не заскучал. Он заслушался. Старушка смотрела в одну точку, туда, где на окно привалилось небо. Лидия Михайловна выговаривалась полностью и это пугало – так порой выговариваются перед смертью. Юра поспешил высказать те слова поддержки, которые обычно вызывают ещё большую горечь.
– Мне поговорить не с кем. Вы вечно злитесь, если я что-то говорю. А подруг у меня не осталось. Те, что есть... зачем им моё брюзжание слушать? Да и подругой можно назвать ту, что готова тебя выслушать... нет, которой ты готова самое важное, тебя волнующее рассказать. А у меня таких нету. Умерли. А вы злитесь. Даже ты злишься. А я ведь просто поговорить хочу. Мне скучно. Мне очень одиноко. Я зажилась.
Мгновенно Юра осознал ту боль, которая толкала Лидию Михайловну на неумелый с ним разговор. Это был не пошлый эгоизм, которым так любят объяснять сложные явления, но отчаяние, что ты теперь лишь объект, которому нужно не забывать пить таблетки. А кому хочется ощущать себя стулом? Устыдившись, Юра проговорил с бабушкой до самого вечера, и проговорил хорошо, на равных, по-дружески, так, что когда Лидия Михайловна отправилась спать, она не вспомнила ни про отсутствующего кота, ни про свои обыкновенные напутствия.
Посреди ночи Юра проснулся от чьих-то шагов. Затем пол корябнула палка. Несколько долгих секунд дребезжал крючок, и тут в дверь пихнули – не рукой, а той самой палкой. Дверь, описав скрипучую дугу, хлопнула о буфет, а затем ещё и ещё, гася амплитуду. На Лидии Михайловне была белая ночнушка чуть пониже колен. Толстые пальцы с толстыми неподстриженными ногтями цеплялись за доски. Волосы разметались и стояли дыбом вместе с лицом.
– Вася не приходил? – спросила Лидия Михайловна и вся задрожала.
– Не приходил, – пересохшей глоткой ответил Юра.
– Ты дырку ему открыл?
– Открыл.
– Чего же он тогда не приходит? – старушка задёргалась, готовая расплакаться от обиды, нанесённой котом.
– Это же кот. Он гуляет по ночам...
– Его днём не было.
– Да придёт, куда денется, – пробормотал Юра.
И тут произошло то, чего парень не ожидал. Лидия Михайловна вдруг устремила взгляд куда-то во входную дверь, будто могла видеть сквозь неё, и, находясь внутри запертого дома, истошно заверещала:
– ВАСЯ! ВАСЯ! ИДИ ДОМОЙ! ВАСЯ!
Старушка поудобней упёрлась палкой в пол и приготовилась закричать ещё громче, так, чтобы перекричать брус, шифер и стекло.
– Бабушка, тихо-тихо! – Юра сбился на умоляющий тон, – не кричи, пожалуйста! Тебя отсюда не услышат – это на крыльцо надо выходить, а там кричать нельзя, ночь на дворе. Ты иди, ложись спать, а я кота покараулю. Дырку я открыл. Когда он придёт, я его к тебе запущу.
Аргументы намеренно были подобраны чёткие, дабы отпугнуть сумасшествие.
– А ты дырку точно открыл? – неуверенно спросила Лидия Михайловна. Ночнушка на ней скрывала что-то помимо тела. Юра не хотел знать что – он боялся, что ему вдруг откроется какая-нибудь червоточина, на дне которой клокочет и воет старческое безумие.
– Точно открыл. Я дырку коту всегда открываю. Ты иди. И надевай в следующий раз тапки. Застудишься.
Старушка ещё немного пораскачивалась на порожке, затем прислонилась боком к косяку, взяла клюку двумя руками – причём взяла с обратной стороны – зацепилась рукояткой за дужку на двери и медленно потянула её на себя.
Дверь затворилась. Лунный свет озарил встревоженный буфет.
Покой продолжался недолго. В комнате снова раздались шаги. Парень заранее сел, диван заранее завопил, буфет заранее напрягся, и только дверь грохнула ровно в тот момент, когда её толкнули. На порожке застыла побелевшая Лидия Михайловна. Она не плакала, не тряслась, не проявляла вообще никаких чувств, хотя их-то и надо было проявить. Вместо слов шевелились волосы, которые тянул к потолку невидимый репей. Когтистые пальцы скребли по полу. Старушка невидяще уставилась на Юру и жалобно попросила:
– Можно я его ещё покричу?
'Можно' было из той серии что и 'уже' и 'сама'. Юра распознал ужас человека, только что лишившегося любимого существа. И это было страшно. Может быть – это вообще страшнее всего. Парень как можно ласковее заговорил:
– Бабушка, иди спать. Это же кот. Он вот-вот вернётся.
– Я боюсь, что он уже не придёт.
– Почему? – спросил Юра.
– У нас здесь кошачье гетто. Котов рвут. Со... со... собаки.
С великим трудом Юре удалось уговорить бабушку лечь в постель. Он проводил её до ложа, и, чтобы отвлечь старушку, которую душили тихие подвывания, не нашёл ничего уместнее, нежели подстричь ей ногти. Лидии Михайловне было трудно наклоняться, и она не могла этого сделать. Каждый раз она отнекивалась, но Юра крепко брал в руки большую вздутую ногу, на пальцах которой, как семечки от кожуры, прилипли горбатые жёлтые ногти. Их не могли победить обычные ножницы, поэтому приходилось пользоваться садовыми. Щёлкал металл. Ногти, как осколки луны, летели во все стороны, и Юра тихо убаюкивал забоявшегося человека:
– Ты не переживай. Это же кот. Ночное животное. Он скоро придёт к тебе. Вот увидишь.
Бабушка успокоилась и даже задремала. Как только Юра вернулся к себе, громыхнула крышка от погреба, и на ней очутился большой мохнатый зверь. Вася смотрел на Юру с бесстыдством животного, не знающего, что оно домашнее.
– Сука ты, Вася, – сказал Юра.
Кот послушно проскользнул в комнату, где принялся грызть свои камушки. Раздался возглас, похожий на аллилуйю. Юра с облегчением лёг и попытался заснуть. Через пару минут вновь раздались шаги. Теперь, правда, они не скребли по полу. Дверь превратилась в приоткрытую щёлочку:
– Вася пришёл, – раздался шёпот.
– Да ну? – на Юру нашло неуместное веселье.
– Я его до утра закрою. Нечего шляться. Спокойны ночи.
– Спокойны ночи.
Заснуть Юра не смог. Кот, набивший брюхо, начал проситься наружу. Он царапал дверь, мяукал, даже бодал её мордой, и дверь дрожала, ибо в Васеньке было почти восемь кило кошачьего хулиганства. Лидия Михайловна тяжело сопела, а крючок, удерживающий кота взаперти, звенел легко и чуть-чуть насмешливо. К пятому часу, когда коту ещё не надоело скрестись, а крючку смеяться, Юра подумывал вырвать чёртову дверь и навсегда запечатать кота в погребе. В этом желании его поддерживал молчаливый буфет.
Днём Юра поймал муху. Казалось, она жужжала в доме с начала сезона. Только успокоишься, как насекомое присаживалось на загривок или локоть, выбирая то человеческое место, до которого труднее всего дотянуться. От мухи на коже оставалась невыясненная липкость. Несколько раз Юра сворачивал вручённую ему для общего развития 'Роман-газету' и отправлялся на охоту. Заканчивалась она безрезультативно. Но на сей раз муха попалась и жалобно пищала в кулаке. Теперь она почему-то не вызывала желания раздавить её. Из кулака просили, и Юра не смог отказать. Ладонь разжалась. Ошалелая муха пулей вылетела под потолок, чуть не ударилась об него и села перетирать лапки.
– Ты гди-е? – раздалось из зимней комнаты.
Юра не ответил.
– Ты гди-е?
В вопросе скрывалась беспомощность человека, который не может отыскать того, что ему нужно и потому ощупывающего всё голосом. Но это простое знание, перед которым надо также просто смириться, не хотело усидеть в голове. Внимание уделялось этому 'ты гди-е', особенно едва слышимому комариному 'и', которое зудело над ухом и от которого негде было спрятаться. 'Ты гди-е?' означало тотальную беспомощность одного и такую же беспомощную попытку скрыться другого – трагедия была очевидна, вопроса не требовалось, а то, что вопрос всё-таки был, раздражало больше всего.
– Я здесь, – устало отозвался Юра.
– Хорошо, – в комнате облегчённо вздохнули.
Юра представил то, как если бы бабушку пришлось кормить с ложечки и обтирать губкой. Даже если делать это каждый день, а страшна не губка и не ложечка, а каждый день – будто речь шла о марке дешёвых продуктов – Юра был готов исполнить свой родственный долг. Он бы даже не воспринял это как повинность, но, скорее, как чистосердечную заботу. Ведь она обязательна. Это не требование заплатить по кредиту, а тот неизъяснимый человеческий мотив, от века скрепляющий людей. Юра знал, что на это у него хватит сил, но вот на то, чтобы слушать пищащий 'Ты гди-е' сил не было, и то, что разница между испытаниями была так очевидна, и он не мог пройти слабейшее из них, вновь повергало в уныние.
– Я к тебе иду. Можно?
– Можно конечно! – вздохнул Юра. Он наблюдал за мухой.
Лидия Михайловна пребывала в полном здравии и после обеда даже отправилась на короткую прогулку по участку. Когда она вернулась, то долго чем-то стучала на крыльце. В дверь проснулась рука с какой-то пластмассовой дребеденью. Такую часто находишь на огороде.
– Ты не знаешь, что это?
– Не-а.
Рука метнула снаряд, и тот противно заскакал по деревянному полу. Юра терпеливо поднял что-то вроде трубки и положил её на буфет.
– Ну и зачем было кидать-то?
– Что кидать? – раздалось с крыльца.
– Палочку эту.
– Ну так пусть лежит!
Дыхание. Главное – дыхание. Раз, два, три. Юра чувствовал, что его переполнило почти до краёв. Он боялся, что вовремя не сможет раскрыть рот и тогда его просто разорвёт. Хотелось закричать, вырвать клок волос и измочалить о стену кулаки, но что-то не давало этого сделать. Это 'что-то' медленно убивало Юру.
– Ты есть не хочешь ещё?
Со стоном, вразвалочку, Лидия Михайловна поднялась по крыльцу. Каждая его ступенька молчала.
– Что будешь на ужин? – спросила бабушка, упав на стул.
– Да цветную капусту яйцом залью. Устроит? – приступ потихоньку затухал.
– Есть рис, курица в морозильнике. Гречка есть. Можно курицу с гречкой...
– Если тебя устроит, могу цветную капусту яйцом залить, – громче повторил Юра.
– Суп с горбушей можно. Она в правом отделении буфета. Консерва я имею в виду. Хочешь суп с горбушей...?
– Тяжело.
Лидия Михайловна внимательно посмотрела на внука:
– Со мной тяжело? Такая уж у тебя бабушка! Старая!
Женщина подтрунивала. Юра тоже усмехнулся. Когда родственники сошлись на капусте, говорить стало не о чем, и скучающая старушка спросила:
– У вас как, гулянка сегодня намечаются?
– Какая гулянка? – не понял Юра.
– Серёжа, Илья, Паша. Пойдёшь сегодня гулять?
– Слушай, а тебе зачем об этом знать?
– Мне нужно знать – волноваться или нет.
Юра фыркнул:
– Ну ты скажешь тоже! Лучше ничего не знай и не волнуйся.
– Но я хочу! – Лидия Михайловна опять свела всё к шутке, – Хочу всё знать! Ты мне ничего не докладываешь.
– А должен?
– Я же твоя бабушка!
Муха отлепилась от потолка и полетела за солнцем. Юра хотел за ней.
– Мне никто ничего не рассказывает, – обидчиво повторила Лидия Михайловна, – я как в пустоте. Но я же ещё не умерла! Я всё ещё живая. И все злятся, если я на это обстоятельство указываю. Но почему бы со мной не поговорить? Что, это так сложно?
Юра почувствовал, как весь дрожит. Он подскочил. Вслед за ним подскочил кот и старушечьи голубые глаза. В них не было обиды. Было любопытство.
– А знаешь, почему все злятся? – тихо спросил Юра.
– Потому что я старая и глупая! – фыркнула бабушка.
На мгновение почудилось, что вот сейчас-то парень освободится. Что из него вот-вот вырвется крик или выпадет что-нибудь жесткое, сухое, то, отчего першило в горле. Но чего-то по-прежнему не хватало. Чего-то очень важного и в то же время неясного.
– Ты не видишь разницы между общением и подслушиванием, – Юра начал отповедь совсем не с того, – вот почему тебя на дачу со мной отправили. Чтобы родители от тебя отдохнули.
'От тебя' встало в очередь из 'уже' и 'я сама'. Юра произнёс это тихо, спокойно, даже доброжелательно. Он не хотел обидеть. Он не понимал, как можно кого-то оскорбить и не находил в себе сил топнуть, заорать – он вообще никогда не орал на бабушку, не обзывал её бабылой или чем-нибудь в этом роде. Он просто добавил местоимение, превратившее живого человека в вещь, от которой другие, по-настоящему живые люди, вдруг захотели отдохнуть, как отдыхают от вида старых обоев. Выпад показался смертельным, но Лидия Михайловна его не поняла или не приняла к сведению. Она взяла со стола конфетку и стала разворачивать её трясущимися руками. Фантик шуршал издевательски долго.
– Могли бы и потерпеть старуху, – кудри обиженно дрогнули, – мне кажется, я это заслужила. Я вас воспитала.
– Вот только шантажа не надо!
– Какого шантажа?
– Всё, хватит! Я устал!
Скрипнул диван. Крыльцо – нет. Юра шёл под ранетку, где собирался переждать гнев. И секунды достаточно, чтобы наделать глупостей. В Юре кипела злость, но он не мог её выплеснуть. У него был рот, но он не мог закричать. Парень не понимал, как донести то, что он тоже человек, что у него тоже есть жизнь и не нужно влезать в его священные двадцать лет. В конце концов, когда Лидии Михайловне было двадцать, он же её не учил! Дело было не в собственничестве, не в обиде и не в одиноком старческом существовании. Дело было в достоинстве. Ни одна болезнь кроме бесстыдства не заставляет учить других. Но неужто его родная бабушка бесстыдна? Ведь она так много знает и так много читала... А что, если Лидия Михайловна действительно не имеет стыда? Она может долго допытываться, куда он собрался, и с кем будет гулять. Она может без причины запереть Васю, не обращая внимания на его вопли – так не поступают с Кыскиным. Она может забыть про свою гигиену, полагая, что это только её дело. Она жалуется, что её бросили, хотя от неё просто никто ничего не требует! Не требуют – потому что она сама не хочет.
Юра вспоминал пример за примером и смотрел на горох, густо оплётший подвязки. Горох наконец-то поспел и перестукивался сочными тугими серёжками. Парень набрал пригоршню стручков и его разом отпустило. Нужно уметь прощать. Нужно быть терпеливым. В сущности, не произошло ничего страшного. Многих старики достают куда сильнее. А тут просто вопросы. Вот и всё. Это в нём проблема. Это Юра вспыльчив. Вот он-то и должен перетерпеть. Раз он не может закричать, то должен извиниться. Иначе он порвётся от накопившейся злобы. Или эта злоба порвёт кого-то ещё.
Парень посмотрел на небо. В нём было хорошо.
Юра вернулся в дом с пригоршней гороха. Он аккуратно выложил его на стол. Горох всё равно раскатился, подмяв скомканные обёртки. Лидия Михайловна успела наесться конфет.
– Вот, горох поспел. Держи. И это, извини меня. Я не хотел тебя обидеть.
– И ты меня прости, заюшка! – бабушка взяла в руки стручок, – Ну какая красота!
– Кушай на здоровье.
Лидия Михайловна как всегда внимательно посмотрела на Юру, затем на горох и, хорошо всё обдумав, спросила:
– Это ты собрал?
– Ну а кто ж ещё? – Юра плюхнулся на диван. Тот смолчал.
– А у нас был горох? – удивилась бабушка, задумчиво перебирая его пальцами.
– Да! – вздохнул Юра, – у нас был горох, я его сажал, и я его собрал.
– Чё ты злишься? – и это 'чё' опять было обиженным, интеллигентским.
– Да ничего! Вопросы эти...
– А ты сам поел?
– В смысле? Так с утра же завтракали. Сейчас готовить буду.
– Гороха. Я имею в виду гороха.
– Поел!
– С грядки поел? – уточнила бабушка.
Юра заторможено уставился на неё. Морщины, редкие волоски под губой. На подбородке – рот. Он что-то жевал. Жевал и снова не понимал. Это раздражало. Юра медленно поднялся. Диван вскрикнул, будто с него содрали пластырь. Лидия Михайловна с любопытством смотрела на внука. На него же смотрел буфет. Распираемый от сухой злобы, парень вышел в центр веранды, навис над старушкой, как нависают, чтобы ударить и снова не нашёл нужных для крика слов. Всякая мысль и всякое движение вываливалось и выкатывалось из него, как вываливаются и выкатываются горошины из стручка. Юру колотило от бешенства, но он не знал, как дать ему выход. Ещё пара секунд, ещё секунда, и сердце бы разорвало. Горло сдавил спазм. Почки заныли от накопившегося яда. Задыхаясь, Юра опёрся на стол. Рука наткнулась на горох. Чувствуя накатившую ярость, Юра схватил и сжал его. Стручки громко заскрипели. Звук понравился: протяжный высокий звук гороха, трущегося о горох. Юра ещё сильнее сжал кулак и резко поднёс его к старушечьему уху.
Горох заскрипел сочно, громко, для всех.
|