Аннотация: Еще одна глава. Четвертая. Имела место стахановская работа. Вот что значит - вдохновение :)
Глава 4: Злобный Буратино и добрые феи севера
Фрагмент первый: Шлиссельбург, 2 сентября 1947 года
- Сейчас! - Сказал Тугарин и сжал ее руку.
У Марика Тугарина были сильные пальцы человека, привыкшего бороться с тугими тягами рулей. Поэтому, наверное, а может быть, просто оттого, что она была влюблена - ну, почти влюблена - пожатие его руки показалось Иванне по-настоящему мужским, если вы понимаете, что она под этим подразумевала, и крайне волнующим. Настолько волнующим, что, несмотря на перестрелку, у нее мороз по позвоночнику пробежал. Но, возможно, что это просто от страха: вокруг стоял ад кромешный, и пули в буквальном смысле вжикали у виска. Не до любви как будто, но что-то такое витало - Не могло не витать! - в наполнившейся пороховыми газами атмосфере северянского кабака.
- Вперед!
Воздух перед ними и в правду заволокло вдруг то ли пороховым дымом, как если бы Иванна и Тугарин оказались теперь на канонерской палубе старинного фрегата среди палящих заполошно пушек, то ли в трактирный зал клубами тумана вошла сквозь разбитые окна сырая осенняя ночь. Однако же факт: не успела госпожа Скавронская и глазом моргнуть, как нате вам, получите и распишитесь! Сизые полотнища и клубы скрыли и зал, и то светопреставление, которое в нем приключилось. Звуки ослабли и отдалились, и даже воздух неожиданно запах совсем по-другому. Он запах мокрой землей и зеленью, хвоей и студеной водой. Да-да, именно водой: рекой, скажем, или озером, или, быть может морем Ладожским?
Тугарин шагнул в туман и потянул за собой Иванну, но, возможно, что это сам морок этот невероятный наплывал на них, поглощая, втягивая в себя и уводя куда-то, где не слышалось уже ни криков - пусть даже отдаленных - ни выстрелов, но зато тихо плескалась вода, и шумели под легким ветром кроны деревьев. Шаг - под ногами все еще был паркет - другой, и пилот Скавронская сначала споткнулась обо что-то, подозрительно напоминающее большой камень, а затем совершенно естественным образом поскользнулась на мокром древесном корне.
"Что за ...?" - но она не успела даже додумать эту мысль до конца, потому что порыв ветра смел клубящиеся завесы, обдав Иванну тугой волной холодного сырого воздуха, и как будто действительно раздернули занавес на сцене, открыв перед ней невероятно красивые и столь же невозможные по самой своей сути декорации. Ну, что сказать! Это бы сгодилось, наверное, и для Сильфиды, но еще лучше, пожалуй, подошло бы для Макбета. Для той сцены, где три шотландские чертовки варят в котле свое колдовское варево. Вот только это отнюдь не были декорации. Иванна и Тугарин стояли в самом настоящем ночном лесу, среди сосен, елей и каких-то неразличимых в темноте лиственных деревьев. Под ногами у них едва угадывались в жидком лунном свете древесные корни, камни и мокрая трава, а за спиной, там, откуда раздавался ровный шум... Госпожа Скавронская обернулась и буквально обомлела от красоты и неожиданности. Они с Маркусом Максимилиановичем стояли, оказывается, на высоком утесе, за краем которого угадывалась не малая высота - "Метров десять-пятнадцать, пожалуй", - а перед ними открывался залитый лунным желтовато-серебристым светом водный простор, лишь кое-где нарушаемый темными глыбами островов.
- Ох! - сказала она в невольном восхищении. - Боже! Где это мы?!
- Да, считай, километрах в трех по прямой от Питкяранского залива, - как-то не слишком понятно, но зато географически точно объяснил адмирал, засовывая за пояс уже, по-видимому, потерявший актуальность револьвер.
- А как это? - оглянулась на него ошеломленная таким оборотом дел Иванна.
- Волшба, - пожал широкими плечами Тугарин и, подхватив под руку все еще "не пришедшую в чувства" девушку, увлек за собой куда-то в глубину леса по едва обнаруживающей себя тропинке.
- Какая волшба? - пролепетала несчастная барышня Скавронская, пытавшаяся, вероятно, хоть как-нибудь свести концы с концами в событийном лабиринте, данном ей в ощущениях, и терпящая в этом деле совершенно естественное в сложившейся ситуации фиаско. - Какая, в жопу, волшба?!
- Самая обыкновенная, - добродушно усмехнулся в ответ Марк Тугарин. - Как в сказках. Ты сказки еще не забыла, Донна Ванна?
- Это остров? - Разумеется, она была непоследовательна, как, впрочем, и многие другие женщины, но, с другой стороны, и обстоятельства, что называется, способствовали. Не без этого.
- Это остров? - спросила Иванна.
- Да, это остров, - подтвердил Тугарин, когда деревья разошлись в стороны, и перед Иванной открылась темная громада дома, стоящего на высоком утесе над Ладожским морем.
- Да, это остров, - сказал Тугарин со странной интонацией, окрасившей его слова как бы налетом грусти и еще какого-то непонятного пока Иванне чувства. - Мой остров. И мой ... - он сделал короткую паузу, возможно, подыскивая подходящее слово. - И мой замок. Добро пожаловать, моя госпожа, в тайные владения адмирала Тугарина.
Но, как оказалось, он явно поспешил с утверждением, что владения его тайные, или ему просто невдомек было, что не он один такой умный на свете. Но, как бы то ни было, когда из тайника был извлечен ключ, дверь открыта, и стоящая поблизости от двери - для такого именно случая, вероятно, и приготовленная - свеча в подсвечнике зажжена, оказалось, что кто-то здесь успел побывать до них, и не так чтобы очень давно.
Сначала это была лишь странная в таком потаенном месте настороженность Тугарина, которую шестым, вполне звериным чувством, свойственным только настоящим женщинам, уловила Иванна Скавронская.
- Что? - спросила она, почувствовав смену настроения своего спутника.
- Черт его знает, - пожал он плечами, буквально обнюхивая прихожую. - Но что-то ...
В этот момент Тугарин передал свечу Иванне, а сам взял с полки зеховскую лампу с высоким шпилеобразным ламповым стеклом и взвесил в руке.
- Что-то не так?
- Возможно, - кивнул Марк и, сняв стекло, зажег фитиль. - Но, понимаешь ли, я не был здесь три года. Разумеется, в подвале есть канистра с керосином, и она неплохо укупорена. Я даже подумал сейчас, что, может быть, керосин и не выветрился еще ...
- Ты думаешь, в лампе керосин уцелеть не мог?
- За три года? - Усмехнулся Тугарин. - Но дело даже не в этом. Посмотри на пол, Ива.
- Пыли нет, - согласилась Иванна, внимательно изучив пол под своими ногами. - Уборку делали максимум три-четыре дня назад.
- Уборку, - задумчиво кивнул Тугарин. - Впрочем, это легко проверить. Идем!
Они прошли через просторную гостиную, и еще одну примыкающую к ней комнату и оказались на небольшой, но хорошо и со вкусом обустроенной кухне. Здесь Тугарин откинул квадратную крышку люка в полу и, спустившись буквально на минуту в подвал, вернулся к Иванне, держа в руке пузатую и, на этот раз, действительно покрытую густым слоем пыли, бутылку.
- Коньяк, - сказал он ровным голосом, выставляя бутылку на стол. - Из моих личных запасов. А вот это мой любимый сыр, - Тугарин достал из кармана и положил рядом с бутылкой маленькую круглую коробочку. - Комамбер из Линца, которого сейчас быть здесь не должно... и крекеры, - пачка крекеров лежала у него в другом кармане вместе с плиткой шоколада. - Этот сукин сын знал, что я приеду и знал, когда именно это случится.
- Какой сукин сын? - не сразу поняла Иванна.
- Мой брат, Макс Тугарин, - пожал плечами Маркус и улыбнулся. - Он, знаешь ли, всегда знает, что я собираюсь делать.
- А вот обратное неверно, - добавил он после короткой паузы. - Ну и бог с ним!
ххх
А между тем, ночь с 1-го на 2-е сентября еще не закончилась. Она плыла большой медлительной птицей с востока на запад над северной Русью, Чухной и Норвегой, и Свевской землей, направляясь к далекому океану, туда, где волны Северной Атлантики в бешенстве терзают неколебимые варяжские скалы. Тянулась на запад на усталых своих крыльях, погрузивших лежащие внизу земли во мрак, кое-где беспросветный - там, где плотная облачность скрывала низкое осеннее небо, - а кое-где подсвеченный колдовским лунным светом, в котором желтизна спелых гишпанских лимонов мешалась с холодным серебром подступающей с севера зимы.
Итак, в Шлиссельбурге все еще длилась ночь. Лежал на крыше пакгауза номер 64 потерявший сознание равсерен Абу Рэш. Ему оставалось лежать там еще, как минимум, сорок минут. Потом он очнется, встанет на ноги, не издав при этом ни единого стона, хотя все его изломанное тело будет адски болеть при любом движении, и, превозмогая боль и слабость, пойдет прочь, предварительно убедившись, что искать здесь - среди пакгаузов - ему уже нечего. Однако это случится позже, а пока он изображает собой не комплиментарную деталь техногенного пейзажа, до которой, впрочем, никому нет дела. Люди - или духи, или кто там шлялся ночью с неясными намерениями среди складских помещений - так вот, существа эти давно покинули место скоротечной схватки. Кто-то ушел сам, кого-то унесли - живого или мертвого - но на месте остался один лишь Осаед, и то только потому, что о нем никто не знал, а тот, кто знал, то ли забыл, то ли был слишком занят, чтобы заниматься еще и этим телом.
Закончился бой в трактире "Поонежье", и офицеры жандармского корпуса в купе с чинами уголовной полиции начали уже разбираться в происшедшем. На руках у них был угнанный в Пскове дорогой гражданский вездеход "Коч", семь единиц оружия, по поводу происхождения которого эксперты не испытывали никакого энтузиазма, четыре трупа, девять раненых, и неуверенный лепет нескольких свидетелей, утверждавших, что до начала боя в зале присутствовал высокий широкоплечий мужчина средних лет - с запоминающейся, но, как ни странно, никому так и не запомнившейся внешностью - в компании с красивой молодой девушкой. Однако кто это был и куда, потом делся, никто сказать не мог. Однако факт, что заказ этим таинственным незнакомцем был сделан, о чем свидетельствовала запись в блокнотике полового. Имелись еще и сто пятьдесят рублей, оставленные мужчиной на покинутом столике. А вот отпечатков его пальцев, как и пальчиков его спутницы - поди ж ты! - не осталось, и свидетели не могли даже припомнить, была ли девушка блондинкой или брюнеткой, и во что было одето ее красивое тело.
"Красивое? - оживился, было, следователь. - А что у нее было такого красивого? Ну-ка, ну-ка, вспоминайте, милостивый государь! Высокая грудь? Полная грудь? Маленькая грудь? Шея? Бедра? Рост?!" У следователя едва не случилась истерика, его спасли только опыт и флегматичный чухонский темперамент. Все помнили, что женщина была красавицей. Однако не могли при этом сказать не только, какого цвета были у нее глаза и волосы, но даже и того, была ли она, скажем, смуглой или светлокожей.
А в это время миниатюрная девушка Ирма Цель, вволю нагулявшись по ночному Шлиссельбургу, вернулась в свою съемную квартирку и, приняв душ, легла спать. Во сне ей снились большие пирожные с заварным кремом, истекающие кровью бифштексы, и смуглые красавцы в расстегнутых до пупа цветных шелковых рубашках. Ирма улыбалась, облизывала тонким розовым языком сухие от волнения губки и томно потягивалась, но спала на зависть всем мучимым бессонницей людям здоровым глубоким сном. А между тем, людей, неспособных заснуть - то ли вообще, то ли именно этой ночью - в городе было хоть отбавляй, и один из них находился сейчас всего в двух кварталах от мирно спящей в своей девичьей постели Ирмы Цель.
На шестом этаже пятизвездочного готеля "Ладога" в своем - снятом загодя и издалека - полулюксе не спал знакомый уже нам по Утрехту господин А. Впрочем, перед приездом в Шлиссельбург, куда он ехать как будто и не предполагал, господин А принял некоторые меры предосторожности. Дело в том, что ему смертельно не хотелось быть узнанным кем бы то ни было, и поэтому он изменил - насколько это было возможно - свою внешность и воспользовался для поездки запасным (и, разумеется, нигде не засвеченным) набором документов. Так что, встреть мы его теперь на улице города, пожалуй, и не узнали бы. Однако не в этом суть. Бессонница мучила Карла Киржнера - так его теперь звали - не случайно и не по обстоятельствам, связанным с состоянием его здоровья. Просто господину А. было о чем волноваться, вот неспокойное сердце и гнало своим бессистемным трепыханием неглубокий сон немолодого, хотя и вполне здорового человека. Киржнер сидел в погруженной во мрак комнате у окна, пил уже третий стакан коньяка, курил и думал, уставив свой невидящий взгляд на огни никогда до конца не засыпающего университетского города.
ххх
А потом ее мужчина вдруг успокоился и даже улыбнулся не без оттенка сарказма:
- Все, Чара, отбой! Пронесло.
И не глядя, отложил куда-то в сложный лабиринт выстроившихся на столе великолепных - во всех отношениях - предметов неизвестно откуда возникший перед этим в его руке длинноствольный пистолет.
- Еще кофе? - спросил он, оборачиваясь к Чернаве.
- Поцелуй меня, Макс! - сказала она в ответ, откладывая куда-то, не глядя, выданный ей для боя (с кем?) наган. - Ну!
И он ее, разумеется, сразу же поцеловал. Ведь Тугарин был такой мужчина, что его два раза просить ни о чем не требовалось. Его и один-то раз в кое-каких ситуациях просить было не надо: сам все схватывал на лету, буквально из воздуха вынимал, и тут же претворял в жизнь.
Вот и сейчас он не просто выполнил ее просьбу, ну пусть даже не просьбу, а приказ, но какая, собственно, разница, черт возьми, что это было: приказ, просьба или мольба! "Поцелуй меня, Макс!" - сказала она, и Тугарин обнял ее за плечи, а она даже не поняла - просто не заметила, - как и когда он к ней успел подойти. Но подошел, приблизился, и Чернава почувствовала вдруг жар и силу его рук, причем так, как будто и не было на ней его сорочки, и вообще ничего не было между кожей его ладоней и ее плеч. А в следующее мгновение его губы коснулись ее губ, и случилось чудо. Исчез он, и она сама растворилась в бушующем вихре пламени, сжигающем, опаляющем, сводящем с ума, но причиняющем не страдание, а счастье. И все. Как будто и не было на свете Чернавы Реденс, и Максима Тугарина не существовало. Но на самом деле жизнь продолжалась. Жизнь, а не смерть, и их общее, вновь возникшее Я - без имени, без прошлого и едва ли себя осознающее, но зато чувствующее так, как не дано никому другому - Я это зашлось в неистовстве такой страсти, для которой и слов подходящих в человеческом языке нет, но их души - ее душа и его - слившиеся, сплавившиеся в одно неделимое целое, оказались вне этого безумия, пребывая где-то там, где существует покой внутри непокоя - в центре бури, в оке тайфуна, в божественной нирване великой нежности. В Аду или в Раю, но уж точно не на грешной земле.
ххх
- А ты, дядя Марик, хорошо устроился! - Иванна обвела взглядом комнату, в которой они теперь оказались, и от восхищения у нее даже брови взлетели.
Ну что сказать, так все и обстояло. Комната - пожалуй, ее следовало бы назвать гостиной - была просторна и в целом чудесна, если уметь, разумеется, ценить такие вещи, как высокий темный потолок, лежащий на мощных балках, стенные панели мореного дуба, тяжелую старомодную мебель в стиле северянского ампира, огромный камин, сложенный из дикого, лишь кое-где обтесанного карельского гранита, и широкий, едва ли не во всю стену эркер с высокими, выходящими на ночное море окнами.
- Не называй меня дядей. Пожалуйста. - Тугарин подошел к камину, убедился, что "добрый ангел" не только убрался в доме и заготовил припасы, но и дрова в камине сложил, причем не лишь бы как, а именно так, как положено, и закончил свою мысль, взглянув на Иванну через плечо: - Когда ты называешь меня дядей, я начинаю испытывать откровенную неловкость. - Он пожал плечами, достал из кармана коробок и, присев рядом с камином на корточки, зажег спичку.
- А мне нравится, - мечтательно улыбнулась Иванна и отпила из хрустального стакана, который держала в руке. Ей, и в самом деле, нравилось. Было в этом что-то такое, что заставляло сжиматься сердце, и растекалось по ее молодому сильному телу сладкой истомой.
Скоротечный бой, вспыхнувший так неожиданно в самый неподходящий момент - если вообще для боестолкновений существуют подходящие моменты - как ни странно ничуть не напугал госпожу Скавронскую, но, разумеется, сбил, что называется, с ритма. Она весь вечер шла с Тугариным рука об руку, словно поднимаясь на какую-нибудь священную гору, Морию, скажем, или Фудзияму, поднималась, включаясь в вечную, как мир, и такую же прекрасную игру под названием любовь. И вдруг эти выстрелы, крики, ад кромешный, бедлам лондонский, базар восточный... Всю атмосферу, суки немытые, разрушили, в душу плюнули, святое растоптали. Так это воспринимала великолепная Иванна, и оттого, быть может, ни одна ее пуля не пропала даром. Все попали в цель. Однако бой закончился, отдалившись и уйдя куда-то, едва ли не в область преданий старины глубокой, и вновь "закружилась" голова, и сердце побежало куда-то, где солнце и счастье, и кровь ударила в виски. И все это и потому еще, пожалуй, что нежданно-негаданно пилот Скавронская оказалась в самой настоящей сказке, где магия и волшба - привычное дело, и где, разумеется, должен был быть, просто обязан был появиться принц на замечательном боевом коне. Впрочем, с конем вышел облом. Его не было. И хрен бы с ним, с парнокопытным, ведь все остальное так и случилось! Таинственный замок на одиноком скалистом острове, вполне себе волшебная ночь, плывущая за высокими окнами эркера, живой огонь, вспыхнувший в камине, и терпкий вкус какого-то редкого и, вероятно, страшно дорогого коньяка, и сладкий запах кальянного табака, которым были набиты ее папиросы, и взгляд самого обаятельного на свете мужика. Взгляд, который давно уже - и неоднократно - ее раздел, и в котором, как в зеркале, Иванна видела свое собственное отражение. Но только зеркало это было, разумеется, не простое, а колдовское, а потому и отражение - будь то в одежде или без оной - было настолько замечательным, что госпожа Скавронская сама себя не узнавала и восхищалась этой "прекрасной незнакомкой" ничуть не меньше, чем сам Тугарин.
И в этом странном, вполне сказочном состоянии, в которое стремительно впадала сейчас Иванна, многие вещи виделись совсем по-другому, как-то иначе, с другой стороны, под иным ракурсом. И мнимое родство, позволявшее ей называть Тугарина "дядей", неожиданно обретало совершенно незнакомое, но оттого не менее притягательное свойство. Оно привносило в их отношения болезненно-сладкий привкус греха. Инцест - не инцест, но какая-то тревожная нота, какой-то оттенок, превращавший краски обыденности во что-то не от мира сего, запах и вкус древнего проклятия, как зеленая или синяя гниль в дорогом сыре, делающая этот кусок творога еще вкуснее и желаннее для знатоков. И чувство Иванны тоже было именно таким, редким, вычурным, неординарным, способным доставлять удовольствие и опьянять. Чувство, которое можно было смаковать и которое не надоедало.
- А мне нравится, - Иванна сделала глоток коньяка, затянулась своей тонкой папироской, вставленной в серебряный витой мундштук, и продолжила изучать интерьер незаурядного жилища адмирала Тугарина. - Ой, чудо, какое!
Последняя реплика относилась к старинной картине в тяжелой золотой раме, висевшей на стене напротив камина. Почему-то сразу же, при первом взгляде на это замечательное полотно, становилось ясно, что живопись это старая, если не вовсе древняя, и что писано полотно гением.
"Итальянец? - спросила себя госпожа Скавронская. - Фламандец? Немец?"
Однако это был праздный вопрос, и девушку он интересовал в самую последнюю очередь, потому что, едва взгляд ее коснулся картины, Иванна оказалась в плену нечеловеческого обаяния изображенных художником людей. Их было двое: великолепный рыцарь и его дама. Блистательная графиня и ее кавалер. Он и она. Она и он. И невозможно было решить, кто из этих двоих привлекал к себе больше внимания. Она - высокая женщина с русыми волосами и серыми глазами, осанка которой, посадка головы, взгляд и рисунок полных губ буквально кричали, о высоком происхождении и положении этой блистательной дамы, о ее непреклонной воле и выдающейся внутренней силе. И было совершенно очевидно, ее красоту - физическую и душевную - не смогло бы оскорбить или умалить никакое платье, но одета-то она была как раз так, чтобы платье всех оттенков серебра и дивной работы украшения, сверкавшие огромными бриллиантами и изумрудами, лишь подчеркивали и обрамляли то, что было выше земных сокровищ. И еще одну вещь увидела Иванна Скавронская - быть может, потому что и сама сейчас переживала сходное чувство - женщина на картине, кем бы она ни была на самом деле, графиней, герцогиней или королевой, была влюблена. Она любила, и любовью буквально лучились ее серые глаза. И такая же сила любви читалась в карих глазах мужчины, стоявшего рядом с ней.
Он был одет просто, но не без изящества, впрочем, весьма своеобычного. Черная кожа и черное сукно, расшитые серебром, как ночное небо в узоре звездных фигур, и снежная, можно сказать, морозная белизна рубашки и кружевных манжет, но об истинном положении кавалера можно было судить по фантастически разукрашенной крупными алмазами рукояти меча, висевшего на его боку. В остальном же ... О, да! Он был чертовски красив этот высокий мужчина с гордой осанкой первоклассного бойца, но поразило Иванну другое. Сквозь чужие незнакомые черты проступало что-то настолько близкое и понятное, что захватывало дух.
- Это твой предок? - спросила пораженная увиденным Иванна и обернулась к задумчиво рассматривающему полотно Тугарину.
- Да, - кивнул тот. - Это мои предки. Оба.
- А мне казалось, что ...
- Он не был составителем ядов, - объяснил Тугарин. - Насколько я знаю, он был солдатом ... А она ... - Он то ли не знал их имен, то ли старательно их обходил, и это удивило и даже насторожило Иванну, которая, хоть и была пьяна от вина, адреналина и любви, но не настолько, чтобы перестать замечать подобного рода странности. - Впрочем, - пожал широкими плечами Маркус. - Это случилось так давно, что уже может считаться легендой. Давно, далеко отсюда и, уже хотя бы поэтому, почти неправда.
Он улыбнулся, но Иванне померещилась грусть в его голосе и тень сожаления в выразительных карих глазах.
"У них одни глаза ..."
- Почему он у тебя? - спросила она и вдруг обнаружила, что ее папироска прогорела уже до самого мундштука.
Странно, но Тугарин ее вопрос понял правильно.
- Почему? - переспросил он, снова переводя взгляд на парный портрет своих пращуров. - Вероятно, потому, что я с детства был в нее влюблен ...
Ретроспекция III (1): Двойной портрет в интерьере. Июнь 1923
- Ну-с, - Максим Тугарин Старший с педантичным вниманием настоящего военного осмотрел стоящих перед ним сыновей и, по-видимому, остался увиденным доволен, так как разрешил себе, наконец, скупую благосклонную улыбку и, сделав приглашающий жест в направлении тяжелого круглого стола, предложил: - Присаживайтесь, господа. Разливайте горькую - разговор предстоит долгий - закуривайте ... Впрочем, вы, кажется, не склонны к табакокурению.
- Отчего же, отец, - одетый в черную форму гардемарина Маркус Тугарин достал из кармана серебряный портсигар и щелкнул механизмом замка, отбрасывая вверх украшенную хитрой монограммой крышку. - Не хотите попробовать?
Генерал потянул воздух носом и, усмехнувшись, протянул к портсигару руку:
- Давай, коли предлагаешь. А думать тебе грас не мешает?
- Никак нет, ваше высокоблагородие! - Щелкнул каблуками Маркус и, дождавшись, пока отец выберет себе папиросу, повернулся к брату: - Будешь?
- Я похож на психа? - Максим Тугарин Младший, облаченный в студенческую тужурку, первым сел к столу и потянулся к бутылке с зубровкой.
- Ты похож на зануду, - пожал плечами гардемарин и, взяв себе папиросу, захлопнул портсигар. - А еще студент!
- Продолжай в том же духе, - голос студента звучал совершенно равнодушно.
- Я скоро уйду, - сказал вдруг генерал Тугарин, и сыновья сразу же подняли на него глаза.
- Это становится все более трудным, - объяснил Тугарин Старший и, закурив, сел за стол. - Налей уж и мне, Макс.
- Как скоро? - спросил Макс Тугарин, который сообщением отца удивлен явно не был, хотя понял его именно так, как хотел генерал.
- Год, - генерал посмотрел на прозрачную струю, упавшую в хрустальную граненую рюмку и чуть шевельнул крыльями носа, как будто принюхивался к запаху водки. - Может быть, два, но никак не больше. Напряжение растет, а сил все меньше ... Впрочем, - усмехнулся генерал, поднимая взгляд на Макса и сразу же переводя на Маркуса. - Я думаю, вы это чувствуете не хуже меня.
- Возможно, даже лучше, - совершенно серьезно кивнул Макс Тугарин.
- Я нет, - покачал головой Маркус. - Но Макс и всегда был более способным.
- Это так, - согласился генерал. - Но давайте перейдем к делу. И, прежде всего я хотел бы решить вопрос с наследством. Вы ведь понимаете, о чем я?
- Да, - гардемарин Тугарин как раз садился за стол, когда его глаза встретились с глазами брата. Это длилось всего лишь одно краткое мгновение, но больше им часто было и не нужно.
- Я готов уступить лавку ядов Максу, - сказал Маркус после некоторой не слишком затянувшейся, но все же ощутимой паузы.
- Значит, дом на острове твой, - предложил Макс.
- И портрет останется на месте, - твердо потребовал Маркус.
- И второй тоже, - щедро согласился студент, и едва заметная усмешка коснулась его губ.
Как это часто с ним случалось, Маркус почувствовал эту улыбку брата, как свою собственную. Казалось, это по его губам скользит сейчас усмешка. И настроение брата он почувствовал тоже. И мысль, мелькнувшую за мгновение до того, как тот усмехнулся, он узнал, как свою собственную.
"Он знает", - понял Маркус и посмотрел в глаза брату, словно посмотрелся в зеркало.
Я знаю, что ты влюблен...
И считаешь меня романтиком и фантазером.
И считаю тебя счастливцем ...
Спасибо, брат.
О чем ты, брат?
Фрагмент второй: Шлиссельбург, 2 сентября 1947 года
Паб "Цветок Чертополоха" на Второй Поперечной улице содержал сумасшедший шотландец Кеннет Макинтайр, но дело не в этом, а в том, что "Маленькая Шотландия", остроумно прозванная шлиссельбуржцами "Скотским местом", работала всю ночь. И сейчас, в час тридцать шесть после полуночи, "Скотское место" было, разумеется, открыто, как всегда, и как всегда в это время, не то чтобы переполнено желающими "промочить горло" - в конце концов, "Цветком Чертополоха" список подобных заведений в городе не исчерпывался - но народу в пабе было изрядно. В зале стоял ровный, но мощный гул голосов несколько излишне "возбужденных" людей, под потолком плавали густые облака табачного дыма, а два бармена, бессменно несшие свою ночную вахту внутри замкнутой в кольцо стойки, не имели, кажется, ни единого мгновения отдыха.
- Это большая честь для меня, - сказал крепкий сорокалетний мужчина с чуть тронутыми сединой темно-русыми волосами, подстриженными коротким ежиком. - Я даже не знаю, что сказать, сударыня.
Его голубые глаза были совершенно спокойны и смотрели на собеседницу с выражением вежливого интереса. На самом же деле, мужчина в твидовом пиджаке и темной рубашке без галстука, испытывал два крайне сильных и почти несовместимых одно с другим чувства, которые, однако, великолепно владея собой, умудрялся до поры, до времени скрывать - так ему, во всяком случае, представлялось - от своей бесстыдно молодой и удручающе красивой визави.
- А вы пропустите преамбулу и сразу переходите к делу, - предложила женщина и улыбнулась, от чего у мужчины сразу же перехватило дыхание, и неспроста.
От этой улыбки его бросало в дрожь, прежде всего, потому что он откровенно трусил. Он боялся эту красивую суку с серыми с поволокой глазами до ужаса, до тошноты, до холодного пота, готового пробить его, лишь только ослабнут узы самодисциплины. Она не должна была приглашать его на встречу. Он вообще не должен был знать, что Буратино - женщина. Однако вот она, сидит за одним с ним столом - что называется, лицом к лицу - и говорит так, как если бы в их встрече не было ничего особенного, ничего экстраординарного. Ничего. Но оно есть, это особенное и экстраординарное. Оно висит между ними, как облако табачного дыма, оно растворено в воздухе, которым они дышат, в виски, которое они пьют, в их собственной крови. Об этом знает он, и знает она, знают они оба, и от этого сжимается его сердце и смертельный ужас подкатывает к горлу. А между тем - вот ведь выверт мужского подсознания! - она ему невероятным образом нравится, эта гребаная Буратина. И не просто нравится, как бывает, нравится малознакомый человек, случайный собеседник, встречная девушка. Она нравится ему как женщина, которой он хотел бы обладать, и у него буквально скулы сводит от желания завалить эту суку прямо здесь в зале, в присутствии всех этих уродов, лакающих на русском севере поганый шотландский самогон и не менее поганое "скотское" пиво. Завалить, задрать юбку, и ...
- Хорошо, - говорит он ровным голосом, изо всех сил скрывая страх и похоть. - Я знаю того, кто вам нужен.
- Великолепно, - рассеянно улыбается женщина, ее роскошные губы раздвигаются в улыбке, но в серых глазах клубится опасный туман неопределенности. Знать, о чем она думает, что предполагает сделать, и каковы ее планы относительно него самого, мужчина не может. И это еще больше усиливает его страх, который, в свою очередь, совершенно парадоксальным манером раздувает в его чреслах черный огонь вожделения.
- Великолепно, - говорит женщина и кокетливо поправляет волну светло-русых волос. - Но если вы собираетесь втюхать мне Максима Тугарина, то я буду крайне разочарована.
Что она имеет в виду, говоря, что будет разочарована? Трудно сказать, но весь ужас его положения в том, что он твердо знает, Буратино способен на многое, почти на все.
- Чем вам не нравится Тугарин? - мужчина продолжает казаться невозмутимым, но его спокойствие мнимое, и, кажется, женщина это прекрасно видит.
- Почему же, - слегка поводит полным плечом женщина, и в ее глазах вдруг вспыхивают серебристые искры. - Он мне как раз нравится. Очень представительный мужчина. Это я вам как женщина говорю.
- Он владеет лавкой "Яды и притирания" и его вполне можно назвать мастером ядов. - Возражает мужчина. - Во всяком случае, у него есть патент составителя ядов, я точно знаю.
- В Шлиссельбурге живет семь человек, имеющих такой патент, - как бы мимоходом роняя банальность, сообщает женщина. - Некоторые и поболее Тугарина. А свои лавки есть у пятерых.
- А вы, оказывается, неплохо знаете материал, - вынужден сделать комплимент мужчина, который, и в самом деле, не ожидал, что Буратино знает так много. - Но дело в том, что Тугарин был лично знаком с Казалесом.
- Который из двух? - спрашивает женщина и закуривает.
- Что значит, который из двух?
- Видите ли, фактически, хотя и не юридически, лавка принадлежит обоим братьям Тугариным, - холодно улыбается женщина. - И с Казалесом были знакомы тоже оба. Более того, вы, вероятно, в курсе, что адмирал Тугарин - просто в силу своего служебного положения - был все это время более чем прикосновенен к проекту.
- Тем более, - мужчина уже понял, что поторопился "ковать железо, пока горячо", но пытается бороться с неизбежным.
- Что именно "более"? - поднимает бровь женщина.
- Ну, это объясняет ...
- Что?
- Слова Казалеса.
- А головой?
- Что? Что вы сказали?
- Я спросила, а что если использовать голову по прямому назначению?
- Вы считаете меня дураком?
- Да, - коротко отвечает женщина. - И не я одна. Тот, кто придумал, произвести "слив", тоже считает вас дураком. Впрочем, он и меня считает дурой, но в моем случае он ошибся, а в вашем, к сожалению, нет. Прощайте.
Женщина встала и, не оглядываясь, пошла к выходу. Высокая, красивая, спокойная и опасная, как никто другой в этом зале. Мужчина оторопело провожал ее взглядом до тех пор, пока она не исчезла из вида. Только в этот момент он вдруг сообразил, что, оскорбив его мужское достоинство, таинственная Буратина, тем не менее, подарила ему жизнь. Машинально подняв стакан с шотландским пойлом, мужчина выпил его содержимое одним глотком, хекнул, выдыхая, и вдруг клюнул носом в стол. Никто в пабе не услышал выстрела - пистолет был с глушителем, а в зале стоял шум - и на упавшего лицом в стол человека обратили внимание не сразу. А когда обратили, понять, кто стрелял и откуда, было уже слишком сложно, если возможно вообще. То есть, место, откуда был произведен роковой выстрел, полицейские баллистики вычислили достаточно быстро, вот только тех, кто в том углу сидел, к этому времени и след простыл. И внешность их заурядную никто не запомнил. Вспомнили, правда, о женщине, которая сидела за одним столиком с покойным, но она, по общему впечатлению, ушла много раньше, да и что о ней могли сказать свидетели? Красивая, отмечали, они. Высокая. В теле. И, собственно, все. Ну, один из барменов вспомнил еще, что она была блондинка и пила виски. Вот теперь уже было действительно все.
Ретроспекция II (2): Старший сотник по кличке Счастливчик Макс. Ноябрь 1931
А день, надо отметить, выдался чудесный. Просто изумительный день. Солнце яркое, воздух теплый и легкий, и прозрачная голубизна бескрайних небес. А какое было море! Бирюзовое, манящее, намекающее на прохладу, но никак не на холод и смерть. А между тем, если кто-нибудь еще - кроме, разумеется, сумасшедшего на всю голову сотника Тугарина - и обратил внимание на все эти красоты, то, верно, тут же и забыл, потому что не до того было.
Первая волна франкских бомберов и торпедоносцев пришла с запада в 7.28 по корабельному времени. Вторая и третья атаковали практически одновременно, примерно через полчаса, появившись соответственно с севера и все с того же проклятого запада. Вот во время этой второй - еще более жестокой, чем первая - штурмовки, Тугарин и стал первым номером спаренного 20-мм автомата. Прислугу зенитки выкосило осколками, и Макс Тугарин, великолепно осознававший, что вся их надежда сейчас в непрекращающемся ни на мгновение шквальном огне, тут же бросился к орудию. А вторым номером к нему пристроился какой-то похожий на негра бородатый тип в оливкового цвета комбинезоне незнакомого покроя и крошечной вязаной шапочке на макушке. Работал мужик споро и технически грамотно, не суетился, но и не запаздывал, и все время орал какие-то - явно сильно боевые - песни на неизвестном Тугарину языке.
- Меня зовут Макс, - сказал Тугарин, когда не успевшие упасть в море "франки" покинули воздушное пространство над эскадрой. - Я сотник из русского спецназа, - и протянул темнокожему солдату руку.
Мужик тоже протянул руку, улыбнулся, обнажая два ряда белоснежных зубов, и покачал головой. Он явно не знал греческого, на котором заговорил Макс.
- Латынь? - предложил Тугарин.
- О! - сразу же оживился мужик. - Конечно же, латынь! - На латинском языке он говорил бегло, но с каким-то незнакомым Максу акцентом. - Я Шимон Гур Зеев - командир этих засранцев, - и мужик небрежно кивнул в сторону трюмов, где ожидали высадки штурмовые роты эфраэлитов.
Как вскоре выяснилось, это был никто иной, как полковник "Волков", в прямое подчинение к которому и переходили по приказу командования Тугарин и его люди.
- Что ты тогда пел? - спросил много времени спустя алуфа Гур Зеева гостивший у него в Медебе Макс.
- Трудно сказать, - пожал плечами как всегда загорелый дочерна генерал. - Но, учитывая, что тогда творилось, можно предположить, - улыбнулся он, разливая по бокалам вино с собственных виноградников. - Наверняка, Песнь Деборы и Гимн Штурмовых Рот.
- Гимн? - переспросил Тугарин, и Шимон тут же спел именно ту песню, которая больше всего Максу и запомнилась. Пел генерал, разумеется, по-арамейски, но, завершив пение, перевел, как мог, слова песни на латынь, которую, на самом деле, знал изрядно:
В горах Менаше, и в горах Эфраима,
В пустыне Яхуд, и в долинах Башана,
Везде, всегда, до конца!
Даже в переводе, от этих слов бросало в озноб. Было в них что-то такое, что могли оценить только бойцы спецназа.
Но и этот разговор, и эта дегустация чудесных красных вин - мерло, шартрез и как бы даже не шабреву - случились несколько лет спустя, когда Тугарин уже перестал быть сотником, а Гур Зеев стал генералом. А в тот памятный день они стояли около дышащей жаром и пахнущей сгоревшим порохом зенитной установки среди моря стреляных гильз, перекатывавшихся под их ногами, болтали ни о чем и обо всем, и смотрели, как садятся на палубу авианосца взлетевшие по тревоге истребители. Двоих из них Макс Тугарин знал лично и, разговаривая с эфраэлитским полковником, внимательно рассматривал каждый возвращающийся самолет.
- Там есть твои друзья? - спросил вдруг Шимон. - Или это просто солидарность?
- Там мой брат Маркус, - ответил Максим Тугарин ровным голосом.
- И мой друг Гектор. - Добавил он через мгновение, увидев, как садится, опасно кренясь на левое крыло, "Буран" Казалеса.
"Но ты вряд ли поймешь меня, полковник, если я скажу, что не знаю, рад ли я тому, что он вернулся".
А вот эту мысль он никогда бы не произнес вслух, ни тогда, когда объединенная эскадра шла на штурм Палермо, ни теперь, когда Казалеса убили, всадив средневековый посеребренный клинок в сердце шеф-пилота Арконы.
Фрагмент третий: Шлиссельбург, 2 сентября 1947 года
А между тем птица ночи все еще парила над русским севером, и сильный верховой ветер не давал сомкнуться дождевым облакам, и луна по временам заливала холодные просторы Ладоги тревожным своим светом, одновременно волшебным и опасным. И от этого света, от коньяка, начинавшего догонять выпитую в трактире старку, от покоя, сменившего боевой взвод, и жаркого и терпкого чувства, гулявшего в крови, Иванне было невероятно хорошо. И кружилась голова, и перед глазами плыли цветные полотнища, сквозь которые смотрели, заглядывая ей прямо в душу, его влюбленные карие глаза, и в ушах звучало что-то невероятно сложное и радостное - наверное, Моцарт - и ожидание счастья становилось самим счастьем, а предвкушение любви самой любовью.
О, да. Она не ошиблась в Тугарине. Адмирал оказался именно таким, каким она его себе вообразила, каким увидела, и каким поселила в своем влюбленном сердце. Он даже смог, что было совершенно невероятно для женщины ее комплекции, поднять Иванну на руки, так что госпожа Скавронская смогла снова, как в не таком уж и далеком еще детстве, почувствовать себя маленькой и счастливой. Но он ... Кто бы подумал! А она даже не поняла, когда и как оказалась в спальне, на невероятной кровати из карельской березы, среди белоснежных - даже в полумраке, разбавленном одним лишь лунным светом - божественно мягких и ароматных простыней. И куда делась ее одежда, госпожа Скавронская не помнила тоже, но зато запомнила, что процесс этот - расставания с немногочисленными элементами гардероба, именуемыми бельем и платьем - оказался упоительно долгим, мучительно сладким, и ни с чем не сравнимым. А то, что случилось после этого, и вовсе затмевало весь ее небольшой, но все-таки не совсем уж никчемный опыт, потому что пребывание в раю - это что-то такое, что сопоставлять с чем-нибудь еще просто глупо, если возможно вообще.
- Тугарин, - спросила она, выныривая, наконец, из сладкого забытья. - Сколько тебе лет?
- Я тебя разочаровал? - Тугарин, оказывается, успел развести в камине огонь и зажечь пару свечей. А сейчас, стыдливо завернув чресла в неизвестно откуда взявшийся здесь и сейчас пестрый цыганский платок, наливал себе коньяк у низкого столика, на котором, к удивлению Иванны, не только стояли их заветная бутылка и оба бокала, но и пепельница была приготовлена, и лежали ее папиросы и мундштук и его спички. Из этого, между прочим, с неопровержимостью физической константы следовало, что она умудрилась, "притомившись", заснуть. А вот Тугарин нет. Не утомился, судя по всему, и не заснул. И выглядел сейчас бодрым, как если бы и не ночь стояла на дворе, а ясный день, и не пили они прошедшим вечером и этой ночью совсем ничего, и друг друга не любили ничуть.
"Вообще-то наоборот должно быть, - подумала она с ленивым восхищением, любуясь между тем его мускулистым телом, еще более прекрасным в неверном свете играющих на дровах языках пламени. - И откуда только силы берутся?"
- Ну, что ты! - Сказала она вслух. - Ты, наверное, полубог, Марик Тугарин, спустившийся к бедной смертной девушке, чтобы подарить ей незабываемое воспоминание.
- Как ты думаешь, есть что-нибудь, в чем я смог бы тебе отказать?
- Почему ты не куришь? - спросила Иванна, принимая от него папиросу и стакан.
- Бросил, - коротко и неясно объяснил Тугарин, зажигая спичку и давая ей прикурить.
Впрочем, какой вопрос, такой и ответ. Иванна ничуть не обиделась и, затянувшись, осмотрелась вокруг. Спальня Тугарина оказалась не менее любопытным местом, чем гостиная, и картина, висевшая здесь, и, судя по первому впечатлению, написанная той же рукой, что и виденный уже Иванной парный портрет, была гораздо интересней. Хотя слово "интересный" при более пристальном рассмотрении уже не казалось госпоже Скавронской вполне подходящим для этого живописного шедевра. Во-первых, Иванна не ожидала от классической живописи, в которой, как ей казалось, разбиралась совсем неплохо, такой откровенной эротичности. А во-вторых ... Во-вторых, она, наконец, поняла, что тревожило ее подсознание с тех самых пор, как увидела она первое полотно.
"Не может быть!" - Ивана сделала большой глоток коньяка, отставила стакан и встала с кровати, настолько занятая своими мыслями, что даже забыла, что не одета. Взяв со столика свечу, она подошла ближе и, подняв колеблющийся огонек над головой, осветила картину.
- Это то, что я думаю? - спросила она с замиранием сердца.
- Я и сам удивляюсь, - тихо ответил ей Тугарин. - Ты можешь, разумеется, мне не верить, но я сообразил только тогда, когда ты спросила меня о том, кто там изображен.
- Господи! - Не веря собственным глазам, прошептала Иванна. - А ты точно уверен, что я тебе не родственница?
Та самая графиня, герцогиня или королева, являвшаяся, как знала теперь Иванна, какой-то там пра-пра-прабабкой братьев Тугариных, совершенно обнаженная стояла перед огромным зеркалом в витой бронзовой раме. Собственно, картина и являла зрителям это самое возникшее в зеркале отражение. И там, в глубине зеркала можно было видеть не только обнаженную красавицу, но и стоящего за ее спиной кавалера, так похожего на Марка Тугарина. Кавалер откровенно любовался своей возлюбленной и, вероятно, застегивал на ее шее потрясающе красивое и, по-видимому, страшно тяжелое колье с огромными драгоценными камнями.
- Я ... - но у Иванны не было слов.
Красавица на картине была похожа на нее, как сестра-близнец. Или это она, Иванна Скавронская, была похожа, словно двойник, на эту жившую несколько веков назад женщину.
- Как ее звали? - спросила она, справившись, наконец, с охватившим ее волнением.
- Хотел бы я знать, - усмехнулся в ответ Тугарин. - Но отец, даже если он знал их имена, так нам ничего об этом и не рассказал. Не хотел, не успел, не считал важным ... А, может быть, действительно не знал. Он сказал лишь, что это наши предки. Он и она. Она и он.
ххх
Удивительное дело! После такой ночи - впрочем, судя по мутному сумраку за окном, ночь и не думала еще заканчиваться - но пусть все-таки останется, как есть: "после такой ночи". Итак, после такой ночи (так правильнее по смыслу), после всего выпитого и прочувствованного, испытанного и пережитого, спать, как ни странно, совершенно не хотелось. Просто, как говорится, ни в одном глазу. И что характерно, не только у нее. Тугарин вообще, кажется, был отлит из стали и выточен из гранита. То есть, не в том смысле, разумеется, что он был твердым. О, нет. Максим Тугарин не являлся предметом с острыми углами, если вы понимаете, о чем идет речь. Но он был неутомим, и возраст совершенно не желал брать свое, хотя Чернава подозревала, что профессор Тугарин не так молод, как кажется или как хотелось бы. Впрочем, это был вопрос на миллион рублей: кому хотелось бы? Ей его возраст совершенно не мешал, даже, напротив, был чем-то дорог. А ему? Ощущал ли он себя таким уж старым? Как-то не верилось.
- Карл Ругер твой конек, не так ли? - Чернава приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
- Как ты узнала? - Он улыбался, как если бы ожидал от нее именно этого вопроса.
- Это растворено в воздухе, которым ты дышишь, - улыбнулась в ответ она. - Об этом шепчутся камни Шлиссельбурга, и знают волны, набегающие на берег.
- Слишком поэтично для будущего математика.
- А ты думал, что все мы, математики, сухари?
- Это реплика из какого-то старого фильма. Или это была пьеса?
- Не знаю, - пожала она плечами. - Я не хожу в кино.
- Я тоже.
- Расскажи мне про Ругера, - попросила она.
- Куда ты? - спросил он, когда она отодвинулась от него.
- Хочу закурить, - оглянулась она. - Ты не против?
- Кури, если нравится. - Усмехнулся он. - Но тогда уж, будь любезна, плесни мне немного водки.
- Достаточно? - спросила она через минуту, показывая ему стакан.
- Ты красавица, - ответил он.
- Я знала, что тебе понравится. - Улыбка осветила ее лицо. - Но вообще это называется разврат.
- Перестанешь носить платок?
- И не подумаю. Это же ты видел цвет моих волос.
- Тебе можно, - добавила она через мгновение с самым серьезным видом и протянула ему стакан. - Пей и рассказывай, а я буду курить и слушать.
- Ты ведь читала книгу? - спросил Тугарин, сделав глоток водки и почувствовав, как сладкий огонь течет по пищеводу.
- Читала.
- Он тебе понравился?
- Не знаю, - ответила она честно.
И в самом деле, ей приходилось слышать разные мнения по поводу героя этого странного романа. И сама она испытывала по его поводу весьма противоречивые чувства, меняющиеся к тому же от случая к случаю. Этот Карл Ругер был изображен великолепным бойцом и замечательным любовником: в книге описывалось огромное количество войн, в которых он участвовал то рядовым бойцом, то генералом или верховным воеводой, и множество его любовных приключений. Трудно было не раззавидоваться тому, как любил он своих жен, первую и вторую. Невозможно было не восхищаться его стойкостью, мужеством, и чувством собственного достоинства. Слово честь являлось для него не просто словом, но при всем при том, он казался излишне идеализированным. Каким-то не настоящим, потому что в жизни гениальные художники - а он был еще и гениальным живописцем, наподобие Леонардо, сочетавшим талант художника с энциклопедическими знаниями - так вот художники вообще, а наделенные таким даром, тем более, никогда, кажется, не бывают хорошими солдатами. То есть, бретерами, как Бенвенуто Челлини, возможно и бывают, но Карл Ругер был бойцом, если иметь в виду его внутренние качества, и полководцем - типа какого-нибудь Евгения Савойского - если говорить о его воинском таланте.
"Таких людей не бывает ..." - вот в чем было дело.
"И женщин таких не бывает, - с ноткой зависти в полной любви душе подумала Чернава, примеряя на себя роли тех женщин, которых описал автор этой таинственной книге. - Где он встречал таких безупречных красавиц?"
- Где он встречал таких безупречных красавиц? - повторил вслух ее случайную мысль Тугарин.
"Господи, он что ...?!"
- Ты читаешь мои мысли? - пораженно спросила она.
- Ни в коем случае, - усмехнулся довольный произведенным эффектом Тугарин. - Я просто знаю, какой вопрос задают женщины, читавшие книгу, чаще всего. И обычно я не могу им ответить ничего определенного. Но тебе ...
- Мне?
- Да, тебе, - улыбнулся Максим Максимович. - Ты можешь сделать для меня одну вещь?
- Для тебя?
- Да.
- Что надо сделать?
- Встань и подойди, пожалуйста, к зеркалу.
- Господи! - Удивилась госпожа Реденс. - Тебе что, мало?
- Но я же попросил, - мягко возразил Тугарин.
- Хорошо, - она встала и, неожиданно ощутив ни разу за эту ночь не испытанную ею неловкость, подошла к высокому старинному зеркалу в резной раме красного дерева. - Ну?!
- Посмотри в зеркало, - предложил он. - Что ты видишь?
- Ну? - Повторила Чернава, чувствуя, как краска заливает ее лицо и грудь.
- Ты прекрасна, - сказал тогда Тугарин. - Ты безупречна, и твоя красота способна свести с ума. Все точно так же, как и у героинь романа.
- Ты уверен? - спросила она, искоса глядя на Тугарина, комплимент которого, как она вдруг с удивлением поняла, вогнал бы ее в краску, даже не стой она сейчас перед ним совершенно голой.
"Вот ведь, господи прости, реинкарнация графа Ругера ..." - подумала она, испытывая крайне странное чувство удовлетворения, и вдруг спохватилась, осознав, о чем только что подумала.
"Ох!"
И то верно. Ведь получалось, что в природе встречаются не только идеальные женщины - "Я идеальная женщина?" - но и идеальные мужчины, одним из которых и был Максим Максимович Тугарин.