Володя Злобин
Торчмякс
— А вот и тринадцатый, — удовлетворённо заключил сухонький усатый мужчина в очках.
— Бригада ух — работает до двух! — как обычно отшутился Никитин.
Очищенная от мебели, с поклеенными обоями и натянутым потолком, в голости своей комната перестала быть прямоугольной. Стены её избавились от прямых линий, и то у балконной двери, то у подоконника выступили незаметные прежде углы.
— Откуда здесь тринадцать? — удивлённо спросил Иван.
— Так дом-то когда строили? — фыркнул Никитин. — В полста седьмом году. Зэка шабашили. А рабский труд качественным не бывает.
— Ну пирамиды же стоят, — пожал плечами Иван.
— Позвольте не согласиться, — протерев очки, вмешался усатый, — пирамиды — по крайней мере те, что в Гизе — строили не рабы, а рабочие. Да и рабский труд может быть качественным — вспомним древнегреческих педагогов.
Иван в который раз подивился начитанности Андрея Петровича. Когда парня пристраивали отделочником, он побаивался, что добывать нехитрые студенческие деньги придётся в компании алкоголиков. Слушать за жизнь, хохотать над наеборотами... На деле он попал во вполне цивильную бригаду, где даже балагур Никитин мог блеснуть чем-нибудь эдаким. А уж Андрея Петровича хоть сейчас за кафедру. Даже спецовку он носил с достоинством костюма.
— Если сегодня закончим, — напомнил Андрей Петрович, — тогда в выходные — расчёт.
— Да тут остались одни плинтуса, — заметил Иван.
Никитин отбил на животе несогласную дробь:
— Сейчас начнём пристреливать, и плинтуса поведёт. Тринадцать углов...! А потом шманец наводить. Твоя, кстати, задача. Так что давай, Овечкин, маркёр.
Лет до двадцати Иван только и делал, что благодарил небеса за существование знаменитого хоккеиста. Без него парень был бы непрерывно осмеян от школы до армии, а так ничего, выходило даже почётно. Тем более у таких широких грузных мужчин как Никитин.
— Иван, ну где там? — поторопил Андрей Петрович.
Парень спохватился и стал рыться на самодельном верстаке. Тот стоял в центре комнаты, и на нём, как на алтаре, было сгружены строительные дары.
— Вот маркёр, — сказал Иван, протягивая обычный мелок.
Никитин выражался с особинкой. Мел или фломастер у него всегда были маркёром с такой отчётливой «ё». Если требовалось опустить — отделочник говорил «майна», поднять — «вира». Если нужно было взять что-нибудь и перенести, Никитин выдавал странное: «За подлецо». Иван думал, что «подлецо» — это нижняя часть шкафа и вообще мебели, поэтому хватал тяжесть за дно, пока не выяснил, что таинственное «за подлецо» вообще-то заподлицо и означает один с чем-то уровень. Краска была у Никитина фаброй, цвет — колором, но только пристреливая плинтуса, Иван услышал венец всей никитинской коллекции:
— Овечкин, дай торчмякс.
— Что? — растерялся Иван.
— Торчмякс! Штука, которой плинтуса крепят. На торец — это вот, не знаю, заглушка, а между плинтусами — торчмякс. Она плоская такая, мягкая и торчит. Ну, торчмякс!
Андрей Петрович указал Ивану на коробку с соединителями плинтусов. Та незаметно притулилась на верстаке.
— А теперь дрель, чашку мыла и хвост опоссума! — крикнул согнувшийся у пола Никитин.
Сверло с визгом прогрызло бетон, и вскоре первый плинтус оказался пришпилен к стене. Андрей Петрович уже готовил второй. Усы его были в строительной пыли.
— Может сначала отмерим? — предложил Иван. — На углах повело.
— Семь раз отмерь, и дай отрезать другому! — гоготнул Никитин.
Поправив очки, Андрей Петрович пояснил:
— Есть такой парадокс о береговой линии. Когда картограф впервые видит неизвестный остров, он заносит его на бумагу в качестве овала. Затем прорисовывает заливы. После удлиняет заливы бухтами. С каждым разом береговая линия становится длиннее. Уточнять карту можно бесконечно, вплоть до песчинки, и каждый раз береговая линия будет удлиняться, ведь чем меньше мы взяли единицу измерения, тем больше окажется длина периметра. Так и с этой комнатой — если её всё точнее и точнее обсчитывать, мы не только найдём тринадцать углов, но и истратим весь материал.
Иван с сомнением посмотрел на плинтуса, похожие на груду соломки. На комнату хватало с запасом, так что очередная мудрость Андрея Петровича не впечатляла. Никитин с клацанием соединил плинтуса. Сделал он это торжественно, как при схождении тоннелей.
— Торчмякс, — сказал он с удовольствием.
— Торчмякс, — кивнул Андрей Петрович.
Пока старшие занимались плинтусами, Иван наводил порядок. Он прикрыл крышкой банку с клеем, который Никитин называл шлихтой. Разводы на большой пластмассовой крышке свернулись, как человек. Эмбрион тёк куда-то, таинственно закручиваясь сам в себя. Проверяя, пристал ли линолеум, Иван нашёл один встопорщенный краешек. Под ним в тёмном зазоре проступил оргалит. Он был густо промазан клеем и располосован лентой: змеящиеся рисунки уходили далеко во тьму. Иван взял большой деревянный треугольник с вписанным в него трафаретом и стал разглаживать пузыри. Низенькая волна заструила пол как живой. В трафарете, похожем на буквы неизвестного языка, замелькало узорчатое полотно. Закончив, Иван продолжил разбирать верстак, но парня оборвал Никитина:
— Овечкин, оставь стол папы Карло в покое! Где торчмякс?
Андрей Петрович мягко оттеснил Ивана от верстака. Тот не понял такого к себе внимания. Когда плинтуса сцапнулись, мужчина в очках вновь произнёс:
— Торчмякс.
— Торчмякс! — облизнулся Никитин.
Слово было слишком неочевидным, чтобы его вдруг выдумать. Такие слова не заносят в словари, а знают и передают в кругу своих, поэтому, когда слышишь что-то такое, чувствуешь себя чужаком.
Иван решил сходить в уборную. Замок отказался пускать в коридор. Подёргав за ручку, Иван спросил:
— Что за дела?
— Ты что как не родной? — Никитин поднялся с пола. От работы он раскраснелся и стал ещё больше, — Обои поклеены? Потолок натянут? Ну так для какого ж рожна тут сквозняк!?
Действительно, даже щель под дверью была заткнута тряпкой. Иван хотел возразить, что потолок с обоями закончили ещё вчера, а сегодня настилали линолеум, но Андрей Петрович вдруг позвал всех к себе:
— Коллеги, взгляните.
На ладони лежала замызганная монетка.
— Десять копеек, год шестьдесят первый, — прищурившись, различил Андрей Петрович.
— Гривенник, что ли? Так... одно мороженое, два билета на троллейбус и десять коробков спичек, — быстро подсчитал Никитин. — За плинтусом нашёл?
— Где ж ещё.
— Может, потерял кто, — предположил Иван.
— Поверь старым шабашникам — гривенник не просто так оставили. По хатам и не такое найти можно. Я как-то раз кладку разбирал, а там бутылка «Рижского». Без послания, правда.
Андрей Петрович положил монетку на верстак:
— Слышал про краеугольный камень? Он принимает на себя тяжесть всего строения. Под него или даже в него закладывали дар. Это потом куда надо всё перешло: камень, который отвергли строители, соделался главою угла. Весь мир стоит на жертве. В древности в фундамент даже людей клали. Зафиксирован, кстати, интереснейший обычай: человека подманивали к краеугольному камню, незаметно снимали мерку с тени и зарывали её под основание. Либо клали камень на тень человека. Ибо без жертвы не выстоит ни одно здание.
Иван повертел в руке монетку. Она была заляпана извёсткой.
— Традиция не умерла до сих пор, — продолжал Андрей Петрович, — но стала безобидной, так сказать символической. Чаще всего кладут монетки, записочки. Что у работяг есть, то и в ход. Эту монетку какой-нибудь ремстрой оставил. Коллега вот «Рижское» обнаружил. Я один раз нашёл мышиный скелет. Но это так, решили хозяевам отомстить.
— Баста, головастики! — вклинился Никитин, — Овечкин, полезай в куток. У меня руки толстые.
Мужчина указал на угол с батареей, за которую требовалось завести плинтус. Там и вправду было не развернуться. Иван неудачно взял плинтус и тот смешно закачался в руках.
— Борьба человека с удавом, — ехидно заметил Никитин.
Иван подлез под батарею и быстро всё наживил. Когда шуруповёрт вогнал особенно неудобный саморез, парень заметил крохотный свищик. Внизу на белой-белой батарее имелась дырочка. В ней застыла мутная желтоватая капля, не решавшаяся упасть.
Иван обернулся, чтобы сказать о косяке, но осёкся. Никитин с Андреем Петровичем, не двигаясь, внимательно смотрели на него.
— Вы чего? — недоумённо спросил Иван.
— Наблюдаем, — коротко ответил усатый. Очки его сверкнули.
— Делать надо хорошо. Плохо само получится. — проверил Никитин. — Ты подгорни окрестности, а мы с Петровичем достреляем.
Ивану не хотелось задерживаться, поэтому он не стал говорить про свищ. Парень наскоро подмёл пол. Его бы замыть, и тогда комната воссияла бы, как облупленное яичко.
За окном стемнело, и крохотная щёлка под дверью всё-таки напустила закат. Появились тени. Гремела коробка с торчмяксами. Плинтуса потихоньку заканчивались, и вскоре в комнате остался только верстак. Иван попробовал разобрать его, но был вновь остановлен.
— Оставь, он тут нужен, — сказал Андрей Петрович.
— Мы же почти закончили.
Оставалось прикрепить один плинтус, тряпкой махнуть да собраться.
С полу поднялся грязный Никитин. Посмотрел важно, без смешливого огонька. Что-то в нём изменилось. Исчез какой-то подвох. Никитин заговорил умно, без своих обычных словечек:
— Есть теорема о неподвижной точке. Если взять две карты разных масштабов и бросить их — неважно как — одна на другую, то найдётся одна и только одна точка, проткнув которую иголкой, на обеих картах ткнёшь в одно и то же место. В строительстве главное найти эту неподвижную точку. Краеугольный камень, если метафорически. Так вот, наш верстак — такая неподвижная точка. Она всё здесь скрепляет.
— Не голова, а дом советов! — глуповато всхохотнул Андрей Петрович и похлопал себя по несуществующему животу.
Строители словно обменялись личинами. Будто прежде они лишь притворялись, а теперь переменили роли, да так, что мудрствование шло плотному сильному Никитину, а смешки удавались сухонькому едкому Петровичу.
— Бред какой-то, — ответил Иван, — вот возьмём карту России сто на сто метров, может же быть такая? А на неё бросим карту сантиметр на сантиметр. Она упадёт... ну не знаю — на Сахалин. Где там общая точка, если вся Россия на одном острове?
Старшие бросили работать. Они уставились на Ивана и вкрадчиво, по очереди, заспрашивали:
— А на маленькой карте есть Сахалин?
— Да.
— А маленький Сахалин лежит на большом?
— Да.
— На большой карте Сахалин обведём?
— Допустим.
— А на маленькой обведём?
— Так....
— А потом маленькое обведём на большом?
— Ну...
— А там Холмск. Да не город, а старейшая целлюлозно-бумажная фабрика японских, мать их, империалистов. А в главном цеху руины, в руинах — яма, а из ямы смотрит раскосый глаз. Хрена надо, спрашивает!?
— ...
— Так вот, в зрачке его будет неподвижная точка.
За окном померкло. Клён поскрёбся в окно чем-то другим. Воздух заискрил строительной пылью.
— Петрович, дай маркёр, — властно сказал Никитин, — я Овечкина обведу.
Он посмотрел на Ивана, предлагая ему лечь, как труп, а потом захохотал, распугивая пылинки. Смех был задорный, без жути, и от его добрых раскатов зашатался верстак. Иван выдохнул.
Андрей Петрович примирительно улыбнулся:
— Ладно Иван, давай торчмякс.
Иван достал из коробки торчмякс. Плинтуса сочно защёлкнулись. Комната приобрела законченный вид, только стоял под люстрой растопыренный треножник-верстак. Андрей Петрович одним движением смёл с него все предметы. Затанцевала по полу обиженная монетка.
— Вы чего, я же только убрался, — пролепетал Иван.
Никитин с Андреем Петровичем требовательно посмотрели на Ивана.
— Торчмякс, — с нажимом сказал балагур.
— Торчмякс, — тихо согласился усатый.
За окном стало темно. И клён багровый.
— Торчмяя-я-кс... — подвыл толстый.
— Торчмякс-с, — как змея прошипел очкастый.
И не похоже было, что они хотели крепить плинтуса.
Из открывшегося свищика закапали слёзки. Клён бросился на окно, и белый цвет стал красным. Строители не сводили с Ивана глаз. «Торчмякс», — еле слышно шептали они, словно требовали невозможного, — «Торчмякс».
И гладили освободившийся верстак.
— Торчмякс!!! — вдруг завопили они.
Иван в страхе попятился и упал. На него наступали, загоняя в один из тринадцати углов. Рука Ивана случайно ткнулась в коробку.
Торчмяксов там больше не было.
|