Володя Злобин
У попа была собака
Собака узнавала его по шагам. Тяжёлые, медленные, не в силах пропустить ступеньку, они остановятся у двери и два раза шоркнут коврик. Затем тишина, вздох и неохотный перезвон ключей.
Он войдёт большой, летом так, но чаще в старой чёрной куртке. Затворит дверь, не раздеваясь, присядет. Рука ласково опустится за ухо. Потреплет. В ответ вывалится язык, хвост застучит о пол. Грустные ореховые глаза выжидающе посмотрят в лицо. Оттуда улыбнётся, скажет ласково, но внизу по затёртому полу расползается замызганный старый подрясник. Снова шёл, метя грязь и слякоть. Не переодевался.
Собачий нос ткнётся в мокрое. Пахнет влагой, песком, дымом. И ещё, неприятно: чужими шагами, плевком, солью, наступившей обувью, холодом... Стиральная машинка проглотит подрясник, и собака, привстав, удивлённо завертит мордой. Звук с кухни дёрнет за уши — это заплясала на донышке брошенная на стол тарелка.
Он будет пить чай, вытянув под столом голые костистые ноги. Собака укроет их, но ступни так и останутся холодными. Пёс заворчит, сердясь на себя, и сверху, отодвинув клеёнку, протянется мягкая, нагретая чаем, рука. Там, на столе, немытая тарелка со сколом. В ней то, что приготовили ещё неделю назад.
В желтоватой мгле за окном расплываются огоньки. Стекло сечёт ледяная крупа. В темноте что-то скребётся и воет. Качнётся костлявая тень, царапнут когти — дерево ли, чужак — собака зарычит, и тьма, испугавшись, отступит.
Он повернёт голову, тоже посмотрит. За окном мгла. Завтра снова в неё.
В комнате он устало опустится на кровать. Под землёй громыхнёт, и с качнувшегося потолка посыплет извёсткой. Её ломкие хлопья лежат на когда-то читанных книгах: тех, которые задавали, и тех, которые нашёл сам. Книги гнут сохлые полки, и самая верхняя искривлена длинной, от стены к стене, улыбкой. Рядом, на стульчике, толстый разлохмаченный томик размером с ладонь. Пальцы с сомнением пробегут по закладкам, всунутся ногтем в один из загибов. 'Бумага', — подумает он и переведёт взгляд в угол.
Комод. На комоде пыль. Подойти стереть нельзя: страшно стоят два портрета в рамках с откинутой, как у калек, ножкой. Над ними, у потолка, иконы. Без зажжённой лампадки они темны, лики прорезались страшным упрёком. Святые хмурятся, на них стыдно смотреть, а с полу, ещё пронзительнее, смотрят когда-то волчьи глаза.
Он заснёт отвернувшись, чтобы не видела собака.
К утру подрясник просохнет. Облачившись, он долго простоит в коридоре. Уходить не хочется. Нередко он шёл без подрясника, чтобы не таращились, не пальцем чтоб, и без пьяненького откровения. Разве что собака потом встречала недоумённо, как зря предавшего.
— Мне надо идти, — скажет он.
На лестнице гремит, там сталкиваются, ругаются, и, как ставни на ветру, всё время хлопают двери.
— Надо, — повторит он с натугой, — мне надо, пойми.
Собака заскулит, и он останется с ней ещё на минуту. Прижмёт к себе, уткнётся в холку, скажет оттуда:
— Надо идти.
Перед дверью он ещё постоит, а потом, несколькими рывками, станет частью лестницы. В щель затечёт гул, взвинченный и многоголосый, а затем пахнёт жжёнными спичками, противной угольной пылью. Там, среди великого цоканья, исчезнут его шаги.
Собака знала, что он вернётся. Неприятен был запах.
Порой от него пахло смертью, затхло окуренной лекарствами. Иногда пахло дорого, нетерпеливыми духами. Пёс чихал, и тогда ему давали что-нибудь вкусное, купленное за жертву. Чаще пахло смогом, дымом из заводской трубы, сажей, чёрным росистым туманом, горькой чернильной водой, гарью. Это был запах наружи, где день и ночь бил огромный невидимый молот. Смрад просачивался сквозь дверь, затекал через оконные щели, и пёс осторожно трогал его, надеясь узнать хозяина. Если тот долго не приходил, собака ложилась у самой двери и забывалась одиноким сном. В такие дни он возвращался поздно, с торчащим из сумки подрясником. В коридоре повисал кислый запах. Крючок на вешалке часто рвал куртку. Пошатываясь, он опускался на сидение и гладил за ухом прилипчивой нетвёрдой рукой. Затем плакал, спрятав лицо в ладонях. Меж пальцев торчала жёсткая нечёсаная борода. Собака тыкалась в неё, пытаясь прорваться к слезам.
Он не обращал внимания.
Забытая сумка валялась на боку. На полу плоско лежал пустой рукав. Собака поддевала его мордой, просовывая нос туда, в тёмную тканевую пещеру, где ещё оставался запах свечей, масла и пота. Пряталась, щурила влажные ореховые глаза.
Ночью он долго всматривался в иконы. Оклады их вызеленила плесень. Без лампадки образа казались налившимися тьмой очертаниями, проступающими из пустоты угла. Лики будто размазаны пальцем — протянулись куда-то, черны, кричат. Жёлтая мгла за окном цедила умбру и киноварь.
В кровати жёстко, холодно. Простыня натянута плоско и твёрдо, как белое стекло. Грузное тело устраивалось на голом полу, подтягивало ноги к груди. Собака ложилась рядом. На глубине шуршал железный полоз, и потолок не держал побелку. Собака поднимала голову, глядела в окно — оттуда ломит, напирает, хочет войти — и рычала, отгоняя всё.
Иногда он приходил весёлый, с вкусной сумкой. Ставил большую кастрюлю, шёл мыться. Собака садилась в дверях и смотрела, как вехотка натирала живот. В раздумьях мочалка совалась под него, задерживалась там и тёрла. Он почему-то охал, опирался одной рукой на стену и стыдливо косился на пса. Вылезал из ванны, чтобы прогнать, но останавливался и забирался обратно под ржавую струю. Что-то бурчал в мыльную бороду и, успокаиваясь, снова начинал петь. Затем они ужинали, каждый одним и тем же. Костлявые мозольные ноги были розовы и теплы.
Только в комнате, где под иконами тускло стоял комод, он горбился и замирал. Проводил по дереву распаренной светлой ладонью и стоял, перетирая пыль пальцами. И снова мрачнел, как бы ни смотрела на него собака.
Однажды она запрыгнула на комод и смахнула фотографии. Они с грохотом упали за стенку, ударившись деревянной рамкой. Собака повертелась на комоде, попробовала его когтями. Радостно тявкнула: хорошо, больше ничто не обидит.
Он пришёл поздно. Довольная собака ждала, когда он погладит, поест, со вздохом пройдёт в комнату. Он не сразу понял, что в ней не так. Долго блуждал взглядом по полкам, пытался рассмотреть муть за окном. Даже полистал ту книгу у изголовья. Захлопнул и увидел пустой комод. Сидел долго, недвижно. Затем, накренившись, побрёл к нему.
На комоде отпечатки собачьих лап. Рука полезла к паутине за стенку. Одну за другой он вытащил рамки. Попытался поставить обратно, но сломанные ножки подгибались, и рамки падали, тревожа пыль. По одной фотографии пролегла трещина. Он невидяще держал снимок, пока сзади не тявкнуло. Резко повернулся, замахнувшись расколотой рамкой, но устоял, устыдившись ореховых глаз. Осторожно положил фотографии на комод и, упёршись в него, насуплено зыркнул на полки.
Книги стояли плотно. Много умного, точного. Резковатые опыты молодых, улыбающаяся им старость. Наука, разноголосица языков. Книги были не правы, они делали полке больно, и старая сосновая доска, брошенная меж двух уступов, гнулась от напрасной бумаги.
Рука потянула за стойку. Полки наклонились, вывалив несколько томиков. Затем обрушились, исторгнув водопад книг. Они чуть не погребли собаку, и та, взвизгнув, отпрыгнула. Он залез на книжную кучу, с ненавистью прыгал, кричал и давил, пока комнату не закружили вырванные листы. Тогда он ринулся к окну и распахнул его. Садануло гарью, несколько листов затянуло в раззявленную мглистую пасть — туда, к голым искорёженным деревьям и гнилостным облакам.
Он стал бросать книги в окно. Они c криком исчезали в тумане. Страницы их напрасно били по воздуху, будто в окно бросали птиц, которые не умели летать. В самый разгар он вспомнил о книге на стульчике у кровати. Её выбросил с клёкотом — эта, знающая обо всём, была хуже всех.
Покончив с книгами, он зло огляделся. Разломанные полки лежали на полу. В дверях жалась собака. Иконы смотрели из-под самого потолка.
Он потянулся к ним, снял образа. Вгляделся, не нашёл нужного и бросил бесполезные доски в окно. Там сыто заурчало, и он бросил ещё. За окном что-то вспыхнуло, разгорелось и треснуло. Затем он бережно взял фотографии, прислонил их к углу и зажёг лампаду.
Огонёк затрепетал едва живой и потому настоящий: светлое белое пламя, не такое как больные огни за окном. Ветер всколыхнул занавески. Холод полз с подоконника, леденил, но огонёк жил для смысла, и тем был сильней. Тёплые отблески гуляли по фотографиям, затекали в трещину, зажигали за ней глаза.
Он отошёл к постели, сел на неё, подозвал собаку. Та неуверенно ткнулась носом, и он затащил её к себе, уложил голову на колени, стал гладить. Так они просидели пока за окном не остановился туман. Огоньки в нём замерцали как звёзды, и прозрачные занавески струили их в своих рукавах.
Утром он встал, загасил лампаду, снял с угловой полки фотографии и вернул их комоду. Набросил куртку, вместе с собакой сбежал вниз. Вернулся с книгой и иконами, влажными от грязного снега. Обтёр, поставил на место. Лики заблестели, как умытые маслом. Сам тоже умылся, что-то сготовил. Собака ходила следом и заскулила, когда он облачился в подрясник. Обошла вокруг обтрепленного подола, дождалась руки.
— Мне надо, — сказал он, — пойми, мне надо идти.
Снаружи нарастал гул. Хлопали бесчисленные двери. Кто-то долбил кулаком в лист железа. Визжало сверло. Раздался грохот, будто уронили каменную плиту.
— Надо идти, — сказал он с нарастающей уверенностью, и шаги его влились в общий грохот.
Собака повыла немного и свернулась клубком у двери. Она знала, что он вернётся. Знала, что снова уйдёт. Он будет вести свою незримую битву, она останется верно ждать. Хоть вьюга снаружи, хоть мгла — не будет на свете ни другого человека, ни другой собаки.
От начала и до самого конца.
|