Когда еще только проходишь конкурсный отбор в институт практической ксеноантропологии, в просторечии Хантингтоновку, момент начала ординатуры маячит где-то вдалеке и особенно не страшит. Да и, в общем, прелести нашей ординатуры с наскоку не оценить. Но вот подходит срок первой серьезной практики, и хангтингтоновцы становятся кто тих, кто преувеличенно общителен, кто просто и недвусмысленно нервничает. Ординаторы отлично знают, что матрицу забросочного аттитюда выбирать не им.
И тут уж что попадется... Точнее, что решат психологи. Ну, понятно, матрицу "Яшмаа" - "поиск и отбор контактантов открытого типа" - никто ординатору не доверит. Но и остальное впечатляет не меньше. Лично я тихо надеялся на получение матрицы "Сикорски", той самой, которой пугают второкурсниц. Ну да, "гармонизирующее воздействие на социетальном уровне посредством управленческих решений". Это только в книжках сплошная стрельба по заговорщикам и сажание бунтовщиков на кол. На деле - тихая кабинетная деятельность в качестве какого-нибудь ростовщика или разводящего. Все лучше, чем "Каммерер" - вот уж где мало не покажется, "свободная активность на платформе личностных диспозиций". Но, разумеется, мне повезло и того почище...
Наша группа работала по цивилизации второй год. Обрабатывали спутниковые и снитчевые записи, шатались по селениям в матрице "Абалкин": "незаметность, при допустимых контактах подчеркнутая неинформированность". По всему получалось, что цивилизация, по крайней мере в двух мегаэтнических группах, землесовместимая. То есть, говоря обыденным языком, контакт с Землей не обязательно ее угробит, а при аккуратной и вящей подготовке длиной в пару поколений может и вовсе пойти на пользу.
Я и был в заброске, шлялся разиней-крестьянином по большому городу, ломал шапку перед каждым прохожим и на все незнакомое выдавал "Люди добрыя, а штой-та такоя?" в подчеркнуто диалектном произношении. И тут приходит срочный вызов на базу.
На самом деле моя судьба была решена уже в тот момент, когда Та Хуай Тян углядел, как лавина накрывает горную тропу на одном из перевалов хребта Аанман, и как несколько черных точек на белизне перевала безнадежно ускоряют движение, надеясь выйти из-под обвала.
Одно из тел, которые ребята выудили из снега, принадлежало молодому парню, широколобому, кряжистому блондину. За пазухой парня, в глубоком нагрудном кармане тулупа, кроме нетяжелого кошеля, было обнаружено письмо.
"...Ойван и Урчим всегда были против моего второго брака, и я не жду от них добра к младшему брату. Боюсь, что твое покровительство - последняя его надежда. Я надеюсь, что тебя не затруднит принять его в училище, которым ты заведуешь. Это будет самым лучшим и для малыша, чтобы он не питал несбыточных надежд на наследство, и для всех нас, поскольку мальчик неглуп, обучен счету и грамоте, смел. Капеллан из него должен получиться такой, что и мне, и тебе будет чем гордиться.
С тем посылаю тебе саблю, подаренную побратимом моим, а твоим отцом..."
Сабля наличествовала.
Шеф смотрел, как я дочитываю досье, и барабанил пальцами по столу.
- Ты понимаешь, какая это находка?
Я кивнул, заново проглядывая текст письма.
- А это что за вставка, в начале?
- Не дешифруется. Судя по всему, другой алфавит и другой язык. Вот тебе это и выяснять.
Я молча посмотрел на шефа. Мне? Ординатору-первогодку?
- Ты на его физиономию посмотри. Нет, нет, не на опись по телу, там от лица не осталось ничего путного. Там, дальше, реконструкт по ДНК лежит.
...Нет, он не был моей копией. Скорее, брат. Двоюродный. Но дрожь, которая меня пробрала, была самой настоящей.
- Даже пластика лица не понадобится, - спокойно сказал шеф, - а самое главное, через три года у нас будет не только пласт учебной информации. У нас будет легенда, подтвержденная реальными документами и десятками свидетелей-однокашников. Легенда для работы по всему мегаэтносу, капелланы очень мобильная публика.... Честно говоря, я за такую возможность палец бы себе откусил.
Я смотрел в лицо так рано умершего парня, которым мне предстояло стать в ближайшие дни. Язык знаю, счету-письму обучен... Что-то протупить могу аж по двум причинам - вырос в глуши, крутил хвосты горным козлам... а потом еще из-под лавины выкарабкался чудом, память и поотшибло малость... Возраст почти соответствует. И, что характерно, из четверых других ординаторов - Ленька выше любого аборигена на три головы, Та неисправимо монголоиден, а Василинка и Долорес не рассматриваются по понятной причине. Все сходится, идти мне.
- Матрицу уже подобрали, - добавил шеф, - иди-ка, кодируйся. Потом отоспишься, внешность подгоним - и спускайся.
Наш психолог стоял у окна и разминал пальцы.
- Трусишь? - издевательски спросил он, не оборачиваясь.
- Трушу, - признался я.
- Не трусь, хуже уже не будет, - бодро сообщил психолог и повернулся ко мне.
Джок Саскачева хороший психолог. Он носит прическу воина (узел на макушке с ритуальными перьями и клочьями меха), белый хлопчатобумажный халат и мокасины. Его мы боимся сильнее, чем любых своих переживаний. Переживания от одного его присутствия бледнеют и кажутся сущей ерундой.
- Читай... не тяни кота за хвост, - холодно поторопил меня психолог.
Я взял со стола лист распечатки и понял, что Саскачева прав. Хуже не будет.
Коллегиальным большинством шеф, куратор, врач базы и Саскачева выбрали для меня матрицу "позитивная инкультурация на платформе личностных диспозиций". Куратор предлагал "Сикорски" - на миг я ощутил чувство острой благодарности к нему.
Что такое позитивная инкультурация? Ничего сложного, ребята. Позитивная инкультурация - это задача освоить чужую жизнь, найти в ней честь, достоинство и красоту и полюбить ее. Найти грязь, спесь и глупость - и возненавидеть их. И суметь рассказать об этом. Только вот Самюэль Хантингтон - да, аж в двадцатом веке - сказал, что освоить чужую культуру - значит необратимо покинуть свою. От меня требовалось не меньше, чем оставить там, внизу, свою душу. Недаром земная фамилия человека, по которому названа эта матрица, утеряна.
Джок, чье плоское лицо, как обычно, ничего не выражало, несколько раз с силой распрямил пальцы.
- Ложись, парень, - на удивление тепло сказал он, - шок я тебе уберу массажом, а там уже займемся делом.
***
- Значит, младшенький Йаги Топтуна, - толстяк маршал выглядел одновременно обрадованным и расстроенным, - сталбыть, отпрыгался старик... Отгулялся... Мой-то уж пятнадцать лет как у Любимы под подолом... Эх, эх, ну, конечно, я тебя не брошу... Отец пишет, он мне с тобой саблю и деньжат шлет, не потерял?
Про деньжата в письме не было ни слова, но я безропотно достал из-за пазухи кошель. Тот, что поменьше, с нефритовыми пластинками. Бронзу - номинал поменьше - я светить не собирался. Саблю я бережно разворачивал из охапки тряпья, осторожно поглядывая на то, как маршал считает деньги. Тот нахмурился - на лице так и читалось желание спросить "а где остальные?" - но, подумав, маршал решил не связываться.
- Ступай вниз, найди там Амми, сторожа, пусть отведет тебя в класс недорослей. И, - маршал помедлил, но вдруг решился, - будут тебя у двери на нары укладывать - не ложись. Другого повали, отбейся, да хоть на пол упади. Возле двери не ложись. И гляди, чтоб сонного не перетащили.
Амми вздыхал и гремел связкой ключей.
- Ишь, к недорослям... Ты что ж, большестрожцов, коли к недорослям?
- Батюшка четыре тысячи сабель важивал, - сдержанно ответил я, - на вратах домашних девять голов прибито...
- Девять набегов отбил, большой человек твой батюшка, - снова вздыхал Амми, - а ты у него, поди, младший?
- Двое старших, дяденька, - скорбно отвечал я.
- Ясно, ясно... будут коли тебе денег присылать, ты мне сунь, я из города скусненького принесу...
Я тихонько поводил плечами под кафтаном. Тулуп Амми забрал в хранилище, велев расписаться за него в засаленной книге. Я оценил, сколько моли вылетело из двери хранилища, когда Амми забросил туда тулуп - и мысленно с ним попрощался. Кафтан - это и хуже и лучше. Под ним незаметно в стойку не встанешь... С другой стороны, двигаться легче. Судя по тому, что я знал о истории закрытых моногендерных учреждений, первые несколько суток изъясняться предстоит на языке кулака.
- Ой, поглядите-ка, нооовенький, - сладко сказал некрупный парнишка, сидевший - ноги каралькой - под самым окном. И на кого он сейчас посмотрит? Нет, смотрит только на меня, не отрываясь. Вот, значит, местный папенька. Интересно.
Под ноги мне что-то упало, прилетев сбоку. Чистая, расшитая рубашка. Ну, нет, парни, я вам не пальцем деланный, тюремные субкультуры еще на втором курсе сдал. Я низко поклонился, прижав руки к груди, и аккуратно вытер ноги о рубашку.
- Привет этому крову, - сказал я как можно более чинно, перешагнул извоженную одежду и прошагал в ближний к окну угол, к кучке плотно сидящих здоровяков.
- Подвинься, братец, я сяду, - дружелюбно сказал я самому крупному.
- Подвинься, Куча, - подал голос парнишка из-под окна. Я внимательно смотрел на здоровяка. Подокошечник обратился к нему, как к вещи - без положенного при именовании вдоха на первом слоге. Здоровяк поморщился, но подвинулся.
- Спасибо, К-у-ча, - прозвище именовалось с трудом.
- Я Ойпёр, - мрачно поправил меня здоровяк.
- А я - Аньма.
Вот, собственно, первый предел пройден. Но сколько их еще впереди? Недоросли тщательно смотрели мимо меня.
Мы просидели молча с полчаса, потом за дверью загрохотал ключами Амми. Все, начиная от дверей, зашевелились, встали на ноги и побрели наружу.
- Куда ведут? - тихо спросил я Ойпёра.
- Куда-куда, - угрюмо ответил тот, - учить. Катехизис сегодня до повечерия.
Я был единственным, кто слушал лекцию с вниманием. Хотя, скорее всего, наши на орбите тоже сбежались к мониторам, как только я запустил чип прямой передачи. Недоросли же кто резался в кулачки, кто спал прямо на партах.
Богослов, в общем, и не старался быть особо увлекательным. Бубнил себе под нос по катехизису. Когда я, не расслышав целого предложения, попросил повторить погромче, он удивился не меньше недорослей.
Как же я злился, слушая эту лекцию - ни в сказке сказать, ни пером описать. Нет, чтобы эту религию исследовали года на три раньше, когда я писал курсовик по земледельческим культам! Но поздно. А религия была в своем роде прелестная.
...Жил да был некий горный великан. Персонификация того самого горного хребта, который маячил за окном, километрах в полутораста. И была у великана непослушная дочь. Девушка, скажем так, вольного поведения - шлялась с дружками по лесам и степям, домой возвращалась только на сносях, но и внуками отца не радовала - зашвыривала новорожденного в речку и, отлежавшись, удирала опять. Имя девицы, если переводить, сохраняя архаичный колорит, звучало примерно как Негода или Негожа. Задним числом я думаю, что великан сам виноват, раз не нашел лучшего имени единственной доченьке, но это заметка в сторону. Жизнь великану представлялась все в более и более печальных тонах, когда в его владениях появились двое путешественников. Младший был подростком лет семнадцати, и звали его Строжец; старший был мужчина в расцвете лет, кудрявый, усатый и плечистый, и его имя проще всего перевести как Красав.
Великан предложил дочь и полцарства, братья согласились. Строжец ходил дозором вокруг покоев новобрачных и прикончил за ночь нескольких негожиных дружков, Красав же трудился иным манером. Так продолжалось долго ли коротко ли, но к моменту, когда дочь великана родила Красаву ребенка, и характер и имя ее изменились. С того времени ее звали Любима. Дружки, которые остались живы, удалились с позором, великан отдал братьям обещанные земли. То есть дочь. Любимой зовется любая обработанная земля, лежащая между хребтами Аанман и Вайнман - своими отцом и матерью. Негода - земля дикая или заброшенная. Красавичи - народы, живущие между хребтами и упорно делающие из Негожи Любиму. Ну, а строжичи - холостяки, защищающие землю от негожиных дружков - хищников или кочевников.
Я только головой крутил про себя. Какая предусмотрительная религия! Даже неагрессивные инородцы в ней расписаны. Богослов как раз пояснял, каково следует капеллану вести себя и окормляемый им отряд по отношению к мирным племенам, населяющим леса на севере и горные районы, то бишь к осиротелым негожиным детям, брошенным в реку. Посильное привлечение в семью красавичей на правах пасынков, отеческое вразумление и заступа, и т.д.
На данной теме богослов постепенно закруглился. Недоросли, загремев столами, дружно встали и затянули молебен в честь "Отца и Дяди". Лектор испытывал явное облегчение, а недоросли так и вовсе воодушевились, заблестели глазами, исподтишка толкались и выводили положенные рулады со всей возможной громкостью.
Из класса мы выломились, как на пожар. Сторож на сей раз не вел толпу недорослей за собой, а трусил сзади. Недоросли, пихаясь, проскочили в широкий двор и слаженно выстроились по росту вдоль стены.
По центру двора прохаживался худенький строжец с воинственно заостренными седыми усами.
- Бездельники! Тесто перекисшее! Насидели персиков на катехизисе!!! Сиськососы брюхатые!
Недоросли с видимым удовольствием внимали поношениям, толкаясь и перешептываясь при каждом особо развесистом обороте. Строжец умолк, степенно откашлялся и внимательно обозрел строй.
Пока я приседал и отжимался, строжец разделил недорослей на несколько групп, отдал каждой распоряжения и вернулся ко мне. Я, в общем, совершенно не собирался разыгрывать из себя Алису Селезневу на уроке физкультуры, поэтому на пятнадцатом жиме шумно запыхтел, а на тридцатом отпустил руки и резко плюхнулся оземь, да так и остался лежать, прислушиваясь. И не зря - строжец подошел молча и пнул в ребра. Не успел бы я подобраться - вскочил бы как ошпаренный, а так только томно застонал.
- Хм, а показалось, что притворяешься... - пробормотал строжец, - а может, таки и притворяешься...
- Я, славный дядюшка, недавно под снежную засыпь попал, - заныл я, придыхая на каждом слове, - зашибло меня, здоровьишком не отошел еще...
- Зашибок, - удовлетворился строжец и велел мне идти в группу, молотившую мешки с войлоком изогнутыми палками.
Надо сказать, боевая подготовка капелланов была серьезной даже по моим меркам. Конечно, строжцов гоняли и того хлеще, Та наснимал часов триста снитчевых записей на домашних замковых площадках и сам был устрашен результатами. Мы хотя бы спали по семь часов в сутки и сидели в помещении на лекциях часов по шесть в день. Некоторые дополняли там недоспатое. Лекторы делали вид, что не замечают.
Я первое время докидывался синергином, тем более, что спать приходилось вполглаза. Тащить меня к дверям приходили дважды, один раз - на третью ночь, и еще раз на пятую. Первый раз я просто набил несколько неприятных синяков тащильщикам; второй раз уложил одного к дверям и прижал другим, а сам сел сверху. Верхний орал и вырывался. Нижний притих. Утром все увлеченно выясняли, кто же таки был внизу, на поганом месте, никто не сознавался, от меня за недосугом отстали. Как раз к этому времени я адаптировался и начал высыпаться.
Когда наступило лето, нас выгнали на полевые занятия. Кроме недорослей, в круглые шатры-куреня переехали с три сотни ребятишек лет двенадцати-пятнадцати. Я сыграл в "Абалкина" и узнал, что малышню набирают где попадется - лишь бы грамотных да сообразительных, и учат на казенный кошт. Большинство из них отрабатывает долг казне деревенскими отпевалами; кто-то пристраивается в городе; кто-то вместе с недорослями поступает в войско, но таких мало. По сравнению с наследственными строжцами рядовым красавичам в войске трудно выстоять. Закалка не та. Войсковые капелланы - это в основном третьи и четвертые сыновья зажиточных строжцов. Как я, например.
Малышей выгнали, как скотину, на поле перед нами, поделили на кучки и выдали по кучке каждому недорослю. После чего маршал самолично объявил задачу. Парни заохали, а я тихо восхитился.
Требовалось заставить малышню пройти на скорость непростой маршрут, а в конце его - отыскать приз. Руководитель кучки, первой выполнившей все условия, получал пять нефритовых пластинок и отпуск в город; тот, чья кучка приходила последней - пять палок. Сами ребятишки не получали ничего. В обоих вариантах.
Кучка Урмака, пахана из-под окошка, вскоре уже трусила по нужной дорожке, Урмак небрежно следовал сзади. Ребятишки оглядывались и вжимали головы в плечи.
Остальные недоросли возвышались каждый посреди своей кучки и что-то втирали ребятне. Исключением был только Лямка, который уже треснул кого-то из малышей по уху и теперь гонялся за ним по площадке.
Моя группа смотрела на меня выжидательно.
- А... что мы будем делать, когда все окончим? - спросил я.
- Отдыхать, Зашибочек, - ехидно сообщил самый крупный парнишка.
- Просто ниче не делать, что ли?
- Ну да.
- Пока все не придут?
- Ну, ясно. Тогда жрать поведут.
Я ухмыльнулся.
- Спорю, в нагонялу никто из вас играть не умеет?
...Мы пропустили тряпичный мячик, тут же скрученный из всяких обрывков, пару кругов. Маршал и Йармин, усатый строжец, уже смотрели в мою сторону с недоумением. На площадке оставались только мы и лямкина команда, с которой Лямка все не мог сладить. Я показал еще пару фишек, поймал мячик и засунул в карман.
- Так говорите, когда придем, будет свободное время?...
Мальчишки пыхтели на крутом подъеме, переговаривались между собой и хихикали.
- Зашибок, а ты еще фокусов много знаешь? - спросил самый маленький.
- Зашибок никаких не знает. Аньму спроси, он - может быть.
- Ну Ань-мааа! - ответил мальчишка и сам засмеялся.
В общем, нормальные дети. Хотя, конечно, педагогическая практика для меня была неожиданностью. Я шел и размышлял, могут ли нагоняла, малый ирландский отбой и тяпки-ляпки считаться культурной инвазией. Это ж дело такое - запустишь, потом не вычистить.
Мы благополучно перешли по веревкам довольно глубокий овраг, одолели длинную долинку с противным петляющим ручьем, продрались сквозь колючие кусты и столкнулись с довольно неприятной проблемой. Положенный путь вел сквозь узкую, на манер трубы, пещерку. Разведчик доложил, что длины той трубы саженей двенадцать, но в середине лужа.
- Я-то пролезу?
- Тебе зачем? - удивился разведчик, - ты-то вон, поверху можешь. Это нас там считать будут, на выходе. Только нас там не досчитаются.
Я только брови поднял.
- Вона, Усьпя темноты боится. Он в трубу не пойдет.
Усьпя был бледен и ненавязчиво отодвигался к кустам. У меня создалось такое ощущение, что его уже пихали в эту трубу, и не раз.
- А со мной пойдешь?
Усьпя молча помотал головой.
Мальчишки загалдели.
- Он в темноте шевелиться не может вовсе! Хватается за что ближе, и замирает. Не пойдет он в трубу.
Я подумал и заглянул в трубу снова.
- Так, все ж-таки - я пройду там, нет?
- Пройдешь, - сказал разведчик, - там и Куча проходит. Только надо Усьпю. Тебя все едино за него не засчитают.
- А это мы сейчас устроим, - сказал я и начал расстегивать кафтан.
Для надежности я вдел ноги в рукава, а сверху еще и обулся. Но Усьпя что делал хорошо - так это держался. Даже если бы кафтан остался на щебне трубы, (чего я порой боялся) Усьпя бы выехал на брюхе - так крепко он вцепился в мои щиколотки. Ругаться сквозь зубы я начал, еще проползая холодную, как зараза, лужу. Мелкий щебень у выхода добавил удовольствия голым локтям и животу. Я выполз из дырки прямо под ноги усатому Йармину, выругался напоследок от души и вытащил на кафтане зажмурившегося Усьпю.
- Вставай, приморозок, - сказал я, - кататься окончено.
Йармин хмыкнул, громко произнес что-то по-амгенски и тут же ушел проверять другую группу.
Через полчаса моя группа рассыпалась по оврагу, где был запрятан приз и бодро зааукала из-за каждого валуна. Ящик на запоре они нашли махом.
- Куда теперь?
- Обратно, на поляну.
Мы вернулись на место сбора вполне приличной обходной тропинкой. С пригорка было хорошо видно, что на поляне пусто. Я притормозил и задумался.
- Братцы, а вам не все равно, где поиграть?
- Да все равно, конечно, - ответили мальчишки вразнобой и удивленно переглянулись.
- Не настолько мне в город охота, чтобы с Урмаком связываться, - пояснил я.
- Хе, - понимающе ответили мальчишки и встали кружком, ожидая, когда я вытащу из кармана задубевшего кафтана мячик.
Мы прервались через пару кругов, и благоразумно явились пятыми, после чего еще два часа с удовольствием валяли дурака, пока, наконец, не пришла последняя группа. На мое удивление, не лямкина.
Что мне в капелланской учебе давалось мне с трудом - так это риторика. Нет, само по себе произнесение речей не такая сложная штука. Однако, речи полагалось уснащать цитатами, пословицами и поговорками на амгенском, языке давным-давно мертвом. По моим ощущениям, амгенский язык был принесен в мегаэтнос красавичей с запада, где теперь между хребтом Вайнман и океаном лежали начисто истощенные, неплодородные земли. Мой шеф по сей день другого мнения. Прямой связи амгенского и письменности тоже не прослеживалось - алфавиты хотя в чем-то и были похожи, но не настолько, чтобы считать амгенский алфавит прямой предтечей красавичского.
В общем, мне приходилось туго. Другие недоросли, да и ученики дьячковского отделения слушали капелланские проповеди всю жизнь еженедельно; для них амгенские вставки были естественной частью образованной речи. Алфавит давался еще в детстве, вместе с красавичским.
Понятно, будь я наверху, можно было бы засунуть пяток книг на амгенском в анализатор, потом отлежать ночь в индукторе - и знать амгенский не хуже красавичкого. Ну, разве что кроме произношения. Но я был внизу, а отпусков в училище - кроме выдающихся случаев - не полагалось.
Ритор щемил меня за дурное знание амгенского, я ссылался на отшибленную лавиной память, прозвище "Зашибок" приобрело новую окраску, ребята ржали. Приходилось зубрить по ночам; а самое поганое было то, что многие крылатые выражения было в книжках и не сыскать; их просто полагалось знать.
- Так-так, - сказал ритор и грузно повернулся на стуле, - так-так. Повтори-ка мне этот период с соответствующими украшениями. Это не речь кухарки, это речь капеллана! Вот, например, после слов "доблесть воина познается в служении, но не в бряцании оружием среди слабых" - просится высказывание Ала Армана о тщеславии. Построй высказывание как следует.
Кто его знает, этого доисторического высказывателя, что он там сказал о тщеславии? Я и по красавичски-то не знаю.
Сосед по лавке, веснушчатый Йамба, быстро накорябал что-то на обороте своей бумаги и повернул в мою сторону. Я прищурился. Надпись гласила:
- Мёто..- с сомнением начал я, и тут ритор с неожиданным проворством соскочил со стула и выдернул у Йамбы из пальцев лист. Йамба побелел и открыл рот, ритор скомкал бумагу, не читая, и швырнул на стол.
- Значит, мы такие умные, что можем уже и подсказывать? Дурить мне голову? Когда я захочу тебя спросить, негодник, тогда и будешь умничать!.. Он козолуп запечный, а тебе и в радость!
Ритор и вообще был мужчина нервный, но тут разошелся совсем не на шутку. Он тряс йамбиным листком у того перед носом, и Йамба вдруг выкинул что-то совсем уж несуразное. Он выдернул бумагу из руки ритора, снова сжулькал ее в тугой комок и зашвырнул на жаровню.
Ритора аж затрясло. Он поглядел на жарко вспыхнувшую бумажку, швырнул стул об пол и вышел из класса, хлопнув дверью.
Класс притих. Урмак покачал головой и вдруг показал Йамбе рогульку из пальцев - пожелание удачи.
Ритор вернулся с самим маршалом и двумя охранниками, крепкими неулыбчивыми дядьками лет сорока.
Нас выгнали во двор и маршал мрачно объявил, что сегодняшнее происшествие, по его мнению, стоит всей сотни палок, но по доброте и личной просьбе ритора он ограничится пятьюдесятью. Ритор сопел так, что было ясно - просьба была как раз о сотне.
Охранники выволокли Йамбу из строя и содрали кафтан. Дверь сарая хлопнула, и показался Амми со связкой подготовленных палок.
Честно говоря, с моей стороны все дальнейшее было чистым наитием. За секунду до того я был в полном оцепенении. И тут решение упало на меня, как кирпич с крыши.
- Дядюшка маршал, дядюшка учитель, - я шагнул из строя, надув губы и набычившись, - прошу принять во внимание, что сегодня перед поутреницей наказуемый Йамба проиграл мне в кулачки половину первого же своего прибытка. Так что по справедливости двадцать пять палок - мои!
Маршал вытаращил глаза, ритор поджал губы и что-то зашептал маршалу на ухо.
- Ну что же, и хорошо! - ответил ему маршал, - добро, коли так. Не вижу ни бесчестья, ни поношения. Обоим - двадцать пять!
Три дня мы с Йамбой валялись животами кверху в спальне. Я слопал таблетку иммунита; как не случилось воспаления у него - ума не приложу; вся спина была в лохмотьях. На свою я заглядывать боялся. Наверх я послал подряд четыре сообщения о том, что ситуация под контролем, и все равно только Саскачева, как потом оказалось, убедил шефа отказаться от немедленной эвакуации меня на базу - уж очень лихими были мои показатели биометрии.
На второй день Йамба вышел из беспамятства и улыбнулся мне.
- Ты прости меня, Зашибок.
- Ничего, Лягуха, - в тон ему ответил я.
- Да нет. Я дурак, правда. Хотел над тобой пошутить... Я ж там написал "учителями становятся мужеложцы", ты если б сказал...
Я не мог с собой ничего поделать и заржал. Смеяться было офигительно больно.
- Так вот ты зачем ее сжег?
- Ну конечно!
- Скотина безрогая!
Конечно, после этого мы подружились! Со временем к нам подтянулся третьим Ойпёр и заметно раздавшийся в плечах Ганьтя-Сопля. Потом у Ганьти возникли проблемы с Урмаком и мы вчетвером их худо-бедно решили, потом утонул в реке малыш Усьпя, и в училище приезжала вопить, как положено, его матушка - чистенькая, кругленькая старушка; потом от грудной болезни пошел к Любиме под подол наш маршал, потом за нами приехали по зимним дорогам войсковые посыльные - согласовать заранее, кто из новых капелланов поедет в какой гарнизон.
Была весна, и мы сидели на пригорке, с которого спускалась, проходя мимо училища, дорога к городу - где прямо, а где петляя меж вспаханных полей. Над долиной тянулся вечерний туман, на дальней стороне легонько светились огоньки деревенских окон. Йамба жевал придурь, я грыз какую-то невинную травинку.
Он внезапно выплюнул зеленую массу и утер рот рукавом.
- Ах, хороша Любима, - сказал он печально.
Я молчал.
- Вот чего бы от жизни надо - взять девку добрую, как родит - изукрасить ее, как картинку красными да зелеными лентами, чтобы всяк видел, как она матушке нашей служит... Ходить бы за садом, да деток пестовать... Хороша Любима, да другому отдана. Хоть не чужая, да и не своя. Сноха, короче...
Я посмотрел на Йамбу. Он покачивался взад-вперед и пристально глядел, как туман все гуще застилает долину.
После зачисления в строжцы Йамба прослужил всего полгода. Их отряд был частично рассеян, частично взят в плен большой группой кочевников, поднимавшихся по реке в охоте за рабами. Беглецы из йамбина отряда подняли две крепости и налетчиков сильно потрепали, но Йамба погиб.
Если я вам расскажу, как кочевники убивают капелланов... Для вас все равно это останется в лучшем случае жестокой историей. В худшем - чем-то таким, чем не следует грузить не просивших о том людей. А я о сих пор вижу во сне конопатое лицо Йамбы, говорю с ним. И только на грани яви и сна вспоминаю, как именно он умер. И то, что он мог спастись, просто произнеся формулу отречения... И я знаю точно, почему Йамба промолчал.
![[]](/img/m/mafioznaja_p/011/bursapic.jpg){kind=small}