Аннотация: Продолжение Мастера ядов. Хотелось бы увидеть комментарии. Если не трудно :)
Глава 2: Два-Тугарин-Два
Фрагмент первый: Шлиссельбург, 1 сентября 1947 года
Студенчество, как известно, газет не читает. Это, так сказать, клинический факт. Они - молодежь и масс-медиа - вообще существуют как бы в разных, нигде и никак не пересекающихся плоскостях. И, тем не менее, солнечным утром 1-го сентября 1947 года внутренний двор Шлиссельбургской Академии был похож на котел с кашей, оставленной на огне без присмотру. Варево кипело. Все, и абитуриенты, и старожилы были возбуждены, если не использовать другого, эмоционально более сильного слова, и живо, едва ли не с надрывом, обсуждали новость, появившуюся в утренних газетах всего лишь считанными часами ранее. Токи внутреннего напряжения пронизывали крутые лестничные пролеты, извилистые коридоры и темноватые рекреации всех семнадцати зданий, формировавших собой кампус старинного университета. И для любого знакомого с внутренней жизнью этого своеобычного государства в государстве, было очевидно: будет весело. Причем не просто весело, а очень, очень весело. Особенно некоторым. Но и эти некоторые, следует отметить, тоже не пальцем были деланы.
В семь часов утра Тугарин вышел из своего дома на Льняной улице, равнодушно огляделся вокруг и пошел к машине. Не торопясь и оставаясь все таким же безмятежно спокойным, он прошествовал - освещаемый нервными блицами фотовспышек - мимо столпившихся на улице репортеров к темно-охряному "Кочу", влез в свой могучий внедорожник, и покатил на юг, заставив исходящих слюной газетчиков предположить, что профессор банально подался в бега. И в самом деле, спустя всего сорок минут, сопровождаемый теми из пишущей братии, кто озаботился наймом автомобиля или имел свой собственный, Тугарин припарковал машину у облицованного голубовато-серым гранитом здания Шлиссельбургского аэровокзала и, не задерживаясь на улице ни одной лишней минуты, скрылся внутри. Тут уже даже последние скептики бросились искать расписание полетов, чтобы незамедлительно предположить, куда решил податься беглый душегуб. Однако их ожидало ужасное разочарование. Еще через четверть часа, то есть тогда, когда ни один из них физически не успевал уже вернуться в Академию к началу первой лекции, Тугарин вышел из здания аэровокзала и, довольно улыбнувшись прямо в лицо опешившим от неожиданности фотографам и борзописцам, еще и усугубил их поражение, победно помахав свободной рукой. После этого краткого дивертисмента, довольный собой адмирал Тугарин, Маркус Максимилианович, облаченный теперь в положенную ему по званию черную с янтарем форму военно-морского флота Великого Княжества, забросил в машину кожаный пижонский чемодан, сел за руль и поехал обратно, в дом своего брата Максима Максимовича Тугарина на Льняной улице.
Ну, а что же виновник "торжества"? А ничего. В 7.20 утра, он совершенно спокойно - то есть беспрепятственно - вышел из дверей второго своего дома, вернее того же самого, но имеющего, как двуликий Янус, два лица, сиречь два фасада, на Старосрубную улицу. Взял извозчика и, соответственно, без десяти минут восемь был в Академии, где так же без особых затруднений достиг 18-й аудитории, более известной среди студентов и преподавателей как Померанцевская. Ну, а в том, что Тугарину не успели устроить обструкцию по дороге, ничего странного, если подумать, не было. Кто знал его в лицо? Немногие. Но эти "немногие" болтались сейчас у главного входа в здание, притом, что в старом Гуманитарном корпусе имелись ведь и другие двери.
- Доброе утро, дамы и господа! - Сказал Тугарин, в обычной своей манере стремительно появляясь на лекторском возвышении. - Начинаем?
За этим стандартным, ежегодно задаваемым вопросом, по росписи "дел и поступков" следовали обычно дежурная улыбка, обаяния которой хватало на начало очередного "бурного" романа, и быстрый, но емкий, если так можно выразиться, взгляд, долженствующий выявить среди двух сотен жаждущих знаний студиозусов обоего пола ту единственную, с которой Тугарин готов был незамедлительно начать сочинять еще "не написанный" роман. Выглядело это так. "Начинаем?" - спрашивает Тугарин и делает шаг вперед - улыбка - и еще один едва ли не к самому краю возвышения шаг - и "долгий" взгляд, и, наконец, ... непредусмотренное традицией продолжение. Такое, какого от него никто сегодня не ожидал. Во всяком случае, ничего подобного в глазах собравшихся в аудитории слушателей Максим Максимович не обнаружил, хотя увидел и заметил во время своего "проницающего взгляда" много интересного. Например, студентку философского отделения Иванну Скавронскую, устроившуюся на "Камчатке" у пожарного выхода. Ну, а Чернаву Реденс не заметить было невозможно, даже если бы он этого страстно желал: она сидела в первом ряду, прямо перед Тугариным.
- Разрешите представиться, - теперь он говорил с ней одной, гадая, достаточно ли обаятельной оказалась его улыбка, чтобы взломать эдакую "активную" оборону. - Палач Кёлберга, - Тугарин сдержанно поклонился, как если бы хотел добавить что-нибудь вроде "Честь имею", и даже изобразил нечто ногами, как будто хотел на офицерский манер щелкнуть каблуками. - Кёлбергский изверг... Я что-нибудь пропустил?
- Новогрудский мясник, - предложила Чернава глубоким грудным голосом. В ее глазах кобальтовым огнем полыхало нешуточное любопытство.
"Я угадал!" - Торжествующе подумал Тугарин, видя не на шутку разгорающееся пламя интереса и, что называется, кожей ощущая, как уходит в землю все накопленное в этой огромной аудитории напряжение.
- Благодарю вас, сударыня, - улыбнулся Максим Максимович. - Именно так! Новогрудский мясник. А я, милостивые дамы и господа, к столице никакого отношения не имел и не имею. Я, с вашего позволения, северянец, коренной шлиссельбуржец. Кого хотите, спросите в городе, и этот любой вам скажет: Тугарины нашенские!
"Ну, вот, собственно, и все". Ни сказав им, ни слова неправды, ничего не объяснив, вообще сказав, по существу, всего лишь несколько ничего не значащих банальностей, он не только подавил бунт на корабле, но и обзавелся верными - ну насколько хватит этой верности - поклонниками и поклонницами, не считая того, что затевалось в эти мгновения между ним и госпожой Реденс. Но почивать на лаврах было преждевременно. Да и, кроме того, профессор Тугарин был известен как поборник позитивного знания.
- Я мог бы сослаться, дамы и господа, на то, что была война, - развел руками профессор Тугарин. - И я выполнял приказы. Все так и есть, между прочим: я был офицером, принес присягу и обязан был выполнять приказы вышестоящего начальника. А понятия "преступный приказ" тогда еще не существовало. Я мог бы так и сказать, поскольку это сущая правда, но по мне все это не существенно. А что же, тогда, существенно? - Спросил он Чернаву, но, судя по выражению ее глаз, именно этот вопрос госпожа Реденс и собиралась задать сама. - Существенна лишь логика событий. Я командовал малым корволантом 8-й армии, состоявшим из гвардейских фланкеров Видлицкого ее высочества княгини Анны Прохоровны полка. Нас и было-то едва ли больше сотни. А эти удивительные люди - я имею в виду персонал противолодочной базы в Кёлберге - побросали оружие после первых же выстрелов, и что я должен был с ними делать, находясь в пятидесяти верстах за линией фронта? Отпустить их на все четыре стороны? Мило и, разумеется, весьма благородно. Но они могли навести на мой след карателей Данцигера. Был в то время у германцев такой генерал ... Впрочем, не в нем дело. Я приказал расстрелять пленных, и, видит бог, в то время никто - ни враги, ни товарищи по оружию - на меня пальцем не показывали. Я ясно выразился?
Чернава Реденс только усмехнулась. В ее глазах любопытство сменилось восхищением. Но она промолчала.
- Да, - крикнул кто-то из парней с задних рядов.
- Вот и я так думаю, - серьезно кивнул Максим Максимович и тут же снова улыбнулся, но на этот раз у его улыбки уже имелся персональный адресат. - Ну а теперь, дамы и господа, когда мы закончили с обязательной программой, пришло время для импровизации. Не знаю, в курсе ли вы, - он откровенно усмехнулся, давая понять, что знает, что о его первых лекциях наслышаны не только старожилы Академии. - Но свою первую лекцию я обычно посвящаю случайной теме. Есть идеи?
- Заговор Колюжного! - крикнул какой-то парень с пятого ряда.
- Карл Ругер!
"Однако!"- Тугарину стоило немалого усилия остаться внешне спокойным. Однако факт от этого быть самим собой не перестал. Она угадала. Но как?!
- Ругер? - переспросил Максим Максимович, лихорадочно решая, не стоит ли переменить планы?
- Ругер, - подтвердила Чернава Реденс.
- Ругер! - Радостно завопил какой-то юноша на "Камчатке".
- Ругер! Ругер! - Подхватило еще несколько голосов.
Мгновение, и вот уже вся аудитория зашумела, поддерживая предложение Чары-Чернавы.
- Ну, пусть будет, Карл Ругер, - кивнул, "соглашаясь с мнением большинства", Тугарин. - Ругер ...
В зале воцарилась тишина. Все взгляды были устремлены на него.
- Любопытная история, - как бы размышляя вслух, "припомнил" Тугарин. - В 1897 году некто Виктор Клаик, скромный книготорговец из Загреба купил за небольшие османские деньги библиотеку умершего незадолго перед тем истрийского дворянина. Дворянин этот, как и многие другие его соотечественники, был беден и всего-то и имел в собственности, что развалины древнего замка, в которых едва ли можно было жить, ну а уж хранить книги ... Тем не менее, замковая библиотека оказалась не только богатой и очень старой, чего совершенно не смогли, судя по дошедшим до нас подробностям, оценить наследники покойного, но и находилась, что совсем уже странно, во вполне приличном состоянии. Вот там, среди старых хорватских и далмацийских хроник и записей песен южных славян и обнаружилась рукописная книга, ставшая в скором времени темой самых неожиданных спекуляций.
Тугарин обвел притихшую - затаившую дыхание - аудиторию внимательным взглядом, оценивая степень вовлеченности присутствующих в обсуждаемую тему, и остался доволен.
- Все читали Карла Ругера?
Ну, разумеется, не все. Но кто же мог теперь признаться, что не держал этой книги в руках? Никто.
- И что вас поразило в ней больше всего?
"Я бы сказала тебе, что меня там поразило, но не здесь и не сейчас". - Казалось, глаза Чернавы светятся, как кобальтовое стекло древних витражей Архангельского собора, когда через них проходят лучи холодного, но яркого северного солнца.
- Место и время, - сказала госпожа Реденс вслух.
"Где и когда?" - чуть прищурился Тугарин.
- Совершенно верно! - Кивнул он. - Как бы ни был интересен роман сам по себе, первое, что бросается в глаза, это путаница с именами и датами. Прежде всего, где происходит действие? Где-то в вымышленных землях. Но почему, тогда, мы встречаем среди названий городов и стран знакомые нам Женеву, Новый Город и Сдом, который в нашей транскрипции, обычно читается как Садом? Что это? Намек? Но на что намекал автор, живший, как мы теперь можем предположить, не позже 17-го столетия? В те времена писались, разумеется, и фантазии о вымышленных странах, но не так. Совсем не так. А ведь и героев романа - едва ли не всех поголовно - зовут очень знакомыми нам именами. Они несомненные европейцы. Немцы, чехи, поляки, литовцы, возможно, французы, испанцы и итальянцы, но в несравненно меньшем числе. Следует ли из этого, что автор родом из центральной Европы? Возможно. Но так же, возможно, что он вообще не имеет к нашему миру никакого отношения, кроме того, что его мир, как и наш, населяют люди и звери ...
Ретроспекция II (1): Старший сотник по кличке Счастливчик Макс. Июль 1932.
- Вот, - сказал юстиции полковник Родникс, осторожным движением кладя руку на сложенные стопкой "дела" - тонкие картонные папки неопределенного цвета с прикрепленными к ним бязевыми кальсонными тесемками. Голос у Витаса Казимировича был тихий и унылый, глаза - рыбьи, как, впрочем, и губы, а цвет ноздреватой кожи - темный, заставляющий почему-то вспомнить о грязном, только что из земли картофеле.
"А можно ли три папки, сложенные одна на другую, назвать стопкой?" - подумал Тугарин, рассматривая судейского.
- Вот, - повторил Родникс и кивнул, указывая подбородком на свою руку, лежащую поверх папки. - Дуэль ...
- Так точно, господин полковник, - по-гвардейски гаркнул Тугарин.
- Но помилуйте, голубчик! - Вскинул тоненькие белесые брови полковник. - Дуэли строжайше запрещены еще эдиктом покойного государя!
- Так точно! - Отрапортовал Максим Тугарин. - Эдиктом от седьмого сеченя 7424 года от сотворения мира.
- Так, - полковник внимательно посмотрел на старшего сотника, как бы проверяя, не издевается ли над ним этот молокосос в обчурханной полевой форме, и снова посмотрел на свою руку, лежащую на папке с делом о дуэли. - Так. Эдикт ... Дуэль ... со старшим по званию ... при отягчающих обстоятельствах ...
- Разрешите спросить, господин полковник? - подал голос Тугарин, стоявший все это время по стойке смирно и совершенно по-фельдфебельски "евший" начальство пустыми глазами.
- Спрашивайте!
- В чем выражаются отягчающие обстоятельства?
- Э ... - Полковник явно оказался в неловком положении. Не то чтобы он не знал, о чем говорит, но произнести вслух почему-то не мог. Возможно, просто стеснялся? - Госпожа э ... Мнэ ... Костромина ... утверждает, ... То есть, это, разумеется, э ... Как бы не мое дело, но с точки зрения закона ...
- Что же утверждает госпожа Костромина? - спросил старший сотник таким голосом, что полковник должен был поверить в его полную неосведомленность, хотя, видит бог, Родникс был не мальчик-кадет, а старший офицер военной юстиции, и что из себя представляет стоящий перед ним на вытяжку балбес, знал досконально. И все равно! Голос Тугарина звучал так естественно ...
- Она, видите ли, беременна ... - Выдавил из себя полковник и совершенно неожиданно начал темнеть лицом. По-видимому, так он краснел.
- Что же здесь странного? - еще больше изумился старший сотник. - Она же замужняя дама. Или господин бригадир утверждает, что не исполнял своих супружеских обязанностей?
- Нет, - с кислой миной, хотя куда, кажется, кислее, ответил полковник. - Но госпожа Костромина ...
- Слова ... - пожал широкими плечами молодой офицер, имевший, если верить его личному делу, степень доктора философии. - Надо ли мне объяснять вам, господин полковник, что слово есть субстанция эфемерная ... сотрясение воздуха, так сказать.
"Подлец, - окончательно удостоверился военный прокурор. - Фат и подлец. Он надо мной издевается!"
Но, увы, сделать из этого понимания какие либо выводы ему было не суждено. В коридоре раздался шум, быстрые отчетливые шаги громадного существа, под тяжестью которого скрипели и стонали старые доски пола, удар в дверь, от которого та не только мгновенно распахнулась, но и с грохотом врезалась в стоящий за нею убогий канцелярский шкаф, и на сцене - то есть, разумеется, в комнате, в которой происходил разговор - появилось новое действующее лицо. Это был командующий 8-й армией генерал-лейтенант князь Пров Старый собственной персоной. Впечатляющая, следует отметить, личность, имея при этом в виду не столько даже неординарную внешность командующего, бывшего настоящим богатырем, но скорее стиль его жизни, выдававший в князе Старом талантливого авантюриста и человека нешуточных страстей.
- Сукин сын! - Стекла в окнах дрогнули и жалобно зазвенели, пробуя старые деревянные рамы на прочность. - Пакостник! Бретер хренов! Доигрался, философ? Допрыгался?
- Так точно, ваше высокопревосходительство! - Ровным голосом ответствовал старший сотник, не дрогнувший перед стихийным напором князя. - Как есть, допрыгался!
- Вердикт? - Спросил генерал, оборачиваясь к полковнику.
- Следствие еще не закончено ... - пролепетал, вскочивший при появлении генерала, и пытавшийся теперь встать по стойке смирно Родникс.
- А короче?! - Зло дернул губой князь.
- Пять лет каторги ... Возможно ... То есть ... Если трибунал сочтет ...
- Бумагу, чернила! - Приказал генерал, и тут же откуда-то из коридора просунулся стремительной тенью невнятной внешности штаб-майор с пачкой бумаги и саксонской самопиской с золотым пером. - Так. - Генерал грозно посмотрел на Родникса и сделал повелительный жест подбородком, указывая на бумагу и перо. - Пиши вердикт, полковник. Виновен. Пять лет каторги.
- Э ... - опешил от неожиданности Родникс.
- Я неясно выражаюсь? - вкрадчиво поинтересовался, оскаливаясь при этом аки зверь лесной, генерал.
- Никак нет! - испугано отпрянул от него полковник.
- Тогда, садись и пиши! А я своей властью без всякого вашего гребаного трибунала утвержу! В кандалы сукиного сына! На каторгу! В рудники!
- Написал? - спросил князь через минуту, принимая из рук исходящего нервным потом Родникса вердикт. - Молодец! Сотник!
- Здесь! - Отчеканил стоявший все это время на вытяжку Тугарин.
- Пиши просьбу о помиловании! - Приказал генерал.
- Есть! - И, не присаживаясь, а всего лишь чуть склонившись к столу, старший сотник быстро и без помарок начертал левой рукой несколько как бы бегущих по белой бумаге вскачь строк.
"Что за фарс! - С ужасом подумал Родникс, глядя на то, как старший сотник пишет просьбу о помиловании. - Что за профанация правосудия?!"
Однако уже в следующее мгновение он убедился, что ничего в произошедшем просто не понял.
- Так, - сказал генерал, просматривая новую бумагу. - Значит, хочешь искупить кровью? Эт-то хорошо. Эт-то правильно. Рудь!
- Здесь! - Снова объявился в комнате штаб-майор.
- Запиши приказ! - Скомандовал генерал. - Этого ... Как тебя? - Обернулся князь к Тугарину, наставляя на него огромный налитый кровью зрак.
- Старший сотник Полуяров, ваше высокопревосходительство, - сразу же ответил Счастливчик Макс.
- Полуярова условно разжаловать, - Начал диктовать приказ генерал. - И поставить во главе штрафной команды ...
ххх
Через семь дней полковник Родникс получил официальный пакет из штаба командующего 8-й армией. В письме, написанном на официальном, украшенном орлами, горностаями и кучей разного холодного оружия бланке князя Старого, сообщалось, что старший сотник Полуяров погиб во время рейда на вражескую противолодочную базу в Кёлберге ... В связи с чем, отделу военной юстиции при штабе армии рекомендовалось все дела, заведенные на искупившего кровью вины свои старшего сотника, закрыть и передать в архив. Точка.
Фрагмент второй: Шлиссельбург, 1 сентября 1947 года
Дома ("Я дома, - твердо повторил про себя адмирал Тугарин. - Это дело решенное") Маркус стянул с себя мундир, который, надо сказать, никогда ему на самом деле не надоедал, переоделся в простые штаны и рубашку из тех, что "носит пол страны", всунул ноги в "как бы армейские" говнодавы, каких в армии отродясь не бывало из-за их слишком высокой стоимости, набросил на плечи кожаную авиаторскую тужурку - на этот раз, настоящую, ту, в которой и сам, бывало, вылетал на легких аэропланах в теплое время года - и вышел из дверей лавки "Яды и притирания" на Старосрубную улицу. Погода была прекрасная, и даже в узкой щели кривой старинной улицы ощущалась в воздухе та чудная легкость, которую здесь, на севере, очень удачно называли бабьим летом. Втянув носом теплый, обещающий чудо воздух, Тугарин удивленно поднял бровь и оглянулся. Снизу - в нескольких метрах от адмирала начинался довольно крутой спуск - к нему спешила высокая и весьма приятная для глаза своими формами молодая женщина. Что-то, возможно, запах лесных ягод или, может быть, тончайшие - до полного исчезновения - черты-приметы, проступающие за незнакомой, в общем-то, внешностью, показались Маркусу Максимилиановичу узнаваемыми. Он вопросительно улыбнулся и выжидательно посмотрел прямо в серые глаза быстро приближающейся к нему женщины.
"Или лучше сказать, девушки", - решил Тугарин, рассмотрев юность, которую не могли затушевать ни физические размеры, ни аккуратная косметика.
- Здравствуй, Тугарин Один с Четвертью! - Улыбнулась в ответ девушка и остановилась едва ли не вплотную к адмиралу, так что он мог бы, если бы, разумеется, захотел, пить ее дыхание, как парное молоко или, вернее, учитывая некоторые внутренние ощущения Маркуса, как тьмутараканское игристое.
- Что ж не учишься? - усмехнулся он, мысленно качая головой. Дистанция была сломана, причем так, что начинало дух захватывать.
- Так конкурс не прошла, - Пожала она своими роскошными плечами, неотрывно глядя ему в глаза. Чуть снизу, но как-то так, что вроде бы и сверху.
- Какой конкурс? - искренне удивился адмирал.
- На военном факультете конкурс, - еще раз пожала плечами девушка, которая даже без каблуков была всего, быть может, на ладонь ниже отнюдь не обделенного ростом Тугарина.
- Ты? - Ну что сказать, ей удалось его удивить. - Военный?
- Я пилот первого класса, - теперь она уже точно смотрела сверху вниз, хотя физически и оставалась ниже адмирала. - Спортивный, - уточнила она, чтобы не вводить его в заблуждение. Впрочем, до такой степени он, разумеется, "заблудиться" не мог.
- Ага. А зачем, тогда, тебе сдался военный факультет? - спросил он, пытаясь нащупать твердую почву под ногами.
- А кто же возьмет меня в училище? - сузила Донна Ванна свои внимательные серые глаза.
- Ну, мало ли ... - Неопределенно улыбнулся адмирал, гадая, чем же таким она душится. - И на чем же ты, золотко, срезалась?
- На "ридной мове". - Повела плечом девушка, так что что-то тяжелое и благородно высокое ворохнулось медлительно под тонким белым свитерком всего лишь в двух-трех сантиметрах от груду Тугарина.
"Гандоны жеванные! - равнодушно выругался про себя адмирал. - Они бы, суки, еще вероисповедание проверяли!"
- Сколько? - спросил он вслух.
- 69.
"Сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать?"
- Ерунда, - Тугарин сказал это так, что сомневаться не приходилось, ерунда и есть. - При поступлении в Адмиралтейское и 60 за глаза хватает. А что с математикой?
- 98, - коротко сообщила племянница.
- Тогда, считай, что ты зачислена. - В туманной глубине ее глаз легко было заблудиться, но адмирал Тугарин совершал "слепые" полеты еще тогда, когда Донна Ванна не была даже зачата. - В октябре сможешь преступить. А сейчас они все равно на сборах, так что пусть без тебя гальюны драют, а у тебя каникулы будут. Согласна?
- Как скажешь, - улыбнулась девушка. - А это правда, что сейчас всех на "Лавки" переучивают?
- Кого переучивают, а кому военно-полевой суд и последний привет от комендантского взвода, - сурово посмотрел на барышню-пилота адмирал Тугарин. - Вот примешь присягу, тогда и будем обсуждать кого, на что и почему переучивают!
Фрагмент третий: Эдинбург, 1 сентября 1947 года
Эдинбург - черный город, прокопченный, как лучший виски с Оркнейских островов, и часто затянут сизыми туманами, но не унылый. Нет, не унылый. Даже в дождь, а дождь в Шотландии ... Ну, вы понимаете. А вопрос следует задавать по-другому. Светит ли над Шотландией солнце? Где-то так.
Но дело не в этом. Даже в непогоду человеку понимающему есть куда податься. И мест таких немало. А неподалеку от университета, например, есть паб под названием "Докторс". То есть, "Докторы" по-нашему. Во множественном числе. Потому что не счесть тех докторов, которые за годы и годы - а паб существует уже второе столетие - успели и, разумеется, не раз и не два, промочить здесь горло, притом, что и ходить им было недалеко. Этот докторский паб устроен был - и, верно, не без умысла - прямо через дорогу от медицинского факультета, мемориальная доска на котором сообщала всем любителям исторических подробностей и пустяков, что здесь учился года три подряд и отсюда, в конце концов, был изгнан за хроническую неуспеваемость сам создатель эволюционной теории Чарльз Дарвин. Однако речь не о нем, а о погоде, пиве и докторах.
Утром первого сентября 1947 года, когда студенты заполнили уже аудитории Эдинбургского университета или, хотя бы собрались в его коридорах, так как на улице было слишком сыро даже для шотландцев и ирландцев, в паб "Докторс" вошли два джентльмена, которым, если честно, здесь было не место, несмотря даже на то, что паб этот считался вполне респектабельным. Однако он был всего лишь респектабельным. До фешенебельного ему все-таки было далеко. Поэтому и джентльмены эти не могли, разумеется, не обратить на себя внимания. Прочих посетителей на тот момент имелось в заведении ровным числом шесть. Ну, и бармен, разумеется, для общего счета. Вот они - семеро - и посмотрели с интересом на высокого блондина, одетого как богатый кланник (ну, то есть, господин в кильте смотрелся, как какой-нибудь из многочисленных Стюартов, заглянувший от нечего делать на огонек к одному из своих баронов) и на его невысокого черноволосого спутника в безупречном твидовом костюме, наводившем почему-то на мысль о палате лордов или, как минимум, о резиденции на Даунинг-стрит.
Посетители вошли, постояли бестрепетно пару мгновений, рассматриваемые семью парами глаз - словно шотландские стрелки под картечью в войну с французами - и заняли столик у окна. Обслуживать их, впрочем, никто не спешил. Бармен уже снова с интересом естествоиспытателя, изучающего звездное небо, рассматривал потолок, одновременно пуская туда, вверх, кольца дыма из маленькой трубочки-носогрейки.
- У вас есть ирландский сайдер? - громко спросил шотландец в кильте.
- Есть, сэр. - Оторопел бармен. Но дело свое он знал и, поэтому, тут же спросил, хотя и отчетливо при этом заикаясь: - Пи ... иинт...ту, сс...эр?
- Непременно, пинту, - кивнул блондин и повернулся к своему спутнику: - Ну а ты, Джеймс, что будешь пить ты?
- Кофе, - ответил брюнет и достал из внутреннего кармана пиджака кожаный футляр для сигар. - И виски.
- Мы не варим кофе, - совсем растерялся бармен.
- Жаль, но хоть виски-то у вас есть?
- Есть... Разумеется, есть! - Обрадовался парень и, моментально перебрав в уме имеющиеся в пабе запасы, предложил лучшее, что у него было: - Клан Кэмпбэл, сэр? 22 года, сэр?
- Ладно, - с интонацией "так и быть" махнул рукой брюнет. - Пусть будет Кэмпбэл. - И, достав сигару, принялся ее раскуривать. Поскольку ритуал был соблюден со всей потребной в такого рода делах тщательностью, дым первой затяжки мужчина выпустил уже тогда, когда и сайдер его собеседника, и его собственный виски стояли перед ними на столике.
Блондин проследил взглядом за облачком пахнущего степным пожаром дыма, отпил из высокого бокала и, тяжело вздохнув, сказал тихо, как если бы просто размышлял вслух, но обращаясь, тем не менее, к своему виз-а-ви: - Завтра к вечеру о нашей встрече будет знать вся Европа.
- А послезавтра половина Африки, - равнодушно пожал плечами брюнет.
- Вас это, кажется, вовсе не смущает.
- Напротив, - усмехнулся брюнет. - Меня это вдохновляет. Пусть их, Джейкоб! Пусть они потешаются над нами. Клоуны - а мы с вами типичные клоуны - не опасны. Только и то верно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. А я отнюдь не собираюсь быть для них "Рыжим". Я буду злым клоуном, Джейкоб. И вам советую. А два злых клоуна это ...
- Непременно! - Снова усмехнулся тот, и в его агатово-черных глазах полыхнул темный огонь. - Непременно, Джейкоб! Именно Армагеддон!
Фрагмент четвертый: Шлиссельбург, 1 сентября 1947 года
- Э ... - сказал декан, с ужасом глядя на Тугарина, идущего ему навстречу по факультетскому коридору. - Максим Максимович, голубчик ...
У Расторгуева были жабьи глаза на выкате и по-жабьи же разнесенные далеко друг от друга, едва ли не к самым вискам. Да и весь облик Спудея Савича заставлял - даже и без вредоносного намерения - вспоминать об этих земноводных. Но вот какое дело. Внешность внешностью, а, по сути, профессор Расторгуев был милейшим человеком, и, как ученый, имел репутацию, совершенно невероятную, относившую его к тем, кого величают великими еще при жизни. И уж если так, то и лауреатом он был - и не раз, - и почетным профессором немалого числа университетов, и членом-корреспондентом пяти или шести иностранных академий.
- Добрый день, Спудей Савич, - уважительно поклонился Тугарин. - Как ваше здоровье? Все ли в порядке дома?
- Здоровье? - растерянно переспросил академик Расторгуев. - Здоровье мое ... Да, причем же здесь мое здоровье, Максим Максимович! - Вдруг спохватился Расторгуев. - О каком здоровье изволите спрашивать, когда такое происходит?
- А что такое? - искренне удивился Тугарин. - Случилось что?
- Случилось? - опешил от такой наглости Расторгуев. - Вы, простите, утренние газеты читали?
- Ах, вот вы о чем! - Улыбнулся Тугарин. - Пустое.
- Как так, пустое?! - Кажется, несмотря на свой недюжинный ум, сейчас Расторгуев ровным счетом ничего не понимал.
- А так, что ничего, собственно, не произошло, потому что, видите ли, Спудей Савич, - сказал Тугарин спокойным ровным голосом, глядя при этом прямо в глаза академику. - Максим Максимович Тугарин в ту войну не воевал по причине негодности к строевой. Белобилетник я, Спудей Савич. Это раз. А тот старший сотник, о котором столь живо и, я бы даже сказал, артистически яростно рассказал господин Смородин в своей статье, погиб во время выполнения боевого задания в тылу врага. Это два. А в-третьих, что вы, в самом деле, всполошились, профессор? Ну, приказал я расстрелять полторы сотни германцев, так, во-первых, не гражданских же лиц, а военнослужащих, а во-вторых, я ведь и сам стрелял. На то и война.
ххх
Особая папка "Пропавшее сокровище", документ 17.
"09.01.47 23.53
Срочно, секретно, Губернское управление Отдельного Корпуса Внутренней Стражи, войсковому старшине Сивякову В.П.
Уважаемый, Васисуалий Полуэктович!
Положение критическое. По данным наружного наблюдения в городе и окрестностях в течение дня 31-го августа и сегодняшнего отмечена активность шести разведок потенциального противника (Франкского и Фризского королевств доподлинно, Германского рейха и Персии предположительно) и союзных нам держав (Норманнского и Аквитанского герцогств - доподлинно). Не исключается так же (по косвенным признакам) присутствие агентов Иудейского царства и Кикладской тирании. Между тем, наличных сил вверенного мне контингента не хватит и на одновременную операцию против любых двух из этих разведок. Кроме того, положение нашего законспирированного агента внушает тревогу, поскольку агент в течение сегодняшнего дня на связь не выходил.
С неизменным почтением,
Есаул Голованов, Е.К. "
Резолюция (синим карандашом): "Вызвать подкрепление из столицы [подчеркнуто волнистой линией]. Голованову объяснить, что агент не его головная боль. Мудак [последнее слово энергично зачеркнуто тремя параллельными чертами с нажимом]".
ххх
Особая папка "Люцифер", документ 103.
"01.09.47 12.37 Шифр "Камея А101".
Срочно.
Авгуру. Лично.
Кто устроил утечку по близнецу?
Эспадрон"
ххх
Фрагмент пятый: Шлиссельбург, 1 сентября 1947 года
- Скажи, Макс, ты косы плести не разучился? - адмирал Тугарин задал свой, довольно странный на первый, но только на первый взгляд вопрос совершенно обычным, можно даже сказать, обыденным голосом. Сам он в это время внимательно выбирал из "закусочной смеси" - орешков лесных каленых, да ягод сушеных, насыпанных в деревянную миску с горкой, крошечные темные комочки ежевики. Выбирал, подносил к крупному, хорошо вылепленному носу, втягивал в себя сложный запах леса и дыма, и только после этого бросал ягодку в рот.
- Косы? - переспросил Максим Максимович, потягивавший между тем из граненого стакана ставленый брусничный мед. - Нет, не разучился. Проветриться решил?
- Женщина, - вскинул на мгновение взгляд Маркус Максимилианович.
- Семь дорог? - предложил профессор Тугарин.
- Мне и трех концов за глаза хватит, - чуть поморщился адмирал. - Не на битву, чай, и не в ретираду. На блядки.
- Ну, тогда, и впрямь, трех концов вполне достаточно, - кивнул Максим Максимович. - Не хочешь на посошок? Двадцатилетний!
- Давай, - согласился Маркус Максимилианович. - Но только не перебарщивай, а то я тебя знаю!
- Ничего-то ты, Марик, не знаешь, - улыбнулся в ответ профессор, наливая брату в стакан чуть красноватую охряного цвета жидкость. - И знать не можешь, потому, как я сам себя не знаю.
- И не страшно тебе?
- А то ж! - Весело оскалился Максим Максимович. - Порой от ужаса ажно дух захватывает. Но оно и хорошо - расслабляться не позволяет! - И он протянул стакан брату. - Пей!
- Ну, за твое здоровье! - Тугарин Один с Четвертью, салютуя, поднял стакан перед собой.
- И за твое!
Братья выпили. На этот раз и Максим Тугарин не стал тянуть резину, а опрокинул весь оставшийся мед - а было его еще с полстакана - в рот, охнул тихо, зажмурился на мгновение и довольно улыбнулся:
- Хорошо прошла, проклятая!
- Твоя правда! - Кивнул, соглашаясь, вполне довольный результатом адмирал. - Ну, давай, Макс! А то мне идти уже пора.
- Не торопись, - снова улыбнулся Максим Максимович. - Целее будешь!
Он повернулся к старым дубовым полкам на западной стене - а находились братья все в той же самой лавке "Яды и притирания" - окинул их рассеянным, скользящим взглядом и, как бы случайно, наобум, снял со второй снизу полки крошечный синего стекла пузырек, и со следующей достал прозрачную, но сильно запыленную бутылочку, наполненную бесцветной жидкостью, а с самой верхней - приличных размеров рубинового хрусталя узкий графин с витиеватой - в виде падишахского тюрбана - пробкой.
- Поколдуем, - лицо профессора Тугарина стало вдруг строгим, голос набрал холода, а взгляд, напротив, как бы оборотился вспять. Куда смотрел Тугарин, и что он там видел? За тайну эту многие многое бы отдали, но не многие вообще знали о существовании этой тайны.
ххх
Человек, притаившийся в глубокой тени под старой крепостной стеной, не мог видеть, что конкретно происходит в торговом зале лавки "Яды и притирания". Узкие окна, расположенные почти симметрично по обе стороны от дверей, остеклены были на старинный лад: маленькие зеленоватые плитки шероховатого толстого стекла вставлены были в частый переплет из потемневшего дерева. И рассмотреть что-нибудь сквозь такое, с позволения сказать, окно было крайне сложно, если возможно вообще. Свет и тени, вот и все, что мог видеть любопытный незнакомец. Неровный, мерцающий свет живого огня и две, предположительно, мужские тени. Но, если быть совершенно откровенным, то с тем же успехом тени могли принадлежать и женщинам. Просто соглядатай предположил, что это братья Тугарины, и на этот раз не ошибся.
- Иди, - коротко бросил Максим Тугарин, перед которым на столе, среди диковинных алхимических приборов стояли сейчас три горящие свечи в тяжелых серебряных шандалах. - Быстро!
- Уже, - откликнулся Маркус и без задержки покинул помещение.
- Уже, - услышал шпион, увидев, как открывается дверь лавки и на погруженную в полумрак узкую улицу выходит высокий мужчина в кожаной куртке. По всей видимости, это был адмирал Тугарин, но шпион в этом уверен не был. Утренний инцидент доказывал, что братья большие шутники и обращаются с реальностью, как вольные художники.
Хлопнула дверь. Дрогнул чуть застоявшийся, полный странных запахов воздух лавки, и шевельнулись, вырастая, вытягиваясь вверх, огоньки свечей.
Адмирал Тугарин сделал два или три шага по улице, соглядатай, решавший в уме задачу, неожиданно оказавшуюся посложнее той, что по слухам решал буриданов осел, не успел еще отлепиться от стены, а жала пламени над свечами вытянулись в тонкие, закрученные крутой спиралью белые - от неожиданно подскочившей температуры - раскаленные иглы.
- Три конца, - сказал Максим Тугарин и капнул прямо в пламя одной из свеч каплю чуть голубоватой, прозрачной, но при этом густой и вязкой остро-пахнущей жидкости из отливающего рубиновым огнем графина.
Адмирал Тугарин сделал еще шаг, и еще один, а брат его уже "добавлял масло в огонь" второй свечи. Теперь рядом с яростно голубой иглой, едва не вонзавшейся в сводчатый потолок, возникла игла рубиновая, а еще через несколько секунд рядом с ними запылала изумрудная игла.
- Три конца, - повторил профессор Тугарин твердым голосом.
Пламя дрогнуло, как если бы по комнате загуляли вдруг случайные сквозняки, а адмирал Тугарин на глазах шагнувшего, было, за ним шпиона вошел в неизвестно откуда взявшийся на улице туман. Впрочем, туман не был густым, он представлял собой медленно плывущие над землей клочки полупрозрачной белой кисеи. И в этом тумане Тугарин - темная высокая фигура в размытом свете редких уличных фонарей - был отчетливо виден. Однако в следующее мгновение - кажется, сердце шпиона успело сделать только один единственный удар - взметнувшиеся к внезапно ушедшему в неизмеримую высь, темному, как беззвездное небо, потолку огненные иглы, раскачиваемые неведомо откуда взявшимися хаотично дующими ветрами, сошлись и переплелись, словно пряди волос в причудливой разноцветной косе. Фигура адмирала, если, разумеется, это действительно был он, дрогнула, и на глазах стремительно теряющего самообладание шпиона три мужчины, разойдясь из одной точки, быстро пошли каждый своей собственной дорогой. Они уходили, но человек, пошедший за Тугариным, уже никуда не шел. Он стоял посередине улицы и смотрел, как удаляются, постепенно исчезая из вида, по трем несуществующим улицам три темные фигуры, которые лишь мгновение назад были одним и тем же человеком, высоким мужчиной, вышедшим из дверей лавки "Яды и притирания".
Прошло несколько минут. Максим Тугарин погасил быстро прогоревшие до конца свечи и налил себе в стакан меда, а Маркус Тугарин свернул на Жемчужную улицу и по узкой каменной лестнице поднялся на Канатную. Но шпион все так же стоял на Старосрубной и тупо смотрел прямо перед собой. Он все еще видел три совершенно незнакомые ему улицы, которых здесь отродясь не было, и быть не могло - смотрите план города Шлиссельбурга - и никак не мог понять, куда ему теперь идти и как догнать исчезнувшего вдруг из вида адмирала Тугарина.
Между тем на улице появилось новое действующее лицо. Женщина, спустившаяся со стены по деревянной скрипучей лестнице, с интересом посмотрела на невысокого чуть сутулого мужчину, стоящего посередине улицы недалеко от входа в знакомую ей лавку, и, пожав плечами, прошла мимо. Она даже фыркнула то ли от раздражения, то ли еще почему, но ни скрип лестницы, ни ее шаги, ни фырканье это - вообще ничто из того, что могло или должно было привлечь внимание на совершенно пустой, погруженной в вечернюю тишину улице, не оказало на этого странного человека ровным счетом никакого действия. Он стоял, как столб, и смотрел куда-то в конец улицы, но что он там искал, так и осталось для Чернавы Реденс загадкой. Впрочем, и это не факт, потому что судить о том, что знала, не знала, или могла знать Пава Сибирская, крайне затруднительно. Во всяком случае, нам. По крайней мере, пока.
ххх
Тугарин в Шлиссельбурге бывал наездами - в последние годы редко и нерегулярно - и оставался обычно не надолго, но город знал неплохо. Во всяком случае, вопроса, куда пригласить понравившуюся ему девушку, перед адмиралом не возникло. Но это как бы и вовсе не вопрос. Что он был бы за моряк - хотя моряк Тугарин был весьма своеобразный - если бы не нашел подходящего заведения пусть и в вовсе незнакомом ему порту? И тем не менее, если уж зашла речь о вопросах без ответов, то один такой адмирала все-таки тревожил, не позволяя отдаться приключению со всей юношеской бесшабашностью, на которую он все еще был способен. Иванна приходилась ему "племянницей", и хотя родство это было чисто условное, то есть, никак не кровное, направляясь на встречу с госпожой Скавронской, Маркус испытывал чувство с родни неловкости, что для него было делом крайне редким.
Однако, когда в конце улицы соткалась из света и тени легкая, как детская фантазия, фигурка идущей к нему навстречу девушки, Тугарин сразу же забыл о своих сомнениях. А когда она окончательно материализовалась, легко сломав дистанцию и оказавшись тем самым внутри его внутреннего пространства, Маркус и вовсе обо всем позабыл. И не странно: от Иванны к нему шла такая мощная волна волнующего тепла, невероятных запахов и чуть ли не архитипического посыла Великой Матери, что не откликнись Тугарин на этот призыв, кем бы тогда он был?
- Добрый вечер, - сказал Тугарин и, не задумываясь, обнял девушку за плечи.
- Добрый, - улыбнулась Иванна и, качнувшись на встречу, очень ловко подставила вместо щеки губы.
От поцелуя у Маркуса даже дыхание сбило, чего с ним не случалось никогда в жизни. Ощущение, впрочем, оказалось знакомым. Так он себя чувствовал, когда сбитый в бою над Родосом, попытался то ли от большого ума, то ли с не меньшей дури сесть на воду, а в результате нырнул вместе со своей разваливающейся "Чайкой" в темную морскую глубину, из которой затем насилу выбрался к воздуху и солнцу.
- Ох! - Сказала Иванна, отрываясь от его губ, и Маркус увидел, как плывет взгляд пилота первого класса. Впечатление было такое, что девушка опрокинула стакан девяносто шести градусного спирта и банально "очумела".
- Это было ... неожиданно, - честно признался Тугарин.
- Экспромт, - попыталась улыбнуться Иванна.
- Разреши пригласить тебя в ресторан, - как-то слишком витиевато предложил адмирал, сам дивясь своему необычному состоянию.
И он увлек ее вверх по улице генерала Соболевского, туда, где сияло, маня и приглашая, неоновое северное сияние над настоящим - то есть, до последнего гвоздя аутентичным, а значит и зверски дорогим - кабаком "Поонежье". Ну, а там, все уже было легко предсказуемо: белые, расшитые по краям карельскими узорами скатерти, хрусталь и серебро, великолепно гармонировавшими с лакированным деревом и берестой. А на серебре и невском парцелине - морошка моченая да клюква сушеная, белорыбица слабого посола и копченая беломорка, и прочие разносолы, под которые чудно пьется крепкая пятнадцатилетней выдержки старка и запивается сулой - сладким вепским квасом.
- И, разумеется, суп, - строго сказал половому Тугарин и быстро взглянул на Иванну, как бы спрашивая, "Ведь так? Суп?"
"Ну, пусть будет суп", - улыбнулась девушка Скавронская, разрешая ему продолжать.
- "Болсти", - кивнул адмирал и, перехватив краем глаза мгновенно промелькнувшую по лицу спутницы гримаску непонимания, уточнил специально для нее: - Это такой вепский брусничный суп. А после супа ... - Он еще раз заглянул в меню и решил, что первоначальное решение было правильным. - После супа карельские сканцы с олениной и луком, а на десерт чай с травами и медом по-вологодски и ватрушки с клюквой.
- Сей минут! - Привычно отчеканил вышколенный до полной потери индивидуальности половой, а Иванна повела тонкой золотистой бровью и неожиданно покачала головой.
- Сканцы это ведь блины? - спросила она, доставая из сумочки папиросы. - Да?
- Да, - подтвердил Тугарин, неодобрительно глядя на то, как девушка вставляет тонкую папироску в серебряный мундштук. - Это род блинов ...
- И еще ватрушки ... - улыбнулась Иванна и удивленно округлила глаза, увидев перед собой огонек зажигалки. - Ты ведь не куришь! Или это Максим не курит, а ты ...?
- Я тоже не курю, - усмехнулся Тугарин, давая ей прикурить. - Но обычно имею при себе сигареты и зажигалку. Вдруг захочется?
- Интересный ты человек, Маркус, - покачала головой Иванна, а в глазах ее снова заклубился таинственный серый туман, прорезаемый по временам золотыми искрами.
- О, да, - улыбнулся адмирал, отмечая той частью сознания, которая еще не ушла в загул, что улыбается этим вечером непозволительно часто для немолодого и крайне серьезного человека. - Я очень интересный человек, Иванна. Так что там с блинами?
- От них полнеют, - пожала покатыми плечами девушка и посмотрела Тугарину в глаза. - И не называй меня Иванной, Маркус.
- Пожалуйста, - мягко добавила она, а серый туман превратился в перламутр, и у Тугарина снова перехватило дух.
- А как же мне тебя, тогда, называть? - спросил он, почти машинально доставая из кармана брюк пачку сигарет.
- Ивой, - чуть шевельнулись тонко очерченные губы.
- Ива, - повторил за ней Тугарин и неожиданно обнаружил, что имя это ей необычайно подходит.
ххх
Максим Тугарин отпил немного меда и задумчиво посмотрел на входную дверь, за которой всего несколько минут назад исчез его брат. Куда отправился Тугарин Один с Четвертью - такова была кличка Маркуса, известная лишь самым близким людям - профессор Тугарин не знал, и, если откровенно, и знать не желал. Достаточно уже было того, что они близнецы. А с возрастом желание быть самим собой - и только самим собой, а не частью чего-то большего - не становилось слабее. Напротив оно усиливалось. Так что, пусть ему, Маркусу! Попросил прикрыть, святое дело помочь, но вот впутываться в его личные дела - увольте! Со своими бы разобраться!
Он по звериному - сквозь зубы - втянул воздух и неожиданно даже для самого себя улыбнулся. Чудеса этого вечера продолжались, и Тугарину эти чудеса начинали нравиться.
"Сейчас ..."
И он услышал осторожный стук в дверь.
- Добрый вечер, - сказал Максим, распахивая дверь.
Волна неяркого живого света окатила стоящую на пороге Чернаву Реденс, и на мгновение показалось, что ее фигура окружена золотым сиянием.
- Добрый вечер, - совершенно серьезно ответила девушка. - Надеюсь, я вам не помешала?
- Сомневаюсь, что вы способны мне помешать, - усмехнулся Тугарин, отступая в сторону и жестом приглашая госпожу Реденс войти.
- Вы чертовски галантны, сударь! - У нее была странная улыбка. С одной стороны, за движениями полных губ все время чудился какой-то скрытый смысл, подтекст, второй план. А с другой, от нее веяло такой невероятной витальностью, и содержала она такой заряд половой энергии, что при несомненной Женственности - с большой буквы - самой хозяйки этой улыбки, от такой смеси физиологии с психологией мог одуреть любой нормальный мужик.
- А вы обворожительны! - Тугарин смотрел, как она входит в лавку, делает пару легких шагов, небрежно осматриваясь вокруг, и снова поворачивается к нему.
- Что это? Комплемент? - Она повернулась так плавно и грациозно, что Тугарин даже залюбовался. Она была великолепна, и другого слова для нее он, хоть убей, подыскать сейчас не мог.
- А если и так? - улыбнулся профессор Тугарин, ощущая, как сердце берет разбег.
- Но я же ревнительница, сударь, - притворно или искренне (не поймешь) округлила глаза Чернава Реденс. - Почти монашка!
- Но ведь все-таки не монашка ... - Мягко возразил Тугарин.
- Это правда ... - Согласилась она все с той же улыбкой.
- Какова цвета у вас волосы, Чара? - спросил тогда он.
- Для того чтобы это узнать, вам придется снять с меня платок, - медленно сказала она, неотрывно глядя ему в глаза. В глубине темного кобальта ее зрачков играли всполохи отраженного огня.
- Боюсь, что если даже я начну с платка, то вряд ли остановлюсь, пока на вас остается хотя бы ничтожная тряпочка, - честно предупредил он.
- Ну, что ж, сударь, значит, вы не только галантный кавалер, но и весьма последовательный человек, - сказала она таким голосом, что у Тугарина волосы на загривке встали дыбом, и шагнула навстречу шагнувшему к ней Максиму.