Город выплюнул нас ещё три года назад. Мы совсем не вписывались в его урбанистический ритм и стали бесполезными членами самодостаточной и мощной продуктивной системы.
Сначала выдворили молодых нахлебников, а спустя полгода к ним присоединилось и старшее поколение. Большинство разбрелось сразу, куда уж они отправились -неизвестно. Быть может, строить дома и пахать поля. Благо, на дикие земли Город не претендовал. Ему вполне хватало импорта и собственных суррогатных производств. К тому же, натуральные корма давно стали небезопасным делом. Жизнедеятельность человека поддерживалась только химическими продуктами, да и насыщенный кислородом лесной воздух легко расправлялся с пренебрегшими респиратором.
Кто-то шел искать другой город, где местная Служба Иждивения могла выделить им временное пособие как перевоспитывающимся. Но по слухам, программа по изгнанию нахлебников проходила повсеместно, поэтому шансы прижиться в другой системе были ничтожны.
Нахлебники уходили без сожаления и страха, опьянённые свободой и верой в лучшую жизнь, они с легкостью устремлялись прочь, думая, что теперь больше ничего не будет их томить. За стенами они неожиданно обнаружили древний, упоительный мир: бескрайнее синее небо, зелень, птиц, ласковое солнце и необъятные просторы.
Мы - те немногие, кто остался жить неподалеку от городских стен. Возможно, мы оказались самыми трусливыми из всех нахлебников, обделенными пассионарностью или недостаточно свободолюбивыми, но наши взгляды всегда были устремлены в сторону дома. Мы жаждали вернуться в нашу прежнюю жизнь, но не хотели отказываться от своей сущности. Мы любили город, как родную колыбель и чувствовали, что он черствеет, уплотняется, леденеет, того и гляди превратиться в гигантскую непрерывно молотящую лопасть.
Наше солнце вставало, освещая темные башни и трубы Города, наш ветер приносил знакомые запахи расплавленного асфальта и углекислого газа, наша тишина - гудение проводов, рокот дорог, механический лязг. Наша ночь освещалась далекой неоновой иллюминацией, а день клубился дрожащей пеленой тепловых испарений. Наши птицы - серые вороны, голуби, да воробьи, тоже оставались верными Городу, но в отличие от нас, имели возможность всегда возвращаться обратно. Наши имена - отголоски старого в условных рамках нового.
Кто-то из нас совсем слетел с катушек, если не в первый год, то постепенно. Унылый Трагик, например, окончательно застрял в одной роли и давно не отличал реальность от сцены. Он бродил вокруг в потрепанном плаще, осунувшийся и обросший, ни с кем не разговаривал, лишь вопрошал:
-Кому-нибудь знаком я? Я - не Лир. Размяк рассудок, и соображенье. Кто может рассказать мне, кем я стал?
Один чудак - балетный танцор, так тот вообще удавился, оставив предсмертную записку, полную стенаний личного характера и в довершении грозя Городу апокалипсисом. Эта его выходка, кстати, никого не тронула. Мы не желали Городу гибели. Мальчишка-канатоходец зачах от тоски по канату. Одержимый скульптор вместо статуй ваял нас. У него был дар убеждения Сократа и физическая мощь Родена. Каждый день он выбирал себе новую модель, заговаривал зубы и увлекал на бетонную площадку, где из живого человеческого тела лепил тематические фигуры. Скульптор трогал, гладил, щипал, ровнял и тесал. Всё это время он рассказывал истории об эллинах или римских полководцах, кормил яблоками и байками о своих любовных похождениях. Проще всего было Миму. Он часами мог стоять молча и неподвижно.
Долговязый Диод рисовал разнокалиберные трубы заводов, высотки и птиц над городом. Было в его художествах что-то мифопоэтическое, грозное, но волшебное. От них веяло родным и ностальгическим, будто Город уже готов принять нас обратно. Принять такими, какие мы есть, не предъявляя никаких требований и не ожидая оправданий.
Алла выцарапывала на поверхности городских стен сценки из прошлой жизни,а иногда наши портреты или какие-то сюжеты из книг. Нечто вроде летописной наскальной гравюры.
Сохранившая звёздные замашки киношная актриса Афродита, цирковой клоун Ганс, юная певичка Сильва, волосатый и вспыльчивый рок-гитарист Варан, поп-поэт Жадный, пишущий рэп верлибром и другие. В конечном счете, к концу третьего года под городскими стенами нас осталось около тридцати человек.
Мы скучали, творили в меру потребности, однако вдохновение посещало нас всё реже, уступая место прогрессирующей рефлексии и фантазиям об альтернативных реальностях.
Странник появился тревожным предгрозовым вечером, когда баннерные полотна города яростно хлопали крыльями на ветру, а зловещая оранжево-красная полоса опоясала горизонт на Западе. Он прикатил с противоположной стороны на черном мотоцикле, в черном шлеме, одетый во всё черное. Нам нравилось принимать чужих. Они приносили с собой новости и свежее дыхание текущей жизни. Мотоциклист оказался молодым и необычайно красивым. Когда он снял шлем и подошел к нашему костру, Скульптор тут же потянулся к его плечу, а Алла без обиняков предложила нацарапать его портрет.
Однако он попросил лишь переждать бурю под нашими навесами и, заметив разочарованные лица, пояснил:
-Я из Армии Спасения. Спасатель. Избавляю людей от мешающего жить вдохновения.
Мим по привычке отзеркалил горделивую позу мотоциклиста, его напряженный взгляд в небо, два пальца с сигаретой возле рта.
- Что-то я слышал про такое, - заявил Скульптор. - Ты собираешь его в специальный прибор?
Спасатель кивнул:
- У городских, часто вспыхивают всякие ненужные душевные порывы. Того и гляди сорвутся и превратятся в нахлебников, а те тоже страдают, спать не могут, ворочаются ночами, водку пить начинают, то им зрители нужны, то читатели.
- И куда ты это вдохновение деваешь? - спросил удивленный клоун.
- Никуда. Как карта заполняется под завязку - утилизирую. Это же, как болезнь. Куда его денешь? Сейчас ведутся разработки с целью трансформировать вдохновение в работоспособность, но пока таких устройств нет.
- Да ладно, - голос у Варана был глухой и низкий, - чё-то я не верю в эти сказки. Вот охота мне дать кому-то в рыло или похватать девок, да хоть в носу поковыряться, так я всегда это с вдохновением делаю. Что ж после этой хреновины никаких тебе удовольствий ни от жратвы, ни от сортира?
- В данном случае, речь идет о, так называемом fictio spiritus, которое, как вы знаете, давно стало тормозящей составляющей прогресса. Всё, что было возможно, в искусстве уже придумали, самые главные шедевры создали, и этого вполне достаточно. Ну, что я вам тут очевидные вещи объясняю. Творческое вдохновение - атавизм. Это не мои выдумки, так излагается в законе.
В этот момент неожиданной ослепительной вспышкой молния раскроила небо, и вскоре за ней гулко прокатился гром. Варан подошел совсем близко и с подозрением разглядывал ладное лицо спасателя:
- Покажи.
- Тогда я должен забрать вдохновение у кого-то из вас, - наконец произнес Спасатель, поняв, что деваться ему некуда. Дождь лил безжалостно, норовя смыть и наши бетонные навесы, и городские башни, и весь этот странный затейливый мир.
Мы переглянулись. Отказаться от вдохновения? Так просто? Кто был готов на это? Как много часов прошлой жизни потрачено на его поиски! Как дорого оно ценилось прежде!
Но тут снаружи, из-за пелены дождя выступила мокрая царственная фигура и возвестила:
- Она была когда-то дорога.Теперь цена упала. Коль что-нибудь в созданьи этом жалком, иль вся она с немилостью в придачу, и более ни с чем, по вкусу вам - пожалуйста.
Унылый Трагик предстал перед нами во всей своей горькой красе. Казалось, он вполне осознал, о чем шла речь, и был готов стать жертвой прибора.
- Хорошо, - согласился Спасатель, - только прошу вас всех отойти подальше, иначе под действие излучения могут попасть посторонние.
Как только все, предвкушающие занимательное зрелище, отодвинулись вглубь к баракам и разместились так, что каждому были ясно видны оставшиеся на помосте Трагик и Спасатель, представление началось.
Спасатель скинул кожанку, достал свою черную коробочку, нацепил темные очки. Сперва появился тонкий, едва различимый луч, как у древнейших кинопроекторов. Постепенно его толщина нарастала, а плотность увеличивалась. Свет принял молочно-белый оттенок, он чуть колебался под порывами ветра, и стало понятно, что это какая-то странная воздушная субстанция, наподобие тумана или облака. Она росла до тех пор, пока не коснулась тела Трагика, а затем обволокла его аккуратно, бережно, точно плетя кокон. В последний момент Трагик распростер руки и воскликнул:
- Дуй, ветер, дуй! Пусть лопнут щеки! Дуй! Вы, серные и быстрые огни, дубов крушители, предтечи грома, сюда на голову! Валящий гром, брюхатый сплюсни шар земной, разбей природы форму...
Последние его слова точно захлебнулись. Мощный, поставленный голос стих. Свет неожиданно окрасился цветными огнями, перетекающими из одного в другой, постепенно каждый огонек нашел своё место, выстроился в параллельные полосы, и молочный луч превратился в ослепительную радугу. Мы ахнули в один голос, потому что никто из нас прежде никогда не видел такого чуда, а потом резко зажмурились, потому что глаза наполнились кипучими слезами. А когда прозрели, то света уже не было. Гроза по-прежнему лупила над нами в барабаны, блистала огнями, надрывалась ветром и потоками воды, но всё это буйство отодвинулось далеко, на задний план, куда-то в параллельный мир.
Унылый Трагик стоял на том же самом месте, руки поникли, голова опустилась. Он как-то скукожился весь, уменьшился в росте и выглядел необычайно худым.
Первым к нему подскочил Ганс, похлопал по щекам, заглянул в глаза. Затем Скульптор пустил в ход свои пытливые пальцы. Через минуту мы все трясли, трогали, мяли его, как пыльный мешок, ненароком обнаруженный в кладовой. Теперь это был тусклый, совершенно чужой человек, даже его лицо приобрело новые черты.
- Довольны? - выкрикнул Спасатель не без вызова. - Вот так оно работает.
- Думаю, теперь он успокоится, - высказалась Афродита насмешливо. - Может хоть по-человечески заговорит?
Но вместо этого у Трагика медленно подогнулись колени, тело окончательно обмякло, и он вяло повис в наших руках.
- Он умер! - тут же заорала потрясенная Алла.
- Умер, умер, умер, - подхватили все на разные голоса.
Спасатель кинулся к Трагику, пытаясь привести его в чувства, но тот действительно умер.
- Верни ему всё, что ты забрал, - рыдала Сильва, - быть может, вместе с радугой к нему вернется жизнь?
-Не могу, - горестно отозвался Спасатель, - я не забираю жизнь и не возвращаю. Я не способен никого оживить.
- Ты убил его,- свирепо прошипел Варан, - мы для вас нелюди, отбросы, на нас можно ставить опыты и проводить адские тесты.
- Я и не предполагал. Это первый случай...
Варан не дал ему договорить, он бросился на Спасателя, стиснул огромные лапы на горле и принялся душить. Но Спасатель ловко вывернулся и, не мешкая, двинул разъяренному гитаристу в челюсть. Варан оцепенел на секунду, и тут же снова ринулся в бой. Обхватив друг друга, они вылетели из-под навеса под дождь. Шум стихии заглушил их крики и звуки ударов, оставив нас скорбеть над Унылым Трагиком.
- Стойте! - больше Диод не мог оставаться в стороне, его сердце рвалось на части. - Мы должны с этим что-то делать. Сейчас они забирают вдохновение по желанию, а потом это станет принудительной мерой. Такое бывало и прежде. И тогда мы утратим не только самое лучшее, что в нас осталось. Особо одаренные из нас, подобно Трагику, погибнут. А наш родной Город навсегда лишится души, радости и подлинного счастья. Никто и никогда не ощутит запаха свежевымытого утреннего асфальта или остывающего за ночь камня. Никто не проведет упоительных часов под неоново-звездным небом, не станет ловить ветер на крыше или гоняться за солнечными зайчиками стекол. Никто не услышит музыки в шелесте колес и гуле самолета. Никто не разглядит волшебных зверей в клубах пара теплоцентралей или силуэты космических кораблей в огнях промышленных башен. Больше никогда ничего этого не будет!
- Правильно! - поддержал его поэт Жадный. - Давайте убьем Спасателя.
Быть может мы нежеланные и негодные, но мы - дети своего Города. Мы не уйдем от его стен до тех пор, пока он, изнывающий от пустоты и холода, сам не позовет нас. А он это сделает, обязательно сделает, ведь мы не оставили ему ни единого шанса. Мы сотворили истинное чудо! Мы создали прекрасного ангела, удивительное совершенство, идеальную гармонию тела и духа. Мы впихнули в Спасателя всё содержимое черной коробочки, всё собранное прибором вдохновение, и когда лучезарный наполнил его до краев, мы полюбили чужака так, как никого прежде. Мы назвали его по старинке - Ариэлем, и он взлетел. Поднялся в прояснившееся небо, пролетел над вороньими башнями и, опустившись на шпиль, перекинул через весь серый, промокший насквозь город великолепную, ослепительную радугу. И тогда Город, уставший от грозовых треволнений, сделал глубокий вдох.